Читать книгу «искали Итаку» - Евгения Мореева - Страница 6

небо отбелено на славу, мистер пропер был бы

доволен:

стёрлась даже линия горизонта,

вода касается волос, нежно проводит по ним

прозрачными руками,

элементы разрозненны – встать бы, собрать бы

в цельное,

да только потерялись движения.

тело уже на выталкивающей воде держится,

говорят, потоп это страшно, но я чувствую,

что сорок дней

промелькнут незаметно: потоп – это отдых,

из обаяния которого случайные люди не выбираются.

но раз не мне и не вам было даровано эксклюзивное

право

построить многоэтажный сверхмощный, динамичный,

шикарный, высокотехнологичный

паром, чтобы переболеть потопом

и выжить,

будем плыть по воде как хотим, дадим себе волю —

я на спине плыву,

вы плывёте на катамаранах, на остатках от крыш,

на спасательных кругах, на стволах вырванных

с корнями деревьев,

рядом, захлёбываясь, рыбы выныривают из бурлящей воды,

вокруг нас разрозненные части мира,

встать бы, собрать бы,

но, говорят, по воде

только один умел ходить,

да и тот

был ли на нас похожим?

дыхание новой жизни… так легко заблудиться

в кромешном тумане,

когда ты второй руки не видишь, отводя от первой.

пахнут цветы сирени, так легко заблудиться

в этом городе,

где так много воды, так много тумана и мало

людских голосов.

возвращаясь домой, смотришь в зеркало на два глаза,

распахиваешь окно, судорожно снимаешь с себя

пальто,

и трепещущие руки наливаются туманным эхом,

опускаясь в нерешительности на стол.

нога, отрываясь от земли, прислоняется к ветру,

вода, отодранная от неба, струится на удивление

плавно,

голова, ориентируясь на ощупь, слегка ударяется

обо что-то мягкое,

отшатываясь в беспокойстве, продолжает блуждание.

рука, протянутая к кисти незрелой рябины, ощущает

листья,

фигура моего тела протекает с водой, навеянной

тучей, вброд,

клетки чего-то между мембран и сердца волнуются

о приближающемся Боге,

и тело по мановению чего-то мягкого в тумане

робко плывёт.

ужин. в белых тарелках —

белая рыба и рис.

лиловый вечер лёг на соломенную крышу.

скатерть на круглом столе

как с картины.

в кувшине вода родниковая…

родник у реки, где деревья, камни и мох.

зажмурься от этого счастья,

спокойно смирись

со своим

поражением.

След от моей руки на снегу

Занесло новым снегом.

Свет от моей руки на снегу

Занесло новым светом.

След от моей тоски на снегу

Занесло новым светом.

Свет от моей тоски на свету

Занесло новым светом.

След от моих тоски и руки на снегу, на свету

Занесло новым

Новым светом снега наливаются,

Новые сны на месте старого следа.

Новым снегом рассыпается свет,

Новые сны на старом свету

духота как дух кислоты с урока по химии —

максимально абстрактная,

химичка талдычила, что «всё в мире временно,

зато химия – на все времена!!!»

я был прикован специальной энергией к тихому

поведению, привыкший слушаться, весь из себя

пай-мальчик,

но полгода назад узнал, что в ослепительном

лоске мира есть разные имена.

и теперь я бросаюсь на них и ими —

олимпийский чемпион по бросанию имён в проходимцев.

даже архетипичный немой экран кричит мне:

«Хьюстон, ты украл мое детство!!!»

он зовёт меня Хьюстоном, потому что это чисто

американское имя.

вот проходит безымянная бэйби, ловлю аромат

духов,

ладан распыляет священник в католической церкви,

снег отдаёт зимой, той самой нежной (из «***»[1]

(вчерашних стихов)),

седой охранник возмущается тем, что я несу чушь,

веду себя отвратительно, как все тинейджеры,

я отвечаю, что «мэн, ну ты и зануда»,

обезоруживаю звоном высоковольтного смеха —

охрипший охранник орёт: «Хьюстон, ты мне портишь

лирическое настроение!!! вали отсюда!!!» —

он называет меня Хьюстоном, только потому, что

я похож на пацана с соседнего цеха,

но никто не знает моего настоящего имени.

снова воспоминания. на химии элементы кулуарно

устроились в извилинах мозга с обозначениями —

рассаживаются по местам, ложатся друг на друга —

живут своей жизнью – перемешиваются как хотят,

они играют со мной, а химичка страшно расширяет

губы и старается не раздражаться:

«что это за кислота, Хью?! мы же её только что

обсудили!!!» – бро, словом, добро пожаловать в ад.

это химичка без имени. в стерилизованной

американской памяти,

где, конечно, «в раю аншлаг» и всё такое,

Джастин Бибер завывает попсу, секси бэйби

с пластилиновыми глазками,

многие звёзды, фигурировавшие в моей жизни,

не заслужили имён на специальной аллее славы.

а я так и не понял, что такое случилось с моим

именем и почему я его до сих пор не знаю,

хорошо понимая, как меня зовут??

пуховые поляны, ветер,

на пирсе грустит подросток,

тихая тоска

полощется на пруду,

растворяется в воздухе…

серая вода.

небо лежит на зелёных деревьях.

– нет,

ничего не случилось

если вода то дно черноземное и она

кажется тёмной прохладной пресной

душит жадную жажду

ты видишь живую воду вода ожила

посмотри ожила и крадётся к тебе ко мне

не уйти не уйти

ведь всюду

вода

не уйти

вода

кажется

это Земля возвращается

к первоначальному

состоянию где вода

безземельная

потому не уйти

вода

не уйти не уйти

вода

уплывём уплывём

я забыла

что ты не умеешь

выживать на

воде

цепляться за волны

удерживать равновесие

хотя всю жизнь ловил рыбу

и молился у моря

отпусти мою руку

на плаву

не удержит

– встань и иди

как Лазарь

говорю тебе

плачу

вода прибывает

не веря

шепчу тебе

отчаянно настойчиво

– встань и иди

по воде

и ты

внимаешь словам моим

в тебе оживает мужское

напрягаешь мускулы

поднимаешь своё тяжёлое тело

на поверхность воды

…

идёшь

совесть голодную выцежу из сознания сброшу брошу

без памяти

тлеть где-то там в переулке пещерообразном почти

первобытном в самом центре

раскалённой москвы

в плюс тридцать один гиперсолнечным

маем

стану

пытаться блаженствовать жить выживать

дома

нет никого только комнаты вещи и время воркует

минутные стрелки секундные тик тик так

так так никто не скажет

никто не придёт издеваться над этой идиллией

ничей голос не обезобразит голое пространство

дома

за окнами пейзаж

деревья монотонно расстелились по улице ничего

не ждут

безмятежный безымянный размякший ветер ходит

проверяет своё хозяйство семейство все ли на месте

солнце заходит не заходит ни один человек в этот

дом

но совесть зачем ты снова пришла ко мне

я же оставила тебя в переулке в аномально

майской райской горячей москве

расплавься хотя бы на время кайфуй без меня

без тела без лишних проблем нагнетать диктовать

указывать

отпуск возьми

чего ты тревожишься боишься оставить меня

не бойся

так жарко пейзаж прогрелся дай мне воды воды

четыре стихии а лучше воздуха

весь воздух мой это не как у мандельштама

можно не воровать нет вины ничего не ворованное

всё моё можно брать коммунизм я это чувствую

не навязывай мне свои сверхморально-нравственные

ценности поросшие рваными страхами

не распоряжайся моей свободой тебе никто не дарил

я тебя готова прогнать мне даже почти не жалко

но лучше сама уходи

этот дом пустой из серии никого не будет в доме

кроме сумерек

а знаешь зачем я здесь

– от тебя

прячусь.

одинокая хризантема

в тонкой вазе.

рядом —

ночь

полощется в чёрном окне.

скоро придёт

белосолнечный день.

молочные руки

примет молочный воздух.

будешь резвиться на воле,

чувствовать сладость юности —

помни:

осталась в доме

у выбеленного окна

вечная хризантема.

ветер слегка докасается до ладони,

доказано, что он отбеливает тела,

развевается оранжевое покрывало на соседнем

балконе,

сосредоточенные люди забурились в квартиры делать

дела.

пролетает пушок, отвалившийся от тяжёлого облака,

я просматриваю в сети посты, обращённые в эфир.

ты написал ещё одно стихотворение, и я поняла

с опозданием,

что я люблю тебя заочной любовью, в которую

погружается мир.

ты об этом не знаешь и никогда не узнаешь:

я всё продумала,

мы никогда не встретимся,

а если так и случится, что я увижу тебя живого,

то я буду размышлять о Бродском, об остановке

в пустыне, безумии игумена,

а о любви как о сакральной тайне не пророню

ни слова.

потому что к пророкам обращаются как к посланникам

Бога,

я когда-то (если жизнь нас сведёт) войду в твою

квартиру, где ты забуришься делать дела,

и мы будем говорить о величии и восторге танго

и боссановы,

ты, может быть, пригласишь меня танцевать,

и тогда я отвечу, что с тобой бы пошла.

а потом, когда ноги устанут от танца, запросят

остановиться,

ты возьмёшь мою руку в саду, где будет темно

(туда убегают с бала

молодые влюблённые прятаться от очевидца),

и откроешь, смеясь, то, что я от тебя скрывала.

когда поглощает холод и мрак депрессии,

молишься о ремиссии,

зовёшь её, как иноки зовут богов,

но всё-таки плачешь, плачешь,

просыпаясь голодной, страшной ночью.

эта ночь хочет поглотить тебя,

вспыхнувшая лампочка освещает,

освящает

твой страх, твоё отчаяние,

лампочка напоминает о возможности

завтрашнего солнца.

и ты немного успокаиваешься,

засыпаешь опять…

___

во сне —

серое небо.

захлёбываясь, рыбы барахтаются.

теснятся в коридоре одинокого,

единственно верного потока.

(этот поток среди синих волн

очерчен брызгами воды и пеной),

его не спутаешь с дном морским.

у рыб глаза огромные, раскрытые широко.

рыбы не говорят, но задыхаются

молча и мужественно.

строгие взгляды рыб из потока

ловлю, будучи водолазом.

из всех этих рыб нет ни одной

по-настоящему суровой и строгой:

они все притворяются суровыми и строгими.

глаза любой отдельно взятой рыбы лишены строгости —

они полны синего отчаяния.

отчаяние вечно полощется где-то рядом

с рыбами, обречёнными на плавание

в потоке

(очерченном брызгами воды

и пеной).

вьюночки расползаются по моей душе.

веночек из вьюночков ты сегодня принёс…

колокольчики звенят на синем этаже,

на последнем этаже ты родился из роз.

ты отдал мне колокольчики и колокола,

ты принёс мне горстку радости и море вьюнков…

я с тобою слишком нежной, как цветочек, была

и пила я лепестковое с твоих родников…

ты пришёл ко мне с подарочком, мой маленький друг,

чтоб по клеточкам, по камушкам изучить не дыша,

чтоб покачивалось медленно соцветие рук,

чтобы очень была ласковой, лелея, душа…

и воскресло всё то, на что мы уж махнули руками,

ведь казалось, что всё у нас отнято было навек,

мы рыдали вдвоём, и мы шли по дороге веками,

мимо мира неоновых звёзд и наклеенных рек.

столько зим пронеслось, но мы всё ещё шли по дороге

оттого, что за сладость плода мы лишились всего,

но открылись глаза, и мы вспомнили скорбно о Боге,

и мы стали мудры, и смирились мы с волей Его.

нам Господь говорил, чтоб мы были как малые дети,

завещал нам любить и оставил нас в мире одних,

чтобы мы позабыли о прежде священном запрете,

о сияющем лете, о том, как смешных и нагих

нас приветствовал Бог в самодельном Своем ареале,

как плоды наливались, как травы росли до небес,

как журчали ручьи, как прекрасные песни звучали,

как печали не знали, как плод мне протягивал бес…

нас изгнали, и мы побрели по земле плодородной

в край, где почва суха, где крошится от зноя она.

не тоскуй, дорогой, что свершили мы грех

первородный,

ведь Господь мне сказал, что отпущена наша вина.

сегодняшний горизонт, выравнивающий шаги,

на зелёном пустыре, обросшем дикими собаками

динго

и не динго и кровожадными тиранособаками

и бродячими псами, у которых нет еды,

голодающими как чернокожие африканские дети,

сегодняшнюю бесконечную цепь дерево-трава-деревья

я беру в загорелые руки и вздымаю как сферу,

подаренную мне тобою.

тихое место. память, застывшая на века.

здесь позванивает колокол. только едва колышет

ветер

язык колокола на маленькой колокольне.

прерывисто,

горько,

негромко

колокол позванивает,

здешних зовёт…

новые листья шумят у покинутой колокольни,

колокол вторит воздуху

«…а ещё я люблю Вас», – усмехнулась

юная гимназистка,

«да-да,

да,

честное слово», —