Читать книгу Потому что люблю тебя - Евгения Перова - Страница 3

Снег шел третий день подряд. Он завалил все вокруг мягкими белыми хлопьями, укутал тишиной. Начало марта, а такой снегопад! И холодрыга. Лежа на диване, Сергей Алымов время от времени посматривал в окно на медленно падающий снег. И герань на окне была, как нарочно: «Снег идет, снег идет. К белым звездочкам в буране тянутся цветки герани за оконный переплет…» [1]. И точно, тянутся – красные и розовые. «Полить, что ли?» – подумал Алымов и лениво поднялся. Он жил в загородном доме своего приятеля Саввы уже четвертый день: не спал ночами, до полудня валялся в постели, питался какими-то замороженными полуфабрикатами, разогревая их в микроволновке, принимался читать, но ни одну книжку не осилил дальше десятой страницы. Какое счастье, что пошел снег! В первый день снегопада Сергей вышел в сад и упал, раскинув руки, в невысокий еще сугроб. Снежинки летели в лицо, мягко щекоча кожу, и он высунул язык, чтобы попробовать их на вкус. Потом встал, нашел лопату и принялся чистить дорожки. Так и жил: расчищал дорожки, потом бегал по ним, потом опять расчищал. Но что бы он ни делал, тоска не убывала.

Сережа Алымов был родом из театральной семьи: его дед, столяр-краснодеревщик, пришел в декорационный цех вслед за женой. Лев Иннокентьевич Вержбицкий не рискнул оставить без присмотра свою на редкость хорошенькую супругу – знаем мы этих артистов! На самом деле Анечка Алымова с детства грезила театром, но ни родители, ни муж не поощряли ее актерских амбиций, и она смирилась, удовольствовавшись ролью скромной костюмерши.

Их дочь Илария об актерской карьере и не мечтала, хотя выросла на редкость красивой. У Ларочки, как ее называли близкие, была прирожденная грация и выразительный голос, так что многие из театральных знакомых прочили ей успех на подмостках. Но неимоверная застенчивость не дала развернуться ее талантам, и Лара пошла по стопам матери. Темноволосая, с зелеными миндалевидными глазами и очень белой кожей, она поражала гармонией облика и изысканностью жестов. Не удивительно, что отец Сережи поддался чарам застенчивой красавицы.

У Сергея было сложное отношение к отцу: необычайно талантливый, яркий, бесшабашный и легкомысленный, Олег Горячев стремительной кометой пролетел по театральному небосклону и сгорел в тридцать восемь лет, оставив после себя толпы безутешных поклонниц и трех сыновей от разных женщин, лишь одна из которых приходилась ему законной женой. Всех сыновей он признал и всех нарек Сергеями – Алымова этот факт просто бесил. Роль Есенина, сыгранная сначала в училище, потом в театре, была отцовским звездным часом. Средний Сергей давно жил в Америке, занимаясь каким-то бизнесом, а младший, унаследовавший отцовский темперамент, но не талант, собирался, судя по всему, повторить и отцовский жизненный путь. Алымов был старшим. О существовании единокровных братьев он узнал в достаточно зрелом возрасте – младший родился в год смерти отца.

На самом деле Алымов даже не представлял себе, какое кипение страстей сопровождало его появление на свет. Ларочка Вержбицкая была поздним ребенком, и родители, особенно отец, по возрасту годящийся ей в дедушки, тряслись над дочкой, как над нежной мимозой. Собственно, она такой и была: не приспособленная к жизни, наивная, романтичная и застенчивая. Но упрямая и гордая – вся в отца, обладавшего непомерным польским гонором: его мать, по преданию, происходила из младшей ветви князей Вишневецких.

Забеременев, семнадцатилетняя Лара не сказала своему избраннику ни слова – молча ждала от Олега Горячева предложения руки и сердца, а он, еще только набиравший известность, порхал по жизни беспечным мотыльком и не особенно задумывался о женитьбе. Правда, девушка не сразу и поняла, что с ней происходит, так велика была ее наивность, усугубленная строгим домашним воспитанием. Все дальнейшее Илария пережила с трудом – скандал, который устроил ее отец, потряс театр подобно землетрясению: оба будущих деда были членами партии, а Ларочка – несовершеннолетней, так что дело вполне могло и до суда дойти. И свадьба состоялась: бледная невеста не поднимала глаз, стыдясь своего уже заметного живота, жених нервничал, а отцы смотрели друг на друга волками.

Ларе пришлось переехать в дом мужа, хотя она предпочла бы бежать куда глаза глядят. Но выбора не было. Робкой домашней девочке выпало жить бок о бок с совершенно чужими людьми – со свекром и его молодой женой. Квартира, конечно, у Горячевых была огромная, так что на самом деле боками толкаться не приходилось. И домработница имелась для облегчения хозяйственной жизни, и новые родственники относились к Ларочке неплохо, а свекор так даже и нежно, вызывая шуточную, но все-таки ревность жены – тоже беременной и потому капризной. Илария не капризничала, но жестоко страдала: совсем не так представляла она свою первую любовь и замужество.

На самом деле Олег был вовсе не против жениться, просто это как-то не пришло ему в голову. Вернее, не успело прийти. Их с Ларой никто ни о чем даже не спросил: взрослые все решили сами. А Олег не на шутку влюбился: еще бы – такая нежная и прелестная девочка, словно выпорхнувшая из волшебного Зазеркалья! Он, вообще-то, не сильно отличался от своей невесты: девятнадцатилетний ребенок, избалованный и своенравный, хотя ласковый и добродушный. Мать Олега умерла, когда мальчику и десяти не было, так что отец растил его один – с помощью бесконечно сменяемых жен и домработниц. Новая мачеха появилась в доме совсем недавно, и Олег вел против нее затяжную позиционную войну, в которой проигрывал.

Лев Иннокентьевич Вержбицкий, жестоко разочарованный в обожаемой дочери, не принял ее обратно даже тогда, когда выплыла наружу неприглядная правда об измене Олега и прижитом на стороне ребенке. Илария пробыла в доме Горячевых почти три года и вернулась к матери только после кончины отца – на смертном одре тот пытался помириться с дочерью, но она не пошла навстречу. Ее обида оказалась сильнее. Карточный домик, который они все пытались построить, развалился мгновенно. Илария на несколько лет совсем перестала общаться с Горячевыми и стала принимать их помощь только после смерти своей матери.

Сережа был домашним ребенком. В детский сад его не отдавали – сначала за мальчиком присматривала бабушка, потом мама стала брать его с собой в театр, где он играл среди пыльных камзолов, платьев с воланами и обрезков ткани. Историю собственного рождения он выяснил только спустя годы – мама на его прямой вопрос об отце, заданный лет в семь, сурово сказала: «Я вычеркнула его из своей жизни. Он нас предал». Больше мальчик не рисковал спрашивать. Илария Львовна не умела прощать, и Сережа очень долго боялся совершить что-нибудь такое, за что мама тоже вычеркнет его из своей жизни.

Впервые Сережа увидел отца лет в десять – тот неожиданно зашел к деду, у которого как раз гостил внук. Хотя Сережа уже успел впитать материнское отношение к «предателю», отец очаровал его мгновенно. Теперь он часто думал о нем, с нетерпением ждал встречи, которая случалась хорошо если раз в год, а когда стал постарше, дед втайне от матери водил его на отцовские спектакли. Для семнадцатилетнего Сергея было большим потрясением узнать, что родители до сих пор женаты: отец наконец затеял разводиться – по настоянию своей очередной подруги, которая ждала ребенка. Но до развода он не дожил, так что Лара осталась его законной вдовой.

Последний раз Сергей видел отца незадолго до его смерти: вернулся вечером домой, услышал отцовский голос из маминой комнаты и изумился – Олег никогда не бывал у них дома. Голоса мамы не было слышно, отец же кричал в полном исступлении: «Это ты! Это ты во всем виновата! Жестокосердная! Я люблю тебя, а ты все простить не можешь. Сын наш без отца вырос». Сережу поразило слово «жестокосердная», и он как-то совсем по-другому оценил жизнь родителей. Вдруг стало очень тихо, и он, не выдержав, осторожно заглянул в дверь: отец стоял на коленях перед матерью и плакал, обняв ее ноги, а она смотрела на него… Так смотрела! Она до сих пор его любит, понял Сережа. Отец выбежал вон, не заметив сына, а Сергей тоже вышел во двор и долго сидел там на сломанной скамейке, не решаясь вернуться к матери. Олег Горячев умер через две недели: напился, несмотря на очередную вшитую «торпеду».

Перед матерью Сережа трепетал. Она редко повышала голос на сына, почти не наказывала, но ее молчание, иной раз многодневное, действовало очень сильно. В нем самом было такое же упрямство, поэтому каждое примирение давалось им с огромным трудом: пролив реки слез, сын наконец вымаливал прощение, и мама снова его любила, разговаривала с ним, улыбалась и целовала на ночь. Время от времени мальчик уставал от постоянного материнского давления и срывался в истерику. Потом Сережа сам нашел способ справляться с бьющими через край эмоциями – стал убегать. На даче или в городе он носился вокруг дома, пока не успокаивался окончательно. Он пытался бунтовать: почему, почему взрослые никогда не спрашивают, чего он на самом деле хочет, и все всегда решают за него?

Первым самостоятельным поступком Сережи было избавление от локонов. Его раздражали эти девчачьи кудри, и в последнее лето перед школой он сам состриг их большими и не слишком острыми ножницами. В тот день за ним присматривала бабушка – при матери он бы не осмелился. Когда мама приехала из города на дачу и увидела, что стало с ее маленьким лордом Фаунтлероем, разыгрался страшный скандал, который Сережа пережидал под кроватью, замирая от ужаса и ликования: а кудрей-то все равно нет! И теперь он пойдет в школу как обычный мальчик, а не этот противный лорд Фанлерой! Женщины кричали друг на друга шепотом (приличия прежде всего). Конечно, во всем оказалась виновата бабушка Аня, как та ни оправдывалась, говоря, что постригла бы мальчика поаккуратней. Наконец скандал утих, и бабушка ушла, хлопнув дверью.

– Немедленно вылезай из-под кровати! – железным голосом велела мама. Сережа покорно вылез, не ожидая ничего хорошего. Она посадила его на табуретку перед зеркалом, быстро состригла остатки волос, а потом ловко обрила голову безопасной бритвой.

– Тебе не нравились кудри? Ходи так!

Сережа смотрел на себя в зеркало, и у него дрожали губы. Загорелое личико резко контрастировало с безволосой и какой-то синюшной головой, уши торчали лопушками, глаза, полные слез, казались огромными. Но плакать было нельзя. Поэтому он молча сполз с табуретки, надел панамку и ушел в сад.

К сентябрю волосы слегка отросли, но все равно вид у него был на редкость дурацкий. К тому же в школе Сережа резко выделялся своими манерами – он с пяти лет умело пользовался при еде ножом и вилкой, а выражался слишком изысканно для первоклассника. В классе его не затравили только потому, что он, привыкнув лавировать между родственниками, довольно быстро сориентировался и занял нишу местного дурачка, вечного клоуна, забавного и безвредного. Учился он, к удивлению учителей, очень даже хорошо, а у него просто не было другого выхода: мама ругала даже за четверки.

Высокий худенький мальчик, подвижный, как обезьянка, с вихрами жестких непослушных волос, которые уже больше не завивались после кардинальной маминой стрижки, смешил своими выходками одноклассников и учителей, срывая уроки, а на физкультуре поражал всех необыкновенной ловкостью и гибкостью, легко садясь на шпагат. Дружил он больше с девчонками, хотя всей душой рвался в заманчивый и несколько для него таинственный мальчишеский мирок. Но времени на баловство практически не было: английский, гимнастика, музыка – в доме Вержбицких было пианино. Гимнастику он выбрал сам, английский ему давался легко, а по поводу музыки бесконечно воевал с мамой, и она в конце концов смирилась.

Илария Львовна вообще сильно изменилась после смерти Сережиного отца: стала мягче, нежнее и словно отпустила сына, признав его право на самостоятельность, так что иной раз Сережа с некоторой оторопью ощущал себя взрослее матери. К десятому классу он выровнялся, окреп и догадался отпустить волосы подлиннее. Девочки, до сих пор воспринимавшие его скорее как подружку, вдруг обнаружили, что вечный шут Сережка весьма привлекателен, и он успел собрать богатый урожай первых объятий и поцелуев. Но тут школа и закончилась.

Получая паспорт, Сергей взял девичью фамилию бабушки Анны – не хотел никаких ассоциаций с отцом, а дедова фамилия не слишком годилась для будущего актера: Сергей Вержбицкий, язык сломаешь! Хотя красиво. Но Алымов – тоже неплохо. Сережа был очень похож на отца, только повыше ростом. Копна темно-русых волос, черты лица, общий очерк фигуры, манера двигаться, жестикуляция, обаяние – все было отцовским. Кроме глаз, которые достались от матери: зеленые, миндалевидные, чуть раскосые, они придавали неожиданную утонченность его облику. «Каков красавец! Готовый Жюльен Сорель», – воскликнул один из экзаменаторов в театральном, увидев Сережу. «Простите, а вы, случайно, не Олега Горячева сын?» – спросил другой, но Сергей хмуро отрекся от родства.

Поступив в театральное училище, Алымов впервые почувствовал себя в родной стихии – все вокруг были такие же странные, как он сам. Сережа оказался самым юным на курсе: все остальные парни уже либо отслужили в армии, либо поучились в других вузах, а кое-кто даже поработал в театре. Сначала он по школьной привычке продолжал валять дурака, быстро заслужив прозвище enfant terrible [2] от острой на язык Ольги Семеновны, занимавшейся с ними сценической речью. Продолжалось это почти до конца первого курса – все изменил нечаянно подслушанный разговор все той же Ольги Семеновны с преподавательницей ритмики Аллой Петровной. Сергей забыл в аудитории шарф и вернулся. Хотел было войти, но остановился за дверью, услышав собственную фамилию:

– Алымов-то? Молодец, – произнес голос Аллы.

– Но какая неуверенность в себе, – вздохнула Ольга Семеновна. – И это при столь мощном таланте!

– Хоть и говорят, что на детях гениев природа отдыхает, но вы посмотрите на его семью – три поколения подряд!

– Ну, Олег-то в основном обаянием брал. Бронебойной силы обаяние было, женщины так к ногам и падали. Сережа гораздо сильнее как актер. Но дури в голове много. Может, еще перебесится.

– Да, Олег и внешне попроще был, а этот… Просто смерть женскому полу! Такая изысканность!

– Мне он чем-то напоминает юного Жана Маре. Но более хрупкий, конечно.

– Орфей? Возможно.

– Там, говорят, еще и мама невероятная красавица. Своеобразная внешность у мальчика, да. Между ангелом и бесом. Может и невинного отрока сыграть, и демонического злодея. Хотя… демон-то и есть падший ангел.

– Будем надеяться, наш ангел крылья не обломает.

Сережа понял, что дамы сейчас выйдут, и стремглав кинулся в ближайший туалет – постоял, растерянно таращась на раковину, потом включил воду и сунул голову под кран. Немножко опомнившись, он отправился за шарфом, нашел его, обмотался, потом опять снял и сел прямо на пол у стены, переваривая услышанное: неужели это все говорилось про него? Мощный талант? Сильнее, чем отец? Между ангелом и бесом?

Дома он долго рассматривал себя в зеркале, искренне не понимая, что в нем такого особенно прекрасного – сам он видел себя каким-то уродцем, не похожим на нормального парня: слишком крупные и яркие глаза, слишком длинные ресницы, слишком женственная, как ему мнилось, пластика. Он знал, что умеет нравиться, но никак не относил это к собственной красоте, и сам предпочел бы выглядеть более мужественно, а не так… изысканно. Конечно, он не удержался и все рассказал маме.

– Правда? Так и сказали: «мощный талант»? Надо же! – Илария Львовна посмотрела на сына с радостным удивлением. – Про ангела и беса интересно. Будем надеяться, что ангела все-таки больше. А то ведь в некоторых людях живет дьявол, в некоторых – Бог, а в некоторых – только глисты.

– Мама! Ну, ты и скажешь!

– Это не я, это Раневская.

Подслушанный разговор изменил Сергея, заставил внутренне распрямиться и поверить в себя. Актерство было у него в крови. Бенедикт и Теодоро, граф Парис и принц Калаф, Дориан Грей и Жорж Дюруа – он переиграл в этюдах и учебных постановках всех романтичных любовников и авантюристов. И не только в этюдах – девушки просто не давали ему прохода, так что «принц Калаф» легко и бездумно переходил из одних объятий в другие, сопровождаемый потоками слез и звоном разбиваемых сердец.

А на втором курсе Сергей неожиданно для всех женился на однокурснице Наталье – не самой красивой из его поклонниц, но бойкой, энергичной и талантливой. Друзья пребывали в шоке, подруги были безутешны, а Илария Львовна встретила новоявленную невестку в штыки. Скоропалительный брак не продержался и года, а Сергей с легким недоумением вспоминал потом эту авантюру, затеянную им, скорее всего, для доказательства собственной взрослости и самостоятельности. Какая там взрослость! «Муж – объелся груш», – долго дразнила его мама, которая вздохнула с облегчением, избавившись от Натальи, а «граф Парис» с новыми силами ринулся в водоворот страстей.

Алымов окончил училище в девяносто первом – начавшаяся перестройка порушила все его честолюбивые планы, и пришлось пойти в тот театр, где работала его мать и за кулисами которого он практически вырос. Специально под него в театре поставили «Портрет Дориана Грея», на который публика просто ломилась, так что взлет у молодого актера получился стремительным.

А потом он встретил Дару. На самом деле ее звали просто Дашей, Дарьей, но имя Дара казалось ей более выразительным. Яркая голубоглазая блондинка, темпераментная и очень сексуальная, она к тому же прекрасно пела и танцевала. Познакомились они на съемках в Польше, а поженились во время работы в сериале, куда именно Дара его и затащила. Алымов плохо понимал, как это произошло – очевидно, у него совсем снесло крышу на почве неожиданного, невероятного, просто бешеного успеха, который обрушился на него в Польше после выхода фильма «Крестоносцы» по роману Генрика Сенкевича. Сергей играл одну из главных ролей, и афиши с его портретом висели по всей Варшаве.

Только потом он осознал, что в их отношениях с Дарой не было ничего человеческого – один яростный секс. Хотя, что скрывать, на первых порах его это вполне устраивало. Анализируя прошедшее, Сергей догадался, что Дара просто сделала на него ставку. Но вся слава Алымова так и осталась в Польше – в России этого фильма никто не видел. Роли Дориана Грея, а потом Вадима Дульчина из «Последней жертвы» Островского принесли ему известность в театральных кругах, но в кино самой серьезной работой Сергея так и оставалась «Капитанская дочка», где он сыграл Гринева, хотя мечтал о Швабрине.

Дара очень быстро поняла, что промахнулась: Алымов никогда особенно не гнался за деньгами, не любил светскую жизнь и вообще оказался довольно скучной личностью. Она, конечно, пыталась его переделать, и на первых порах у нее даже получалось – гораздо лучше, чем у Алымова, который наивно предполагал, что сможет как-то «развить» и «воспитать» эту провинциальную девочку. Между ними было лет восемь разницы, но казалось – целое столетие. Поначалу Алымова забавляли и чудовищный лексикон Дары, и дремучее невежество, и немереное честолюбие, а постоянное вранье и цинизм казались только маской, которая прикрывает нежную и ранимую душу. При ближайшем рассмотрении никакой души не оказалось вообще.

В том самом судьбоносном сериале Сергей начал сниматься с интересом, но довольно скоро понял, что он из разряда постановок, которые Фаина Раневская называла «плевком в вечность» – с такой развесистой клюквой из жизни российской аристократии начала девятнадцатого века он столкнулся впервые. Продюсеры были американцами, и их абсолютно не волновало, что русские девушки того времени не завязывали волосы в «конский хвост» и не размахивали руками, как ветряные мельницы, а мужчины не надевали к фраку сапоги со шпорами. А что говорить о диалогах, да и о самом сюжете! Но деваться Алымову было некуда – контракт есть контракт, поэтому он постарался внести хоть немного здравого смысла и профессионализма в этот бред невежественных дилетантов. В результате его герой – второстепенный злодей – как-то очень быстро выдвинулся на первый план: продюсеры оценили харизматичность, эффектную внешность и несомненный талант актера, так что сценаристы стали развивать рождающийся на ходу сценарий в нужном направлении. Через пару серий герой Алымова благополучно избавился от главного злодея и занял его место, а заодно и персонаж Дары – молоденькая горничная – получил несколько лишних сцен.

Сергею было неловко перед мамой, которая чем дальше, тем больше недоумевала, ужасаясь многочисленным ляпсусам фильма, и приставала к сыну с вопросами, на которые у него не было ответов: он уже устал ей объяснять, что деньги теперь решают все – раз продюсеры так хотят, значит, так и будет. А деньги были большие! Они устроили пышную свадьбу, потом обзавелись шикарной квартирой и не менее шикарными машинами, Дара покупала наряды лучших модельеров и вовсю сияла со страниц глянцевых журналов и с телеэкрана. И Сергей с ней за компанию, хотя ему не слишком нравилась эта внезапная известность – его театральные работы были несравнимо глубже. Потом Дара потащила его в другой сериал – ей удалось получить там главную роль следователя прокуратуры, а Сергею предстояло стать лихим оперативником – он рассмеялся, услышав это предложение:

– Дара, о чем ты говоришь? Какой из меня мент? Да зрители умрут от смеха.

– Не умрут. Пипл все схавает. А тебе давно пора расширить сознание, а то заплесневел совсем: плащи и шпаги теперь не актуальны.

И он согласился – почему бы действительно не расширить сознание? На съемках этого ментовского сериала они и развелись: оказалось, что режиссер дает указания актрисе не только на съемочной площадке, но и в постели.

А ведь Алымова не предупреждал только ленивый, начиная с самой верной, но безумной поклонницы: звали ее Анфисой. Когда-то она работала у них в театре в костюмерной, но потом уволилась. Никто не знал, чем и как она живет, но каждую весну и осень Анфиса появлялась в театре, пытаясь опять устроиться на работу. Ее конечно же не брали, хотя у бедной женщины руки были просто золотые. Алымов старался не попадаться у нее на пути, потому что избавиться от Анфисы было трудно, а выслушивать каждый раз ее многословные комментарии к собственной жизни не хотелось: и снимается он не в тех фильмах, и женщин выбирает ужасных, и на последнем спектакле совсем не старался, а играл через силу… Хвалила Анфиса редко, и Сергей, удивляясь сам себе, с трепетом ждал ее похвалы – безумная тетка, конечно, но вкус у нее просто безупречный. Но в этот раз Алымов просто не стал вникать, почему ему не следует жениться на Даре – сунул Анфисе денег и позорно сбежал под ее громкие крики: «Ты пожалеешь, пожалеешь! Она всю кровь из тебя выпьет!» Даже дед, который никогда особенно не встревал в личную жизнь внука, поскольку сам был не без греха, и тот не удержался. Пожалуй, между ними никогда еще не было столь серьезного разговора.

– Конечно, не мне бы тебя жизни учить, – сказал старик, раскуривая трубку. – Вряд ли ты послушаешь, но все-таки скажу. Понимаешь, в каждом из нас много чего намешано, и хорошего, и дурного. Есть женщины, которые способны вознести нас к небесам. А есть такие, что бросают в бездну. И подняться бывает трудно. Так что подумай. Это я возвышенным слогом изложил, а попросту говоря, есть женщины, а есть б…и. А твоя еще и стерва. Неужели сам не видишь?

Потом, когда все закончилось, Алымов не раз повторял себе слова деда. Каким наивным глупцом он оказался!

Когда он вспоминал, что говорила и делала бывшая жена, его передергивало от отвращения. Он не понимал, как сам мог участвовать в дурацких гламурных фотосессиях, давать идиотские интервью, которые потом журналисты еще и перевирали; как мог шляться по бесконечным светским тусовкам и разгуливать по красным ковровым дорожкам доморощенных кинофестивалей, куда Дара выводила его, словно породистого пса, увешанного призовыми медалями! Конечно, они были блистательной парой. Алымов иной раз случайно натыкался на собственное изображение в глянцевом журнале – смокинг, голливудский оскал, рядом – Дара, ослепляющая красотой и блеском бриллиантов от Сваровски. Первая их грандиозная ссора случилась из-за рекламы, в которой он категорически отказался сниматься. Сначала он решил, что это шутка, и рассмеялся:

– Ты хочешь, чтобы я снимался голым? В рекламе мужского парфюма? Ты что, совсем с ума сошла? Да я даже в девяностых в рекламе не снимался!

– Не звали, небось, вот и не снимался. А что такого? Самую красоту они прикроют, а жаль. Не понимаю, чего ты стесняешься? Ты, конечно, уже не мальчик, но тело у тебя – просто супер! Высший класс!

– Я не проститутка, чтобы торговать своим телом.

– Да ладно! Можно подумать! Актерство – самая бл…ская профессия. Главное – подороже продаться. А там такие деньги предлагают.

– Это же чудовищная пошлость, как ты не понимаешь?

– Эх, жаль, они только мужской парфюм рекламируют. Ну ладно, что ты так надулся? Не хочешь – не надо. Но я не понимаю, чего ты выпендриваешься? В кино-то снимаешься, и ничего. Тот фильм – ну, с блондинкой, помнишь? Я на тебя сразу запала: такой роскошный мужик, хочу-хочу! Ой, смотрите – он покраснел! Алымов, ты как монашка! Так и хочется совратить. А все твоя мамочка – воспитала из тебя красну девицу. Даже смешно, честное слово!

– Оставь маму в покое.

– Ну ладно, Алымчик, снялся бы, что тебе стоит?..

– Может, еще оператора пригласишь, чтобы отснял нас в постели?

– Хорошая идея! Как это мне в голову не пришло? В постели с Алымовым. Класс!..

Сергей рассвирепел, но Дара ловко умела с ним обращаться, и ссора закончилась бурным сексом, после которого у Алымова, правда, осталось какое-то гнусное послевкусие. Рядом с Дарой Сергей особенно остро чувствовал, что непоправимо старомоден, излишне щепетилен, слишком серьезен. Дара же серьезно относилась только к деньгам, все остальное ее мало заботило. «По жизни надо скользить, не углубляясь»! – таков был ее девиз. Вот она и скользила.

А через пару месяцев после ссоры он застал Дару в постели с любовником, и пока незадачливый кавалер лихорадочно одевался, Дара, совершенно голая, лежала, закинув руки за голову, и улыбалась. А когда любовник наконец сгинул, она встала, подошла к Алымову, потерявшему дар речи и всякое соображение, и захотела поцеловать в губы – он резко отвернулся. Тогда она распахнула его рубашку и стала целовать грудь, шею и плечи, запустив руку ему в джинсы. Он не сразу опомнился, почувствовав привычное возбуждение – Дара заводила его с пол-оборота. Алымов оттолкнул ее, довольно резко, и Дара упала на пол, неловко раскорячившись, но тут же села и еще шире раздвинула ноги. Сергей невольно взглянул туда, куда указывала полосочка аккуратно выбритых волос внизу живота, и почувствовал, что его сейчас вырвет, с ужасом подумав, что наверняка много раз спал с ней сразу после очередного любовника.

– Что ты на меня так смотришь? – прошипела Дара. – Не нравлюсь? А раньше нравилась. Забыл, как ты?..

– Заткнись, шлюха.

– А ты-то кто такой? Том Круз? Ты – полное ничтожество! Если бы я не вытащила тебя из твоего затхлого театра, ты так и сдох бы в пыльных кулисах! Ты…

Но он не стал больше слушать.

Приехав к матери, Алымов целый вечер метался между ванной и унитазом – его выворачивало при малейшем воспоминании о Даре. Стоя в очередной раз под душем, он чуть не плакал от стыда и унижения и, если б мог, разбил бы голову о кафельную стену. Сергей не хотел, не мог ее больше видеть. Не видеть, не слышать, не помнить. Ни ее, ни режиссера-любовника. Но уже завтра надо было ехать на съемки – шоу должно продолжаться. Он еще не знал, что шоу только начинается. Встревоженная мама отпаивала его крепким чаем с лимоном, ничего не спрашивая, и Сережа сам сказал, опустив голову:

– Я развожусь с ней.

– Ничего, ничего, все образуется, не переживай, дорогой.

Он отправился было на тренажеры, но сил никаких не было, и, бесцельно побродив по квартире, пришел к маме, которая вязала перед телевизором. Он сел на пол у ее ног и прислонился к коленям. Илария Львовна отложила вязанье и стала гладить его по голове.

– Что ты смотришь? – спросил он, чувствуя, как снова подступают слезы.

– Нашла старое кино, там твой дед играет.

Фильм был черно-белый, наивный, пропитанный советскими штампами, но поразил Алымова не-обыкновенным целомудрием и чистотой отношений между героями. Дед Горячев – еще совсем молодой и плакатно-красивый, изображал комсорга на заводе: обличал тунеядцев и боролся за повышение показателей, заодно выводя на путь истинный заблудшую комсомолку. Комсомолка смотрела на своего спасителя так, что сразу становилось ясно: влюблена не только героиня, но и сама актриса.

– Сейчас будет сцена собрания, смотри внимательно, – вдруг сказала мама. – Покажут зал, в первом ряду в центре увидишь девушку с косами. Это твоя бабушка, мать Олега.

Алымов покосился на маму, которая неотрывно смотрела на экран – впервые в жизни она назвала отца по имени. Он взял ее руку, которая так и лежала у него на плече, и поцеловал.

– Вот, смотри.

Сергей увидел светловолосую девушку с широко распахнутыми глазами – она смотрела прямо в камеру, как бы на оратора, стоявшего на трибуне, и перебирала пальцами кончик косы, потом улыбнулась…

Сергею вдруг стало так тошно, что он, не выдержав, уткнулся в материнские колени и простонал:

– Ну почему, почему я такой идиот!

На следующий день на съемках Дара держалась как ни в чем не бывало, а режиссер отозвал Алымова в сторону:

– Слушай, ты извини, что так вышло. Она мне сказала, что у вас все кончено, разводитесь – вот я и поперся, как дурак.

– Теперь разводимся, – процедил Алымов сквозь зубы.

– Вот черт! Но ты доиграешь? У тебя ж контракт, ты помнишь?

– Доиграю.

Алымов так посмотрел на режиссера, что тот побледнел и слегка попятился, ожидая удара. Но Сергей сдержался. Из развода Дара устроила целое шоу – но развод оказался самой меньшей из последовавших неприятностей: Дара с той же страстью, с какой прежде вещала всему миру об их с Алымовым несказанной любви, взаимопонимании и доверии, теперь рассказывала о его чудовищном эгоизме, паталогической жадности, пьянстве, жестокости и постоянных изменах. Пресса жадно накинулась на растерянного Алымова, который недоумевал и попытался было говорить с Дарой: он ушел от нее без судов и разборок, оставил ей квартиру, а деньги она предусмотрительно прибрала сама, сняв с общего счета – так чего ей еще надо, какого рожна? Ничем хорошим этот разговор не закончился, только у журналистов желтой прессы появилась новая тема: «Известный актер театра и кино преследует свою бывшую жену». Он плюнул и отступился.

Сергею было мучительно стыдно перед мамой, которая вынуждена читать всю эту грязь. Алымов прятался от журналистов и чувствовал себя загнанным зайцем. Главное, он никак не мог понять: почему, за что? Друг Савва, отбирая у Алымова очередной глянцевый журнал с очередным интервью Дары, которое Сергей читал с болезненным отвращением, сказал:

– Прекрати этот мазохизм. Что ты душу себе рвешь? Забудь эту суку раз и навсегда.

– Савва, но ведь это же все вранье. От первого до последнего слова.

– Вот и не читай. Какого хрена ты вообще читаешь это дерьмо?

– Я пытаюсь понять…

– Зачем? Зачем тебе это понимать? Да там и понимать-то нечего! Нападение – лучший вид защиты, только и всего.

– Это она так защищается? От меня? Но я же не нападаю на нее. И не собирался.

– Да она-то этого не знает, Сереж! Она по себе судит. Решила, что ты сейчас ей всю карьеру поломаешь.

– Черт знает что… И как мне теперь жить?

– Как жил, так и живи. Плюнь и разотри. Это все забудется через неделю, я тебя уверяю.

Но сколько ни утешали Алымова друзья и близкие, он мучился, не спал ночами и ловил себя на том, что без конца принимает душ, смывая несуществующую грязь. Сергей старался не вспоминать Дару – он ненавидел ее так, что руки сводило от желания придушить. Ненавидел, да. Но после очередного припадка ненависти она снилась ему в самых непристойных позах и сценах, так что просыпался он разбитым и уничтоженным.

А потом умерла мама.

Внезапно.

Он пришел поздно вечером и нашел ее, бездыханную, перед включенным телевизором. И жизнь Алымова окончательно рухнула. Он физически ощущал свою вину – непоправимую, бесконечную и невыносимую. Сергей, наверное, запил бы, если б мог, но его организм не переносил алкоголя ни в каком виде. Поэтому он маялся, не зная, что с собой делать – как, каким способом избыть эту боль? Горе и чувство вины оказались просто неподъемными. Все это время он жил у Веры Павловны, бывшей жены деда Горячева, при которой он родился и которую с детства привык звать теткой. Он был не в силах вернуться в дом, где умерла мама. Первый месяц Сергей вообще не помнил, но тетка уверяла, что спектакли он отыграл нормально. Понимал, что мешает Вере Павловне: несмотря на далеко не юный возраст, у нее была весьма бурная личная жизнь. От тетки он и сбежал к Савве на дачу – уж очень Вера Павловна доставала своей сочувственной заботой. Да и вообще, шуму от нее слишком много. Сергею хотелось собраться с силами, подумать, как жить дальше. Надо было возвращаться домой. Он оттягивал этот момент, вот и к Савве даже поехал, обманывая сам себя: в тишине ему, видишь ли, побыть надо! Еще не тошнит от этой тишины? Савва долго колебался: стоило ли отпускать Алымова одного?

– А ты там никаких глупостей не наделаешь?

Сергей угрюмо ответил:

– Не бойся, я об этом больше не думаю.

– А думал?

– Да не слишком серьезно, – признался Алымов. – И вообще, какой-то фарс получился. Я у тетки был, полез зачем-то в холодильник, смотрю – бутылка водки. И вдруг подумал: да вот же выход! Хоть напьюсь раз в жизни. Ну, достал. А там такая штучка на горлышке…

– Дозатор.

– И я, как дурак, не смог справиться, представляешь? Не льется, и все!

– Ну да, она ж холодная, загустела…

– И уронил. Разбил, конечно. Думаю: даже этого я не смог. А потом представил, как придет тетка и скажет: «Поллитру? Вдребезги? Да я тебе за это!» – и мне так смешно что-то стало. Ну, и все. А потом мне подумалось: а вдруг они меня обманывали всю жизнь? Ну, про непереносимость алкоголя? Боялись, что я на отцовскую дорожку сверну? Я-то ничего такого про себя не помню. Вот хохма была бы, если б я выпил – и ничего. Но проверять что-то не захотелось.

Савва только покачал головой, но слегка успокоился: раз Алымов может шутить – значит, пошел на поправку.