Читать книгу Мои чужие сны - Евгения Ушакова - Страница 3

– Джон, может, тебе в больницу? – предлагает Френк. – Ты сам не свой.

Друг пытается заглянуть ему в глаза, понять, что случилось. Но Джон ведет рукой, словно хочет снять пелену перед глазами, как будто хочет смахнуть изображение, что перед ним. И смахнуть он хотел бы бейсбольное поле, игроков и зрителей. Он надеется, что это поможет вернуться на пшеничное поле. Но ничего не меняется: игра окончена, сегодня красные проиграли.

Задумчивый Джон возвращается домой. Он волочит свою спортивную сумку, она повисла на руке и шоркает по земле дном – но Джон этого не замечает. Он не может отогнать наваждение: яркая сочная пшеница так и стоит у него перед глазами, раскинувшись бескрайним морем. Он до сих пор помнит запах, поднимающийся над полем и окутывавший мальчика, – запах лета, тепла, счастья.

Джон задумался: до этого он не знал, как пахнет пшеница. Тысячи и миллионы запахов чувствует человек каждый день. Но есть такие стойкие и яркие, которые невозможно забыть. Для Джона это был запах черничного пирога, который готовила мама по праздникам. Запах наполнял их дом теплом, семейным спокойствием, уверенностью в завтрашнем дне. Теплый и насыщенный запах пирога, который Джон уже давно не чувствовал.

Наконец-то, добравшись до дома, молодой человек понемногу возвращается в реальность. Видение его отпускает, но тонкая нить, едва уловимая, нить ощущения или воспоминания, протягивается между Джоном и тем счастливым мальчиком, что бежал по бесконечному полю, обгоняя собаку.

– Ма-а-ам, я дома, – кричит он вглубь дома. Скидывая кроссовки и бросая спортивную сумку прямо в коридоре, Джон проходит в угловую комнату.

Это полупустая светлая комната. Окна выходят на задний двор, и обычно после обеда сюда заглядывает солнце. Кружевные шторы не могут задержать солнечный свет. Но даже если комната полна солнечного света, здесь всегда тихо и даже угрюмо. В этой тишине можно легко увидеть, как пылинки в воздухе танцуют свой незамысловатый танец – кружатся и переливаются в луче солнечного света. На стенах висит несколько фотографий: молодые Элис и Марк – родители Джона, – а вот и он сам, играет огромным зеленым самосвалом во дворе. Странно, но Джон не помнит ни одной общей семейной фотографии, на фотокарточках либо родители вдвоем, либо он один или с мамой. Складывается впечатление, что Джон и его родители никогда не были одним целым.

У окна стоит невысокий комод. Он весь заставлен бутылочками и пузырьками. Здесь лежит бинт и новая упаковка пластыря, аккуратной стопочкой сложены рецепты и придавлены каким-то прибором с четырьмя трубками и шнуром. Слева от окна кровать. На кровати лежит худая, даже сухая женщина. Она укрыта тонким покрывалом, которое облегает ее, показывая нездоровую худобу. Обтянутая кожей рука выглядывает из-под покрывала. Женщина лежит спокойно, ее взгляд устремлен то ли в стену, то ли в потолок – никуда конкретно.

Джон садится рядом и берет ее прохладную руку в свою.

– Мам, я дома, – повторяет Джон. – Сегодня хороший день, теплый.

Но женщина никак не реагирует. Она лишь перевела взгляд на фотографию и снова застыла, как восковая, но очень реалистичная фигура.

– Мам, первый семестр скоро закончится, мне пора определяться с практикой. Я старался два года, учился и не распылялся на посторонние дела. Стать врачом – моя мечта, – сказал Джон тихо. – Я подумал, что меня могут пригласить на практику в Твинс. Я очень хочу.

Джон взглянул в окно. В их саду тоже облетали листья.

– Я уже послал документы и жду от них ответа, – тихо продолжал молодой человек. – Но что будет с тобой? Как я тебя оставлю? За два года колледжа я многому научился и действительно могу позаботиться о тебе, хотя, к сожалению, не вылечить. Сможет ли папа о тебе позаботиться? Я научил его ставить уколы, это несложно. И в случае необходимости капельницу он тоже сможет поставить, – казалось, Джон оправдывается перед самим собой за то, что уже отправил документы. И еще сильнее оправдывается за то, что может прийти положительный ответ.

Он не представлял, как впервые уедет от матери так далеко и надолго. Она так зависима от него. Но больше всего он боялся, что может пропустить моменты ее прозрения, моменты сознательности. Они стали случаться совсем редко. Лечащий врач говорит, что скоро они совсем исчезнут, и Элис навсегда уйдет в неизведанное нам пространство. Нужно верить, что там ей хорошо, нет тревог и печалей, там она ни о чем не волнуется.

Но минуты, когда его мама возвращалась к нему, разговаривала, осознанно связывая слова в предложения, когда звучал ее мелодичный звонкий голос, были для Джона невероятно ценны. Он собирал их воедино, как крупинки, в своей памяти, не давая образу его матери исчезнуть. Он хочет как можно дольше помнить ее здоровой, веселой, с ярким огоньком в глазах.

* * *

Отец рассказывал, что это началось после рождения Джона. Впервые – когда ему было три месяца. Элис готовила смесь для малыша. Джон был голоден и плакал в своей колыбели. Он плакал так громко и требовательно, что Марк, отец ребенка, заглянул на кухню, узнать, не нужна ли его помощь. Элис стояла у стола с застывшим взглядом. Она смотрела прямо перед собой, совершенно не реагируя на плач сына. В руках она держала бутылочку с молоком, а на столе стояла еще одна, готовая. Джон плакал, а его мать не могла пошевелиться, чтоб его накормить. Тогда Марк выхватил у жены из рук бутылочку и сунул ее уже покрасневшему от плача малышу. Кроха зачмокал, и плач прекратился. Только тут Элис моргнула и с полным непониманием посмотрела сначала на мужа, а потом на сына.

Несколько лет подобных приступов не было, а может, муж их просто не видел, а ребенок еще не мог рассказать. Но потом приступы стали появляться чаще. Элис боялась, что может причинить малышу вред, стала реже выходить из дома. Приступы были короткими, но с каждым разом все больше пугали женщину. Со временем они стали не только чаще, но и продолжительнее. Элис могла очнуться и не понимать, что делала несколько часов, а может, и полдня. И вот уже два года Элис не встает с кровати.

– Сын, ты уже обедал? – голос прозвучал четко и ясно. Это был голос здоровой и крепкой женщины. Джон посмотрел на мать, она ему улыбнулась. – Я хочу сегодня приготовить брусничный пирог, ты его так любишь, – продолжала она, глядя ему прямо в глаза.

– О мама, что же мне делать? – Джон разрывался от собственного бессилия перед матерью. Он так боялся, что мама очнется от своего забытья, а его не будет рядом.

– Ты сделаешь правильный выбор, милый, – сказала женщина и стиснула его ладонь своею. Но ослабевшими пальцами получилось сделать лишь легкое прикосновение. – Ты всегда был борцом. Даже до рождения ты уже был готов побеждать и быть первым.

Джон не понял, был ли это ответ на его вопрос или мама просто комментировала что-то, происходящее в ее голове и известное только ей. Выражение лица Элис было серьезным и немного печальным. Казалось, она хочет сказать что-то еще, но боится расстроить собеседника и потому молчит.

– Скажи, мама, у меня была в детстве рубашка в бело-синюю клетку?

Но ответа он не услышал. Рука женщины снова расслабилась, а взгляд застыл в одной точке. Только покрывало чуть-чуть приподнималось в районе груди – это единственное помогало понять, что человек, лежащий под тонкой тканью, еще жив.

* * *

Джон поднялся в свою комнату на второй этаж. Как он был горд, когда в 10 лет ему позволили сделать перестановку, как он хотел. С тех пор он почти каждый год что-то менял в комнате: или письменный стол, или люстру, или обои. Менялись и книги на полках. В 10 лет на полу и на кровати были игрушки, потом появились молодежные журналы и рванные на коленях джинсы. Последние несколько лет в комнате легко было заметить книги по медицине и часто не очень свежую бейсбольную форму, раскиданную по комнате.

Джон повалился на кровать, сегодня он устал и хотел скорее забраться под одеяло и провалиться в сон. Дать отдых телу и мозгу. Со стены на него смотрела его любимая музыкальная группа. Он слушал их музыку лет с 12, и ему до сих пор она не надоела. Ее можно слушать в любое время: и когда готовишься к экзаменам и нужно сосредоточиться, и когда стоишь под душем и поешь во весь голос, зная, что из-за звука воды тебя никто не услышит. Группу DEEP OUTSIDE можно включать даже на дискотеке, ритмично двигаясь в толпе таких же, ничего не воспринимающих вокруг, людей. У них была уникальная музыка, которая словно подстраивалась под настроение слушателя.

На плакате, что висел на стене, были изображены пять участников группы: в строгих темных костюмах стояли четыре мужчины, а посередине высокая девушка с длинными красными волосами в белоснежном струящемся платье до пола.

Джон заставил себя подняться с кровати, он еще не закончил все дела на сегодня: принять душ, проверить расписание на завтра и приготовить учебники, сделать матери уколы перед сном, чтоб ее ночь прошла спокойнее. Хотя иногда у Джона проскальзывала мысль: если он не сделает ей вовремя обезболивающее, сможет ли мать позвать его на помощь или как-то дать знать, что ей больно? Но он никогда не решился бы это проверить.

* * *

Прошло несколько дней после матча, когда Джон оказался посреди пшеничного поля в своем видении. Понемногу очертания уже стерлись, цвета видения поблекли и стали улетучиваться из головы Джона. Он уже не возвращался на поле в мыслях, не искал ответа, чья эта рыжая собака.

Дни текли своим чередом. Джон посещал лекции, ходил на тренировки, встречался с друзьями.

Сегодня они засиделись в кафе. Время было уже позднее, пора собираться домой. Дома его ждала мама. По крайней мере, Джон надеялся, что она его ждала.

– Куда ты так рано? – поинтересовался Френк, когда Джон попросил счет.

– Ты же знаешь, Элис… – Джон не любил при посторонних называть ее мамой, а называл просто по имени, словно пытался тем самым отгородить ее от лишних вопросов, лишних вздохов и сочувствующих взглядом. Может, этим он пытался отделить себя от матери. У его мамы все хорошо, она в порядке, разве что где-то далеко. А Элис – это чужая больная женщина, которой он делает уколы.

– Тебе пора завести подружку, нельзя всю жизнь торопиться к одной и той же женщине, – хмыкнул Френк.

– Ты что-то не очень торопишься к Люси, – Джон пропустил шутку мимо ушей. – Как у вас вообще с ней дела?

– Я не могу определиться: или она слишком хороша для меня, или, может, я не достаточно плох для нее, – засмеялся Френк.

– Не обижай ее. Люси хорошая девушка. Возможно, простоватая, но честная и хорошая, – Джон уже расплатился по счету и надевал куртку.

– Только не надо нотаций, – закатил глаза Френк и потянулся за орешками, делая вид, что они сейчас интересуют его больше, чем внутренний мир Люси.

Джон пришел поздно, заглянул к маме. Казалось, она спала, по крайней мере, глаза ее были прикрыты. Профессиональными заученными движениями он быстро сделал ей укол, поправил подушку и покрывало. Мама не открыла глаза. Почувствовала ли она вообще укол и его присутствие – это было трудно понять. Джон пожелал ей спокойной ночи и вышел из комнаты.

* * *

Джон стал проваливаться в сон. Очертания его комнаты становились все более размытыми. Молодой человек еще не уснул, но уже и не бодрствовал. Он был в том самом моменте, где все звуки притупляются, а время меняет свою скорость. И тут, сквозь пелену сна, Джон услышал лай собаки – настойчивый, звонкий.

«Эзра?» – мелькнуло в его голове. Джон открыл глаза и сел на кровати. На стене, куда упал его взгляд, он увидел плакат: четыре мужчины сидят на классических театральных стульях, а за ними стоит женщина с длинными красными волосами. На плакате написано DEEP OUTSIDE.

Глаза Джона все больше привыкали к темноте. Он снова услышал лай собаки, и тут он почувствовал запах. Режущий и горький – запах, забивающийся в ноздри и легкие, запах гари. Джон вскочил, сон как рукой сняло. Он бросился прочь из комнаты. Пробегая мимо высокого зеркала, он краем глаза увидел в отражении подростка, себя. Темные лохматые волосы, угловатое лицо, длинное тело и такие же длинные, как петли, руки. Очень неудобное тело, но его.

Выскочив из своей комнаты, Джон понял, что это не его дом. Не было второго этажа, и не было комнаты мамы по левую руку с окном, выходящим на задний двор. Вместо этого он оказался в большом холле – несколько дверей, неизвестно куда ведущие.

Рыжая собака стояла у одной из дверей и заливисто лаяла. А в глубине дома пылал огонь. Там была кухня, и огонь уже лизал все, до чего мог дотянуться: стол и стулья, зеленые шторы, плиту и всю посуду. Жар стоял невыносимый, казалось, комната просто плавится. Лицо Джона обдало волной горячего воздуха, а в глазах дико плясали огни. И тут на кухне что-то взорвалось.

Это был хлопок, после которого огонь превратился в чудовище, разинувшее свою огромную пасть. Огонь был повсюду и стал приближаться. Полы вспучились и обожженными завитками стали расползаться в разные стороны. Дышать было так тяжело, что Джон упал на колени. Воздух был раскаленным и обжигал ноздри и горло. Джон закашлялся, и его вырвало черной слизью.

Собака лаяла как безумная. Она бросалась лапами на дверь, но та была заперта. Через мгновение собака развернулась к Джону и зарычала. Юноша попятился.

– Эзра? – прошептал он.

Но собака продолжала рычать, глядя ему прямо в глаза. Ее оскал и белые зубы покрытые пенистой слюной, явно давали понять, что приближаться к ней не стоит. Джон отполз от собаки еще немного и понял, что уперся во входную дверь. Дверь была массивная, выкрашенная в яркий желтый цвет, а внизу выпилен лаз, как раз размером для средней собаки.

На кухне снова что-то хлопнуло и зазвенело. Похоже, это упал кухонный шкаф с посудой, висевший на одной из стен. Осколки тарелок и стаканов разлетелись в разные стороны, но их не было видно – огонь тут же их сожрал.

Красная пасть чудовища была ненасытная. Огонь уже был в коридоре и пробирался в комнату, откуда несколько минут назад выскочил Джон. Эзра все кидалась и кидалась на дверь. Джон больше не мог дышать. Казалось, этот едкий черный дым окутал его мозг, и Джон забыл, как делать вдох.

Входная дверь открылась внутрь, ударив сидевшего на полу Джона по ноге. Поток свежего воздуха взорвал его легкие. Он глубоко вздохнул и снова закашлялся. Сильные руки подхватили его под мышки и поволокли наружу из дома.

– Эзра! Эзра! – кричал он, зовя свою собаку.

Рыжая, как лиса, она почти сливалась с огнем, бушевавшем в доме.

– Эзра! – в последний раз крикнул Джон уже снаружи дома.

Дом был небольшой, но милый. Здесь могла бы жить счастливая семья. Но сейчас дом был страшен – он изрыгал пламя из окон, дымил и стрелял искрами. Дом словно был живой, он двигался из стороны в сторону, то тут, то там вспыхивая огненными языками. Затем дом тяжело вздохнул и выдохнул, опуская крышу внутрь себя, и обвалился.

– Эзра-а-а-а! – кричал Джон, а по его щекам текли слезы.