Читать книгу Личный паноптикум. Приключения Руднева - Евгения Якушина - Страница 1

Глава 1

Оглавление

Лето в тот год выдалось жарким и сухим. В воздухе над Пречистенкой медовый запах липового цвета мешался с душным запахом пыли, которой были покрыты и мостовая, и дома, и окна в домах, и цветущие липы, и поникшие головки пионов, и подвядшие, но настырно тянущиеся к солнцу пурпурные соцветия наперстянки.

Понурые цветы в саду Рудневского особняка, а пуще того, запыленные окна особенно волновали старого дворецкого Тимофея Кондратьевича, и он ворчливо сетовал об том барину и его управляющему.


Фридрих Карлович Белецкий, управляющий при Рудневе, а также его личный секретарь, примостился на краю подоконника, скрестив на груди руки, и терпеливо ожидал, когда запал дворецкого спадет и можно будет без риска обидеть старика отправить его с каким-нибудь поручением и тем самым прекратить бессмысленный разговор. Белецкий был человеком исключительно практическим и смысла в переживаниях Тимофея Кондратьевича не видел, прекрасно понимая, что, покуда зной не спадет, цветы будут вянуть, а окна пылиться.

Что до хозяина дома, Дмитрия Николаевича Руднева, то он и вовсе не слушал старого слугу, хотя время от времени участливо кивал и поддакивал.

Дмитрию Николаевичу в тот момент не давал покоя совсем иной вопрос, которым он, надо заметить, был не на шутку раздосадован. Беспокоил Руднева заказ на парный портрет, за который ему совершенно не хотелось браться, но и отказаться от которого он не видел никакой возможности.

Дмитрий Николаевич Руднев был известным художником, писавшим в романтическом стиле английских прерафаэлитов. В последнее время направление это сделалось очень модным среди ценителей живописи из высшего света, а потому работы Руднева бойко расходились по галереям и художественным салонам, а кроме того, к нему поступало немало заказов, в основном на дамские портреты, стилизованные под куртуазные или античные сюжеты. По большому счету нужды в этих заказах у Дмитрия Николаевича не было, поскольку к его знатному имени прилагалось совсем немалое состояние, но чаще всего Руднев брал их охотно, обозначая заказчику лишь то условие, что выбор образа и антуража он оставляет за собой.

Тот заказ, о котором думал Дмитрий Николаевич под аккомпанемент надтреснутого голоса старика-дворецкого, поступил от едва ли не самого состоятельного московского фабриканта, чванливого грубого человека, свято верующего в то, что он может купить все, чего только пожелает или что изволит пожелать его единственная любимая дочь. И если сам он желал в основном статусности, полезных знакомств и чиновничьей покладистости, то у дочери его, получившей образование в элитном пансионе, желания были куда как более затейливые, а по мнению самой девицы, возвышенные и утонченные.

Одно время барышня эта увлекалась древностями. Она повелела вырубить половину парка при московской усадьбе отца и установить там миниатюрную копию египетского сфинкса высотой в десять аршин. После она прознала, что какая-то там светская львица в Париже ввела моду на ручных экзотических животных, и папаша выписал своей ненаглядной дочурке китайскую мартышку, с коей та являлась на все приемы, пока однажды обезьяна не сорвалась с цепочки и не устроила немыслимый переполох на балу самого генерал-губернатора. Далее просвещенная девица загорелась любовью к театру и даже хотела сама начать играть на сцене, но тут родитель проявил строгость и этакое срамное занятие дочери запретил строго-настрого. Барышня, как полагается, неделю обиженно поплакала, а после придумала достойную замену несложившейся связи с Мельпоменой. Дабы удовлетворить страсть к высокому искусству, а еще и приобщить к нему папашу, неугомонная девица решила заказать парный портрет себя и отца в образе Шекспировских Миранды и Просперо. Тут-то ей и подвернулся художник-романтик господин Руднев.

Дочка заводчика водила дружбу с некой особой, отношения с которой у Дмитрия Николаевича одно время имели известный характер. Отношения те давно уже выгорели дотла и, что называется, поросли быльем, но художник и бывшая его муза остались добрыми приятелями, поэтому, когда дама эта попросила Руднева нарисовать портрет подруги, тот не задумываясь согласился. Однако теперь Дмитрий Николаевич отчаянно жалел о данном им обещании.

Во-первых, образы героев «Бури» абсолютно не подходили мордатому и развязному заводовладельцу и его капризной кривляке-дочери. Во-вторых, эти двое желали, чтобы Руднев сам являлся к ним для сеансов, чего тот никогда не делал, всегда работая исключительно в своей мастерской. А в-третьих, и это уж было совсем неприемлемо, будущая модель воспылала к Дмитрию Николаевичу нежными чувствами и всеми допустимыми и не совсем допустимыми способами пыталась добиться от него взаимности.

– Так как же с окнами-то поступить, Дмитрий Николаевич? – обиженный голос дворецкого вывел Руднева из задумчивости.

– Бог с ними, с окнами, Тимофей Кондратьевич! – попытался урезонить старика Дмитрий Николаевич. – Вы посмотрите, какие тучи с самого утра ходят, и парит. Верно, дождь будет к вечеру. Окна ваши сами помоются.

– Да как же так, барин?! – не унимался ворчливый слуга. – Эдак же только еще хуже станет! Потеки пойдут! Может, все-таки пригласить Филимона, чтобы он с лестницей пришел?

Руднев умоляюще взглянул на Белецкого. Тот слегка переменил позу, что хоть как-то отличило его от восковой фигуры, и вкрадчиво спросил:

– Тимофей Кондратьевич, мне счет давеча пришел от бакалейщика на пуд сахара, а Настасья Варфоломеевна нынче сказала, что у нас сахар заканчивается. Как же такое может быть?

В персональном рейтинге вселенского зла ушлый бакалейщик у Тимофея Кондратьевича значился на третьем месте, сразу за чертом. Первое же место было у жены молочника, которая с ранними петухами приносила в дом Руднева молоко. По мнению почтенного дворецкого, «глупая баба» своим веселым звонким голосом тревожила сон ненаглядного барина, который, к слову сказать, не имел об этой бабе ни малейшего понятия и голоса ее никогда не слышал.

– Так это ж бакалейщик – шельма! Где оно пуд-то, когда он полпуда присылал?!

– А вы ошибаться не можете? – с невинным видом подлил масла в огонь Белецкий.

– Да что вы такое говорите, Фридрих Карлович! Когда это я ошибался?! Вот я сейчас пойду и книгу-то мою принесу. Там все чин чинарем отмечено!

– Вы уж тогда по всему списку от бакалейщика проверьте, – подначил Белецкий, – и к вечеру ко мне в кабинет приходите с отчетом.

Напрочь позабыв про окна и цветы, старик-слуга поспешил поднимать свою бухгалтерию. Когда его сердитое кудахтанье о прохвосте-бакалейщике и неуместных сомнениях управляющего затихло за дверью, Белецкий спросил.

– Вы со мной о чем-то посоветоваться хотели, Дмитрий Николаевич?

Белецкий хоть формально и служил при Рудневе, на деле был его верным другом и соратником. Судьба свела их, когда Белецкому едва исполнилось шестнадцать, а Дмитрию Николаевичу было всего шесть лет, и с тех пор этим двоим пришлось вместе пройти через многие серьезные и жестокие испытания. Долгое время Белецкий был при юном Рудневе воспитателем и наставником, да и теперь ежедневно проводил с ним тренировки по разным видам единоборств от фехтования до рукопашного боя. Дмитрий Николаевич спортивных упражнений никогда не любил, но по многолетней устоявшейся привычке правил этих покорно придерживался.

Руднев задумался, как бы так спросить у Белецкого совета насчет ненавистного заказа, чтобы избежать неминуемых нотаций о неблагоразумии опрометчивых обещаний, и уж было принялся излагать свою проблему, как Белецкий, глянувший в окно, его перебил.

– Простите, Дмитрий Николаевич!.. К нам Анатолий Витальевич пожаловал, и, кажется, он чем-то озабочен.

Чиновник особых поручений Московского уголовного сыска надворный советник Анатолий Витальевич Терентьев был тем человеком, что некогда сыграл в судьбе Дмитрия Николаевича чрезвычайно важную роль. В силу обстоятельств – для Руднева печальных и роковых – Терентьев смог разглядеть в Дмитрии Николаевиче невероятный талант к криминальным расследованиям и привлек совсем еще молодого Руднева, только что окончившего с отличием юридический факультет Московского университета, к сотрудничеству с полицией. Уговорить Дмитрия Николаевича поступить на службу Терентьев, правда, так и не смог – Руднева останавливали соображения нравственно-этического характера – и вот уже десяток лет Дмитрий Николаевич был при Московском сыске частным консультантом, принимавшим участие в расследовании самых запутанных и жестоких преступлений.

Надворный советник вошел в гостиную, скупо поприветствовал друзей и устало опустился в кресло. Обычно бодрый и живой Терентьев выглядел вымотанным, понурым и унылым.

Белецкий повелел подать Анатолию Витальевичу холодной сельтерской воды.

– Вы бы, Белецкий, мне чего покрепче предложили, – хмуро буркнул сыщик.

Белецкий изумленно поднял бровь, молча удалился в буфетную и, вернувшись, поставил перед Терентьевым рюмку коньяка.

Надворный советник выпил коньяк залпом, однако мрачное выражение его лица нимало не изменилось.

– Что, так плохо? – спросил Дмитрий Николаевич, все это время безмолвно наблюдавший за сыщиком и убедившийся, что Анатолий Витальевич сам разговор начинать не намерен.

– Чудовищно! – угрюмо отозвался Терентьев. – Такого на моей памяти еще не было…

– Убийство? – впервые Дмитрию Николаевичу приходилось тянуть из сыщика разговор будто клещами.

– Ад кромешный… – ответил Анатолий Витальевич и снова замолчал.

Руднев ждал продолжения.

Надворный советник держал паузу не менее минуты, а после поднял на собеседника усталый взгляд и сказал:

– Дмитрий Николаевич, я хочу просить вас поехать со мной и взглянуть на это как есть.

– В каком смысле «как есть»? – осторожно уточнил Руднев.

– В том самом смысле… Так, как мы это обнаружили. Пока тела еще там.

Теперь молчал Дмитрий Николаевич, и Терентьев продолжил:

– Дмитрий Николаевич, я понимаю, о чем прошу вас, и знаю, чего вам это будет стоить! Но, друг мой, пожалуйста, мне нужно, чтобы вы это увидели своими глазами!

Анатолию Витальевичу случалось вовлекать Руднева в предприятия рисковые и опасные, но он ни разу до сего дня не посмел пригласить его на место преступления, пока оттуда не были убраны трупы. У Дмитрия Николаевича была некрофобия, и преодолеть свой панический страх мертвых он не мог ни усилием воли, коей ему было не занимать, ни привычкой к жестким реалиям криминального следствия.

– Почему нельзя обойтись фотографиями? – спросил Руднев.

Терентьев сделал нервный невнятный жест.

– Фотографиями всего не передать.

– Чего именно?

– Дмитрий Николаевич, мне кажется, что в этом кошмаре скрыт какой-то смысл. Я не знаю какой и даже не уверен, что этакое безумие в принципе может иметь смысл, но вы иной раз видите вещи под каким-то особым углом. Может, вы сможете и в этом что-то разглядеть. И тогда, глядишь, мы поймем, как найти того, кто это сделал.


Савелий Галактионович Савушкин, двадцати двух лет от роду, младший делопроизводитель, служил в чине кабинетского регистратора при московском сыскном управлении уже полгода и до сих пор никак не мог определиться в своем отношении к службе. С одной стороны, он, несомненно, гордился ей и чувствовал ее неоспоримую нужность и даже что героическую наполненность, но с другой – время от времени его начинало грызть сомнение, не ошибся ли он, выбрав столь тернистый путь. Ведь можно же было, как это сделали другие его сотоварищи по правоведческому училищу, пойти служить по судебному ведомству или, того лучше, секретарствовать при каком-нибудь адвокате.

Смятение и неуверенность особо остро терзали душу Савелия Галактионовича в те моменты, когда он либо попадал под горячую руку чиновника особых поручений Анатолия Витальевича Терентьева, к которому был приставлен, либо сталкивался с какой-нибудь отвратительной дрянью, которая, как на поверку оказалось, составляла немалую часть его службы.

Что до Терентьева, то младший делопроизводитель Савушкин его так же отчаянно боготворил, как и боялся. Боготворил за ту уверенность, что излучал этот человек, за то уважение, которым он пользовался в управлении, а пуще всего за те легенды, которые ходили об Анатолии Витальевиче и при каждом новом пересказе обрастали все более невероятными и яркими подробностями. Боялся же Савелий Галактионович в основном излишней, на его взгляд, строгости и требовательности, проявляемой надворным советником к своему помощнику. Анатолий Витальевич всегда находил, к чему придраться и за что отчитать, хотя справедливости ради стоит признать, что и хвалить помощника он не забывал, правда, исключительно скупо и сдержанно.

Что же касается тягостных моментов службы, когда Савелию Галактионовичу приходилось видеть несчастных жертв, грязь притонов, желтобилетниц, сутенеров, воров, убийц и прочих лиходеев, а также места совершения тех или иных злодеяний, то тут он постепенно обвыкался и даже фанфаронил перед своими бывшими однокашниками, просиживающими штаны в тихих-мирных конторах, рассказывая с нарочитой небрежностью и деланым равнодушием какие-нибудь особенно мерзостные и пугающие подробности.

Тот день не задался у Савелия Галактионовича с самого утра.

Все началось со ссоры, произошедшей между ним и хозяйкой, у которой он снимал комнату и столовался, и которая за немалую, по меркам кабинетского регистратора, плату и по строгой договоренности должна была его еще и обстирывать. Однако последнее время к этой части своих обязанностей хозяйка стала относиться безалаберно, и в то утро выяснилось, что все рубашки Савелия Галактионовича, которых у него было аккурат три, включая ту, что он по какой-то лишь ему понятной причине считал парадной, не стираны, и теперь ему придется идти на службу мятым и с грязным воротничком. Младший делопроизводитель Савушкин, само собой, на повышенных тонах попенял хозяйке, на что бессовестная женщина лишь заявила, что по такой жаре воды ей не натаскаться и, вообще, коли его благородие чем-то недовольны, так вот прямо сейчас могут съезжать с квартиры.

У Савелия Галактионовича был еще и мундир, выправленный сразу при получении чина на все имеющиеся у него сбережения, но надворный советник требовал ходить на службу в цивильном платье, говоря, что сыскное дело требует анонимности и деликатности, кои несовместимы с козырянием чиновничьим мундиром.

Вследствие неприятного инцидента с хозяйкой Савелий Галактионович на четверть часа опоздал на службу, за что получил разнос от сурового Анатолия Витальевича, который, как назло, в тот день был в конторе с самого раннего утра.

После обстоятельства дня сделались и того хуже.

От участкового пристава с Лубянской площади поступило сообщение, что в старом каретном сарае между Ивановским переулком и Мясницкой улицей произошло смертоубийство, и Савушкин, сопровождая надворного советника, патологоанатома и фотографа, отправился на место происшествия.

Каретный сарай, к которому они приехали и которым, по свидетельству пристава, поди год уж как никто не пользовался, находился чуть в глубине Ивановского переулка, в таком тихом и малоприметном месте, коих в Москве великое множество даже и близь самых шумных и проходных улиц.

На момент приезда представителей от сыскного управления подле сарая было выставлено оцепление из полицейских, среди которых стоял тревожный ропот, не предвещавший ничего хорошего.

Первое, что потрясло Савелия Галактионовича, когда вслед за надворным советником он вошел в сарай, это был запах. Непереносимый смрад смерти и разложения ударил его словно обухом, а после глаза его привыкли к темноте, и все стало совсем плохо.

– А ну, идите-ка воздухом подышите, – приказал Анатолий Витальевич позеленевшему и едва не сомлевшему помощнику.

Не чувствуя под собой ног, Савелий Галактионович выскочил из сарая и поспешил укрыться в дальнем углу проулка, чтобы никто не увидел, как его тошнило.

«Это со мной из-за жары и из-за прогорклого масла, что хозяйка во всякую свою стряпню добавляет, а совсем не потому, что я увидел это», – уговаривал он себя, но «это» вновь безжалостно возникало пред его внутренним взором, и младшего делопроизводителя снова начинало выворачивать наизнанку.

Когда, наконец, ему полегчало, и он через силу, но все же смог вернуться в проклятый сарай, там уже вовсю шла рутинная следственная работа. Фотограф методично переходил с места на место. Шипел и вспыхивал магний. Доктор-патологоанатом Филипп Иванович Дягелев, стоя подле одного из тел, о чем-то раздраженно переговаривался с надворным советником.

– Я уж думал, вы, Савушкин, до вечера прохлаждаться будете, – сердито заявил Анатолий Витальевич, чиркнув по белой физиономии своего помощника внимательным взглядом. – Вести протокол, я надеюсь, вы в состоянии?.. Отлично! Тогда приступайте. Проследите, чтобы фотограф отснял тут каждую пядь и под всеми возможными ракурсами. И глядите, чтобы городовые не затоптали улики… Я скоро вернусь и привезу консультанта нам в помощь.

Про консультанта Савелий Галактионович слышал уже неоднократно и от самого надворного советника, и от других, но ни разу его не видел. По всем этим рассказам выходило, что консультант – персона довольно-таки своеобразная. Якобы он брался только за некоторые дела, и если уж брался, то обязательно с успехом их расследовал, но при этом предпочитал оставаться в тени и славы не стяжал. Рассказывали о консультанте и другие странности, например, говорили, что он был высокородным дворянином и модным художником, и всякие прочие тому подобные несообразности. В общем, говорили много и разное, отчего Савушкину уж очень хотелось увидеть пресловутого консультанта, само собой, в деле.

Личный паноптикум. Приключения Руднева

Подняться наверх