Читать книгу Апостол Владимир - Эйтан Адам - Страница 5

Всюду жизнь и вольно и широко,

Точно Волга полная, течет.

Молодым – везде у нас дорога,

Старикам – везде у нас почет.

Наша директриса, Алмаст Ишхановна, или, как все ее называли, товарищ Левонян, была, несомненно, незаурядной личностью. Меня никак не выделяли среди прочих детей, наказания и поощрения я получал на общих основаниях, но время от времени неожиданный легкий взгляд из-под густых сросшихся бровей как бы сигналил мне: не бойся, ты не один на свете.

В школе она вела русский язык и литературу. По-русски она говорила блестяще, без малейшего акцента, литературнейшим языком. И преподавала великолепно. А жила она рядом. Ее старший сын погиб на войне, младший учился где-то в институте, муж был врачом.

Страна перебивалась с хлеба на квас, и мы вместе с ней. Правда, хвала Кавказу, витаминов было достаточно.

Все у нас было, как полагается. Сначала октябрятские звездочки, потом пионерские галстуки, со временем комсомольские билеты. Портреты, лозунги, флаги, сборы, "линейки", субботники…

И учеба. Я легко оказался отличником по языкам, включая французский. Да и с другими предметами я дружил.

А летом нас вывозили в пионерлагерь – в горы! А детство всегда старается быть счастливым. По-моему, тогда я был счастлив. Особенно, когда праздновали Новый год – я, почему-то, очень любил этот праздник.

* * *

И вот, мы отпраздновали наступление Нового 1954-го года. Нам, пятиклассникам, впервые разрешили сидеть допоздна со старшими – хотя мы отчаянно зевали и были такие, что все равно уснули. Да я и сам скоро пошел спать.

Утром мы вставали, когда хотели – Новый год все-таки. Завтрак был в десять. Я уже доедал, когда меня вызвали к товарищу Левонян.

Вообще-то я пугнулся. Никаких особых грехов за мной тогда не числилось, но мало ли что? Товарищ Левонян была строга. Справедлива, но строга.

Я постучал. Алмаст Ишхановна сама открыла дверь, ввела меня в кабинет и усадила за стол.

– Чаю хочешь?

– Да мы только что пили.

– Держи. – Она поставила на стол две чашки, плеснула ароматнейшей заварки, залила кипятком, выложила сушки и пододвинула сахарницу.

Сушки нам иной раз перепадали, но такого чая я не пивал с тех пор, как попал в детдом.

– Вкусный чай?

– Восхитительный! В точности как бабушка Марьям заваривала!

– Бабушка Марьям… – Алмаст Ишхановна достала папиросу. Мы, конечно, знали, что она покуривает, но она никогда не курила при нас.

Она закурила и посмотрела на меня в упор:

– Я не хотела портить тебе праздник. Позавчера мы похоронили твою бабушку Марьям Симоновну Владленову. Рядом с твоим дедом Давидом Микаэловичом Владленовым.

Я чего-то не понимал. Чашку я держал на весу, Алмаст Ишхановна забрала ее у меня и поставила на блюдце:

– Успокойся. Пей чай, горячий. Твоя бабушка давно болела, но не любила ходить по врачам. Она мне как-то сказала, что белые халаты все время напоминают ей о твоей несчастной матери.

Я снова взял чашку, начал пить, чуть не обжегся. Поглядел на сушки, но брать не стал.

– Давай, допивай. На улице холодно, оденься потеплее.

Мы долго тряслись в холодном автобусе, потом померзли на пересадке, потом еще на автобусе. Вот и кладбище.

Я раньше здесь уже бывал, меня водили на могилу деда. На ней была хорошая мраморная плита – от республиканского ЦК. Теперь рядом был холмик земли с табличкой, под которым лежала бабушка, "Владленова Марьям Симоновна, 1884 – 1953".

– Не беспокойся, – сказала Алмаст Ишхановна, – я уже говорила с товарищами, ей сделают такую же плиту. Верь мне, она заслужила.

На обратном пути мы сели на автобус к вокзалу. Я сначала не понял зачем, но все оказалось просто: по случаю Нового года все было закрыто, а на вокзале работал буфет.

Мы опять пили чай, Алмаст Ишхановна курила и рассказывала.

– Ты не представляешь себе: вот ты живешь, как все живут, ничему особенно не удивляешься – и вдруг встречаешь человека, который тебе рассказывает такое, что весь мир в твоих глазах переворачивается. Марьям Симоновна купила у нас в лавке овощей, картошки, много всего, так отец велел мне помочь ей донести до дому. Я пошла, помогла донести, потом она угостила меня чаем и через сорок минут я была убежденной коммунисткой.

Они отчаянные были, Сасуновы. Весь город про них знал, и ни один жандарм не мог их найти. Я еще ничего толком не понимала, но все время норовила сбежать из отцовской лавки, чтобы хоть что-нибудь для них сделать. Как я сейчас понимаю, вела я себя довольно бестолково, но дело все-таки делала.

После установления Советской власти я захотела вступить в комсомол. Меня не брали – дочь лавочника. Но Марьям Симоновна настояла.

Она же направила меня учиться. А Давид Микаэлович дал мне рекомендацию в партию. Твой отец Рубен у меня когда-то учился. Теперь ты.

Знаешь, перед тобой и твоей семьей многие виноваты. Но партия перед тобой ни в чем не виновата. Ни партия, ни Родина, запомни это. Люди делают ошибки, люди творят зло, и иной раз творят его совершенно сознательно – но это люди. А потом партия и Родина это исправляют.

Прекратили дело врачей и выпустили несправедливо обвиненных. Прекратили мегрельское дело. Расстреляли Берию и его шайку. Люди начали возвращаться.

Я верю – твои родители тоже вернутся. Не век тебе куковать круглым сиротой. Твоя мать сразу после войны узнала, что оба ее брата погибли на фронте, а родители не пережили оккупацию. Так что в Минске у тебя никого не осталось, и твои вернутся сюда, к тебе.

Верь Родине. Верь партии. Люди ошибаются, но партия – это много людей, прекрасных людей, и они всегда, в конце концов, исправляют ошибки.

Ты должен учиться. Ты можешь хорошо учиться, просто мало стараешься. Чем больше будет умных образованных людей – тем меньше будет ошибок. И ты увидишь, что солнце коммунизма не за горами.

Она еще много чего рассказывала – и про мою семью, и про борьбу за Советскую власть. И про будущее, которое "не придет само, если не примем мер". Она была совершенно убежденным человеком, и я просто не мог не верить ей. И коммунизму.

При этом она ни разу не произнесла имени Сталина – хотя на сборах и "линейках" это имя звучало постоянно и везде еще висели его портреты.

* * *

Я, действительно, приналег на учебу. По языкам я и так был отличник, по другим предметам пришлось попыхтеть, но память мне бабушка Марьям в свое время развила отличную, так что я, в основном, на ней выезжал. И когда половину ребят послали в ремеслуху, я остался в обычной школе.

А портреты и славословия Сталину как-то исчезли.

Помню, разбирали мы на уроке "Тараса Бульбу". Я задал вопрос по поводу "люльки", из-за которой он попал в руки ляхов, не поступил ли он как ребенок из-за любимой игрушки. Все в классе заорали: "Да он же герой!" – но Алмаст Ишхановна промолчала, а потом тихо сказала: "Да, как ребенок". Я был поражен: это же противоречило учебнику!

Да, тогда я был счастлив. У нас даже был любительский театр. Особенно мне понравилось играть Молчалина, у меня хорошо получилось, публика аплодировала. Софью играла красавица-айсорка Джуна, а Чацкого – красавчик Артем. В жизни получилось по желанию зрителей, позднее Джуна с Артемом вместе поступили в пединститут.

Эх, красивая она была, Джуна…

А еще я не поладил с Чернышевским. Пришло время проходить "Что делать?", взял я его в библиотеке, прочел страниц пять – и пошел к Алмаст Ишхановне:

– Извините, но это… По-моему, совершенно нечитабельно.

– Что ты имеешь в виду?

– Не знаю. Сам текст. То есть, просто откровенно плохо написано. Чисто литературно плохо.

Алмаст Ишхановна немного подумала, потом сказала:

– Я знаю, ты быстро читаешь. Давай договоримся – ты будешь читать по сто страниц в день. Не больше. Это ты, надеюсь, осилишь?

– Осилю.

Мы ошиблись. В том издании было пятьсот двадцать страниц – на пять дней. Четыре дня прошли нормально. Но на пятый день…

Иногда после ужина мы задерживались в столовой, и кто-нибудь что-нибудь декламировал. В то вечер декламировала сама Алмаст Ишхановна, лермонтовского "Демона".

И вот, после Лермонтова в исполнении Алмаст Ишхановны я прочел пару строчек Чернышевского и понял: ша. Больше я это читать не могу. О чем и сказал ей на следующий день. Она послала мне свой взгляд и сказала:

– Ладно. Только прочти четвертый сон Веры Павловны.

Я прочел.

* * *

На Новый 1960-й год (я уже был в выпускном) у нас был неожиданный почетный гость – младший брат Алмаст Ишхановны профессор Авакьянц из Тбилисского университета.

Гарун Ишханович был профессором мехмата. Но больше всего он любил рассказывать про вычислительную технику, про "умные" машины, про новую, только что пущенную в ход ЭВМ "Сетунь". Хоть мы и были тогда зациклены на "спутниках", но слушали, раскрыв рот. Потом его занесло, он начал сыпать терминами, ребята помаленьку расползлись – но я остался.

* * *

Нас реорганизовали в школу-интернат. И если раньше дети были, в основном, сироты, то теперь к нам все больше привозили детей из, так сказать, неблагополучных семей.

Это было страшно. Они походили на маленьких зверьков. Таких, что могут укусить, если их погладить.

А мы, старшеклассники, регулярно у них дежурили.

Получил я аттестат с серебряной медалью – из-за четверки по химии. Детдом выдал мне отличную характеристику, Алмаст Ишхановна написала письмо брату, и я отправился в Тбилисский университет.

А родители так и не вернулись. Отец был "реабилитирован посмертно", а про мать мы тогда ничего не смогли узнать.