Читать книгу Не кричи: «Волки!» - Фарли Моуэт - Страница 4

Долгие годы и большое расстояние разделяют ванную комнату моей бабушки в Оквилле (Онтарио) и волчье логово в Бесплодных землях[2] Центрального Киватина. В мои намерения не входит описание всего жизненного пути, лежащего между этими точками. Но у всякого рассказа должно быть начало, поэтому историю моего житья-бытья среди волков следует начинать с бабушкиной ванной.

В пятилетнем возрасте я не обнаруживал ни малейших признаков будущего призвания, тогда как у большинства одаренных детей они появляются значительно раньше. Возможно, именно огорчение, вызванное моей неспособностью хоть как-то проявить себя, побудило родителей отвезти меня в Оквилл. Там они подкинули незадачливого сына бабушке с дедушкой, а сами укатили отдыхать.

В оквиллском доме, носившем название «Живая изгородь», царил дух необычайной чопорности, и я там чувствовал себя не в своей тарелке. Мой двоюродный брат, постоянный обитатель дома, был немногим старше меня, но он уже твердо выбрал для себя профессию военного – собрал огромную армию оловянных солдатиков и целеустремленно готовился стать вторым Веллингтоном. Моя полная непригодность к роли Наполеона так его разозлила, что последовал разрыв всяких отношений между нами, если не считать самых официальных.

Моя бабка, валлийская аристократка, так никогда и не простившая мужу его скобяной торговли, относилась ко мне вполне терпимо, но я никак не мог преодолеть страха перед ней. Впрочем, ее боялись все, включая дедушку, который давненько нашел спасение в притворной глухоте. Целые дни дед проводил в большом уютном кожаном кресле, спокойный и невозмутимый, словно Будда, недоступный житейским бурям, проносившимся по коридорам «Живой изгороди». Однако могу поклясться, что он отлично слышал слово «виски», даже сказанное шепотом за три этажа от его комнаты.

В этом доме для меня не нашлось задушевного друга, и я стал повсюду бродить один, решительно отказываясь расходовать энергию на что-либо полезное; при желании любой заметил бы, что именно так и проявились мои будущие наклонности.

Однажды жарким летним днем я бесцельно брел вдоль сильно петлявшего ручейка, как вдруг вышел к пересохшей заводи. На дне ее, чуть прикрытые зеленым илом, лежали при последнем издыхании три сома. Рыбки заинтересовали меня. Палкой я вытащил их на берег и с нетерпением стал ждать конца, но сомы никак не хотели умирать. Только я решал, что они уже точно мертвы, как вдруг широкие, безобразные рты открывались еще для одного вздоха. Столь упорное нежелание подчиниться судьбе так потрясло меня, что я нашел консервную банку, положил туда сомов, прикрыл илом и понес домой.

Рыбки начинали мне нравиться, и я страшно захотел узнать их поближе. Только вот вопрос – где их держать, пока крепнет наша дружба? Стиральных корыт в «Живой изгороди» нет; есть, правда, ванна, но пробка плохо подходит и не держит воду. Настало время ложиться спать, а я все еще не решил проблему, хотя и понимал, что даже такие стойкие рыбы вряд ли выдержат целую ночь в консервной банке. Пришлось мне решиться на отчаянные меры и обустроить рыбкам временное пристанище в унитазе бабушкиного старомодного туалета.

Я был тогда слишком мал и не мог понимать всех специ- фических особенностей, которые присущи старости. Одна из них и послужила непосредственной причиной неожиданного и весьма драматического столкновения между бабушкой и рыбами, происшедшего глубокой ночью.

Переживание оказалось слишком сильным и для бабушки, и для меня, и, вероятно, для сомов тоже. До конца своей жизни бабушка в рот не брала рыбы и, отправляясь в ночные странствия, неизменно вооружалась электрическим фонариком. Признаться, я так и не знаю, какой эффект это событие произвело на сомов, так как мой жестокий кузен безжалостно спустил воду, едва тревога улеглась. Что касается меня самого, то это происшествие послужило первым толчком к моему увлечению малыми тварями, которое сохранилось и поныне. Одним словом, приключение с сомами положило начало моей карьере натуралиста и биолога. Так начался путь, который привел меня в волчье логово.

Мое увлечение животным миром вскоре перешло в настоящую страсть. Мне казалось, что и люди, разделяющие мою любовь к природе, тоже совершенно исключительные личности. Моим первым наставником был шотландец средних лет, который развозил лед и тем самым зарабатывал на жизнь, но страстно увлекался изучением млекопитающих. В раннем детстве бедняга перенес чесотку или еще какую-то другую болезнь; в результате у него вылезли все волосы. Возможно, именно из-за этой трагедии он ко времени нашей встречи целых пятнадцать лет своей жизни посвятил изучению связи между летней линькой и склонностью к нарциссизму у гоферов. Этот человек сумел настолько приручить пугливых зверьков, что свистом вызывал их из норок и не торопясь осматривал шерсть на спинках.

Не меньший интерес представляли ученые-биологи, с которыми мне довелось встретиться позже. Когда мне исполнилось восемнадцать, я целое лето вел полевые наблюдения под руководством весьма почтенного специалиста по млекопитающим. Семидесятилетний ученый оказался до отказа набитым всякими учеными степенями, причем своим высоким положением в мире науки был обязан главным образом неустанным исследованиям маточных рубцов у землероек. Да, этот уважаемый профессор крупного американского университета знал о матке землероек больше кого бы то ни было другого. К тому же он мог бесконечно говорить на излюбленную тему. До самой смерти мне не забыть один вечер, когда маститый ученый перед лицом весьма разнородной аудитории (состоявшей из торговца пушниной, почтенной индейской матроны из племени кри и англиканского миссионера) разразился вдохновенным часовым монологом о половых отклонениях у самок бурозубки-крошки. (Торговец в первый момент неправильно понял смысл лекции, но миссионер, привыкший к скучным проповедям, быстро разъяснил ему, в чем дело.)

Первые годы увлечения естествознанием пролетели незаметно. Но вот наступила пора зрелости, и, когда стало ясно, что прежняя забава должна стать профессией, я почувствовал себя загнанным в клетку. Кончились беззаботные дни, когда я как ученый-универсал мог интересоваться сразу всеми областями естественной истории. Чтобы стать хорошим биологом, надо было столкнуться с малоприятной необходимостью специализации. Я все это отлично понимал, и все-таки в начале университетского курса мне было очень трудно выбрать узкую стезю.

Одно время я всерьез собирался пойти по стопам одного приятеля, который специализировался на скатологии (то есть изучении экскрементов животных) и впоследствии стал весьма уважаемым скатологом Биологической службы США. Предмет показался мне довольно увлекательным, но все же не захватывал настолько, чтобы я мог посвятить ему всю свою жизнь. А кроме того, в эту область науки стремилось слишком много желающих.

Пожалуй, больше всего меня привлекало изучение живых существ в естественной среде. Я парень простой, и слово «биология», означающее изучение жизни, понимал буквально. Я был искренне озадачен тем, что мои сверстники бежали как черт от ладана от всего живого, радовались возможности укрыться в стерильной атмосфере лабораторий и корпеть там над мертвым материалом. По правде говоря, в мое время в университете считалось немодным возиться с животными – не только с живыми, но и с мертвыми. Ученые-биологи зарылись в статистические и аналитические исследования, в то время как сама жизнь служила лишь пищей для вычислительных машин.

Неумение приспосабливаться к новым течениям отрицательно сказалось на моей научной карьере. Все студенты очень рано приобрели различные загадочные специальности, которые они изобретали исходя из теории, что единственному специалисту в редкостной отрасли нечего бояться конкуренции. Я же по-прежнему не мог переключиться с общего на частное. Приближался выпуск, и оказалось, что большинству моих однокурсников уже уготованы тепленькие местечки в исследовательских учреждениях. Только я не мог предложить ничего достаточно привлекательного для биологического рынка. Поэтому мне суждено было поступить на государственную службу.

Жребий был брошен в одно прекрасное зимнее утро, когда почтальон вручил мне вызов Службы изучения животного мира Канады[3]. В нем сообщалось, что я принят на «щедрый» оклад в 120 долларов в месяц и должен немедленно явиться в Оттаву.

Пришлось подчиниться властному приказу и подавить в себе остатки мятежного духа. Ведь за годы учебы я превосходно усвоил, что иерархия в науке требует от своих служителей если не подхалимства, то уж, во всяком случае, полной покорности.

Через два дня я прибыл в открытую всем ветрам серую столицу Канады и в лабиринте темных коридоров вместительного здания отыскал Службу изучения животного мира. Там я представился главному териологу, который оказался моим школьным товарищем. Увы, беззаботные дни детства миновали, и теперь предо мной сидел махровый чинуша, настолько преисполненный чувства собственного достоинства, что я с трудом удержался от почтительного поклона.

Мне предоставили несколько дней для так называемого ознакомления; по-моему, штука эта придумана, чтобы довести человека до безнадежного отчаяния и сделать его уступчивым. Во всяком случае, легионы ученых-педантов, которых я посетил в их мрачных, пропахших формалином каморках – там они бесконечные часы обрабатывают скучнейшие данные или составляют никому не нужные служебные записки, – отнюдь не вдохновили меня. За это время я твердо усвоил лишь одно: в отличие от бюрократической иерархии научная иерархия Оттавы больше смахивает на анархию.

Окончательно я в этом убедился в тот достопамятный день, когда я был признан годным для инспекционного смотра и торжественно препровожден к заместителю министра. Должен признаться, я так растерялся, что имел наглость назвать его просто «мистер». Сопровождавший меня начальник, побледнев от страха, мгновенно выставил меня из зала аудиенций и окольными путями провел в мужской туалет. Там он прежде всего присел на корточки и поочередно заглянул под двери всех кабинок, чтобы убедиться, что нас никто не подслушивает, а затем зловеще прошептал: «При обращении к заместителю министра никогда, под страхом изгнания, не смейте называть его иначе как “шеф” или, еще лучше, “полковник”, в память об Англо-бурской войне, в которой ему довелось участвовать!»

К слову сказать, военные звания в этом гражданском ведомстве считаются большим шиком. Все документы подписываются обязательно с указанием чина: капитан такой-то, лейтенант такой-то (если они исходят от младших чинов) или полковник имярек, бригадир имярек (если документ спускается сверху). Сотрудники, которым не представилось случая приобрести хотя бы псевдовоенную профессию, вынуждены были сами сочинять себе подходящие звания: штаб-офицерские – для пожилых и субалтернские – для молодежи. К сожалению, не все относились к этому с должной серьезностью. Я знал одного новичка из ихтиологического отдела, который вскоре прославился тем, что докладную записку на имя шефа подмахнул следующим образом: «Д. Смит, исполняющий обязанности ефрейтора». Через неделю отчаянный юнец был уже на пути к самой северной оконечности острова Элсмир, где ему предстояло ютиться в и́глу, влачить жизнь изгнанника и заниматься изучением биологии девятииглой колюшки.

Легкомыслие не встречает благосклонного отношения в аскетически суровых канцеляриях. Мне пришлось убедиться в этом на собственном опыте во время совещания, на котором обсуждалось мое первое задание.

Чиновники с мрачными минами обступили стол и склонились над списком необходимого снаряжения, который надлежало обсудить и утвердить. Это был солидный документ, согласно инструкции отпечатанный в пяти экземплярах и внушительно озаглавленный:

«ЗАЯВКА НА МАТЕРИАЛЬНО-ТЕХНИЧЕСКОЕ СНАБЖЕНИЕ ПОЛЕВЫХ РАБОТ ПО ВОЛКАМ»

И без того обеспокоенный внушительностью этого собрания, я окончательно потерял голову, когда почтенные мужи перешли к обсуждению двенадцатого пункта этого ужасающего списка:

Бумага туалетная, государственный стандарт: двенадцать рулонов

Резкое замечание представителя финансового отдела, что по этой статье возможна экономия, если полевая партия (состоявшая из меня одного) будет проявлять должную воздержанность, вызвало у меня истерический смешок. Правда, я почти моментально подавил его, но, увы, слишком поздно. Двое из присутствующих, старшие по званию – оба «майоры», – молча поднялись, холодно поклонились и вышли из комнаты.

Оттавское испытание подходило к концу, но его кульминационная точка была еще впереди. Как-то рано утром я был вызван в кабинет своего непосредственного начальника для заключительной беседы «перед отъездом в поле».

Шеф восседал за покрытым пылью массивным письменным столом, на котором в беспорядке валялись пожелтевшие черепа сурков (со времени поступления в министерство – а это было в 1897 году – он занимался определением скорости разрушения зубов у этих грызунов). На стене висел портрет хмурого бородатого ученого; представитель вымершей школы по изучению млекопитающих неприязненно взирал на меня. Пахло формалином – этот запах ассоциировался с тошнотворным ароматом задних помещений похоронного бюро.

После длительного молчания, во время которого он зловеще поигрывал в руках черепом сурка, шеф наконец приступил к инструктажу:

– Как вам известно, лейтенант Моуэт, проблема Canis lupus приобрела общенациональное значение. За один только прошлый год наше министерство получило не менее тридцати семи меморандумов от депутатов парламента, и все они от имени избирателей настойчиво требуют принять меры против волков. В большинстве случаев жалобы исходят от таких мирных и незаинтересованных общественных организаций, как рыболовные и охотничьи клубы. Что же касается деловых кругов, преимущественно крупных фабрикантов оружия, то их поддержка придает особый вес законным протестам избирателей, граждан нашей великой страны. Претензии сводятся к тому, что волки уничтожают оленей, поэтому все больше наших сограждан ездят на охоту и все реже привозят богатую добычу.

Вы, очевидно, знаете, – продолжал шеф, – что мой предшественник подготовил для министра справку, в которой резкое сокращение поголовья оленей объяснялось ростом числа охотников (по его данным, на каждого оленя приходится пять человек). Министр, поверив ему на слово, начал было зачитывать этот позорный документ в палате общин, но его быстро заставили замолчать криками «Лжец!», «Волчий прихвостень!». Через три дня моему предшественнику пришлось оставить государственную службу, а министр выступил в печати со следующим заявлением: «Министерство горнорудной промышленности и природных ресурсов намерено сделать все возможное, чтобы положить конец кровавой резне оленей, чинимой стаями волков. Всестороннее расследование этой жизненно важной проблемы с привлечением всех имеющихся в распоряжении министерства сил и средств будет заведено немедленно. Население Канады может быть уверено, что правительство, членом которого я имею честь являться, примет все меры для устранения нетерпимого положения».

С этими словами шеф взял со стола самый крупный череп сурка и начал ритмически пощелкивать его челюстями, как бы подчеркивая значимость заключительных фраз:

– Вам, лейтенант Моуэт, предстоит осуществить этот великий подвиг. Вам надлежит немедленно отправиться в поле и энергично взяться за работу в духе лучших традиций нашего министерства. Помните, лейтенант Моуэт, волки – это теперь ваша проблема!

Оправившись, я поднялся, но, прежде чем выскочить из комнаты, невольно встал по стойке смирно, вскинул правую руку вверх и лихо отсалютовал.

В тот же день я вылетел из Оттавы на транспортном самолете канадских военно-воздушных сил. Местом моего назначения пока был Черчилль на западном побережье Гудзонова залива, но значительно дальше, где-то в пустынных просторах субарктических Бесплодных земель, меня ждала конечная цель – встреча с волками.