Читать книгу Собака, которая не хотела быть просто собакой - Фарли Моуэт - Страница 2

В тот августовский день 1929 года гнетущая мгла окутала город Саскатун. По часам было близко к полудню, по солнцу… но густая пыль спрятала солнце. Подхваченная осенними ветрами, оскверненная почва прерий поднималась над новыми пустынями Юго-Запада и двигалась на север, заслоняя небо.

В нашем маленьком домике на окраине мама включила электричество, а затем вернулась к приготовлению обеда для папы и для меня. Папа еще не пришел с работы, а я – из школы. Мама была наедине с этим мрачным днем.

Звук дверного колокольчика вызвал ее из кухни в холл. Она приоткрыла входную дверь всего на несколько дюймов[1], как будто опасаясь, что грозное небо сметет ее и ворвется в дом.

В наружности человека, который с виноватым видом стоял на крыльце, не было ничего угрожающего. Маленький мальчик, лет десяти, переминался с ноги на ногу по щиколотку в сером песке, который бесшумно сыпался на город день и ночь. Мальчик держал перед собой плетеную корзинку; когда дверь открылась, он протянул корзинку маме и проговорил неуверенным голосом, хриплым от пыли и от страха получить отказ:

– Хозяйка, не хотите купить утку?

Мама немного растерялась, услышав в его словах отголосок всем надоевшей шутки, которая не сходила с уст комиков того времени[2]. Но это не помешало ей заглянуть в корзинку, где она, к своему изумлению, обнаружила трех тощих утят с раскрытыми от жары клювиками и затиснутого между ними невзрачного, грязного щенка.

Мама была тронута и заинтригована, но она, конечно, не собиралась покупать утку.

– Пожалуй, нет, – сказала она с мягкой улыбкой. – Почему ты их продаешь?

Мальчик набрался смелости и улыбнулся в ответ.

– Приходится, – сказал он. – Болото по дороге на ферму высохло. Больших мы съели, а эти маленькие – есть нечего. Я продал несколько штук в трактирчик, китайцам. Не желаете ли остальных, хозяйка? Они дешевые: всего лишь по десять центов.

– Извини, – ответила мама. – Мне негде держать уток. А собачка у тебя откуда?

Мальчик пожал плечами.

– Эта-то? – сказал он равнодушно. – Да так, случайно. Думаю, что ее вышвырнули из автомобиля прямо у наших ворот. Таскаю с собой на всякий случай. Собаку ведь не продашь.

Его лицо оживилось – видно, в голову пришла идея.

– Послушайте, хозяйка, вам ведь нужна собачка? Я вам ее за пять центов уступлю. Вот и сбережете пятицентовик.

Мама колебалась. Затем почти непроизвольно ее рука потянулась к корзинке. Щенок изнемогал от жажды, и протянутые пальцы, должно быть, показались ему спасительным источником, посланным прямо с небес. Он торопливо и неуклюже перевалился через утят и стал сосать пальцы. Мальчик быстро оценил положение вещей и воспользовался им:

– Видите, вы нравитесь ему. Он ваш всего за четыре цента!

Меньше месяца прошло с тех пор, как мои родители и я переселились из зеленеющего уголка Южного Онтарио в бесплодные, покрытые пылью прерии. Тогда это представлялось отчаянной авантюрой, так как даже на Востоке начиналась трудная пора, а на Западе тяжелые времена – периоды засухи и неурожая – стали уже привычными. Я не знаю, какие соображения побудили моего папу променять спокойную жизнь чиновника в Уиндзоре на весьма неустойчивое будущее библиотекаря в Саскатуне. Возможно, его неудержимо манило само название: Саскатун в Саскачеване. Может быть, он просто устал от интеллектуальной и физической ограниченности провинции, совсем закосневшей со временем.

Во всяком случае, осенью 1928 года он принял решение, с которым все мы могли только согласиться: я с легким сердцем и в радостном ожидании новизны, мама – очень сдержанно и не без мрачных пророчеств.

Всю зиму папа строил «караван» – жилой автоприцеп, который должен был везти нас на Запад. Для меня эта зима была долгой. По воскресеньям я бежал к папе под навес, где мы усердно работали молотками и пилами, а прицеп обретал форму, причем форму очень необычную. Папа мой был в душе моряком и располагал весьма скудным опытом проектирования сухопутных транспортных средств. Действительно, наш автоприцеп представлял собой некое сооружение, похожее на лодку, неуклюже взгромоздившееся на четыре тонких колеса старого автомобильного шасси от модели «Т»[3]. Вид у него был прямой и несгибаемый. Его стенки возносились над рамой вертикально на целых семь футов[4] до слегка сводчатой палубы, которую мы никогда не называли крышей. Рядом с таким массивным ширококостным прицепом бедный Эрдли – наш «форд» модели «А»[5] с открывающимся верхом – казался совсем крохотным, как буксир рядом с громоздким плавучим краном, который он тянет.

Время от времени под навес заходили папины друзья полюбоваться нашими успехами. Они никогда не говорили много, но, уходя, долго задумчиво качали головами.

Пусть наш прицеп не блистал красотой, но он был безусловно удобным. Мой папа, изобретательный строитель, оснастил каюту автоприцепа всевозможными мореходными удобствами. К нашим услугам был камбуз с примусом на шарнире – шарнир не давал ему наклоняться при качке, – лампы, тоже на шарнирах, множество запирающихся шкафчиков, хранилище для карт, на передней переборке – хронометр системы «Сэт-Томас», две роскошные койки для моих родителей и складная койка для меня. Посуда, наши многочисленные книги и прочие мелочи аккуратно и надежно укладывались в специально оборудованные шкафы так, чтобы их не раскидало даже в самую бурную погоду.

Нам повезло, что папа так тщательно подготовил прицеп изнутри для самого бурного плавания. Потому что, как только мы двинулись на Запад, обнаружилось, что наше судно на колесах, по меткому выражению моряков, весьма-таки валкое. Наш немыслимых размеров прицеп, с его отвесными бортами, становился жертвой всех ветров. Когда бриз[6] дул на него сбоку, прицеп сильно раскачивало, и он задумчиво выезжал на встречную полосу дороги, увлекая туда же и беднягу Эрдли. Лобовой ветер заставлял папу включать вторую скорость, но даже и тогда, чтобы тащить дальше своего норовистого подопечного, автомобилю приходилось чудовищно напрягаться и бешено плевать паром. Ветер в корму был не слаще: тогда махина прицепа старалась обогнать маленький автомобиль, а если это не удавалось, толкала Эрдли вперед со скоростью, от которой холодело мамино сердце.

В общем, для восьмилетнего мальчика это путешествие было незабываемым. По желанию я мог ехать на заднем откидном сиденье Эрдли, где тут же становился пилотом-стрелком истребителя «Кэмел»[7]; или я мог ехать в самом прицепе и вести свою одиночную ракету в открытый космос. Я предпочитал прицеп. Здесь я погружался в свой собственный мир, и мир прекрасный. Моя складная койка находилась высоко у заднего иллюминатора. Я лежал на ней, крепко пристегнувшись для защиты от отрицательной гравитации (и сильного ветра), и направлял свой космический корабль в вечной пустоте к дальним планетам, известным как Огайо, Миннесота, Висконсин, Мичиган и Северная Дакота.

Когда мы снова въехали в Канаду вблизи маленького городка Эстеван, мне уже ни к чему было напрягать свое воображение, создавая в нем инопланетные ландшафты. В юго-восточной части Саскачевана царило страшное запустение, настоящее до жути. Уже несколько лет здесь бушевали пылевые бури, и они оставили после себя зарождающуюся пустыню. Там и сям белели остовы покинутых строений; они стояли памятниками погибшим надеждам, а отполированное ветрами дерево покосившихся изгородей торчало из наносов бесплодной пыли, которые поглощали следы человеческого труда.

Мы все были подавлены. Хотя папа упорно старался разуверить нас, говоря, что дальше на север будет куда лучше, но я не могу припомнить сколько-нибудь заметных перемен в этом лунном ландшафте. Мы пересекали опаленные солнцем просторы, пораженные засухой поля, проезжали через бесконечное множество мелких деревушек, находящихся на грани исчезновения.

К тому времени, как мы достигли Саскатуна, мама уже не скрывала своего возмущения и даже папа был несколько обескуражен. Но я был в том возрасте, когда человек не способен оставаться долго в мрачном настроении. Я понимал только одно: что эта страна не укладывается в моем воображении; здесь открываются безграничные возможности для совершенно непредвиденных приключений. Меня приводили в восхищение покрытые трещинами белесые блюдца высохших болот, пыльные купы тополей, которые по какой-то непонятной причине назывались утесами, и беспредельный горизонт. Я хорошо запомнил слова одного старика, у фермы которого мы остановились, чтобы попросить воды для горячего радиатора Эрдли.

– Она плоская, мальчик, – сказал он мне. – Эта страна такая плоская, что если ты встанешь на кочку у норки гофера[8], то сможешь увидеть землю почти до самого Китая.

Я поверил ему и продолжаю верить, вопреки мнению географов, так как на тех необъятных равнинах нет предела человеческому взору.

Бесчисленные маленькие гоферы вызывали у меня острый интерес, так же как и горькая на вкус вода из редких непересохших колодцев, крупные парящие тела ястребов, которые взлетали со столбов придорожных изгородей, и вечерний плач койотов, от которого по спине бежали мурашки. Даже Саскатун, до которого мы наконец добрались, разомлевший в бессильной безнадежности у мелкой речушки, предвещал приключения. Город, основанный не более чем тридцать лет тому назад как маленький аванпост методистов, он перерос эти первоначально задуманные рамки и стал городом в тридцать тысяч жителей, приютившим верования и обычаи половины стран западного мира. Особенно духоборы, меннониты и гуттериты[9] поражали своими названиями и были полны таинственности для мальчика из степенной англосаксонской провинции Онтарио.

Папа снял для нас дом в северной части города. Эта построенная кое-как коробка летом превращалась в печь, а зимой – в полярную станцию, но мне она стала домом, и домом, как мне казалось, замечательным. Ведь он находился на самой окраине города, а Саскатун, который вознесся над поверхностью равнины совсем недавно, не имел еще предместий. Надо было только сойти с трамвая в конце последнего ряда домов, чтобы оказаться в нетронутой прерии. Полная перемена времени и пространства происходила здесь удивительно резко. Этот скачок я мог совершать не только по субботам, но и в любой день после занятий в школе.

Если в новой жизни в Саскатуне нам чего-то и не хватало, так это собаки. Всю мою жизнь мы владели разными собаками (или, точнее сказать, они владели нами). Еще младенцем меня охраняла шотландская овчарка – колли Сэппер, которую злой сосед обварил кипятком и она от боли взбесилась. В течение последующих восьми лет в доме всегда жили другие собаки. Это продолжалось до тех пор, пока мы не переселились на Запад. Здесь мы оказались без собаки. Для мальчика отсутствие собаки лишало прерии половины их очарования.

Я начал уговаривать родителей завести собаку сразу же после приезда и нашел в папе горячего союзника, хотя собака была нужна ему для одного дела, а мне совсем для другого.

В течение многих лет он жадно впитывал в себя живописные охотничьи истории моего двоюродного дедушки Фрэнка, поселившегося в провинции Альберта в 1900 году. Фрэнк был прирожденным охотником, и в большинстве его рассказов изображалась изумительная охота, которую можно вести только на западных равнинах. Еще до того, как мы прочно обосновались в Саскатуне, папа решил проверить на практике эти чудесные истории. Он купил отличный английский дробовик, охотничью куртку, много патронов, брошюру «Закон об охоте в Саскачеване» и руководство по стрельбе из охотничьего ружья дробью. Оставался один обязательный пункт: охотничья собака.

Как-то вечером он вернулся из библиотеки, ведя на поводке именно такое животное по имени Кронпринц Неутомимый. Собака была ростом с обеденный стол и, насколько мы с мамой могли судить, состояла в основном из лап и языка. Папу покоробила наша неуместная веселость, и он с гордостью сообщил нам, что Кронпринц – ирландский сеттер, выращенный в питомнике, натасканный на дичь и вообще собака, которая может порадовать сердце любого знатока. Мы с мамой остались равнодушными. Может быть, сеттер и был чистокровным и обладал бесчисленным множеством кубков и лент, но, по-моему, он выглядел совершенно бесполезным созданием с одним лишь подкупающим качеством: меня приводили в восторг его бесконечные слюни. Я никогда не думал, что пес может пускать столько слюней, как это делал Кронпринц. Он не пускал слюни только тогда, когда шлепал к кухонной раковине, чтобы снова налакаться воды. Куда бы он ни шел, позади оставался мокрый и липкий след. Пожалуй, кроме слюней, в нем не было больше ничего примечательного, потому что он был просто туп.

Мама, может быть, и не заметила бы его явных недостатков, если бы не цена сеттера. На цену она не могла не обратить внимания, так как хозяин просил двести долларов, а потратить такую сумму на собаку нам было так же невозможно, как купить «кадиллак». Кронпринца увели на следующее утро, но у папы это не отбило желания продолжать попытки ввести в дом собаку.

Мои родители были достаточно давно женаты, чтобы достигнуть того тонкого равновесия сил, которое только и позволяет супругам выносить друг друга. Они оба отлично владели неуловимой тактикой семейной дипломатии, но мама была чуть более искусным политиком.

Она поняла, что появление собаки теперь неизбежно, и, когда в тот пыльный августовский день случай привел к нашей двери мальчика с уткой, как мы его потом называли, мама показала свой характер, вырвав инициативу прямо из папиных рук.

Покупая щенка у мальчика с уткой, она не только предупреждала покупку дорогой собаки, угодной моему папе, но еще экономила шесть центов звонкой монетой. Мама никогда не упускала случая сделать выгодную покупку.

Когда я пришел из школы, эту покупку уже приютили на кухне в картонном ящике из-под мыла. Пес выглядел довольно сомнительным приобретением даже за полцента. Маленький, тощий, весь в засохших коровьих лепешках, он близоруко таращился на меня. Но когда я опустился возле него на колени и протянул к нему руку, он приподнялся и вонзил свои щенячьи зубки в мой большой палец с таким блаженством, что все сомнения испарились. Я понял, что мы поладим.

Реакция папы была другой.

Он вернулся домой в шесть часов и еще с порога начал рассыпаться в похвалах спрингер-спаниелю, которого только что видел. Сперва он даже не услышал маминых слов о том, что у нас уже есть собака, а две – это уже многовато.

Наконец он узрел щенка и возмутился; но ловушка была хорошо расставлена, и не успел он прийти в себя, как мама перешла в наступление.

– Дорогой, разве он не прелесть? – спросила она ласково. – И так дешево. Знаешь ли, я фактически сэкономила тебе сто девяносто девять долларов и девяносто шесть центов. Достаточно, чтобы уплатить за все твое снаряжение и за то дорогое новое ружье, которое ты приобрел.

Папа уже вошел в раж и быстро пришел в себя. Пренебрежительно указав на щенка и взвизгнув от раздражения, он ответил:

– Но, черт побери, эта, эта штука – не охотничья собака!

У мамы и тут был готов ответ.

– Откуда ты знаешь, дорогой, – спросила она мягко, – если ты еще не испытал его?

Что тут можно было возразить? Предсказать, что вырастет из щенка, было так же невозможно, как разгадать его родословную. Папа обратился за поддержкой ко мне, но я отвел глаза. Он понял, что его перехитрили.

Папа воспринял поражение с присущей ему выдержкой. Я и сейчас отчетливо, с восхищением вспоминаю, что он сказал всего три дня спустя своим друзьям, которые зашли к нам вечерком пропустить по стаканчику. Щенок, относительно чистый и уже начинающий понемногу становиться упитанным, был представлен гостям.

– Он из-за границы, – скромно объяснил папа. – Насколько я понимаю, здесь, на Западе, он единственный экземпляр своей породы: ретривер[10] принца Альберта. Изумительная порода для охоты на равнине.

Не желая признаться в своем невежестве, гости сделали вид, будто что-то припоминают.

– Как его зовут? – спросил один из мужчин. Папа еще не придумал ответа, и я его опередил.

– Я зову его Матт, – выпалил я. Молниеносный взгляд папы потряс меня.

Папа повернулся ко мне спиной и доверительно улыбнулся гостям.

– С этими чистокровными нужна осторожность, – пояснил он. – Им незачем знать свои клубные клички. Лучше давать им простые мещанские имена вроде Рекс, или Малыш, или, – и тут он слегка осекся, – или даже Матт.