Читать книгу Безлюдная земля на рассвете - Федор Федорович Метлицкий - Страница 4

Боль от исчезновения родных и близких тяжело выходила из нас. Я проснулся, и вспоминал мою жену и нашего ребенка. Отмучились, – радуясь за них, думал я.

Вспомнил последнее лето на даче. Сидел в шортах на крыльце, жена прибежала радостно из сада.

– Говорила с соседом: ему нужны дрова на зиму. Я сказала: да, пожалуйста, берите у нас! Сухие деревья можете вырубить. Он забрал кучу досок, которые ты укрыл шифером. Его дети уж порезвились на нашем участке!

Со мной что-то случилось. Жена весело предложила вырубить сухостой, и отдала доски. Эти доски я тщательно берег, ежегодно укрывал от дождя, выкашивал вокруг траву. Так и не использовал. Разграбили. Уже не смогу поддерживать дачу. Кончается жизнь.

– Что с тобой?

Увидел ее глаза на постаревшем лице, они были испуганы.

– Ничего, – ответил я ровным голосом.

– Меня не обманешь. Опять депрессия?

– Нет. Что-то нет настроения.

____

Человек – существо многослойное, привязан к жизни многими базовыми корнями, которые обрываются постепенно. Во мне оторвалось навсегда многое, без чего не мог жить, – сначала дочь и жена, потом само человечество. Это конец. На душе была печаль, как при словах жены во время ее болезни: живи, найди себе женщину…

Но еще что-то осталось: вот эта первозданная утренняя заря, златокудрая Эос, в глубине которой есть иные миры надежды. Мы долго жили, постоянно прощаясь, и желание дорожить каждым мгновением чуда жизни не уменьшалось.

Когда умирают в одиночку – что может быть страшнее? Но смерть человечества, наверно, легче переносить вместе, коллективно.

Кто может рассказать о космическом одиночестве в людях, оставшихся после исчезновения цивилизации, вне которой неестественно, немыслимо жить? Одно желание – разбрестись и умирать в одиночку, спрятавшись где-то под кустом, как умирающее животное.

Я не представлял, как жили кучками первобытные люди на Земле, отторгнутые на несколько тысячелетий от знаний, выработанных последующими цивилизациями. Разрывались ли они от тоски из-за нехватки человеческого, радовались ли настороженно, встречая в хвощах себе подобных? Одно знаю, они тоже волновались, глядя на восход, как и воздевавшие руки к солнцу древние египтяне, греки и римляне. Для них это было божество, исцеление.

И удивлялся друзьям. Давно ли Марк мечтал сдвинуть неподъемную неповоротливую Систему с мертвой точки? И теперь, после невероятной смены обстановки, остался прежним, хотя был период полной растерянности, бессмысленности продолжения чего-либо.

____

Марк Петров родился в семье дипломата. С детства им владело постоянное беспокойство от хладнокровного пренебрежения Системы ко всем, кого он знал и любил, или кем восхищался, прочитав в запрещенных книгах. Он вообще остро переживал отдаленность от него замкнутых в себе людей, и свою отдельность от них. Один из его приятелей детства, то есть я, смеялся:

– Ну и что – невнимание? Оно было всегда, и будет вечно. Это свойство природы, не морали. Дело личности – пробиваться через невнимание и враждебность.

Его отца посадили по чудовищному обвинению в измене родины. С тех пор Марк, спасаясь от травли, зарывался в свою космическую науку, глядя в телескоп на звезды.

Но после распада старой Системы и ее возрождения в новой власти он внезапно раскрылся. Им владела ненависть к бездушным циникам, которую он вымещал в своем блоге, и с отчаянной смелостью разоблачал коррупцию, правонарушения в силовых органах. От него ушла жена.

Приобрел популярность как радикальный критик Системы, что отразилось в нападках его врагов. Его прозвали Зилотом, а его сторонники – вторым Сахаровым. Писали, что откосил от армии – признали негодным к военной службе за взятку. Не служил, хотя после учебы в физтехе должен был. Правда, окончил ли – дело темное, купить диплом была не проблема. Однако он работал в космической области. Враги писали, что попытка найти факты его биографии не удались, все скрыто. Он все время что-то «мутил». Состоял в нескольких партиях поочередно, «мог вписаться в любой контекст», потом создал свою партию «Совесть», которую не зарегистрировали.

Где-то шла война в Африке, и иногда силком вырывали из сердца детей, отправляя на службу. Люди смутно подозревали, что это не почетная обязанность «родину защищать», а риск, что вернут «в свинцовом гробу». Они так приспособились к жизни, что исполнение общепринятых ритуалов считали необходимостью. Хотя на самом деле все уже понимали. Когда приходит смена власти, всегда усталое большинство встречает новое будущее с воодушевлением, и это не лицемерно.

На это молчаливое понимание опиралась оппозиция, отвергнув на корню общепринятые идеи и мнения. Вдруг оглядывалась вокруг и начинала удивляться: надо же, оказывается, какой пошел народ! Современник – уже не мудрый дед-всевед на баштане, а человек с интеллектом и высокой культурой.

Его деятельность называли «скандальной», связывали со спецслужбами (как-то составе правозащитной делегации встречался на приеме у ФСБ), с ЦРУ (работал год в миссии в Нью-Йорке). И, наконец, что в свою команду принимает только тех, кто «не нарушает его зону комфортности» и под его влиянием.

Он отвечал врагам тем же, заранее раскладывая характеры людей по полочкам, не подозревая, что это узость взгляда – классифицировать такого же сложного человека, как ты.

Его от греха подальше направили инженером-исследователем дальше некуда – в космос. Говорили, по протекции высокопоставленных либералов – друзей отца.

А теперь вообразите состояние Марка, потерявшего не только семью, но даже причину ненависти. Сейчас в нашем положении трудно было сознавать, что была власть, и борьба против нее, и все это привычное, почти родное, исчезло.

____

Только вечный искатель Павел Отшельник стойко пережил трагедию на Земле, и вел себя так, как будто не заметил, какое нынче тысячелетье на дворе. Всю жизнь он не замечал внешнего существования, жил одной идеей – писал книгу, обращенную ко всем народам: "The last utopia to become a reality" («Последняя утопия, которая превратится в реальность»). Окружил себя сплошными полками книг, большинство которых было в закладках и подчеркиваниях. Его опекала старенькая мать.

Взор Паши был обращен, наверно, на ту же первозданную зарю, за которой ему тоже чудилось начало нового человеческого рода, лишенного горестей и бед старого тупикового мира.

____

Михеев вздохнул:

– Надо найти баб, ведь кто-то из них остался? Без них нельзя.

Он давно пережил физический ужас происшедшего на земле, исчезновение семьи, что, на удивление, оказалось не так тяжело, как у других. Чувствовал в себе только неиссякаемое любопытство, в удивлении разевал рот на окружающее. В его любопытстве было что-то детское, открывающее известное взрослым, как у «солнечного мальчика». Святая простота.

Естественная легкость приятия существующего в нем сформировалось с детства, в рабочей семье, и во дворах Якиманки, где у детворы была, как у взрослых, общая гордость за наши победы над врагами.

Оборванцем маленький Матвей бегал с такими же пацанами в своем дворе, на улицах, избывая свои отроческие страсти и отчаяния. Взирал на старших со страхом или восхищением, не различая в них отдельных людей, как древние люди, видел мир слитным. В этой слитности различался лишь могущественный, как рок, увлекающий куда-то поток власти, и он вилял, удачливо спасаясь в рискованных ситуациях, с вялой целью утвердиться.

Женился он нечаянно. Его полная девушка, студентка неожиданно забеременела, и они поженились. Но совместное житье оказалось… нелепостью.

– Мы не совместимы, – сказала жена. Мысли твои убоги, и… хочешь получить все, не давая ничего.

– Интеллигенция, – подумал он. – Вот попал!

И он принял семейную ситуацию, как есть. Появился сын, он рос, и со временем мать и сын объединились против него. Внешне он покорился, но упрямо сопротивлялся «интеллигентским штучкам», вроде «Помой за собой посуду!», «Не надо выглядеть бомжом», и т. п.

– Какие женщины? – насупился Петр. – Ведь нам же по сто лет!

Молчаливый Петр не жил, а существовал, как овощ, осознав, что исчезнувшую семью не найдет.

– Это здесь, на Земле прошло пятьдесят лет, – горячился Михеев. – А в космосе мы проскочили этот промежуток времени!

Михеев завидовал своим коллегам. Они не считали, что в нем есть свои убеждения. Не из равнодушия ли это в своем теле и уме. Исходит ли оно из слабой энергии в организме? Или это болезнь, преждевременная старость? Он не задавался этим вопросом, но завидовал энергии и знаниям соратников, ощущал их пренебрежение к нему. Странное нежелание что-то совершать, как будто мотор внутри него не был заправлен горючим, цели были рациональными, короткими, и зажигался, то есть по-стариковски раздражался только, когда ему перечили.

Чувствовал, что нужны страстные убеждения, чтобы действовать, может быть, влюбиться, или возненавидеть. Но как-то прошел стороной от всяких страстей, кроме как вкусно поесть или что-то сделать для удовлетворения себя. Так спокойнее.

Мир устроен так, как его видят. И того, что в Михеева вошло, уже не выбьешь. Он прогуливался по городу, в сером дешевом пиджаке с хлястиком сзади, в резиновых сапогах (только вернулся из дачи, где помогал отцу косить), юрко перебегал к двери теплого метро. Был похож на нищеброда, праздно любопытствующего с котомкой на плече.

В последние годы он по выходным гулял в Центральном парке, рядом с которым жил, радовался разительным переменам, по сравнению с его детством. Как хорошо! Перед ним простирался стройный парк викторианского времени с чудесной гармоничной перспективой – распланированные геометрически правильные лужайки вдоль дорожек, в центре легкое здание павильона и перед ним дивный советский фонтан, все это погружено в клубящиеся деревья. Все изменилось! Жить стало лучше, жить стало веселее.

Особенно его радовали гуляния весной радующихся людей из разных регионов страны. Простые, свои люди, мужики в кепках, нарядно одетые толстые и тонкие женщины словно оторвались от всех бытовых неудобств и неурядиц дома, и самозабвенно веселились, танцевали, пробовали в медовом ряду мед от частников со всех концов страны. Это было блаженство душ, убежавших от серых будней.

На этот раз праздничные гуляния посетил мэр со свитой, и он тоже говорил о положительных переменах. Михеев рукоплескал ему: как много тот сделал, как украсил город – неизмеримо лучше стал он, чем когда-то в его детстве. Как похорошел город!

Я не понимал, отчего так весело ему, и этим толпам гуляк, катающихся на лодочках по пруду, крутящихся на колесе обозрения, опадая всем нутром на спусках. Не принимали на дух саму категорию плохого в жизни. Может быть, настрадались? Но если судить по Михееву, это не так. Когда его спрашивали о трудностях в семейной жизни, он удивлял своей уверенностью:

– Я счастлив.

Михеев презирал своих сослуживцев, брюзжавших по поводу настроенных «новоделов» и фальшивых куполов. «Чего они хотят, либералы? Старую родную рухлядь им подавай!»

У него спрашивали:

– Почему ты не любишь слышать о страданиях людей? Не терпишь тяжелых фильмов?

– А зачем видеть плохое? Что хорошего?

– Но ведь это часть судьбы людей! Без знания их жизни не поймешь историю.

– А зачем мне знать такую историю? – переходил он на ернический тон. – Воспевание счастья, любви к родине – помогает людям жить. А вы Смертяшкины, по Горькому.

Почему мне претило это самодовольное восхищение всем, что радует глаз, и желание отторгнуть все неприятное, что портит настроение? Это восхищение Михеева «хорошеющим городом», или самодовольство официальной городской газеты, показывающей только строго дозированное положительное, например: «Лавочку починили по просьбе жителей», «Узоры создают под музыку», «Мы первые в мире создали вакцину, она вылечит весь мир! Антитела вырабатываются через три недели после вакцинации», сознательно отгораживаясь от трагизма существования. Что-то есть в этом однобокое и охранительное!

Почему я не любил такое самодовольство, живущее одной блаженной стороной жизни? Закрывавшее глаза и уши, когда проходит мимо несчастья.

Может быть, я аскет, видел в нашей стране лишь недостатки, а на Западе, как попрекал Михеев, нормальную жизнь? Или во мне давно исчезло чувство бездумной радости, перестал видеть оптимистическое будущее для страны и мира?

____

На этот раз никто не посмеивался над Михеевым. Наверно, если женщины и остались, то совсем другие. Без косметики – где ее возьмешь? – они, наверно, стали естественно белесыми, и пропали искусственные изощренные попытки соблазнения. И секс теперь будет простым и естественным, – наслаждением, но оно будет осознанным, будет присутствовать догадка, для чего этим наделила природа, в чем смысл этого занятия. Так было в древнем Риме, и в Средние века, когда женились, чтобы иметь детей, человек без ребенка был подозрителен.