Читать книгу Перед Великим распадом - Федор Федорович Метлицкий - Страница 2

1989 год

Я негодовал, не мог простить своим профессорам. Наше общественное движение с простеньким названием «За новый мир» (на этом названии настоял президент Движения профессор Турусов, хотя я предлагал название «Усилие жизни»), расширившееся до заметного влияния на события, существовало за счет взносов организаций. Ушло время, когда общественные организации были приводными ремнями власти, и теперь нужно было самим обеспечивать деятельность своих участников. Но профессора, составляющие Совет, распоряжались деньгами, как из своего кармана, не думая о тех, кто их добывает.

На этот раз Совет решил выделить несколько сот тысяч рублей на издание журнала. Брать власть в стране надо было с взятия в плен сомневающихся разнонаправленных умов. Вальяжный профессор Турусов, в бархатном пиджаке, манерно вскидывая руку, рассуждал о необходимости донести новые ценности до масс, так мало уделяющих времени осознанию мира, философскому подходу к жизни.

– Сталинизм нельзя преодолеть отрицанием. Нужно противопоставить подлинные ценности. Негация – это новое противостояние. Отрицание – легче, увлекательно, равлекательно. Надо – не вокруг явлений прошлого, а обратиться к ценностям бытия и сознания. Главное сейчас – идея свободы.

Ему возражали другие профессора:

– Не идея свободы, а идея ответственности, откликнутости Богом.

– Но свобода предполагает «откликнутость Богом»!

– Упоение свободой выдает внутреннюю несвободу!

– Лозунг: «Требуйте невозможного!» породил репрессии. Долг и «безудерж» – противоположны!

– Наш новый журнал должен внести ясность в этих вопросах, – заключил Турусов. Видимо, сам еще, как все члены Совета, не сознавал новые ценности, которые предстоит пропагандировать.

Будущий редактор журнала Березин, пришедший из бесцветного издания «Клуб», веселый, с плотной фигурой, милостиво принял финансирование, как должное.

– Отработаю, – решительно сказал он. – Дима, не волнуйся.

Меня, исполнительного директора, почему-то все называли Димой, а не Дмитрием Сергеичем, может быть, за молодость и ощущение, что на мне держится функционирование Движения. А может, за профессионализм – я пришел из министерства, отбыл суровую чиновничью школу, и знал все бюрократическое делопроизводство. Был изгнан за излишнюю самостоятельность. Но там в меня вбили дисциплину, осознание постыдности пустого сидячего труда, и жажду свободы.

Я смотрел на редактора с раздражением. Бюджет, собираемый с напряжением, с зыбкостью его наполнения, снова откатывался к первоначальному состоянию, его дыру надо будет снова как-то заполнять.

Мои профессора не думали об огромных средствах, которые придется вкладывать, – признак истинного интеллигента. Я вздрагивал от каждого предложения членов Совета.

И возражал. Организация отличалась от чиновничьих структур тем, что там бюджет собирался насильственно, от налогов, а ресурсы Движения состояли из зыбких добровольных взносов заинтересованных юридических лиц и граждан. Президент, профессор Трусов, привыкший к бюджетному финансированию, раздавал трудно собираемые взносы направо и налево – на издание газеты, на отделения и филиалы.

Потом в кабинете президента, в присутствии его первого зама доктора химических наук Черкинского состоялся откровенный разговор.

– Дима, вы прямой, как бык, – выговаривал профессор. – Очень узко смотрите на вещи. Считаете копейки.

– Как же тогда выживать, если не считать наши скудные средства?

– Это не наше дело. Мы определяем цели и концепцию. А вы должны обеспечивать их финансовыми и материальными ресурсами.

Я помолчал, переживая прямую наглость.

– А какая у нас цель?

Тот смешался.

– Мы – площадка для дискуссий. Наше Движение – дискуссионный клуб, рождающий новые идеи, которые надо внедрять, чтобы изменить страну.

– Слишком самостоятельный, – заметил Черкинский. – Выгнать надо этого студента.

Противно было холеное лицо профессора – наглая халява, не подозревающая, что паразитирует на труде «негров»! Ради продвижения себя готов продать все Движение. Воображает себя Юпитером. А этот зам, отгородившийся от сотрудников дирекции в своем всегда запертом кабинете, был ясен, с кривой ухмылкой, плотный, согнувшийся – не лебезя перед шефом, а словно в защитном прыжке. Говорят, его «ушли» из какого-то НИИ.

Хотя, с другой стороны, я аскет по натуре, негр, берущий ответственность на себя, – и моя терпимость легка мне. Всегда спешил, и – пропустил жизнь. Да и не мог пожить для себя, а значит, и любить жизнь.

А тот – другой, любитель развернуться, порисоваться. Любит жизнь, и все использует для наиболее полного удовлетворения себя. Может быть, эта позиция – лучше? Более правильная?

Я не пошел на конфронтацию, не хотелось новых распрей, ибо через это не проскочишь здоровым.

И денежный фонд растаял. Надо было снова выкручиваться, выживать.

____

Странная моя работа. Сижу один вечером, шкафы с документами, за окном темно, прошел снег, – как солдат на дежурстве, с ощущением пустоты и долга. И никому, кроме меня, это не нужно: все сотрудники поисчезали. Словно нет прочности в той идее, чьим воплощением пытаюсь стать.

Последнее время я лихорадочно искал что-то в телеканалах, листал журналы и газеты. И записывал чужие мысли, хотя и родственные моему мироощущению, но умственные для меня, не затрагивающие внутренней тревоги. И ощущал себя маргиналом, со всем комплексом отвлеченной от конкретности романтики.

Включил телевизор. Показывали кинопанораму, с воспоминаниями живых и полузабытых актеров. Яркое время военных фильмов, песни «Темная ночь», и снимки наших отцов на войне – юные бойцы в обнимку, великие радости соборности: мы пережили! И в боли, и в счастье! Время фильмов «Чапаев», «Молодая гвардия», «Летят журавли», «Стрекоза», «Анна на шее».

Где-то глубоко внутри меня еще оставалась вера, не религиозная, а наработанная после революции всей энергией советского поколения (народ – свят, общность – это главное и т. д.). Вера, не допускающая иронию.

Я вглядываюсь в мир без страха,

Недаром в нем растут цветы.

Готовое пойти на плаху,

О кости черствые с размаху

Бьет сердце – пленник темноты.

(Павел Васильев)

И все это, жившее во мне еще недавно, – рухнуло, и что будет дальше? Нет, то не был пласт неприемлемой жизни, от которой остались обломки. Может быть, начинается новая эра?

Рухнул дом, и всех придавило. Кто, когда и как будет разгребать?

Это было переходное время, конец 80-х, по выражению писателя-диссидента в эмиграции В. Аксенова, «самое прекрасное время, когда красные ушли, а белые еще не пришли», когда казалась бессмысленной работа, не стало средств к существованию. Разворошены и выпущены наружу все прошлые запретные идеи – от древних мыслителей до диссидентов, отрицающих диктатуру, отчаянных шестидесятников, и нынешней анархии, – сплошной выплеск искреннего жара речей, в которых каждый доказывает свою истину.

Хотя какая может быть истина для тех, кто отрицает все или соблазняется иллюзиями? До сих пор не осознаны итоги Великой отечественной. Была ли она чисто отечественной? Что такое был тоталитаризм? Не разрешена проблема выборов: демократия – это выбор не лучших, а – себе подобных? Талантливого человека никуда не изберут, если будет тайное голосование.

Но за слежавшимися старыми ценностями подуло чем-то замечательно свежим! История – абсурдна. Ура! Куда идем – никто не знает.

Мы живем в кризисный период, когда срываются цепи всех ценностей Традиции, и вырывается наружу вся внутренняя энергия свободы, и воля инстинктов. Правда, я не помню, что у кого-то из близких, друзей и знакомых могли быть призывы к насилию.

***

Из дневника.

Мы с женой, как и все население, торчим перед телевизором. Первый съезд народных депутатов СССР. Что-то небывалое! Прямая трансляция дебатов, общество «глядело в телевизор, как в зеркало, узнавая и не узнавая себя, – писали в прессе. – Можно говорить, не проходя цензуру, напрямую говорить с самим генсеком».

– Давайте посоветуемся, – поразил всех Горбачев.

Заседание съезда пошло по старому руслу – стандартные выражения: народ видит в партии Ленина силу, способную… И вдруг встал врач из Риги:

– Давайте почтим память погибших в Тбилиси!

Зал встает*.

___

*В апреле в Тбилиси жестоко, с применением саперных лопаток разогнали 10 тыс. митингующих, где был лозунг «СССР – тюрьма народов».

Мы ждали, что, как обычно, начнется с выборов руководства партии. Встал на трибуне длинный неловкий лидер оппозиции академик Сахаров, заикаясь, предложил отложить выборы главы государства до конца дебатов. Поразило, как зал стал возмущенно захлопывать его – это было против установленного порядка. А после его требования заикающимся голосом – отменить шестую поправку Конституции о руководящей роли КПСС, осудить ввод советских войск в Афганистан, зал стал топать ногами. «Это преступление стоило жизни почти миллиону афганцев, – еле слышно перекрикивал шум оратор, – против целого народа велась война на уничтожение, миллион человек погибли». 

Затем мы увидели нечто потрясающее: прибалты

потребовали самостоятельности. Делегаты возмутились: какой еще самостоятельности захотели! Делегация прибалтов шумно встала и ушла.

Ту неправду в развязывании войны, что мы сознавали раньше, прямо огласил съезд: сговор руководства страны, подписавшей секретный пакт Риббентропа-Молотова, признал «юридически несостоятельными и недействительными с момента их подписания, это было «отходом от ленинских принципов советской внешней политики».

Маслом по сердцу для всех прозвучало требование Межрегиональной группы депутатов (МГД) во главе с опальным Ельцыным: отменить льготы, которыми пользуется номенклатура.

Восхищаюсь броскими фразами некоторых депутатов.

Юрий Афанасьев, ректор историко-архивного института и член МГД, с багровым лицом от справедливого негодования: "Я обращаюсь именно к этому, я бы сказал, агрессивно-послушному большинству, которое завалило вчера все те решения Съезда, которые от нас ждет народ… Мы можем и дальше так продолжать работу. Но давайте все-таки не забывать о тех, кто нас послал на этот съезд. Они послали нас не для того, чтобы мы вели себя благостно, а для того, чтобы мы изменили решительным образом положение дел в стране".

У поэта Евгения Евтушенко пропала поза, говорил серьезно:"Так называемая сильная рука всегда готова зловеще прирасти к рыхлому телу слабой экономики. Недемократичность экономики объясняется прежде всего культом личности, который у нас никогда не прекращался,– культом личности государства… Наша экономика похожа на такой пересоленный, разъедаемый коррозией мост, чьи бесконечные ремонты переросли стоимость самого моста. Отраслевые министерства похожи на раздутые ремстройконторы, а Госплан похож иногда на гигантское ателье по мелкому ремонту платья голого короля".

По-крестьянски упрямый Николай Травкин, знаменитый строитель и автор коллективного подряда: «Министерский разбой достиг уже наивысшей точки предела. Все ростки рыночной экономики задушены. Кончается процесс удушения кооперативов, коммерческих банков, совместных предприятий, а аренда задушена, не успев вылезти из люльки. Министры, члены правительства приторговывают танками». 

Известный штангист и народный депутат Юрий Власов: "…Лучше бы перенести службы КГБ с площади Дзержинского… Отсюда десятилетиями исходили приказы по уничтожению или преследованию миллионов людей… КГБ – это не служба, а настоящая подпольная империя, которая еще не выдала свои тайны".

Писатель-шестидесятник В. Аксенов писал из-за границы: поражает колоссальное количество лицемерия – все завопили о перестройке, те же самые, которые душили.

Казахский поэт и писатель Олжас Сулейменов примирял: «Демократия – еще юная девочка, так скажем. И сразу требовать от нее удовлетворения всех своих страстей, не дав достигнуть ей совершеннолетия хотя бы,– это просто уголовное преступление".

Звучали слова, за которые вчера полагался лагерный срок или психбольница. Кто-то сказал, что съезд произвел на сонное советское общество такой же эффект, как поцелуй принца на спящую красавицу.

____

Каждый день приносил что-то захватывающее, и во мне была та же эйфория, как у перемещающихся толп. Но мне мешает то, чего в них нет – определенность конкретной цели.

И был поражен размахом недовольства старыми устоями, оскалом ненависти. Была ли раньше другая жизнь? И в 30-х была, но как выживание, цветение в страшных прополках, в ядохимикатах идеологии. Возможно, была чистота вопреки сталинщине, но зачем так долго обманывались? Зачем не приняли другое поколение, ставшее лагерной пылью? И разве нужно тосковать по тому чувству «нашего общего», чего нет сейчас?

Бросался к телевизору, листал газеты, журналы – события катились прямо по нашему Движению «За новый мир». Как будто оно разваливалось, и в то же время обновлялось.

Партийный митинг в Ленинграде. Пришли крепыши: мы партию в обиду не дадим! Мы всю жизнь с партией! Слушали требование крепышей к ЦК партии: очнуться, дать бой.

Старые стахановцы в «Правде»: наша молодость была чистой, не винтики были. Нынешние гробокопатели пытаются представить нас потерянным поколением – красногвардейцев, рабфаковцев, целинников. У них – ностальгия именно по идеологическому порыву юности.

С Октябрьским райкомом что-то случилось – впервые заговорили человеческим языком о проблемах быта жителей района, захотели устроить экологический райский уголок в районе.

На митинге «левых» профессор-юрист Собчак чеканил: консерваторы объединяются, так как терпят поражение. Побежденный на выборах партаппарат снова поднял голову – хочет провести внеочередной съезд!

Интеллигенты волновались: нельзя запрещать КПСС – его надо высмеять! Иначе демонизируют.

В то же время мы с соратниками узнали об изгнании Ростроповича. «Лишение гражданства означает, что вы никогда не приедете домой. У вас отобрали дом, родственников. Навсегда». Кто это? Неужели наш Горби? Нет, это осколки старого ЦК!

В «Литературной газете» худой писатель-фронтовик Виктор Некрасов недоумевал из эмиграции: кому все это нужно – изгнание талантов?

Даже Фидель Кастро на митинге, посвященном возвращению на родину праха интернационалистов, впервые подверг критике перестройку: не слышно слов об эксплуатации слаборазвитых стран.

Я с тревогой думал о судьбе нашего Движения.