Читать книгу Последнее интервью - Феликс Бенедиктович Сарнов - Страница 1

ФИО героя этого произведения и некоторые факты его биографии я позаимствовал у героя романа Сергея Лойко «Аэропорт», журналиста, Алексея Молчанова (разумеется, с любезного разрешения автора «Аэропорта»).

Все остальные персонажи – вымышленные,

любое их сходство с реально существующими людьми – случайно.

Последнее интервью

Веселья час и боль разлуки

Готов делить с тобой всегда,

Давай пожмем друг другу руки

И – в дальний путь на долгие года…

(песенка)

ПРОЛОГ

В уютно обставленной гостиной за небольшим обеденным столом карельской березы с остатками легкого ужина (Хозяин никогда не наедался на ночь, что положительно отражалось на его подтянутой спортивной фигуре) сидели двое. Гость был в строгом темно-синем костюме, Хозяин – в простеньком темном пуловере, светлых брюках и удобных домашних туфлях. Выглядели они очень мирно, по-домашнему, и атмосфера в гостиной была мирной и вполне уютной, но если бы здесь очутилось какое-то травоядное существо, инстинкт моментально заставил бы его забиться в какую-нибудь узкую щель и ни в коем случае не высовываться, потому что… Потому что сидящие за столом были отнюдь не травоядные.

– Ну, о делах больше ни слова. Что на десерт приготовили? – спросил Президент. – Вы ж без подарка не приходите.

– Да так, есть один пустячок, – усмехнулся Директор ФСБ и медленным, тщательно рассчитанным жестом достал из кармана пиджака маленький диктофон. – Есть такой журналист – Алексей Молчанов, может, вы помните…

– Ну как же, – кивнул президент и тоже усмехнулся, но… немного иначе, чем его гость – одними губами… все остальные черты лица эта легкая усмешка никак не затронула. – Конечно помню. Тот, который тогда, на телевстрече с народом еще спектакль устроил – на украинской мове начал спрашивать. А еще раньше долго ерничал где-то насчет моего ответа Ларри про лодку. Не знаю, – президент пожал плечами, – чем ему этот ответ не понравился. Ларри спросил, я – ответил…

– Ну да, – подтвердил Директор. – Но он еще книжонку написал, она определенный резонанс имела, аж на китайский перевели, так вот мы…

– Да, «Аэровокзал». Я в курсе, – перебил его Президент. – Он был единственным из журналистов, кто просидел в этом Краснокаменском Аэровокзале почти неделю. Книжонка получилась забористая, шумиха была, но… типа бури в стакане воды. Так что с ним?

– Так мы его все-таки иногда слушаем. Ну так, чтоб рука на пульсе была, мало ли… И вот вчера он с одним дружком своим выпивал и… Кое-что забавное наболтал – я подумал, может вас развлечет немножко. Хотите послушать?

– Почему бы и нет? – равнодушно сказал Президент. – Включайте.

Директор включил диктофон. И в гостиной раздался голос (качество записи было такое, что казалось говоривший сидит рядом) бывшего корреспондента газеты «Лас-Вегас Таймс», а ныне self-empolyed, а по-русски сказать, безработного журналиста и кое-где даже известного писателя – Лешки Молчанова.

* * *

– Не, Валер, все же на самом деле может быть и не так… Может, он – никакой и не гад, и уж точно не мудак, а просто… Просто он знает что-то такое, чего мы не знаем. И вообще – никто… Ты помнишь, как когда-то… Когда Ельцин сел в горбачевское кресло и по телеку говорил?.. Он сказал, типа: «Заглянул я в личный сейф Горбачева, и там т а к о е…», – и еще такое лицо сделал, так брови приподнял, что действительно…

– Чего действительно? – раздался хрипловатый и явно поддатый голос его собеседника.

– Ну ты прикинь, ч т о может знать Первый! Ельцин ведь был не мальчик, не пальцем деланный и… вообще не outsider, а из той же номенклатуры. Он тоже много чего знал, но… Когда в личный сейф Первого залез, так аж всю морду перекосило. Там же может быть т а к о е…

– Ну и чего – такого там может быть?

– Да все, что угодно! Кто убил Кеннеди… И кто пришил Сталина… Что америкосы творили на этой… на базе 51 с зелеными человечками – прилетали ли они, а если прилетали, то – з а ч е м?.. Да хоть бы, что там с этой… с Атлантидой случилось…

– Ну и хер с ней, с Атлантидой и чего он там про нее знает – н а м-т о что до Атлантиды этой сраной, если он такую свору с поводка спустил и они такое творят – только брызги летят!.. Что ты тут лепишь – надрался что ли?..

– Может, и надрался, но ты послушай, ты же – тоже писатель, ты раскрути воображение, ты…

– Я – тоже? Ну, бл… Это ты – тоже, а я-то как раз…

– Ну не важно, я пошутил. И с Атлантидой – и правда, хер с ней, а вот… Ты представь на секунду, что он… Ну и еще только человек пять в мире… Что он з н а е т, что не пройдет и…

* * *

Запись шла еще четыре с половиной минуты, потом Директор выключил диктофон.

– А дальше что было? – помолчав, спросил Президент.

– Да ничего интересного, – пожал плечами Директор. – Еще поддали, потом… Его гражданская супруга была в командировке и… девки какие-то приехали. Ну все, как обычно.

– Хорошее качество, – еще немного помолчав, заметил Президент. – А его собеседник – это кто?

– Да никто, – отмахнулся Директор. – Звать Валерий Уринсон. Был фотографом в той же газете, что и Молчанов. Но потом им урезали штат, Молчанов стал и жрец, и швец, а этот – на вольные хлеба. С оппозицией не шьется.

– Стало быть, Молчанов его как бы выдавил и куска хлеба с маслом лишил, – задумчиво протянул Президент, – и тем не менее остался в друзьях…Неглупо, – заметил он, и в холодном взгляде его серых глаз, уставленный мимо Директора, на красивые напольные часы 17-го века, фирмы “Norton”, промелькнуло что-то…

(Зачем он спросил про «собеседника», что ему до какого-то фотографа?… Почему я никогда не понимаю, не в и ж у, что у него на уме, – подумал Директор. – А он – видит меня насквозь? Впрочем… если бы было наоборот, я бы сидел в его кресле, а он – в моем. Хотя… Е г о бы я в своем не держал. Ни при какой погоде. Это все равно, что держать в доме киску, типа Pantera Tigris – сколько ни корми, а конец – один…)

– Ну… развлек вас чуток? – осторожно нарушил паузу Директор.

– Да, вполне, – оторвав взгляд от часов, кивнул Президент. – Занятная у парня фантазия. Он вообще – пьющий?

– В последнее время – да. Нервишки шалят, – Директор усмехнулся и пояснил, – мы ему звоночки организовали и…. Еще кое-что в этом роде.

– Физику? – спросил Президент.

– Нет, так… – Директор неопределенно пожал плечами, – по мелочам…

– Кстати…эта его книжонка – «Аэровокзал» – тут надо бы что-то сделать.

– С книжонкой? – не понял Директор. Но через секунду понял, – В смысле, с автором?

– И с тем, и с другим, – едва приметно усмехнулся Президент.

– Ну… Можно пугнуть уже как следует, а можно и физику применить, – осторожно предложил Директор.

– Да нет, – поморщился Президент, – это все – паллиатив… Ну, ерунда, по-простому. Тут нужно что-то кардинальное.

– Так что… того?

– Да нет, – отмахнулся Президент. – Вам как скажешь что-то, так сразу – того. Того можно т о г о, кого нельзя использовать, а в этом парне… что-то есть. Во-первых, харизматичный, во-вторых, он все-таки реальный журналист, а не кастрюли паяет. В третьих, фантазия, как видите, работает. В общем, – помолчав, сказал он, – мы сделаем так…

И он подробно объяснил Директору – как.

– А зачем, – внимательно выслушав его, недоуменно спросил Директор. – Жаворонков из него все равно не получится, как ни верти, и…

– А это и не нужно, – мягко перебил его Президент. – Певчих птичек, – его губы чуть искривила знакомая всему свету усмешка, в которой явно проскользнуло презрение, – у нас и без того хватает.

– Так я, пожалуй поеду, – сказал Директор, чуть приподняв (так вопросительно) свой зад от диванчика.

– Да, поезжайте, – кивнул Президент, – мне еще надо с документами поработать, а у вас завтра будет трудный день.

_ Почему – трудный? – слегка удивился Директор. – Нет, вообще-то, у нас легких не бывает, но…

– Ну как же, – изобразив на лице подобие дружелюбной улыбки, сказал Президент. – Во-первых, надо будет дать очень четкие указания вашему заму по поводу Молчанова. А во-вторых, на 11 вы назначили совещание, а к нему еще надо немножко подготовиться. Так что, поезжайте. Удачи.

– А… – Директора как-то кольнуло это «удачи» – никогда раньше Первый не прощался с ним таким словом. И от этого он чуть было не спросил: «А откуда вы знаете про совещание», – но вовремя понял идиотизм такого вопроса и прикусил язык. – Да, заму я все на пальцах разъясню. – Он потянулся было к лежащему на столе диктофону, но Президент остановил его небрежным жестом правой руки с плотно прилегающими к запястью часами Patek Philippe – во всяком случае, так было написано на циферблате (лишь пять человек, включая самого Президента и Директора, знали, что этот никакой не Patek и совсем не Philippe).

– Оставьте, – сказал он, – дам послушать мадам, может, ее тоже развлечет. Кстати… – он на пол секунды задумался, – а ваши… ну из аудио-отдела, кто пишет – слушали это?

– Две девчонки могли, – пожав плечами, сказал Директор.

– И больше никто?

– Только мы с Вами. А…. Что?

– Да нет, ничего, – опять махнул рукой с часами Президент. – тоже развлеклись, наверное… Удачи.

Директора опять кольнуло это во второй раз произнесенное слово, а холодный взгляд серых глаз Первого…

«Как бритвой полоснул, – подумал он, уже подходя к своей машине, – И на кой черт нужны такие сложности… такие игры с этим сраным Молчановым?.. И про тех, кто слушал… И что это за «поработать с документами», он никогда после ужина не работает, это железное правило, и…» – он вдруг поежился от холода, хотя… вечер был теплый, а пальто на нем – верблюжьей шерсти.

Часть 1

Веселья час…

1

Очередной (и последний) рабочий день Директора ФСБ начался с 8-ми утра. В своем кабинете, куда не могло попасть ни одно живое существо без его, Директора, ведома (а если бы и попало, не прожило бы и 20-ти секунд), он долго и обстоятельно разъяснял своему Заму по «общим вопросам», что надлежит предпринять по поводу бывшего журналиста «Лас-Вегас Таймс», Алексея Молчанова. Зам внимательно слушал, делая пометки в своем блокноте и ничему не удивляясь. Способность ничему не удивляться была главной особенностью этого Зама (Директор за это его и держал) – если бы ему приказали повесить Молчанова на Лобном месте, тело сжечь на Красной Площади, а потом захоронить его прах с почестями в Кремлевской стене, Зам бы тоже не удивился.

Потом Директор пил травяной чай и готовился к расширенному совещанию с начальниками Главных Управлений своего ведомства.

Потом проводил это самое совещание.

Потом съел обед (диетический и совершенно безвкусный) у себя в кабинете.

Потом побарабанил пальцами по столу (барабанил минут пять), нажал на кнопку селектора, связывающую его с начальницей отдела аудио-записей, и затребовал у нее запись № S42D645287.

Через девять с половиной минут на селекторе загорелся огонек, Директор опять нажал на ту же кнопку, и начальница отдела аудио-записей, слегка запинаясь от страха, доложила ему, что таковая запись отсутствует.

– Так спросите у своих девок, что писали, куда они ее подевали, – раздраженно буркнул Директор.

Начальница отдела, уже почти заикаясь от страха, сообщила, что спросить у «девок» нет никакой возможности, поскольку старший лейтенант Ковалева и капитан Вершинина сегодня на работе в назначенный час не появились, а отправленные к ним на квартиры по протоколу группы проверки обнаружили… Обнаружили их обеих в своих апартаментах без наличия признаков жизни.

– Причины смерти? – помолчав, спросил Директор.

– В-вскрытия еще не было, т-товарищ Директор, – но п-признаков насильственной н-не обнаружено. По п-предварительному заключению – с-сердечные п-приступы.

Директор дал отбой.

В мозгу прокручивались отрывки вчерашнего разговора с Первым: «Кстати… а ваши… ну из аудио-отдела, кто пишет – слушали это?.. – Две девчонки могли… – И больше никто? – Только мы с Вами. А…. Что? – – Да нет, ничего, – тоже развлеклись, наверное…»

– Но почему? – шепотом спросил сам себя Директор. – Должна же быть какая-то серьезная причина, какая-то с х е м а, а тут… Молчанов этот ведь вообще никто, и вдруг…

И вдруг в мозгу у него начала вырисовываться с х е м а. Она была настолько чудовищной, настолько невероятной, что просто не могла быть истинной. Но Директор был человеком начитанным и знал знаменитое изречение классика детективного жанра: нужно отбросить все невозможное, и тогда то, что останется, каким бы невероятным ни казалось, и будет истиной. Кроме того, Директор, сталкиваясь с чем-то опасным и даже страшным, никогда не прятал голову в песок, наподобие страуса. А еще он обладал прекрасным логическим мышлением, и это мышление сейчас подсказало ему… Подсказало, что для завершения этой «схемы», этого «домика» из косточек домино нужно еще одно… Нужна еще одна «косточка», и тогда можно будет…

Он нажал другую кнопку на селекторе и сказал:

– Мне нужно точное местонахождение Валерия Урин… – тут он запнулся, поняв, что говорит в мертвый аппарат. Связь в его кабинете невозможно было отключить, но она была отключена. И самое интересное – это его совершенно не удивило.

Как не удивило и то, что из-за тяжелой портьеры, закрывающей фальшивое окно, вышла Смерть, облаченная в хорошо сидящий серый костюм и держащая в руках предмет, похожий на обыкновенную перьевую авторучку. Это не только не удивило его, но даже обрадовало, поскольку избавить его сознание от кошмарной, навалившейся на него тяжести этой самой «схемы», могла только…

– Точное местонахождение Валерия Уринсона, – мягко сказала Смерть, надевая колпачок на заднюю часть авторучки, – морг 62-ой городской больницы. Вторая секция, третий стол – сейчас как раз идет вскрытие. Заключение будет – острая сердечная недостаточность.

Последняя косточка этого «домино» легла на свое место.

Возле правой ноги Директора находился небольшой выступ в паркете. Стоило лишь слегка надавить ногой на этот выступ, и любое существо, любой объект, излучающий тепло, близкое к температуре человеческого тела (кроме самого Директора), был бы мгновенно прошит разрывными пулями с разных сторон.

Просто ради интереса (прекрасно зная, каков будет результат) Директор надавил на этот выступ правой ногой. Система была так же мертва, как селектор на его столе.

– Знаете, что – не собака, палкой не отобьешься? – спросила Смерть в сером костюме?

Директор улыбнулся, кивнул и сказал:

– Знаю. Судьба. Значит ты так его называешь? Скажи… Ты читал «Остров сокровищ» Стивенсона?

– Возможно, – сказал серый костюм, – а что?

– Помнишь, там есть такой капитан Сильвер? Ну, одноногий пират?

– Помню, – кивнул костюм, – только если можно, побыстрее, а то у меня еще дела есть, – добавил он, если и пошутив, то хорошо скрыв это.

– Так вот этот Сильвер там говорит: «Через час… те из вас, кто останется в живых, позавидует мертвым.»

– Это все?

– Все, – кивнул Директор. – Только помяни мое слово: Ты еще мне позавидуешь. А вот он… Тот, кто тебя послал – он завидует мне уже сейчас. И знаешь, я р е а л ь н о ему сочувствую, ведь я – знаю лишь несколько минут, и уже жду тебя, не дождусь, а вот он… – Директор улыбнулся, – Он знает, видимо, уже давно, и ему еще придется с этим жить. Давай, не тяни.

– Не буду, – сказала Смерть.

Серый костюм направил авторучку на Директора. На шее у того, над накрахмаленным воротничком белой рубашки, заплясала красная точка и он ощутил в этом месте слабый укольчик, не сильнее комариного укуса. Через две с половиной секунды его сердце стукнуло в последний раз и остановилось. Тело откинулось на спинку кресла и замерло. А посиневшие губы продолжали улыбаться.

Эта улыбка оставалась на его губах, когда хирургическая пила с визгом резала его грудную клетку в спецморге при спецбольнице на вскрытии (заключение – острый инфаркт миокарда), когда потом эту грудную клетку зашивали, и даже на третий после кончины день, когда тело обряжали в дорогой темно-синий костюм, готовясь уложить его в красного дерева гроб. И только уже в гробу, перед выносом в огромный зал, где уже застыл почетный караул и все было готово к приезду Президента, главному хирургу-косметологу было велено подправить губы – придать им подобающее волевое выражение, как бы присущее покойному при жизни.

Президент прибыл к самому началу гражданской панихиды, выразил соболезнование жене и дочери покойного, пообещал не забывать о них и принимать участие в их дальнейшей судьбе (они знали, что он сдержит свое слово), коснулся правой рукой (с часами Patek Philippe) края гроба, постоял у гроба 25 секунд с опущенной головой, и отбыл – вершить дальнейшие судьбы страны и мира.

Исполняющим обязанности Директора пока был назначен его Зам по «общим вопросам». Чему удивились все – от родственников, до подчиненных, – кроме… него самого.

2

Очередной (нерабочий) день экс-журналиста, а ныне писателя, Лешки Молчанова, начался с рюмки выдержанного портвейна (после вчерашнего), овсяной каши и чашки зеленого чая.

Продолжился день вычесыванием кота Лени (Лешка, ненавидевший Совок во всех его проявлениях, любил старые советские песни и обожал Леонида Утесова) и очень неожиданным звонком. Городского телефона, которым Лешка практический не пользовался (зачем, если есть мобильник?), а в последние месяцы, когда поднимал трубку, слышал лишь что-то, вроде: «Еще жив, гнида жыдо-бандеровская?!. Ну, бл.., это ненадолго…», или: «Получил печеньки от пиндосов? Ну, жри их, только смотри не подавись, пидор!..». В таком вот духе. Лешка вздохнул, снял трубку и услышал… совсем другое:

– (тоненький девичий голосок) Алексей Николаевич, здравствуйте.

– Здрасьте…

– Это вас беспокоят из пресс-службы Вольдемара Жаворонкова. Мы хотим пригласит вас на еженедельную программу «Субботний вечер». Завтра. К 6-ти часам.

– Вы… вообще знаете, кто я такой?

– (с придыханием) Конечно, Алексей Николаевич! Вы – Молчанов, известный журналист и писатель! (помолчав, неуверенно) Оппозиционный…

– Я – уже экс-журналист. Типа, бывший… А Жаворонков в курсе вашего звонка?

– (радостно) Вольдемар Арнольдович лично дал указание. Вы… (осторожно) приедете?

– Почему бы и нет. Но за последствия – не отвечаю, хотя… Вы же все равно все со мной вырежете.

– (обиженно) Алексей Николаевич!.. У нас же прямой эфир – зачем вы так?

– Хорошо… Как к вам заехать?

– Алексей Николаевич, мы пришлем машину. К четырем тридцати – вас устроит?

– Ну… ладно. Адрес запишете?

– (радостно) У нас есть. Спасибо, Алексей Николаевич! С нетерпением ждем встречи! До скорого!

– Пока, – сказал Лешка коротким гудкам в трубке, и скрипнув зубами, пробормотал, – Ждете, говоришь… И дождетесь… Попинать хотите – ну поглядим, кто кого?

Конечно, заплюют, заорут, запинают, думал он, продолжая вычесывать урчащего Леню, но эфир, и правда, – прямой, хоть что-то успею сказануть… От одного вида Вольдемара Арнольдовича, конечно, блевать тянет, и руки я ему ни при какой погоде не подам… Да и гости – один другого краше… Но в конце концов, я – журналист, или – где? А что бывший, так у нас же, как у, мать их, чекистов, бывших – не бывает…

В 12 часов дня Лешка стоял в убогом ритуальном зале 62-ой городской больницы и слушал… Нет, не говорящих какие-то бессмысленные и никому не нужные слова дружков и родственников лежавшего в дешевом сосновом гробу Валерки Уринсона (вернее, его пустой оболочки), а говорящую с ним т у п у ю боль.

Два с половиной года назад он стоял в этом же зале у гроба своей жены. Тогда боль была острой – такой острой, что он был уверен: жить с ней, с такой болью, невозможно, и он – не сможет (и никто не смог бы), а потому очень скоро умрет. Но человек – предполагает, а Некто Другой, как известно… Да. Человек – такая сука, что может пережить… многое. И острая боль ушла (примерно через год, а уж как ему дался этот год… знал только он один), и на смену ей пришла – тупая. С которой жить было можно. Которая вообще по большей части дремала и лишь иногда просыпалась. И начинала с ним разговаривать. Вот и сейчас:

– Эй, привет, – говорила тупая боль, – ты скучал по мне, ты думал, я ушла, милый? Но я – здесь, я никуда не делась, я с тобой, я – ж и в а…

Лешке было жаль неожиданно помершего Валерку, он – побывавший на 20-ти с лишним войнах и видевший много смертей, – вообще очень ценил и понимал значимость человеческой жизни, но если бы…

Если бы Некто предложил ему поменять еще один год с Ксюшей на жизни двадцати Валерок… Да что там Валерки – на все Прогрессивное Человечество, то тогда… Тогда в дешевом сосновом гробу сейчас лежало бы это самое, Прогрессивное.

Взял бы напоследок интервью у Президента, подумал Лешка, , а потом – на какой-нибудь остров с ней, и целый г о д, а потом – хоть потоп, бл…, хоть Царствие Небесное…

– Царствие тебе Небесное, Валерий, – просипел какой-то Валеркин родственник и бочком отошел от гроба. Возникла неловкая пауза, никто не знал, кому говорить следующим, и Лешка двинулся было к гробу, но… Вдруг зацепился взглядом за стоявшего в углу какого-то… с приятным, но совершенно не запоминающимся лицом, в сером, очень ловко сидящем костюме и смотрящего прямо на него. Серый костюм едва приметно улыбнулся и отрицательно качнул головой. Лешка прищурился, посмотрел ему прямо в глаза, и… его вдруг прошиб холодный пот – в натуре, одна капелька даже стекла от виска вниз по щеке.

– Молчан, ты чего? – пихнул его локтем в бок стоящий рядом с ним здоровенный Валеркин дружок по банным посиделкам, которого Лешка видел третий раз в жизни (у Валерки вообще друганы были в основном бизнесово-бандюкового плана).

– А что? – спросил Лешка.

– Да взбледнул весь – белый стал, как бумага…

– Мне показалось… Показалось, что мне Смерть улыбнулась и… мимо прошла, – хрипло выдавил Лешка.

– Молчан, – подумав, сказал Валеркин дружок, – ты, кончено, парень умный и все такое – Валерка тебя ценил, но… Кончай бухать по утрам, а то ведь не ровен час – вслед за Валеркой по…

– Ты знаешь того – в сером костюме, вон там стоит? – перебил его Лешка, не глядя в тот угол, показав лишь жестом.

– Так это…– проследив за жестом Лешки, неуверенно протянул его собеседник, – там, вроде, нет никого.

Лешка, преодолев какое-то внутреннее сопротивление, сам глянул в тот угол, где только что… Там действительно никого не было.

– Молчан, – опять легонько пихнул его в бок Валеркин дружок, – скажешь чего-нть, или… если хреново тебе, тогда я скажу?

– Говори, – помолчав секунду, сказал Лешка, – мне чего-то и правда, того… Ну, перебрал вчера малость. С печали…

– А-а, – как-то облегченно выдохнул тот, – это бывает. Ты держись. И к нам в баньку приходи – мы всегда тебе рады… Ты это… – он запнулся на момент, – хоть и типа, писатель, там, журналист, но… парень-то нашенский.

Тупая боль, все еще бормотавшая свою мантру, замолкла. На душе у Лешки вдруг как-то потеплело… Он понимал, что круче комплимента в этой среде для аутсайдера – просто не бывает.

* * *

– Итак, снова про Крым – н а ш Крым, – подмигнув зачем-то в камеру, бодро произнес Вольдемар Жаворонков, взглядом усталого полководца окинув стоящих перед ним на подиуме «пехотинцев» – депутата Тихонова (по слухам, внука Кагановича), председателя Всероссийского Конгресса «Евреев за Президента», Дьяволинского, режиссера Ханбазарова, «мальчика для битья», американского журналиста, Джека Бима и… Алексея Молчанова. – Вы не согласны, Алексей Николаевич? С тем, что он – наш?

– Что толку – не соглашаться с фактом? – пожал плечами Леша. – Это все равно, как говорил тургеневский Базаров, отрицать смерть – она придет и сама тебя поотрицает.

Жаворонков чуть дернул большим пальцем левой руки, и сидящая в зале публика вяло похлопала.

– Вот что значит – писатель, – весело вскричал Вольдемар, – пусть и оппозиционный, – добавил он уже с легкой грустью.

– Мы таких писателЕй в черном море топили! – неожиданно выкрикнул Дьяволинский.

Тихонов нахмурился, включил дедушку и рявкнул:

– И расстреливали!

Вольдемар глянул на Дьяволинского, изящно поднял тонкую бровь и осведомился:

– Кто это – мы? Вы имеете ввиду вашу родственницу, Розу Залкинд по кличке Землячка? Знаете, я не могу сказать, что одобряю ее действия. Да и многие ее товарищи по партии тоже… – он покрутил головой и скептически причмокнул.

– Да, – с глубокомысленным видом кивнул Ханбазаров. – Она повинна в смерти многих русских людей, но ведь… время был такое…

– Ну ладно, черт с ней, с Землячкой, вернемся к современному Крыму, – прервал его Жаворонков, – про факт, Алексей Николаевич, мы и сами знаем, а вот как с оценкой этого факта? Какова в а ш а оценка?

– А вы не знаете? – спросил Леша.

– Конечно, знаем, – усмехнулся Вольдемар, – еще бы нам не знать – вы ее озвучивали на разных «Волях» и многих хунтовских каналах. А здесь б о и т е с ь? Молчанов здесь решил оправдать свою фамилию и… промолчит?

– Отнюдь, – пожал плечами Леша, – Оценка такая же, какая была у одного француза – если не ошибаюсь, по имени отчеству его звали Антуан Жак Клод Жозеф Буле де ла Мёрт, по поводу убийства герцога Эргиенского (у всех, находившихся на подиуме, выражения лиц напомнило Лешке присказку про баранов и новые ворота). Он сказал: «Это хуже преступления. Это ошибка».

Сейчас он их спустит с поводка, подумал он, и будут рвать. Ну и хрен с ним – все-таки сказать успел, Все-таки – успел, хорошо, что вызубрил имечко, они слегка оху… и не сразу врубились…

Однако к его удивлению, никто его рвать не стал.

Дьволинский приплясывал от душившей его злости, Тихонов пожирал Лешку глазами дедушки, Ханбазаров кривился, как будто жевал протухший лимон, Джек Бим прикрыл рот ладошкой, но… Они молчали.

– Ну что ж, – после паузы сказал Жаворонков, – француз, как известно, рассудка не имеет, но…Мы вас услышали. Джек, – повернулся он к Биму, – вы согласны с такой оценкой?

– Ну я… как бы… не совсем, – осторожно, слегка запинаясь и неожиданно с акцентом (хотя обычно трындел по-русски, как по маслу), заговорил Бим, – хотя что-то в этом есть, поскольку…

Вольдемар Жаворонков едва приметно дернул левой щекой, и… Все они сорвались с цепи. И начали рвать и топтать, но – не его, Лешку Молчанова, а несчастного Бима. Топтали долго и с удовольствием, словно отыгрываясь за вынужденный простой, за непонятно, чье (Жаворонкова?) и почему, табу на топтание Лешки.

Потом про Молчанова вроде как забыли, переключившись на военные успехи в Сирии.

Потом набросились на «псевдо-либеральную оппозицию» (а как же без нее), и Жаворонков опять повернулся к Лешке:

– Что скажет наш представитель этой самой оппозиции? – иронично улыбаясь спросил он.

– Я не представитель, – сказал Лешка, – потому что представлять тут вообще нечего.

– Тю-у-у, – протянул свое коронное (и как он считал, украинское) Вольдемар. – Это как же понимать прикажете?

– А так и прикажу, – пожал Лешка плечами, – никакой оппозиции у нас нет, – последовала пауза, и пользуясь моментом, Лешка продолжил: – Оппозиция бывает в странах с выборной системой власти, у нас же никаких выборов просто н е т. То, что у нас называется выборами – ширма. Камуфляж, а следовательно говорить можно, ну разве что… о некотором протестном движении – не более того.

Ну, сейчас-то порвут…

И… Повторился тот же сценарий – как по нотам: Жаворонков спросил Бима, согласен ли тот с Молчановым, Бим, укрываясь за акцент, пробормотал, что-то вроде: «С одной стороны в этом есть некоторый смысл, но…», – и все дружно и страстно накинулись на Бима. Лешку никто не кусал, и только внук Кагановича порой кидал на него дедушкины взгляды, даже шевелил губами, но звук на Лешку не включал (зато Бима приговорил к высшей мере пролетарского гуманизма аж трижды).

В конце передачи Жаворонков поблагодарил всех участников, а Лешку спросил:

– Как вам у нас понравилось, Алексей Николаевич? Как вы у нас себя чувствуете?

– Как живая лиса в меховом магазине, – без тени юмора буркнул Лешка.

Жаворонков дернул большим пальцем правой руки, и публика в зале разразилась аплодисментами, причем совсем не вялыми. Когда они стихли (после очередного дерганья большого пальца телезвезды, но – в другую сторону), Вольдемар милостиво улыбнулся и отеческим тоном произнес:

– Ну, так-то уж не надо уж… Мы все вам очень рады, и… Я надеюсь, будете теперь у нас частым гостем, буду вас ждать – и тут он ухитрился как-то выгнуть шею, отвернуться от всех камер (сохраняя при этом вальяжность) и кинуть Молчанову взгляд, в котором…

Это был просительный взгляд, чуть ли не униженно-просительный. В этом секундном взгляде была ясно видна мольба. Это так удивило сбитого с толку всем этим странным сценарием, а потому слегка разозленного Лешку, что вместо вертевшегося на языке «разденься и жди», он неожиданно для себя сказал:

– От вас зависит, Вольдемар Арнольдович. А я – что? Позовете – приду.

Ему показалось, что Вольдемар вздохнул с облегчением.

На выходе из студии к Лешке подошел Джек Бим, чистенький и румяный, как свежевымытое яблоко, словно не его сейчас обливали помоями примерно пол часа чистого эфирного времени.

– Давно хотел с вами познакомиться, – протягивая руку, – сказал он (без малейшего акцента). Правда никак не ожидал увидеть вас здесь, но… Судьба, как у вас говорится, играет человеком…

– А человек играет на трубе, – согласился Лешка.

Они поговорили минуты две о каких-то пустяках, а потом, оглянувшись и слегка понизив голос (хотя рядом никого не было), Бим сказал:

– Знаете, мне показалось, что он вас как-то… побаивается.

– Кто? – не понял Лешка.

– Ну, Жаворонков…

– С чего бы это? – удивился Лешка.

– Вот и я подумал – с чего бы… Ну ладно, как у вас говорят, теперь до скорого – сказал Бим, кинул на Лешку какой-то странновато-задумчивый взгляд и отошел. Так бочком, совсем как родственник Валерки Уринсона – от гроба в ритуальном зале 62 городской больницы.

3

Сидя в первом ряду большого зала телестудии, где снималась популярнейшее телешоу «Comedy Pub», Лешка – в потертых джинсах и старом вельветовом пиджаке времен перестройки und ускорения, – поначалу чувствовал себя среди здешней модно и по-настоящему дорого одетой публики (в основном, молодой и очень ухоженной), как престарелый бомж на великосветской яхте. Но довольно скоро это ощущение исчезло – атмосфера в студии была веселой и доброжелательной. А уж когда популярный комик, Саша Дуля, выдал отличный stand up, а потом певец, Антон Колпаков спел в своей оригинальной манере блестящую юморную песенку, в которой отчетливо произнес слово «х@й», Лешка совсем расслабился и перестал жалеть, что поддался на уговоры… На уговоры лично позвонившего ведущего «Comedy Pub», Марлена Карапетяна, разливавшегося в телефонной трубке соловьем о том, как давно мечтал познакомиться и пригласить, но все как-то не было случая.

Расслаблялся Лешка недолго. Карапетян вышел к стойке с микрофоном и сказал:

– У меня сегодня есть сюрприз. Сегодня у нас в гостях известный журналист и писатель, – он понизил голос и заговорщически подмигнул залу, – оппозиционный… – и уже почти на крике, – А л е к с е й М о л ч а н о в! Поприветствуем…

Зал отреагировал вежливыми сдержанными аплодисментами. Слегка растерянный Лешка поднялся с места, повернулся к залу и не очень ловко поклонился. Потом повернулся обратно и хотел уже сесть, как Карапетян сделал приглашающий жест и произнес:

– Прошу на сцену, Алексей Николаевич! Сюда, сюда, вон по той лесенке – не поскользнитесь.

– Зачем? – одними губами спросил у него Лешка.

– Поднимайтесь сюда, Алексей Николаевич, – опять поманил его к себе Карапетян. – Не бойтесь, мы не кусаемся. Ну хотите, я дам вам каску и бронежилет? Если вы уж так к ним привыкли в братской Украине…

В зале раздались сдержанные смешки.

Лешка скрипнул зубами, поднялся на сцену и встал рядом с Карапетяном. Тот повернулся к нему и доверительным тоном сказал:

– Алексей… Ничего, что я вас просто по имени? Ну и славно, я – Марлен, а для вас – даже Марик…

По залу прошел легкий удивленный шумок – Карапетян очень мало кому позволял называть себя Мариком, и это все знали.

– Я – Алеша, – кивнул Лешка

– Ну и чудно. Так вот, Алеша, – продолжал Марик, – мы знаем, что вы иногда любите спеть под гитару. Знаем-знаем, не скромничайте, на ю-тубе видали…

(Лешка действительно спел как-то раз на одной пьянке пару песен Окуджавы и один романс, – он хорошо играл на гитаре, «роман» с этим инструментом длился почти всю его жизнь, – а его дружок выложил это на YouTube)

– Так может, споете нам что-нибудь? – предложил Марик. – Может, у вас даже что-то свое есть – романс, там, или… – он подмигнул залу, – частушка?

– Есть, – неожиданно для себя сказал Лешка. – Конечно петь после Антона Колпакова – это самоубийство, и бронежилет мне бы не помешал (зал одобрительно засмеялся, многие захлопали), но мне не привыкать. Если у вас есть в кустах рояль, или хотя бы балалайка…

Колпаков, сидевший в углу сцены, встал, взял свою роскошную гитару, рысцой подбежал к Лешке и вручил ему инструмент с полупоклоном.

Лешка взял гитару, легонько провел большим пальцем по струнам (звук был великолепный, глубокий, такого класса инструментов Лешка отродясь в руках не держал), и сказал в микрофон:

– На Ю-Тубе вы могли слышать песенку про моего о тезку – министра чего-то там экономического… ну того, чего у нас вообще нету (смех в зале). Которого зачем-то посадили. Ну, он вроде как что-то не поделил и рассердил главу «Главнефти», Сечкина. Лучше бы он поссорился со Стечкиным – я имею в виду пистолет, – тогда может, и обошлось бы (смех и хлопки в зале). Ту песенку я написал вместе с Окуджавой… Ну по мотивам и на мотив Ваньки Морозова, но… Какой Окуджава, подумал он, они вообще не знают, кто это такой… Им нужны «ж@па и х@й…. Что ж, сейчас получат…Я спою вам сейчас другую – называется «Невезуха». Щас ты, Марик, у меня поулыбаешься, щас ты у меня с личика своего ухоженного спадешь…

Лешка взял первый резкий аккорд и спел:

Наша главная отрада –

Есть у нас и нефть, и газ,

Помогаем мы Асаду,

Раз не выгорел Донбасс

Зал разразился хохотом и захлопал. Хлопали так, что Лешке пришлось, пережидая, сделать проигрыш. А потом он выдал остальное:

Турки-суки, словно дети,

Сбили мирный бомбовоз,

Мы найдем, им чем ответить,

С нами Путин и Христос.

Помидоры есть не будем,

Солнце-море-виски-пляж –

Это чуждо русским людям,

Это – лишний антураж.

Не нужны нам их отели,

Фрукты, овощи, халва,

По-плохому захотели? –

С нами Бог и Хизболла

Чтоб собралась наша стая,

Нам не надо много стран:

Коалиция простая –

Хизболла, Хамас, Иран.

Чтоб забился мир в падучей,

Восстановим весь Союз,

А совсем на крайний случай

Есть у нас козырный туз:

Мы на горе всем буржуями,

Чтобы знали, что почем,

Прям по собственному х..

Просто т р а м п н е м кирпичом!

Проигрыши приходилось делать после каждого куплета, потому что аплодисменты шли по нарастающей, а после последнего…. Зал устроил Лешке настоящую овацию – такую овацию, что Антон Колпаков даже на мгновенье нахмурил свое знаменитое чело, и шевельнул своими знаменитыми ушами, но тут же взял себя в руки и бешено захлопал вместе с остальными (он ведь был не только талантливый, но еще и просто хороший парень). Лешке пришлось несколько раз подходить обратно к микрофону и раскланиваться – зал не хотел его отпускать.

– Про министра давай!… – раздались выкрики. – Про Люлюкаева выдай!.. Чего терять, все равно посадят!… – смех и скандирование: – Лю-лю-ка-ев! Лю-лю-ка-ев!!.

Лешка оглянулся на Марика, тот, надо отдать ему должное, с лица не спал, а ободряюще кивнул, показал большой палец и сказал:

– А действительно, чего терять – на двушечку… с конфискацией вы уже спели. А нас – вообще закроют. Выдавайте, – и обреченно махнул рукой.

Лешка взял нежный аккорд и выдал:

За что ж вы Лешку Люлюкаева?

Ведь он ни в чем не виноват.

Главнефть сама чуток слукавила,

А он ни в чем не виноват.

Главнефть по проволоке ходила.

Махала черною рукой

И страсть Алешеньку схватила

Своей мозолистой рукой.

Он в офис к ней зашел на площади,

И чемоданчик подхватил.

Ему б чего-нибудь попроще бы,

А он брифкейсик подхватил.

Он все прикинул по фасончику,

Чтобы Главнефти угодить

срубить на завтрак два лимончика,

Чтоб ей, конечно угодить.

Не думал, что так огорошит -

Ведь от любви беды не ждешь.

Ах Леша, Леша, что ж ты, Леша!

Ведь сам по проволоке идешь …¹

Реакция зала была сдержанней, чем на первую, но… Все равно – не хилая.

Лешка не раз уже сталкивался с очень теплыми и даже восторженными приемами своей персоны – один раз, когда во Львове читал главу из «Аэровокзала» (про мать русского солдата), многие женщины утирали слезы и весь небольшой зальчик в конце даже встал, – но такую реакцию и от т а к о г о зала (огромного, нежно пахнущего Шанелью и Кристианом Диором, набитого костюмами и платьями от Gucci и Armani) он к себе никогда в жизни даже не примерял.

По всему его телу разлилось приятное тепло. Он подошел к Колпакову, отдал ему гитару, сказав, «спасибо» (тот кивнул с дружелюбной улыбкой и «было здорово – вам спасибо»), и сошел со сцены. Когда он садился на свое место в первом ряду, зал еще продолжал одобрительно гудеть.

Натягивая в гардеробе куртку, он почувствовал, что его плеча довольно настойчиво коснулось нечто мягкое. Но упругое. Развернувшись, он уперся взглядом в стоявшую рядом с ним длинноногую блондинку (ноги, казалось, росли прямо от коренных зубов) – подойти к нему вплотную ей не давали две чисто физиологические особенности, выдающиеся далеко вперед из короткого топа.

– Я – Анжела, – сказала блондинка низковатым голосом, от которого у Лешки моментально заныло в паху.

– Я – Леша, – сказал он.

– Я знаю, – кивнула она. – Леша, мы с друзьями сейчас хотим съездить в один клуб. Не хотите составить компанию? Там будет весело.

– Зачем вашим друзьям компания пожилого, усталого…

– Не моим друзьям, а м н е, – перебила его назвавшаяся Анжелой, глядя на него в упор очень умело подведенными и очень красивыми… даже не глазами, а прямо Есенинскими «синими брызгами», – Потом, если вы захотите, я отвезу вас домой, к жене. И не кокетничайте – это тоже оставьте мне. Просто скажите: да, или нет, – она облизнула кончиком языка полные губы, словно спрыгнувшие с лица Анжелины Джоли.

– Да, – сказал Лешка вместо уже готового слететь с языка «нет»,

(Танька будет ждать, волноваться… Ну, ладно, звякну ей попозже, скажу у Димки засиделся, выпили…)

– Я на колесах, – добавил он, а потом… вдруг услышал собственный голос: – Кстати, я – не женат.

* * *

Было уже начало второго ночи, когда Лешка, кинув машину на стоянке, шел по тускло освещенной подворотне к своему дому. Неожиданно выход из подворотни закрыли четыре тени. Они быстро приближались. Потом…

Перед Лешкой возник здоровенный битюг, упакованный в кожу, с дурацкой шапочкой на голове a la у известного всему смотрящему телек населению байкера по кличке «Уролог», и с мушкетерской бородкой, выглядевшей на его широкой плоской морде крайне нелепо.

– Ну что, сволота жыдобандеровская, – неожиданно тонким голоском проскрипел битюг, – допрыгался? – трое подельников за его спиной тоже материализовались из теней; выглядела вся четверка гротескно, но довольно внушительно.

Лешка отступил от битюга на пол шага, слегка развернул право плечо, и… Его левый глаз брызнул искрами, и в следующее мгновение он found himself² в сидячем положении, привалившимся к стене подворотни и видевшим окружающую среду лишь одним глазом.

– Shit happens… – пробормотал он…

– Иш ты, по-пиндосски забалакал, – ласково пропищал кожаный.

– Врежь ему, Валет, – рявкнул кто-то из троих, стоявших за спиной кожаного битюга, – чтоб эта падла русский вспомнила! А потом уже мы с ним побалакаем…

– Может, тебе говорили, – насмешливо протянул битюг, – что лежачих не бьют? Так тебя обманули, таких га-андонов мы… – он отвел правую ногу назад.

– А может, и не обманули, – вдруг раздался чей-то холодный и какой-то неживой голос из-за спин битюга и его товарищей по оружию.

Битюг и трое остальных, как по команде развернулись, и в просвете между ними Лешка одним глазом увидел ладную мужскую фигуру в отлично сидящем на ней… сером костюме.

(Тот самый, что тогда… в зале 62-й… Черт, голова кружится… И не холодно ему в костюмчике зимой… Впрочем, как он может чувствовать холод – если э т о то, что мне тогда показалось, он вообще ни ничего не может чувствовать, потому что…)

– Ты еще что за х.. с бугра? – грозно пискнул битюг.

– Бугор у тебя в штанах, – равнодушно ответил серый костюм, – хотя, – он опустил задумчивый взгляд на кожаные штаны битюга, – какой там бугор, так… б у г о р о к.

Трое подручных битюга оглянулись на него, как солдаты на сержанта, ожидая команды. Битюг мотнул головой, и вся тройка (наконец, получив команду) ринулась на неподвижно и как-то очень одиноко стоявшую фигуру в сером костюме. Фигура не шелохнулась.

Лешка плохо видел произошедшее – одним глазом и в свете единственной тусклой лампочки, – но и видеть-то там было особо нечего. Словно один статический кадр – вот они ринулись на фигуру в сером, – сразу сменился следующим – три тела валяются на асфальте без движения, в каких-то не очень естественных позах. И – все. Человек в сером не сдвинулся с места – стоял, где стоял, лишь опущенные раньше по швам руки теперь он держал немного приподнятыми и обращенными ладонями в сторону Лешки и битюга в коже (в каком-то миролюбивом, успокаивающем жесте). Он даже не расстегнул застегнутый на две верхних пуговицы серый пиджак.

Кожаный битюг развернулся и с неожиданной скоростью ринулся к выходу из подворотни. Серый костюм даже не посмотрел ему вслед, а одним ленивым движением (большой кошки, типа pantera) очутился рядом с Лешкой и протянул ему руку со словами:

– С вами все в порядке, Леша (это был не вопрос). Вставайте, асфальт холодный, а морозить простату в вашем возрасте не полезно.

– Извините, не знаю, как вас зовут, – пробормотал Лешка, ухватившись за протянутую ладонь (очень жесткую) и поднимаясь на ноги. – Вам не холодно в одном костюме?..

– Меня не зовут, я сам прихожу. А имя … Ну пускай будет – Сергей. Для вас – Сережа. И нет – мне не холодно, – вежливо ответил серый костюм. – Я вообще легко переношу холод. И жару. И все остальное. Пойдемте, – добавил он, рассматривая Лешкин заплывший глаз, – я провожу вас до подъезда.

– Да я и сам дойду, – запротестовал Лешка. – Все в норме и… Спасибо вам за…

– Пойдемте, Леша, – повторил назвавшийся Сергеем, осторожно взял его за локоть мягкой, но очень сильной хваткой и потянул за собой.

Они молча дошли до Лешкиного подъезда, и Сергей спросил:

– У вас дома есть какая-нибудь примочка, или?.. Если нет, то у меня в машине, – он кивнул на стоявшую неподалеку грязно-серую «Ауди», – есть аптечка и что-нибудь в этом роде я найду.

– Не надо, – Лешка мотнул головой, и заплывший глаз моментально отозвался болью. – Может быть, – вдруг совершенно неожиданно для себя сказал он, – зайдем ко мне, выпьем по рюмке?

– Таня не будет против? – спросил Сергей.

Лешка вздрогнул, поглядел единственным действующим глазом на собеседника и хрипло выдавил:

– Вы следите за мной? Гэбэшник, или..?

– Два раза «нет», – равнодушным и каким-то скучающим голосом ответил Сергей. – Не слежу. И не гэбэшник. А насчет «или» – все мы, Леша, какие-то «или». Так предложение еще в силе?

– Да, – кивнул Лешка, моментально поверив этому серому Сергею (он умел отличать правду от вранья – иначе не был бы журналистом с 20-тилетним стажем), – но откуда вы знаете, как зовут мою?.. Впрочем, – вздохнул он, – вы все равно не ответите…

– Чтобы получить правильный ответ, надо задать правильный вопрос, – кивнул Сергей. – То есть знать какую-то часть ответа. Вы не знаете никакой, поэтому вопрос просто бессмысленный – в никуда. Ладно, давайте только скажем Тане, что мы с вами – старые знакомые. Школьные друзья – не выйдет, вам же уже за полтинник, а мне чуть больше сорока, и это видно… Особенно женщине. Особенно умной женщине, которой под сорок, вы согласны, Леша? И кстати, давай-ка перейдем на «ты» – для пущей достоверности нашего маленького искажения действительности.

– Господи, Лешенька, что случилось?!. – воскликнула Таня, глядя на Лешкин заплывший (и сильно ноющий) глаз. Потом она перевела взгляд на стоявшего позади Лешки (и чуть сбоку) «старого знакомого», и…

Танька никогда ничего не боялась. За почти год совместной жизни Лешка ни разу не видел в ее глазах ни намека на реальный страх. Бесконечные угрозы по телефону, в соцсети, в почтовом ящике… Даже разбившая окно и влетевшая в гостиную труба от глушителя… Все это вызывало у нее брезгливое отвращение, порой смех, порой злость, но никогда ни тени страха – вот так она была устроена (возможно прошла какую-то хорошую «школу» – Лешка не особо интересовался ее прошлым).

Но сейчас в ее глазах, встретившихся со взглядом того, кого он привел в свой дом, мелькнул… Нет, даже не страх. А самый настоящий, неподдельный ужас.

* * *

– Неплохой вискарь, – заметил Сергей, вертя в руках хрустальную рюмку, – во всяком случае для экс-журналиста, а ныне безработного писателя. Прости, у вас же это называется покрасивее – self-employed, верно?

– Ты все обо мне знаешь, Сережа… – усмехнулся Лешка. – И не гэбэшник.

– Зачем мне знать все, – пожал плечами Сережа и наполнил рюмки по новой. – Я знаю лишь то, что мне нужно.

– Для чего – нужно?

– Для моей специальности, для чего ж еще.

– А кто ты по специальности? – спросил Лешка.

– По специальности я – специалист. Давай, вздрогнули.

Они «вздрогнули», Сережа влил в себя виски, как воду, а Лешка, поморщившись, попытался уточнить:

– Какого профиля – специалист?

– Широкого, Леша.

– И по табуреточной части – тоже? – пьяновато прищурившись a la Клинт Иствуд (а он слегка был на него похож, многие бабы подмечали), спросил Лешка, – В смысле, вышибаешь из-под?..

– Кусаешься, – усмехнулся Сережа. – А ведь там, в подворотне, я если и вышиб, то отнюдь не табуретку. И уж точно, не из-под тебя.

– Я бы и сам, может справился, – буркнул Лешка, понимая, что это ненужная дешевая бравада и что Сережа это тоже понимает (и злясь на него и на себя за это).

– Вряд ли, – отреагировал Сережа. – У одного был кастет в кулаке зажат, у другого – цепь на руку намотана, а у третьего, извиняюсь, огрызок бейсбольной биты.

Лешка помолчал. А потом спросил:

– Они… живы?

– Вполне. Обездвижены минут на тридцать-сорок. Но живы. И даже почти здоровы, – он поколебался секунду, – ну… не калеки.

Лешка опять помолчал, а потом:

– Кто ж ты такой, Сережа? И почему… Почему Танька так тебя испугалась? Да и я тоже… там, в 62-й… И что ты там вообще делал, в ритуальном зале, когда Валерку провожали?

– Ну мало ли что женщине может померещиться – может, она подумала, что это я тебя так разукрасил и… пришел продолжать, – Сережа усмехнулся. – Ты тогда в больнице в миноре был, да и поддал накануне… А кто я такой? Видишь ли, Алеша… – он опять усмехнулся, но уже по-другому, – помнишь, как в «Адьютанте его Превосходительства»: «Пал Андреич, вы шпион? – В и д и ш ь л и, Юра…»

Лешка рассмеялся. Сережа тоже хохотнул. А потом продолжил, уже без смеха:

– Ты хорошую песенку сочинил, Леша, и хорошо ее спел, мне понравилось… Да-да, я был в зале. Главнефть по проволоке ходила… Видишь ли Ю р а, все мы в том или ином смысле ходим по проволоке. И ты вот сейчас идешь по такой проволоке, по которой… ходить без страховочной сетки, или тросика – стремно. Вот я и есть твоя «сетка», твой «тросик» – твоя страховка… На данный момент. Понял?

– Понял, – подумав секунду, сказал Лешка. – А кто мне эту страховку подарил? Ну да, ответа, конечно, не будет, да, Сережа? Опять неправильный вопрос…

– Ну почему же, – пожал плечами Сережа и снова разлил очередную порцию вискаря по рюмкам. – Знаешь, что играет человеком, когда человек играет на трубе?

– Да, есть такая присказка…«Судьба», – усмехнулся Лешка и выпил один, не чокаясь.

– Вот тебе и ответ, Леша, – он влил в себя очередную рюмку, как воду и поднялся. – Мне пора. Таня твоя уже спит, наверное, да и тебе лучше прилечь. Сотрясения нет, но пить больше сегодня не надо – выброс адреналинчика был порядочный.

– Ты что ж, и дальше будешь меня пасти, чтобы в случае чего от… таких вот уберечь? – уже у входной двери спросил Лешка.

– Не буду. Потому что… Насчет чего-то другого, не скажу, но «таких вот» – больше не будет, – услышал он равнодушный ответ, – если ты будешь вести себя разумно, – добавил Сережа.

– Что это значит?

– Это значит, что у каждой игры есть свои условия. И их надо принять. И соблюдать.

– Это кто так решил? Опять судьба?..

– Нет, Леша, это просто… по умолчанию. Это – дано., – последовал ответ, – Ложись спать, Леша, – мягко, но настойчиво посоветовал Сережа в сером костюме и аккуратно захлопнул за собой тяжелую металлическую дверь (сделанную еще во времена перестройки) Лешкиной квартиры.

– Лешенька, кто это был – в сером? – в темноте вдруг тихо спросила Таня.

– Я думал, ты уже спишь, – пробормотал Лешка и погладил ее по плечу. – Да никто, спи… Я же говорил – мой старый приятель.

– Он не старый. И никакой тебе не приятель. Ты… видел его глаза?

Лешка чуть вздрогнул и… заплывший глаз моментально отозвался тупой болью.

– Ну и что, там, у него с глазами? – буркнул он. – Я видел и покруче, видел глаза настоящих убийц – ты же знаешь…

– У него глаза не убийцы, – тихо перебила его Таня. – хотя убить – ему все равно, что выкурить… нет, даже просто затянуться сигареткой. У него – намного хуже, у него… Когда я в них заглянула, мне показалось, что…

– Ну что? – с тоской спросил Лешка, который догадывался, что она скажет, и которому казалось то же самое. Но сказала она совсем другое:

– Что на нас движется что-то жуткое, что-то… такое, чему нет названия, что-то… Я не могу объяснить, но я почувствовала…

– На нас с тобой?

– Да…. Нет, не только. На… На нас всех, – прошептала Таня. И тихо заплакала.

4

(через месяц)

– (приятный женский голос) Алексей Николаевич? Здравствуйте. Это вас беспокоит международный отел газеты «Россия Всегда» (официозное приправительственное издание), Я – руководитель отдела, Вермишева, Екатерина Васильевна.

– Здрассьте, – удивленно пробормотал Лешка в трубку сотового.

– Как вы наверное в курсе, через два месяца в Нью-Йорке собирается большой Конгресс наших соотечественников за рубежом. И вот мы хотели бы…

– Первый раз слышу, – сказал Лешка.

– Ну как же, Алексей Николаевич, оторвались вы от журналистики, – мягко пожурила его невидимая, но хорошо слышимая Екатерина Васильевна, – Это очень значимое событие. Оно будет широко освещаться прессой, и нашей, и зарубежной. И мы хотели бы, чтобы наше издание там представляли вы! И как аккредитованный журналист, и конечно, как фотограф – ведь ваши фотографии… ну, из вашего романа, облетели полмира, и премии за них…

– Про премии я все знаю, – перебил ее Лешка. – А вы знаете, что мой роман вместе с этими фотографиями отвергли три российских издательства, и он так и не издан на нашей родине?

– Конечно, знаю, но это ведь – вопрос времени. А времена меняются, и порой очень быстро. Но вернемся к нашему вопросу: на вашу месячную командировку, разумеется, вместе с женой, у нас ассигновано… (она назвала цифру, и Лешка, хоть и получал последние годы в «Лас-Вегас Таймс» хорошую по американским меркам зарплату, не считая гонораров, но едва не присвистнул прямо в трубку.) Разумеется, за репортажи и фотографии – отдельно и по нашим высшим ставкам.

– Ну, я как-то…

– Алексей Николаевич, Конгресс продлится две недели или чуть дольше. Остальное время – в вашем полном и личном распоряжении. Ведь у вас же сын, кажется, живет с семьей в Южной Каролине?.. Так я могу сказать своему начальству, что вы дали свое принципиальное согласие?

– Кстати, формально я – не женат, – помолчав, сказал Лешка.

– Ну, Алексей Николаевич, мы же не формалисты, и эти советские дела давно канули в прошлое. У вас же есть гражданская супруга, не правда ли?

– Правда, – ответил Лешка, поморщившись от ненавистного ему слова «супруга».

– Так что мне сказать начальству – вы согласны, в принципе? Подробности оговорим позже, времени еще полно, но сами понимаете, мы должны уже сейчас знать…

(Газета, конечно, поганая, но… бабки уже на исходе, что-то надо делать, и такие деньги мне и за пол года сейчас не заработать… да еще гонорары отдельно и… Ваську и внучат лишний раз повидать – две недели можно с ними тетешкаться. Он Таньку не особо любит, но… ничего…)

– В принципе, согласен, – сказал Лешка.

– Замечательно! – воскликнула трубка. – Вот только… Вы тут скоро будете на телешоу «Гвидон-Кихот», и я бы вас очень попросила…

– Где я буду? С чего вы это взяли?!.

– Ну как же… – слегка растерянно отреагировала Екатерина Васильевна, – Они уже анонс дали. Так вот у меня к вам просто личная просьба… Нет-нет, вы обязательно пойдите, но… пожалуйста, не скажите там… ну, лишнего, понимаете? Эфир у него – не прямой, но все-таки… Мы очень хотим, чтобы наше издание в Нью-Йорке представляли именно вы. И мы очень надеемся, что наше сотрудничество с вам будет продолжено и после Нью-Йоркского Конгресса соотечественников. Вы меня понимаете?

– Понимаю, – машинально ответил Лешка.

– Ну и чудно! Я позвоню вам на днях, и мы познакомимся лично. Всего вам самого доброго.

Лешка положил телефон на прикроватный столик – было только девять утра, Танька уже убежала на работу, а он еще не вылезал из койки, – и задумался.

Бывший эмигрант, не нашедший себе применения на Брайтоне и потому в начале века вернувшийся в обновленную Россию, Алекс Гвидон какое-то время и в обновленной болтался не у дел. Во всяком случае, не у серьезных дел. Он мелькал в разных телепрограммах, где рассказывал (с очень умным видом почесывая то плешь, то жиденькую бородку) о невыносимости жизни для русского человека (и даже еврея) в загнивающей Цитадели Империализма, высмеивал обитателей Брайтона и… ну, в таком роде. Однажды, он даже снялся в фильме по роману очень загадочного и потому очень модного писателя, Метелина, «Поколение Зю», где сыграл роль спящего в песках Сахары Пингвина (!) по кличке «Пи@децВсему».

Так он и прозябал бы в этой роли, если бы в нужный момент в соавторстве с никому неизвестным сценаристом не опубликовал в той самой газете, где теперь работала начальником международного отдела позвонившая Лешке Екатерина Васильевна… Вызвавшее бурные отклики прогрессивной и не очень российской интеллигенции открытое письмо, гневно осуждающее посаженного тогда олигарха – заправилу российского нефтяного бизнеса, решившего, что с новой властью можно играть по старым правилам. Среди этой «прогрессивной и не очень» Алекс с легкой руки и острого язычка хулиганствующей журналистки, кусающей, как бультерьер, все, что движется и не движется (от борющейся с оральным сексом депутатки Зозулиной до глобального потепления), златокудрой Лады Калининой, получил кликуху «Просроченный Гвидон» (или – просто «Просроченный» ).

Власть на это письмо тоже откликнулась. Хоть и не так бурно, как интеллигенция – вообще не словами (не царское это дело), а делом: никому не известный сценарист (фильм по его сценарию «Поколение Зю», в отличие от романа, никакого успеха не имел) очутился в Госсовете, а Алекс Гвидон стал ведущим полуночного теле-шоу на главном федеральном канале под названием «Гвидон-Кихот».

Рейтинг у этого шоу очень быстро стал просто зашкаливать. Чтобы попасть сейчас на это шоу, надо было или очень сильно лизать «сапог» Власти, или очень сильно его кусать. Разумеется, кусающих там топтали, выставляли на посмешище (эфир не прямой, поэтому возможности – неограниченные), издевались, как хотели, но… Алекс, в отличие от всех остальных шоу-менов, их к себе звал – ему это было позволено. Но зашкаливал рейтинг Гвидон-Кихота не поэтому, вернее, не только поэтому.

Бывает такое уродство – настолько отвратительное и уродливое, что в нем… ощущается (и реально есть) определенная красота.

Шоу Гвидона было настолько отвратным, что в нем… присутствовала определенная (и притягивающая) прелесть.

И народ – самый разный, от «хомяков», до «ватников», – это чувствовал. И к этому тянулся. И Гвидон это знал и понимал – он вообще оказался далеко не глупым и не совсем бездарным человеком…

На кой черт ему сдался я, думал Лешка, жаря себе яичницу, это бред, эта дура Васильевна чего-то напутала… Чтобы попасть к Просроченному Главной Персоной, надо быть, ну, не знаю… каким-нибудь Голицыным-Трубецким… но и даже просто гостем – надо быть или депутаткой, вроде Зозулиной, или… фигурой в их сраной оппозиции… Надо быть на слуху, быть известным, просто знаменитым, а я… Россия – не Хохляндия, да простят меня хохлы… Кто меня т у т знает?.. Позвонят, они мне, как же, дожидайся… После дождичка в четверг!

Из пресс-службы Просроченного Гвидона ему позвонили через два с половиной часа, застав его врасплох – в зоо-магазинчике, где он закупал корм для кота Лени.

* * *

В королевском кресле (в стиле ампир) в студии Гвидон-Кихота вальяжно раскинулся режиссер-оскароносец, глава Всероссийского Киношного Союза, обладатель всех существующих мировых кинопризов, сын великого советского поэта – бессменного председателя всех писательских союзов, переведшего на нашу мову «Вставай проклятьем заклейменный…», – лично Микита Авдеевич Трубецкой. (Кстати, не из тех «Трубецких», которые были Циперовичами и в разгар перестройки und ускорения стали «Оболенскими», а вполне настоящий, реальный Трубецкой…)

Помимо руководства киношными делами страны, виноградников в Крыму и Болоньи, овцеводческой фермы в Шотландии и разведения кенгуру в Австралии Микита Авдеевич пару лет назад с треском и грохотом влез в интернет-пространство с регулярной телепередачей «БесофобTV». И вот уже почти два года он мужественно боролся в этой передаче с антиправославными и русофобскими наездами на нашу Родину, защищал полезность крепостного права и клеймил псевдо-либеральные ценности.

Микита бдительно следил за всем информационным пространством страны и ее безграничных окрестностей, стараясь не упустить ни одной русофобской нападки на данную Богом власть на Руси во всей ее тысячелетней истории. (Особую любовь он питал к нынешнему Президенту и Ивану Грозному, при котором по слухам один из предков Трубецкого служил… то ли дневальным, то ли разводящим).

И вот не так давно никому доселе неизвестный журналист Гудронов с кабельного канала мод и дизайна, на котором хозяйкой была Дина Манделаки… Кстати, эту Дину Лешка заочно знал и даже один раз, от скуки проглядывая сайт радиостанции «Ухо Столицы»…

… Дина Манделаки впервые засветилась перед российской общественностью, когда попала в автокатастрофу с одним известным депутатом – на депутатском Порше (как это у них принято), – неподалеку от городка Курчавел (или Куршавель – как это у них принято). После этого она немедленно стала «блогером и общественным деятелем» на сайте либерально-демократического «Уха Столицы» и периодически публиковала там в блогах свои размышления, оценки различных событий и «вообще-то…» – ее любимое словечко, которое легко можно было понять. Все остальное понять было, мягко говоря, трудновато – «легкость в мыслях» царила «необыкновенная». Но один блог, на который Лешка случайно наткнулся… Там Дина как-то напряглась, собралась с мыслями и – высказалась более или менее связно. В защиту цензуры.

Лешка, уяснив (с трудом) для себя смысл блога, от скуки отметился комментарием в стихотворной форме:

Подыскивая, рифму к «Манделаки»,

Нашел одну цензурную – «собаки»,

Но рифмовать собак с подобной дурой

Вообще-то… надо запретить. Цензурой.

Комментарий провисел на сайте ровно 18 секунд, после чего исчез, а через полтора часа Лешку лишили статуса vip-гостя на сайте – то, в защиту чего выступила Манделаки, на сайте «Уха» ни в чьей защите не нуждалось. Дина же через несколько месяцев стала хозяйкой кабельного канала ТВ…

Так вот, никому не известный журналист-модельер Гудронов в своем твитере (видимо, с бодуна) неосторожно твитнул – крайне непочтительно отозвался о грядущем Конгрессе соотечественников, заявил, что его «задолбал «Русский Мир». И даже назвал будущих участников Конгресса клошарами. Это было не только непочтительно, но и крайне глупо, поскольку к представителям Дома Романовых, собирающимся украсить своим присутствием Конгресс, можно относится по разному, но окрестить к л о ш а р а м и!.. Хоть они и зевнули Российский Престол, но материально были вполне обеспечены.

Микита не смог пройти мимо такого злого хулиганства и весь последний выпуск своего «Бесофоба» посвятил этому самому Гудронову (сделав из никому не известного остолопа вполне медийную персону). Всей этой галиматье и должна была быть посвящена нынешняя разборка полетов у Гвидона, на которую зачем-то пригласили Лешку.

В первом ряду сидели гости с микрофонами, пришпиленными к лацканам пиджаков: справа – киношная гвардия Трубецкого во главе с первым замом Микиты по Киношному Союзу Ханбазаровым…

… Первым замом Хан стал после того, как предложил сделать Гимном нашей обновленной Родины перевод «Интернационала» Авдея Трубецкого. Разумеется в новой редакции, которую Авдей соорудил в соответствие с новыми веяниями эпохи, заменив куплет с «Не Бог, не царь и не герой», на:

Лишь Бог пошлет нам избавленье

Своею Дланью, не рукой,

Не надо нам освобожденья –

Дарует Вечный нам Покой…

После чего мирно Почил в Бозе на 99-ом году жизни – не от болезней, не от старости, а просто от скуки…

… А слева – оппозиционно настроенные режиссеры и сценаристы, которых Микита своей железной дланью по тем или иным причинам отлучил от кинематографической кормушки. Лешку усадили где-то посередке, но… Ближе к «оппозиции».

Гвардия Трубецкого топтала Гудронова по полной программе. Оппозиция пыталась что-то вякать в его защиту, но очень вяло – ни грядущий Конгресс соотечественников, ни Дом Романовых, ни Гудронов их совершенно не интересовали, – они пришли на эту площадку не ради всей этой херомантии, а исключительно с целью покусать Трубецкого (а это была единственная «площадка», где им хоть иногда давали «бить» по этому «мячу»).

Сам Микита откровенно скучал – теребил обернутое вокруг шеи полотенце-шарф (свой опознавательный знак, который он когда-то придумал для церемонии получения Оскара, а теперь проклинал себя за это – шея вечно потела и чесалась, – но ничего не мог поделать – народ уже привык к нему в шарфе), вертел на холеных пальцах старинные перстни (каждый из которых стоил больше, чем недавно купленный Ханбазаровым домик в Испании) и только что не зевал в полный рот.

Довольно быстро «оппозиция» сумела перевести стрелки с Гудронова на личность самого Микиты. Обстановка в студии оживилась и даже, можно сказать накалилась. Особенно после того, как опальный режиссер, Мельман-младший, презрительно и по-тюленьи фыркнул (своей комплекцией и телодвижениями он, и правда, напоминал тюленя) и бросил:

– Да кем бы вообще был Трубецкой без своего папы?!.

Поднялся большой шум в «зале» – Гвидон регулировал реакции платных статистов не большими пальцами, как Жаворонков, а мизинцами, – «оппозиционники» и «гвардейцы» моментально вскинулись, как полковые лошади, услышавшие зов трубы, что же касается Микиты… Он вообще никак не отреагировал на весь это гвалт, а… Зевнул.

Ему на все наплевать, подумал Лешка, и на этого мудака, Гудронова, и на Гвидона, и на «Русский Мир»– вообще на все, кроме…

– Алексей Николаевич, – вдруг обратился к нему «Просроченный» – хотелось бы услышать и ваше мнение относительно вашего коллеги-журналиста. Поучаствуйте в разговоре – хотя бы сделайте вид, что вам с нами интересно.

– Он – не мой коллега, – сказал Лешка, – я занимался немножко другой журналистикой… У меня была немножко другая профессия. Я… Честно говоря, вообще не очень понимаю, зачем Микита Авдеевич из никому не известного мудака (извините за выражение) сделал почти знаменитость. Но это – его дело, нам ли весить замыслы….

– Он не мудак! – выкрикнул Ханбазаров. – Он настоящий враг! Враг всего русского, всего, что для нас – свято…

Ханбазаров поперхнулся, и Лешка, воспользовавшись этим, примирительным тоном сказал:

– Ну хорошо, давайте найдем какой-нибудь компромисс, типа консенсуса. Пускай он будет не «мудак» и не «враг», а какой-нибудь… м у д р а г. Похоже на нормальную еврейскую фамилию. Человеку с такой фамилией наверняка дали бы ласковое прозвище, типа… м-мм, ну скажем – Х р у й.

Гвидон шевельнул мизинцем, и платные статисты разразились бурными аплодисментами. Переждав их, Лешка продолжил:

– А вот насчет высказывания уважаемого и любимого мной режиссера Мельмана-младшего…

Зал затих. Гвидон перестал почесывать бороденку. Микита Трубецкой кинул на Лешку взгляд, в котором проскользнул… пускай равнодушное, но – любопытство.

Не скажите лишнего… – прозвучал у Лешки в мозгу голосок Васильевны из приправительственной газеты, – мы очень хотим, чтобы наше издание на Конгрессе представляли именно вы…

– Это полная чушь! – хрипловатым голосом раздельно произнес Лешка.

Последовала пауза. У «оппозиционников» вытянулись лица.

– Прямо… вот так? – подняв бровь (это получилось у него хуже, чем у Жаворонкова), поинтересовался Гвидон.

– Прямо. Вот так, – усмехнувшись, подтвердил Лешка.

– Можете, как-то аргументировать? – склонив по-куриному голову, осведомился Гвидон.

– Легко, – Лешка нахмурился и сделал вид, что собирается с мыслями. – Микита Авдеевич Трубецкой, – четко и раздельно произнес он, – родился для того, чтобы снимать кино и играть в этом кино главную роль. Если бы мы сейчас отвезли его на необитаемый остров, бросили его там и приехали туда через год… На этом острое снималось бы кино. Из каких-нибудь сучков и веток были бы сделаны камеры, жучки-светлячки работали бы осветителями, бурундуки и еноты – статистами, бобры построили бы павильоны, а Микита Авдеевич руководил бы процессом и… Играл бы главную роль в соответствие с им же написанным сценарием. Потому что… – Лешка сделал станиславскую паузу, – это – его назначение. Которое он угадал. Это – его дар, который упал на него сверху, и который у него никто не может отнять, включая… Самого Президента. Никто, кроме… Него самого.

– А что он сделал с этим даром?! – сорвавшись на фальцет, выкрикнул Мельман-младший. – Во что он превратился?! Он – который снял когда-то «Шесть вечеров» и…

– Что бы он ни делал, и ни сделал с этим даром, – Лешка, посмотрел на «младшего» с какой-то жалостью, – это – его дело. А не ваше. И не мое, и вообще – ничье. Что же касается папы… – Лешка задумался на секунду (или сделал вид, что задумался), – папы, дяди, тети… Может быть, все это и имеет какое-то значение, и даже, наверняка, имеет – мы все здесь, извините, не целки, – но это – сопутствующий товар. Есть – хорошо, нет – ну и не надо.

– Как же! – саркастически хрюкнул «младший». – Как же – не надо… Сопутствующий… Что бы он снял тогда, при совке, если бы не папа, который… который, гхм… – он поперхнулся, совсем как несколько минут назад его «главный враг» Ханбазаров, и закашлял.

– Господин Мельман-младший, – умело воспользовавшись горловыми неурядицами опального режиссера, сказал Лешка, – если я не ошибаюсь, лично вы – сын тоже очень известного деятеля нашей культуры. Вам это помогло?

В возникшей паузе Просроченный Гвидон резко дернул сразу двумя мизинцами. Платная аудитория послушно устроила овацию.

А Микита Авдеевич Трубецкой, наконец, встряхнулся от спячки и кинул на Лешку взгляд, в котором… промелькнул реальный интерес.

* * *

(через три недели)

– Зачем ты это сделал, Леша? – помолчав, тихо спросила Танька, когда они досмотрели до конца шоу Гвидон-Кихота.

– Сделал – что? – зевнув, спросил Лешка.

– Тебе же нравился Мельман, ты сам говорил… Зачем ты его так ударил? Его сразу показали крупным планом… Он же добрый мужик и… Он чуть не расплакался. И я его понимаю, ведь это же… Это был удар под дых!

– Удар, Танюша, – глядя в пространство перед собой, сказал Лешка, – не может обойтись без плача – тогда он называется иначе.

– Это не ты говоришь, – медленно покачала головой Танька. – Так могло бы сказать очень холодное существо, для которого… Так мог бы сказать твой чертов Федя Стернов, но не ты.

– У тебя…

– У меня – что? Куриная слепота?.. Я все не так вижу?..

– У тебя еще не просрочена америкосская виза? – спросил Лешка.

– Нет, еще целый год действительна, а что?

– Это хорошо, – кивнул Лешка. – Через месячишко с небольшим мы летим в Штаты?

– Ты хочешь взять меня к сыну? Но он… ко мне не очень-то, и я его понимаю, он не может забыть мать и…

– Ты всех понимаешь, – опять зевнув, сказал Лешка, – Мельмана-младшего, моего сына… Мы летим не к нему. Нет, к нему, конечно, тоже слетаем, но… У нас другая программа.

– Какая программа? – растерянно спросила Танька. – Если жить не у него, а снимать, это же очень дорого. Ты говорил, у нас кончаются нормальные деньги и…

– Это было давно, – отмахнулся Лешка. – Сейчас они похоже, – он усмехнулся, – только начинаются. Возьми мою кредитку и обнови немножко гардероб… Обнови, как хочешь, но чтоб была хоть парочка вечерних платьев. Нам придется присутствовать на вполне официальных приемах – в отеле «Mariot», где мы, кстати, будем проживать, так что…

– Это… шутка?

– Позднее время сейчас – для шуток. Давай спать.

– Но объясни хотя бы…

– Ляжем, и объясню, Танюш.

Они легли. И он объяснил. И быстро заснул. А она долго не могла уснуть, пытаясь осмыслить и переварить услышанное. Почти до самого утра…

* * *

Фраза про «удар», действительно была не Лешкина, а Феди Стернова. Чертова Феди, которого так невзлюбила Татьяна с самого первого его визита, но который…

5

Федя очень быстро расположил к себе Лешку. Хотя перед первой встречей с ним Лешка был настроен… не очень объективно, а даже вполне предвзято. Ну а как еще ему было настраиваться, если если ему навязали какого-то…

* * *

– Ну вот, Алексей Николаевич, – тоном усталого полководца, сказал главный редактор издательства «Экспо», привстав из-за своего массивного письменного стола и протягиваю Лешке свою главредовскую длань, – пришла пора нам заняться вашей книгой. Вашим «Аэровокзалом».

– В каком смысле – заняться? – спросил Лешка, усаживаясь на краешек очень неудобного кресла для посетителей, перед главредовским столом.

– В смысле – издать, в каком же еще? – пожал плечами хозяин кабинета (и один из хозяев всего издательского холдинга).

– Хорошая мысль, – кивнул Лешка. – Трое редакторов трех ваших «дочек» мне это уже говорили. А потом… Ну, вы сами, наверняка, в курсе.

– Как сказал и даже велел выгравировать на своем перстне один царь, «все проходит»…

– Вообще-то на его перстне было написано: «И это пройдет», – заметил Лешка.

– Да? – главред нахмурился. – Ну, неважно. Книгу мы хотим издать, и мы ее издадим, только… над ней надо поработать.

– Если вы про главу про Президента, – вздохнул Лешка, – так я и тем троим сразу сказал, что согласен, тем более…

– Тем более, что глава эта – гвоздь не от той стенки, – перебил его главред. – Политическая сатира – не ваш жанр, вы, извините, не Шмендерович.

– Нет, – Лешка опять вздохнул, – к сожалению, я Молчанов. И это – никакая не политическая сатира, а просто… Неудачная глава.

– Рад, что вы сами это сказали. Ну, тут и обсуждать, собственно, нечего.

– А что еще вас не устраивает? – спросил Лешка.

– Не меня, Алексей Николаевич, – вздохнул теперь уже главред.

– Наверху, – понимающе кивнул Лешка. – Ну, это…

– Нет, – перебил его галвред и посмотрел на Лешку взглядом усталой нянечки на расшалившегося ребенка. – Не наверху и не меня, а тех, для кого вообще пишутся и издаются книги. Читателя.

– У меня достаточно читателей, – вскинулся Лешка. – И не только русскоязычных, она переведена на…

– Знаю, знаю, даже на китайский, – махнул рукой главред. – Но я говорю о других читателях – о читателях х у д о ж е с т в е н н о й литературы. Поймите, Алексей Иванович, вы написали сильную книгу, но теперь из этой книги надо сделать роман.

– Это и есть роман, он… Он так и называется: «Роман с фотографиями», и…

– Вот именно, – перебил его главред. – С фотографиями. Это – совсем другой жанр. А мы хотим издать просто роман. Ваш роман. И без всяких фотографий, понимаете? И его надо сделать.

– Мои фотографии облетели пол мира и…

– И пускай себе летают, но… Отдельно. Как, извините, мухи от котлет. Ну, не хмурьтесь, это я так, для наглядности, а фотографии у вас замечательные, просто… Роману, который вы для нас сделаете, никакие фотографии не нужны.

– И как же я это сделаю? – помолчав, спросил Лешка. – Что вы реально хотите? Как, говорится, чисто конкретно?

– Сделаете вы это с нашей помощью. У нас есть… Один переводчик. Очень хороший переводчик, он перевел для нас много интересных вещей, вполне себе бестселлеров… Если вы любите Стивена Кинга…

– Не очень, – сказал Лешка. – Но жена…Жена любила, и я знаю… то есть, не знаком, но знаю, о ком вы говорите. Стернов, по-моему…Он действительно – профи, еще из старой гвардии. Но на кой черт мне переводчик? Может, вы не в курсе, но я написал свой роман… Ну, хорошо, свою книгу – на русском языке, и хотя первое издание было на… В Украине, но…

– Я в курсе. А Стернов… Он не из старой гвардии – всего лет на десять старше вас, – но когда начинал, «старая гвардия»… Бурова и даже сама Лора Даль.. его похваливала. Он давно забросил это дело, но контакт с ним у нас сохранился, и иногда он оказывает нам некоторые услуги – платные, разумеется.

– Я понял. Но все-таки на кой черт – вам… нам – переводчик?

– Понимаете, переводчик хорошо умеет вышивать по чужой канве. Сам он, как правило, не способен ничего создать, сотворить – это вообще не творческая работа, хотя вся переводческая рать, – он усмехнулся, – меня бы за эти слова разорвала на куски… Кроме Стернова – он-то это знает. Но с чужим они обращаться умеют, причем, не нарушая авторский замысел, а даже порой вытаскивая… В этом смысл и суть их работы, их профессии. Я могу дать ему ваш телефон, мы с ним уже говорили на эту тему, он читал вашу книгу и знает, о чем идет речь… И вы с ним поработаете. Я думаю, вы легко найдете с ним общий язык. Он вообще легко находит общий язык с кем угодно, особенно, – главред опять усмехнулся, – если ему за это платят.

– А ему понравилась моя книга? – спросил Лешка.

– Понятия не имею. Это вообще не имеет значения – ни для нас с вами, ни тем более, для него. Вы же сами согласились, что он – профи. И это – главное, это – то что нам нужно.

– Ну хорошо, – подумав пару секунд сказал Лешка, – с ним у вас контакт, и ему вы оплатите, как я понимаю, при любом исходе, верно?

– Иначе и быть не может, – подтвердил главред.

– А как насчет наших с вами условий? Вы же понимаете, что в любом договоре главное, – Лешка сделал паузу, – сумма прописью.

– Понимаю, – главред кинул на Лешку одобрительный взгляд, взял со стола листок бумаги и протянул ему через стол. – Я тут набросал черновик договора. Если что-то не устраивает, можем обсудить.

Лешка пробежал глазами черновик договора, застрял взглядом на «сумме прописью» и… чуть не присвистнул, точь в точь, как когда Васильевна назвала ему сумму, ассигнованную на командировку в Нью-Йоркчик. Потом он перевернул листок, глянул на цифру в графе «тиражом», и…

– Вы – серьезно? – спросил он главреда. – Я про тираж…

– Вполне, – кивнул главред.

– А если… не раскупят? Я же не Петелин, и…

– Раскупят и больше – с этого мы начнем. Так мне дать ваш телефон Стернову? Его, кстати, зовут Федор Вениаминович.

– А если…

– Алексей Николаевич, если вы с ним в принципе договоритесь и начнете работать, звякните мне, и мы немедленно заключим договор по всей форме.

– А если начнем, и даже сделаем, но вас потом не устроит? Вы так полагаетесь на мои способности?

– Я так полагаюсь на Стернова, а раз полагаюсь, значит у меня есть на то основания. Так ему дать ваш мобильный?

– Дайте, – после недолгой паузы сказал Лешка.

* * *

Стернов позвонил на следующий день, в Субботу, прямо с утра, в ту секунду, когда Лешка вставал с постели и тянулся к гантелям. Они быстро договорились о встрече – у Лешки в обеденное время. Танька по Лешкиной просьбе соорудила серьезный обед.

Федор Вениаминович Стернов явился вовремя, без всяких цветов, но с бутылкой любимого Лешкиного французского рислинга. Он оказался моложавым мужиком – выглядел никак не старше Лешка (если не очень вглядываться), – вполне подтянутым (брюшко лишь слегка выпирало из тесных джинсов), с умело замаскированной проплешиной, приятной улыбкой и… странновато-холодным взглядом.

Действительно странноватый, подумал Лешка, холодный взгляд бывает у серых… или синих глаз, потому что их цвет – холодный, у этого глаза карие, вроде бы т е п л о г о цвета, а взгляд… Почти как у Лени…

Леня, вошедший в Лешкин кабинет, куда Лешка провел Стернова – выпить вискаря со льдом перед обедом, – внимательно рассмотрел обладателя карих глаз, и… прыгнул ему на колени. Он редко баловал даже Татьяну такой милостью, и Лешка ощутил болезненный укольчик ревности. Который, впрочем быстро рассосался, поскольку Леня, дав почесать себя за ухом, спрыгнул с коленей гостя и устроился на диване, привалившись к Лешкиной ляжке (Лешка не заметил, что гость очень умело и мягко подпихнул Леню в этом направлении).

Гость выразил восхищение Леней, обнаружив хорошее знание и понимание всех представителей семейства Felidae. Потом выразил восхищение интерьером кабинета (Лешка сам делал здесь ремонт и очень гордился содеянным). Потом выразил восхищение Лешкиной книгой, обнаружив очень хорошее с ней знакомство и понимание –именно теми местами, которые Лешка считал удачными, и которые Лешке были особенно дороги.

Через десять минут беседы они звали друг друга «Алексей-Федор», еще через три минуты – «Леша-Федя», еще через пять перешли на «ты», а потом….

Татьяна позвала обедать. Гостя она почему-то встретила холодно, ну, во всяком случае, прохладно, и была сейчас не Танькой, а именно Татьяной – эту ее ипостась Лешка знал и не очень любил

За обедом Федя выразил восхищение обедом – именно теми двумя коронными Татьяниными салатами, на приготовление которых у нее уходило много времени и сил, а потому она всегда ревниво следила за реакцией всех, кого кормила. После этого Татьяна оттаяла (хотя и по-прежнему оставалась Татьяной), милостиво улыбнулась и предложила мужчинам водки ко второму. Федя вежливо отказался, сказав, что им, хочешь-не хочешь, а надо будет немножко поработать на трезвую голову.

– С чего мы начнем арбайт, Федя, – спросил Лешка, – открывая ко второму принесенный гостем рислинг.

– С мотивацией поступков, Леша.

– Чьих поступков? – не понял Лешка.

– Персонажей твоей книжки, чьих же еще?

– Его романа, – уточнила Татьяна.

– Пока еще нет. Но будет, – заверил ее Федя. – Вот тебе, Леша, маленький пример, чтобы ты въехал. Вот твой герой встречается с этой девчонкой, спасает ее от шальных пуль и все такое, и они трахаются в его номере отеля. Пару раз. А потом, вдруг, прямо как Бог из Машины, он думает… как же там… А-а, вот: «Что ж мне делать с вами, двумя моими любимыми женщинами…», – это он о девчонке, с которой пара перепихонов, и о своей любимой жене – заметь, уже смертельно больной к этому времени, уже умирающей. Это как прикажешь понимать?

– Ну, он просто влюбился… неуверенно проговорила Татьяна.

– Таня… Ничего, что я вас так называю? Таня, просто так, может, и бывает в жизни, но не может быть в романе – это таблица умножения. Почему она на него запала, в принципе, понятно. Ему полтинник, для нее сам этот возраст – своего рода экзотика, «мой юноша седой» и все такое. Со скрипом, – кое что надо добавить и прописать но – проходит. А вот он – почему? Он – такой весь из себя Рэмбо, побывавший на двадцати войнах… Да у него, по типажу, по тому, каким ты, Леша, его сам нарисовал, таких встреч – в каждой командировке… Или через одну. Так что же тут случилось?

– Ну и что ты предлагаешь? – спросил Лешка.

– Он же у тебя не только журналист, но и фотограф, верно? И вот представь, после второй ночки, с утра, она встает с постели… накидывает его рубашку и подходит к окну. И стоит там – а он на нее смотрит, любуется, красивая же девчонка, молодая, – и… Своим взглядом фотографа, он вдруг видит… Вдруг вспоминает, как в той же самой позе и в его рубашке, двадцать лет назад у какого-то окна стояла его жена. А он ей любовался. Нет, они внешне – разные, но поза, сам этот кадр, бьет его по мозгам. Вползает ему в мозг и начинает там крутиться – мы же, мужики, тупые создания, Леша, нам запусти любую вошь в голову, и привет. И вот с этого момента, со стойки у окна, он в этой девчонке видит… свою жену. Только на двадцать пять лет моложе, и не умирающую, а очень даже живехонькую. А ведь он, Леша, мучается от грядущей потери, он не хочет, он просто не может… Пока – не может… отпустить ту, которую реально любит. А тут ему судьба – сознание и его глаза – глаз фотографа, – подсказывает такой вариант, дает замену – чья ж психика не ухватится за такой подарок. Как же тут, Леша, не влюбиться?

– Это, может быть, и интересно, – после паузы задумчиво сказал Лешка, – но это же – из психологического романа, а я написал…

– Ничего подобного, – перебил его Федя, – никакого не психологического – это вообще унылый жанр, он нам и на хрен не нужен, – а то, что я предложил…Это просто мотивация, это объясняет, это работает на… на все, что у тебя дальше. Вот и все кино.

– Это работает, – вдруг тряхнула головой, словно очнулась от сна, Татьяна, – но… В ней, молоденькой, увидел жену в молодости – это, согласитесь, все-таки штамп, и…

– Согласен, – легко согласился Федя, – конечно, штамп. А что плохого в штампах, Таня. Знаете, – он усмехнулся, – один великий актер, еще дореволюционной русской школы, как-то услышал, как кто-то говорит про менее известного и вполне заурядного, что тот, дескать, играет на штампах. И великий хмыкнул и сказал: «Ну и что с того? Я тоже – на штампах. Только у него их – пять, а у меня – сто…»

– Ты действительно – профи, – слегка разомлев от рислинга, уже за кофе и пирожными сказал Лешка.

– Вышивать по чужой канве – легко, – равнодушно отмахнулся Федя, – вот самому что-то сотворить, как ты… С нуля… Это другое, хотя…– он на секунду задумался, – и там, и там, как у пианиста – надо правильно нажимать на нужные клавиши и не задевать соседние.

– Вот как? – вскинулась Татьяна. – Значит, писатель по-вашему тоже просто нажимает на клавиши? И никаких вдохновений и…

– Ну почему? Можно вдохновенно нажимать – у кого это есть, – некоторые и без обходятся. Ремесленникам, вроде меня, это вообще не нужно. Но и те, и другие, и даже третьи, если они – профи, а не кастрюли паяют, – должны знать, на какие – нажимать, а какие – не задевать.

– И вы, значит, знаете? – пристально глядя на него, спросила Татьяна.

Федя не видел ее взгляда, потому что сам пристально смотрел на вальяжно развалившегося на диване и неторопливо вылизывавшегося Леню. И вдруг… Он в одно мгновенье постарел. Он не изменил позу, не сдвинулся с места, вообще не шелохнулся, но словно согнулся от какой-то навалившейся тяжести. Взгляд у него стал какой-то усталый и тусклый. Перед Лешкой и Татьяной сидел очень усталый, пожилой человек. И человек этот медленно заговорил:

– Удивительные существа, – хрипловато, задумчиво и словно с натугой сказал он, – Такие ласковые и такие отчужденные… Такие игривые и такие серьезные… Дающие столько уюта, столько тепла и смотрящие такими глазами – далекими и холодными… Как могут сочетаться такие разные свойства? Как можно давать такое тепло одним лишь фактом своего присутствия, и в то же время смотреть такими холодными, чужими глазами? Даже не смотреть, а рассматривать… Мы знаем , что много веков не прирученный, неизменный и никем не переделанный зверь зачем-то живет рядом с нами. Мы знаем, что кошку невозможно принудить делать то, чего она делать не хочет, невозможно подчинить себе, вообще невозможно заставить. А если попробовать, – он как-то злобно усмехнулся, – если давить, то, как говорили на одном пляже спасатели, «может случиться и непоправимое», и отнюдь не с кошкой, но…– он помолчал секунд пять, а потом: – Но только тот, кто прошел через это, знает еще кое-что.. дом, в котором жила кошка, а потом ее не стало, это дом – мертвый…

Лешка, смотревший на Татьяну, легонько дотронулся до Танькиной руки – у нее глаза стали, что называется, «на мокром месте», – а потом перевел взгляд на усталого…

Никакого усталого, пожилого человека перед ним не было. За столом сидел прежний, вполне моложавый мужик, на вид никак не старше Лешки, и смотрел на Лешку и Татьяну холодноватыми глазами теплого цвета.

– Это кусочек из одной повестушки мало кому известного автора, – ровным, слегка отсутствующим тоном, каким читают лекции, сообщил их гость, – Я видел, как вы смотрите на Леню, как гладите его – это не первый кот у вас, вы уже теряли такого зверя. Я сам проходил через это и мне это видно… И я привел вам по памяти маленький кусочек хоть и не бог весть какого, но писателя – того, кто умеет нажимать на нужные клавиши, – и… У вас, Таня, глаза на мокром месте. Теперь вы поняли, что такое – эти клавиши, и что я имел в виду?

– Поняла, – помолчав, почти таким же ровным тоном сказала Татьяна. – Но на эту «клавишу» сейчас нажали вы.

– Чуть-чуть, – кивнул Федя, – и чужим пальцем.

– Да, – сказала Татьяна. – За неимением своих. Прошу прощения, я вас оставлю, у меня есть дела по хозяйству, – она встала из-за стола и вышла из гостиной, по пути погладив Леню по загривку.

– Значит, ты за пару деньков сделай… Ну, что я сказал, с девчонкой и взглядом фотографа. Ну, это пустяки – один два абзаца, больше не надо. А надо кое-что посерьезнее. У тебя дивный кусок – ретроспективный, воспоминания героя о том, как он познакомился с женой… Ну, сначала ее сестра, перепихон с ней, а потом случайно видит откуда-то приехавшую Ксюшу и… все такое. Но весь этот кусок у тебя дальше – никак не работает на сюжет, вообще обрывается и… никуда не ведет. А должен вести, должен сработать.

– Как? – спросил Лешка.

– Очень просто. Сейчас объясню – на пальцах и… Ты поймешь. – он усмехнулся, – уже на своих. Смотри, у тебя жена героя узнает про его измену чисто случайно – заглянув в чат на его компе. Это неправильно, Леша. То есть в жизни такое, конечно, запросто может случиться, но не в романе.

– А что ты предлагаешь? – медленно проговорил Лешка, поглядев на него как-то… странновато

– А очень просто. Он, упоенный этой встречей с девчонкой, вываливает все сестре жены – он же думает, что они с ней друзья, и все прошлое быльем поросло. А вот она уже – его жене.

– Она же хороший человек, – помолчав, сказал Лешка. – Зачем ей это?..

– Конечно, хороший, Леша. Но ты вспомни эту историю из прошлого, свою ретроспекцию – герой сначала трахается два дня и две ночи с этой сестрой и даже делает ей предложение. А потом трах-бах, и женится на… своей жене – ее сестре. Причем, если его жена – никакая не… ну, не вамп, не, как ты пишешь про ее сестру, «первая красотка Москвы», то та… Она, Леша, привыкла, что у нее на хвосте всегда гроздь кавалеров, и это она всегда сама выбирает, кого – на вечерок в кабаке сегодня, кого – на перепихон, на ночку, а кого – в мужья. И тут ей жизнь преподносит такой сюрприз, такой щелчок по носу… Как она может такое забыть? И потому: Помнишь, что я тебе говорила много лет назад про него? Так вот теперь, когда тебе т а к плохо, он дерет какую-то молоденькую телку…

– Через двадцать пять лет? Вот так ударить? Когда ее сестра уже при смерти? – глухо спросил Лешка.

– Да хоть через сто двадцать пять. Ты помнишь сказку про лягушку и скорпиона? Скорпион понимает, что не надо жалить, что он сам тогда потонет, но… Бьет своим жалом. Не потому что он плохой, а потому что он так устроен. Он не может иначе. Вот и она – так же. Она потом может за голову в ужасе схватиться, типа «что же я наделала»… Ты, кстати, так и сделай. Но не ударить – не может.

– Но все равно, – что-то прокрутив у себя в мозгу сказал Лешка, – Это подлый удар. Под самый дых… Он вызывает настоящее горе… страдание, плач…

– Да не подлый он, Леша. Удар вообще не может быть подлым, или не подлым – он должен достичь цели. И удар