Читать книгу Битва за Рим - Феликс Дан - Страница 3

Прошло немногим более полутысячелетия со времени рождения Христа Спасителя.

Теплая летняя ночь накрыла черной шапкой прекрасные берега древней Адриатики. Ни единой звездочки не виднелось на небосклоне, скрытом густыми клубящимися тучами, бешено мчавшимися под напором порывистого ветра. Грозное дыхание разыгравшейся бури безжалостно трепало стройные пинии и нежные маслины, покрывающие склоны гор, окружающих Равенну. Мирно спит итальянская столица Германской империи, несокрушимая твердыня, возведенная великим Теодориком как бы в пику Древнему Риму, развенчанному его победителями – готами. Побежденные гордые потомки римских героев утешают свое больное самолюбие, называя своих завоевателей еретиками и варварами, но это не помешало арианам-готам создать великую империю на развалинах Древнего Рима, и гений германского народа, казалось, воплотился в величественную личность Теодорика, к ногам которого пали изнеженные внуки когда-то непобедимых Сципионов и Германиков. На развалинах римского могущества выросло царство готское, с которым тщетно пытались справиться византийские императоры, все еще носившие громкий титул «римских цезарей», несмотря на то, что разноплеменные варвары уже давно доказали потомкам Константина Великого пагубное значение разделения мировой империи на западную и восточную, разделения, равнозначного уничтожению древнего ее могущества и народной силы.

Год от года смелей делались дикие и полудикие племена, тесным кольцом окружавшие великую римскую державу. Год от года становилось трудней бороться с ними изнеженным потомкам цезарей. Все чаще откупались они золотом от врагов, которых уже не могли победить оружием, откупались до тех пор, пока не нашлись великие умы между варварами, устоявшие перед соблазном золота, предпочитая ему славу завоевания.

Началась борьба завоевателей между собой.

Великий вождь славянства Одоакр не одно десятилетие оставался полновластным хозяином Италии, все еще носившей название Западно-Римской империи. Его сменил другой завоеватель, легендарный герой германцев, вождь готов – Теодорик… Долго боролись между собой два богатыря, два народа, два принципа, – но, наконец, Теодорик одолел Одоакра, и на развалинах славянского государства создалось владычество готов… Теодорик Великий спокойно царствовал в своем неприступном горном гнезде, более похожем на крепость, чем на столицу.

Крепко спит Равенна, не заботясь о бешеных порывах ветра и грозных раскатах грома, гулким эхом рассыпающихся в окрестных горах. Гроза небесная не пугает храбрых готов, не боящихся никого и ничего на свете, кроме немилости своего вождя-короля, национального героя.

Не пугает приближающаяся гроза и старого воина, неподвижно сидящего на ступеньках полуразрушенной лестницы древнего храма Нептуна, выстроенного на одном из ближайших холмов язычниками и уничтоженного победой христианства. Ныне от роскошного святилища остались жалкие развалины. Ночной ветер свободно разгуливает по опустевшим дворам, по молитвенным залам с обвалившимися потолками. Неумолимое время довершает свою разрушительную работу… Иногда тяжелый камень скатывается к ногам неподвижно сидящего, угрожая раздавить его своим падением, но одинокий готский воин не шевелится, несмотря на видимую опасность, поглощенный собственными мыслями. Все так же неподвижно сидит он на верху заросшей кустами и травами лестницы, устремив напряженный взор на Равенну, скрытую в ночной тьме, не замечая бурных порывов ветра, треплющих его седые кудри, выбивающиеся из-под шлема, украшенного громадными турьими рогами, и длинную серебристо-белую бороду, падающую широкой волной на могучую грудь.

Долго сидел старый богатырь неподвижно, точно каменное изваяние, пытливо вглядываясь вдаль сквозь тонкую завесу начинающегося дождя. Внезапно глубокий вздох поднял тяжелый железный панцирь, и жизнь, казалось, вернулась к этой одушевленной статуе. Глубоко впалые глаза под белыми бровями ярко сверкнули, а сильные руки, опиравшиеся на громадный древнегерманский меч, разжались.

– Идут, – прошептал старый воин. – Наконец-то… Это они. Я в них не ошибся… – И вторично глубокий вздох шевельнул серебристые пряди белой бороды, а радостная улыбка осветила суровое, строгое лицо.

Медленно, величественной поступью спустился он по шатающимся мраморным ступеням навстречу приближавшемуся факелу, казавшемуся звездочкой, тщетно борющейся с темнотой бурной ночи.

Быстрые мужские шаги заметно приближались и вместе с ними приближался красный свет восковой свечи, защищенный от дождя и ветра красивым фонарем на длинной рукоятке. Художественная работа этого светильника, искусно выкованного из красной коринфской меди и расширявшегося кверху в красный шестиугольник, все стороны которого заполняли тонкие пластинки слоновой кости с выточенными на них сложными узорами, была поразительна. Молодой же человек, державший этот прелестный светильник, был так прекрасен, что, казалось, рука его не могла прикоснуться к чему-либо грязному или неизящному.

Трудно было бы художнику найти более подходящую модель для статуи Феба-Аполлона, чем этот молодой воин-германец с золотистыми волосами и ярко-голубыми глазами. По костюму его можно было принять за римлянина. Когда юный красавец остановился посреди уцелевшей колоннады языческого храма в своей короткой белой тунике из легкого византийского шелка, украшенного широкой золотой вышивкой, то он казался Богом Солнца, освещающим темноту ночи всепобеждающей силой красоты. Высоко подняв факел обнаженной рукой, украшенной широкими золотыми обручами, он оперся другой рукой на длинное копье, и откинув полу плаща, придерживаемого на правом плече драгоценной золотой пряжкой в форме дракона, проговорил мягким грудным голосом:

– Привет тебе, Гильдебранд, сын Хильдунга… Ты видишь, мы все явились на твой призыв, несмотря на погоду, мало подходящую для отдаленных прогулок за городом… Говори же, в чем дело, отец наш? Объясни нам причину твоего таинственного приглашения.

– Да, дедушка… Мы сгораем от любопытства, – произнес спутник молодого красавца, сходство с которым сразу выдавало их близкое кровное родство. Но сходство двух братьев не мешало старшему казаться почти безобразным рядом с прекрасным юношей. Чудовищная сила, воплотившаяся в старшего брата Тотиллы, портила красоту линий, отличавшую изящную фигуру младшего.

– Говори, отец Гильдебранд, – повторил он слова младшего брата. – Объясни нам, зачем понадобилось тебе промочить нас до костей, вызывая в эту глупую развалину?

– Подожди, – спокойно ответил старик, – пока подойдут остальные. Я вижу Витихиса, но не вижу Тейи.

– Тейя идет за мной, – ответил подымавшийся по лестнице храма третий воин, в строго выдержанном национальном костюме готов. Даже волосы его были пострижены «в скобку» на лбу, падая сзади на плечи, согласно старинной германской моде, изображенной и на древних римских памятниках.

Витихис казался значительно старше первых пришедших. Ему могло быть лет тридцать пять или сорок, и он все еще оставался красивым и стройным мужчиной, на которого женщины легко могли заглядываться. Но особенно прекрасно было его лицо. Строгое и серьезное, оно как бы освещалось большими серыми, честными глазами, под тонкой дугой темно-каштановых бровей.

– Тейя сейчас будет здесь, – повторил Витихис звучным голосом. – Мы вместе вышли из Равенны, но по своему обыкновению, он предпочел одиночество и выбрал другую дорогу… Да вот и он, – добавил Витихис, указывая рукой на нижние ступеньки мраморной лестницы, по которым двигался юноша, немногим старше Тотиллы, красота которого могла бы соперничать с сияющей красотой златокудрого Аполлона, если бы выражение прекрасного лица не поражало мрачной безотрадностью. Черные, как вороново крыло, волосы падали на плечи Тейи длинными беспорядочными локонами, казавшимися змеями, извивающимися вокруг прекрасной и грозной головы медузы-горгоны. Бездонные черные глаза его горели загадочным блеском, а классически правильные черты смертельно-бледного лица выражали холодное, почти мертвенное спокойствие, порожденное, очевидно, не природным равнодушием, а глубокой безнадежностью отчаяния человека, раз и навсегда примирившегося со своей судьбой, покончившего не только со всеми радостями жизни, но даже и с горестью и слезами, последними остатками надежды или сомнения. Вполне отвечало характеру и наружности Тейи и избранное им вооружение из вороненой стали, черный цвет которой мог соперничать с безжизненным блеском его красивых, мрачных глаз. Кроме обычного меча и кинжала оружием Тейи служил большой железный топор, насажанный на длинную рукоятку. Зато он не носил шлема на свободно развевавшихся черных кудрях. Он приветствовал ранее прибывших простым наклоном своей красивой бледной головы. Затем он молча стал позади старого воина, движением руки пригласившего своих собеседников окружить высокую колонну, на которой было прикреплено железное кольцо, поддерживавшее принесенный юным красавцем факел.

– Я созвал вас сюда, готские воины, потому, что настало время вести речь о судьбах родного народа, и призвать избранных, могущих помочь своему племени в горький час испытания; не легкомысленно избрал я вас, воины готские… Долго, долго присматривался я к каждому из вас, выбирая достойнейших… Вас указала мне сама судьба, никогда не ошибающаяся и все ведающая повелительница смертных. Когда вы услышите то, что мне надлежит вам сказать, а вам выслушать, то поймете необходимость полного молчания о том, что произнесут мои уста, что услышат ваши уши…

Витихис высоко поднял свою красивую гордую голову, в стальном шлеме королевских гвардейцев, и произнес со спокойным достоинством:

– Говори, Гильдебранд… Мы слушаем тебя с уважением, подобающим твоим летам…

– И высокой доблести воина, бывшего учителем великого вождя германцев, короля Теодорика, – добавил Тотилла с чарующей улыбкой на пурпурных губах, окаймленных золотистым пухом юности. – Но прежде всего сообщи нам, о чем хочешь ты говорить, отец наш, славный Гильдебранд.

– О нашем народе и царстве готов, стоящем на краю пропасти.

– На краю пропасти?.. – с недоумением, полунедоверчиво повторил молодой великан, брат Тотиллы.

– Да, – уверенным голосом ответил старый оруженосец Великого Теодорика. – Мы стоим на краю пропасти, и только ваши соединенные усилия смогут удержать родной народ от гибели и падения.

– Да простит тебе Небо эти слова, кажущиеся мне богохульством, – горячо воскликнул Тотилла. Его прекрасное молодое лицо вспыхнуло от негодования, а ласковые голубые глаза сверкнули почти нестерпимым блеском. – Какая опасность может угрожать нам?.. Разве у готов нет мудрейшего героя, короля Теодорика, которого даже враги называют «Великим»? Под его предводительством завоевана прекрасная Италия, со всеми ее сокровищами. Какое же царство может равняться могуществом, богатством и силой с Германской империей Теодорика Великого?

Старый Гильдебранд печально опустил свою седую голову.

– Все это так, – медленно проговорил он. – Но… Выслушайте меня сначала и возражайте, если можете… Мне ли не знать мудрости, силы и славы Великого Теодорика, вождя и короля готов… Для меня он не только высокочтимый повелитель и господин, но и нежно любимый сын и ученик. Его великие заслуги известны мне лучше, чем кому-нибудь. Ведь я принял его из рук его отца пятьдесят девять лет тому назад, едва родившимся младенцем. И тогда же, глядя на его пухлые ножки и крохотные сжатые в кулачки ручонки, я сказал отцу будущего героя: «Гордись, друг и брат мой… Твой сын достоин своих славных предков. В нем видна кровь Амалунгов, помяни мое слово, старый товарищ, этот крепыш-мальчуган принесет отцу и народу своему честь, славу и радость»… И по мере того как он подрастал, я сам радовался, глядя на него, радовался изо дня в день… Первый самострел ребенка был сделан мною, первого коня мальчика выбирал и объезжал я… Первую рану юноши перевязали мои руки, и мой щит помешал этой ране стать смертельной. Я оберегал его в двадцати сражениях от стрел, мечей и копий вражеских, я же сберег его от более опасных интриг византийских, сопровождая в золотой Дворец Цезарей на берегах Босфора… Когда же судьба повелела готам завоевать Италию, я шел рядом с моим молодым повелителем, шаг за шагом продвигаясь внутрь страны. Мой щит прикрывал его везде и всегда, моя грудь – несчетное число раз… С тех пор, как великий вождь готов стал королем италийским, он приближал к себе более ученых и хитроумных советников, чем его старый оруженосец, но вряд ли был между ними более здравомыслящий, и уж, конечно, никогда не было более преданного, чем Гильдебранд, сын Хильдунга Он, государь, друг и ученик мой, знает это… Но и я знаю, что на земле нет и не было героя, равного Теодорику Великому, с тех пор, как Боги перестали спускаться с неба, принимая образ человека… Не одной силой оружия покорял он народы, основывая царство италийских готов, но безмерным государственным умом, чудесной прозорливостью и чарующей добротой к каждому, приближающемуся к нему. В искусстве управлять людьми, государствами и народами нет ему равного даже между хитрыми греками… Все это я знал, видел и понимал, всему этому имел тысячи доказательств, когда вас, последышей в гнезде готских орлов, еще и на свете не было… Но, увы, ослабели крылья у старого орла. Годы завоеваний тяжело гнетут мудрую голову короля, и он собрался, видно, покинуть нас… Мы, старики, одни умеем сносить бремя жизни, не сгибаясь под тяжестью его, сыновья же и внуки наши уже не в силах соперничать с нами. Могучий герой, сын товарища моего детства, состарился раньше времени. Он умирает от какой-то таинственной и непонятной немочи, подтачивающей силы духовные столь же, сколь и телесные. Врачи говорят, что обманчива мощь геройская, все еще живая в руке, так долго владевшей мечом, и что каждую минуту внезапная смерть может подкрасться к постели короля и убить его… Когда же это случится, когда готы потеряют отца своего, кто останется наследником золотого престола в Равенне?.. Амаласунта, его дочь, и Аталарих, его внук… Женщина и ребенок останутся хранителями царства могучего Теодорика…

Наступило молчание. Присутствующие переглянулись, пораженные одной и той же мыслью. Внезапно Витихис вымолвил голосом, в котором ясно слышалось желание успокоить не только других, но и себя самого.

– Дочь Теодорика Великого – женщина необыкновенная. Она унаследовала мудрость своего отца… Всем известна ее ученость…

– Да, она переписывается с монархами Византии на чистейшем греческом языке и разговаривает с благочестивым епископом Кассиодором по-латыни… Но умеет ли она думать и чувствовать по-нашему, как подобает королеве готов?.. Увы, я сомневаюсь в этом. Я знаю, что эта женщина не может быть монархиней нашей, что она своими слабыми руками не сумеет удержать на верном пути кормило государственного корабля, когда разразится гроза над царством германских готов.

– Но откуда возьмется эта гроза? – воскликнул красавец Тотилла, смело тряхнув золотисто-кудрявой головой. – Враги Теодорика Великого, с хитрым византийцем во главе, смирились со своей участью. Император Юстин шлет дары и братские приветствия своему другу и покровителю, королю италийских готов. Римский первосвященник, так долго враждовавший с нами, заменен избранником короля, верным слугой Теодорика. Короли франков – родные племянники нашему великому вождю и следуют каждому его совету. А народу италийскому живется под властью и опекой готов лучше и безопасней, чем когда-либо… Откуда же взяться опасности, Хильдебад?

Молодой исполин, брат говорившего, утвердительно кивнул головой.

– Опаснейшим врагом готов всегда была Византия. Но в Константинополе правит Юстин, великий только по имени, на деле же слабый и безвольный… Я хорошо его знаю.

– А знаешь ли ты так же хорошо его племянника Юстиниана, ставшего правой рукой своего дяди?.. Нет. Не правда ли? – мрачно проговорил старый воин. – Ну а я знаю этого лукавого, скрытного, умного и опасного принца. Он хитер, как лисица, смел, как волк, и в голове его роятся планы, глубина которых испугала меня, хотя в робости никто не может заподозрить сына старого Хильдунга… Не без умысла сопровождал я последнее посольство нашего короля в Константинополь, где нас принимали по-царски. С тех пор я знаю, что Юстиниан мечтает о завоевании Италии и не успокоится до тех пор, пока готы останутся хозяевами этой прекрасной страны.

– Это еще бабушка надвое сказала, – буркнул исполин Хильдебад. – Готов прогнать не так легко, как кажется… Знаешь пословицу, дедушка: сердит да не силен…

– Эх, сын мой… В том-то и горе, что силен враг наш, очень силен… С Византией надо считаться и придется посчитаться, не нынче, так завтра, не вам, так детям вашим, – ответил Гильдебранд.

Молодой великан презрительно улыбнулся, но старый воин не дал ему заговорить, досадливо махнув рукой.

– А ты измерял силу Византии, чтобы так презрительно улыбаться? Вспомни хоть то, что наш великий король двенадцать лет сражался с Византией и все же не мог победить ее… Правда, ты еще не родился, когда мы шли за знаменами Великого Теодорика, – прибавил он спокойней.

Тотилла поспешил на помощь своему брату, не отличавшемуся быстротой соображения, необходимой для споров. С чарующей улыбкой положил он свою красивую руку на плечо старого воина и произнес, как бы успокаивая его возбуждение:

– Ты был бы прав, отец мой Гильдебранд, если бы готы оставались теми же иноземными пришельцами, какими были во время завоевания Италии. Но с тех пор они обрели новую родину, приобрели братьев-союзников, римлян.

Впалые глаза оруженосца Теодорика Великого сверкнули негодованием, и его голос зазвучал, подобно военной трубе готов.

– Юный безумец… Мне жаль тебя. Ты веришь в заманчивую сказку о братстве римлян с готами, мечтаешь о дружбе побежденных с победителями?.. Дитя… Неразумное дитя. Слишком скоро увидишь ты, что Италия не родина-мать германского народа, а злая мачеха, что твои братья-союзники, италийцы, окажутся на стороне наших врагов в случае войны с Византией.

– Я повторяю буквально слова нашего великого короля, – возразил Тотилла, слегка сконфуженный ожесточением старого воина, которого все готы привыкли уважать с момента своего рождения.

– Да, да… – мрачно понурясь, продолжал Гильдебранд. – Я и сам не раз слышал эти заманчивые, сладкие и неосторожные речи от моего повелителя… И кто знает, как тяжело заплатим мы, готы, за слепое доверие вождя нашего к мирным с виду латинянам… Для них мы всегда останемся тем, чем были сорок лет назад, когда спускались с гор и лесов родной Германии: завоевателями, врагами, варварами…

– Но зачем же мы остаемся варварами? – горячо проговорил Тотилла. – Зачем не стараемся перенять у римлян все хорошее, неизвестное нашей родине? Почему бы нам не научиться у италийцев всему, что создало величие Древнего Рима?..

Гневно сверкнули голубые глаза Гильдебранда.

– Замолчи, Тотилла… Не повторяй при мне подобных речей, – властным жестом остановил он речь юноши. – Не растравляй кровавых ран моего старого сердца. Подобные мысли стали проклятьем для славного рода Хильдунга, обломком которого остаюсь я, последний старый дуб без веток и корней… Верьте мне, дети мои, латиняне злейшие враги готов… Какими они были, есть и будут до скончания веков… О, если бы государь мой последовал моему совету и, завоевав Италию, истребил бы все мужское население ее, от грудного младенца до дряхлых стариков… Женщин мы бы заставили полюбить нас, но мужчины будут нас ненавидеть от рождения и до смерти… В сущности, они правы. Бывают поражения, которые не забываются… Народ, способный забыть разгром и завоевание своей родины, не достоин существования. Ненависть римлян к готам – единственная черта, достойная нашего уважения. Но тем горячее презираю и ненавижу того гота, который восхищается римлянами и старается подражать им…

– Неужели ты считаешь невозможным всякое соглашение, всякую дружбу между римлянином и готом? – спросил Тотилла после продолжительного молчания, голосом, выдающим значение, придаваемое им этому вопросу.

– Подумай сам, возможно ли это?.. Представь себе человека, вошедшего в пещеру золотого змея и успевшего наступить ногой на его голову. Он уже занес свой меч, но хитрый змей начинает просить пощады. Великодушному германскому витязю становится жаль красивого золотого чудовища. Он отпускает змея на свободу… Поверишь ли ты благодарности пощаженного?.. Конечно, нет. Ты поймешь, что освобожденный змей воспользуется первым же случаем, чтобы отблагодарить неосторожного победителя по-своему. Он подкрадется к нему и вонзит свои зубы в спину пощадившего его… Так же поступят с нами и италийцы…

– Ну и пусть они попробуют подняться, – вскрикнул Хильдебад. – И чем скорее, тем раньше избавимся мы от тайных врагов и предателей. Встретить же их мы сумеем вот этим…

Хильдебад поднял тяжелую палицу и опустил ее на мраморную плиту, которая разлетелась вдребезги, наполнив гулом и треском длинные коридоры полуразрушенного храма.

– Да. Пусть приходят враги, – подтвердил и Тотилла, сверкая глазами, и его воинственное воодушевление сделало его еще красивее. – Пусть приходят неблагодарные римляне и коварные греки, мы покажем им, что у готов остались воины, подобные могучим дубам их германской родины…

Юный красавец с горделивой нежностью взглянул на исполина брата. Старый оруженосец Теодорика одобрительно улыбнулся.

– Да, Хильдебад силен, хотя и не так, как Вальтари, Валамер и другие товарищи моего детства, павшие смертью храбрых на полях бесчисленных сражений, давших нашему вождю прозвание Теодорика Великого. Но все же у готов осталось достаточно сильных воинов. Сила же полезна в борьбе с честными северянами. Но лукавые южане сражаются на свой лад, прячась за окопами. Для них война не то, что для нас, не ряд геройских подвигов, не борьба, доблестных воинов, а хитроумный расчет и злая игра, построенная на обманах, хитростях и предательстве. В конце такой войны целое полчище германских героев будет заманено в какое-нибудь болото или ущелье, где невидимые враги перебьют храбрецов, которым даже защищаться нельзя будет… Я давно знаю этот способ войны, знаю и полководца Византийского, который сам не воин, и даже не мужчина, а побеждает мужественных героев. И ты его знаешь, Витихис.

– Да, я знаю Нарзеса, – задумчиво проговорил Витихис, и его спокойное умное лицо стало так серьезно, что всем было ясно, какое громадное значение придает он словам Гильдебранда. – Да, я знаю Нарзеса, – повторил Витихис после минутного молчания, – и потому должен с тобой согласиться во многом. Больше скажу, – все то, что озабочивает тебя, не раз уж наполняло и мою душу сомнением, почти страхом. Перечисленные тобой опасности отрицать невозможно. Но не все же враги окружают нас, готов… Недаром же государь наш заслужил прозвание «мудрейшего». Он сумел создать себе и друзей, и союзников. Король вандалов женат на сестре Теодорика Великого. Король вестготов его родной внук, сын его старшей дочери. Короли бургундов, герулов, тюрингов и франков его племянники или зятья. Они придут нам на помощь в случае войны с Византией. Да и народы их почитают Великого Теодорика. Даже полудикие эсты, даже далекие варвары-сарматы шлют ему почетные дары. Вспомни желтый янтарь и чудные меха, присланные недавно… Все эти союзники чего-нибудь да стоят…

– Ничего не стоят все эти пестрые тряпки и пустые речи, – мрачно возразил старый оруженосец. – Когда придет опасность, все эти друзья, родные, свойственники нашего короля преспокойно останутся в своих клановых прибежищах, предоставив готам возможность самим изведать мощь Византии. Да и никакие союзники не помогут нам победить искусство Нарзеса. Не янтари ли эстов думаешь выставить ты против военного гения?.. Горе нам, если мы сами не сможем справиться с нашими врагами. Родные и друзья нашего монарха льстят ему, пока боятся его могущества. Отними у них страх, и они станут сначала требовать, а затем угрожать нам. Знаю я верность союзников и дружбу королей. Успел насмотреться за свою долгую жизнь… Нет, дети мои, верьте мне, старику: готы могут рассчитывать только на самих себя. И горе нам, если у нас не хватит силы справиться самим со всеми врагами.

Старик умолк и понурил голову. Никто не смел возражать ему. Наступило молчание. Бурный порыв ветра растрепал седую бороду Гильдебранда и едва не сорвал плащ с его могучих плеч. Он гневно сверкнул глазами и обвел взглядом присутствующих. Все молчали, очевидно, соглашаясь с высказанным им мнением. И эта молчаливая группа людей, затерянная в полуразрушенном храме, освещаемом ежеминутно вспыхивающей зеленоватой молнией, казалась жалкой и бессильной посреди разгневанной стихии.

Витихис первый победил невольный страх, вызванный речами старого опытного воина. Высоко подняв свою мужественную голову, он заговорил с той спокойной твердостью, в которой ясно слышится непоколебимая воля.

– Как ни велика опасность, грозящая нам, но она все же не смертельна. И если ты созвал нас, то уж, конечно, не для того, чтобы мы предавались отчаянию, а для того, чтобы так или иначе победить, или хотя бы уменьшить эту опасность… Итак, говори, отец Гильдебранд… Объясни нам, чем можем мы помочь родному народу?

Тяжело опустилась рука старого оруженосца на плечо говорившего, но глаза его радостно сверкнули, а в голосе звучала непривычная нежность.

– Спасибо тебе, Витихис, ты достойный сын моего старого друга Вальтари. Ты первый сказал смелое слово, первый понял, что спасение всегда возможно… Надо только найти, в чем оно… Для того-то я и созвал вас, лучших сыновей родного народа, чтобы вдали от латинских шпионов и римских соглядатаев посоветоваться о том, что делать, что предпринять для спасения империи Теодорика Великого… Скажите свое мнение, дети мои, а затем я скажу вам, что надумала моя старая голова.

Все молча склонили головы в знак согласия, за исключением печального молодого красавца в траурных доспехах, не произнесшего до сих пор ни одного слова.

Гильдебранд пытливо взглянул на него.

– Отчего ты молчишь, Тейя?.. Или ты не согласен с нами?

Тейя поднял свою прекрасную бледную голову, но его мрачное лицо осталось неподвижно, как лицо человека, покончившего с жизнью, а следовательно, и со страхом, и волнениями.

– Я молчал потому, что не согласен с вами, друзья мои, – медленно, но решительно произнес он.

Присутствующие удивленно переглянулись. Гильдебранд нахмурил свои густые, седые брови.

– Что же ты думаешь, сын мой? – спросил он сурово. – Скажи нам свое мнение.

– Я думаю, что Тотилла и Хильдебад не понимают смертельной опасности, угрожающей нам, готам. Я вижу, что ты и Витихис понимаете ее, но все еще надеетесь на спасение, на победу… Я же давно уже ни на что не надеюсь.

– Ты слишком мрачно смотришь на вещи, Тейя. Кто же отчаивается до начала борьбы? – спокойно произнес Витихис.

– Что же нам остается, по-твоему, погибать бесславно, не вынимая меча из ножен? – с негодованием вскрикнул Тотилла.

– Не бесславно, друг и брат мой… Славы у нас будет довольно для того, чтобы отдаленнейшие времена и народы вспомнили, как погибла империя готов, и преклонялись бы перед героями, защищавшими ее. Борьбы, сражений и подвигов будет довольно для того, чтобы дать пищу целому сонму поэтов… Но победы, увы, не будет… Я чувствую, что могущество германских готов приходит к концу, что звезда наша померкла…

– А я верю, что она выплывет из-за неизбежных туч ярче и блестящей, чем когда-либо, – с радостной уверенностью возразил Тотилла. – Надо только предупредить короля об опасности… Повтори ему все то, что ты говоришь нам, Гильдебранд, и его премудрость найдет пути к спасению.

Старый оруженосец Теодорика печально покачал головой.

– Двадцать раз пытался я открыть глаза моему повелителю. Увы, он и слушать не хотел, или просто не может понять меня. Его душа затемнена неведомо чем. В этом главная опасность наша… Но об этом позже… Говори сначала свое мнение, Хильдебад.

Юный великан презрительно улыбнулся.

– Я думаю, что следует не теряя ни минуты после смерти старого готского льва, собрать два войска и справить поминки, достойные великого Теодорика. Одну из армий пусть Витихис и Тейя ведут против Византии, с другой же мы с братом дойдем до Сены и разорим гнездо коварных меровингов… Когда от Лютеции и Константинополя останутся одни дымящиеся развалины, тогда готы могут быть спокойны. На Западе и на Востоке никто уже не станет угрожать нам.

– Ты забываешь, что у нас нет флота, без которого нельзя взять Константинополь, – грустно заметил Тотилла.

– Ты забываешь и о том, что франки могут выставить по семи воинов против каждого гота… Правда, если бы все готы были равны тебе по силе и воинской доблести, то можно было бы еще надеяться на успех. Ты говорил нам, как подобает воину Великого Теодорика, и я благодарю тебя именем больного повелителя… Теперь очередь за тобой, Витихис. Что ты посоветуешь? – обратился Гильдебранд к своему соседу.

– Я бы предложил союз всех северогерманских племен против греков, священный союз, огражденный клятвами и обеспеченный заложниками.

– Ты веришь клятвам потому, что сам не способен нарушить данное слово. К несчастью, таких, как ты, немного осталось в наше развращенное время… Нет, сын мой. Мы сами должны спасти себя от опасности и сможем сделать это, если захотим… Слушайте внимательно мои слова, потомки древних готов.

Старый Гильдебранд торжественно поднял свою седую голову, и его глубоко впалые голубые глаза загорелись огнем юности. Четыре молодых человека благоговейно склонили головы, слушая этого столетнего свидетеля геройских подвигов своих предков.

– Вы все молоды… Все любите что-либо или кого-либо. У каждого из вас есть цель в жизни, личное счастье или личное горе, которое подчас дороже счастья… Но придет время, когда все ваши радости, и даже ваше горе, покажутся вам пустыми и детскими забавами, никому не нужными, как увядшие венки после пира… Тогда многие позабывают земное в мечтах о загробной жизни. Но я не в силах так чувствовать, да и не я один… Много нас, любящих живую зеленую землю, с морями синими, с лесами дремучими, со страстями и немощами людскими, с любовью безумной и ненавистью жгучей, живущей в гордом сердце свободного человека… О загробной же жизни, в бесконечности непонятной, между облаками летучими, где сонмы праведников вкушают блаженство райское, я ничего не знаю… Многое слышал я от христианских жрецов о таком бестелесном житие, а понять его все же не могу… Что же осталось потерявшему все радости, надежды и привязанности личной жизни? Остается одно священное чувство, ради которого стоило жить и умереть, никогда не гибнущее чувство, которое все заменяет и заставляет все забыть… Взгляните на меня, дети мои. Я старый дуб, ветви которого давно обломаны судьбой. Все потерял я, чем дорожил когда-либо. Жена моя сошла в могилу, когда отцы ваши были еще молодыми воинами. Сыновья мои уснули сном храбрых. Внуки мои последовали за своими отцами… Всех взяла безжалостная смерть, всех кроме одного – последнего, который хуже, чем умер, – стал врагом своего народа, изменником… Один остался я, без кровных родных, ежедневно считая угасающих близких. Вокруг меня умирали товарищи детских игр и друзья зрелых лет… Последняя любовь моя, мой сын, друг и повелитель, великий герой моего народа, забота о котором наполняла мою старую душу, король Теодорик, не нынче – завтра сойдет в могилу… Что же останется мне после него? Что может удержать меня на земле? Что даст мне силы жить одному? Что повлекло меня в эту темную бурную ночь, как юношу на любовное свидание? Что горит в моем старом сердце и бурлит под снегом моих белых волос, наполняя душу бесконечной мукой и беспредельной гордостью? Любовь к моему народу, к племени, передавшему мне свою кровь и свою душу, свои чувства и убеждения. К тому племени, которое говорит на одном языке со мной, которое родилось и выросло в далекой милой отчизне, незабвенной и оплакиваемой всегда, везде и всеми. Одна любовь остается жить в сердце, испепеленном ударами судьбы, между истлевшими чувствами и привязанностями, – любовь к родине и к родному народу. Это последнее чувство, никогда не умирающее в сердце каждого человека, достойного этого имени… Священный огонь этого чувства горит в душе человеческой с рождения и до смерти, и загасить его не может ни время, ни воля, ни сила, ни даже… сама смерть…

Голос старика дрогнул. Он умолк, осиленный волнением, и стоял освещенный быстро мигающими молниями, мрачный и могучий, подобно древнему жрецу, перед юными воинами, сердца которых бились быстрей под звуки пламенной речи, исходящей из сердца столетнего храбреца.

Долго длилось молчание, прежде чем Тейя решился его нарушить.

– Ты прав, отец мой… Любовь к родине и родному народу горит не угасая в сердцах, способных стать жертвенным очагом для этого чистого и священного огня. Но все ли братья наши чувствуют то же, что и мы, собравшиеся здесь, вокруг тебя?.. Пройди по селам и городам прекрасной Италии, заменившей готам далекую любимую родину, и приглядись к братьям нашим. На сотню готов, способных понять тебя, ты найдешь сотни тысяч утративших всякую связь с родиной, отрекшихся от родного народа, гордящихся званием подражателей иноземцев, не способных откликнуться на твой призыв… Что же может сделать чувство немногих в борьбе с равнодушием большинства? Сможем ли мы, патриоты, спасти великую империю Теодорика, когда большинство наших соплеменников позабыли самое слово «патриотизм» и скрывают свое происхождение как позор и бедствие, предпочитая родному народу покоренных чужеземцев, ненавидящих нас и презираемых нами… Увы, патриотизм немногих не спасет империю готов, отец мой…

– Ты ошибаешься, сын мой, – торжественно ответил Гильдебранд. – Люди, одушевленные любовью к родине, могут делать чудеса, как бы малочисленны они ни были… Так было ровно сорок пять лет тому назад, и я сам видел это чудо… В то время мы, готы, спускались с родных гор в заманчивые южные равнины, в поисках земли, славы и добычи. И вот внезапно целое племя, сотни тысяч воинов с женами и детьми, попало в засаду и очутилось в безвыходном положении, – в глубоком горном ущелье, между отвесными скалами, без пищи и питья, и без надежды на спасение, так как враги сторожили все тропинки. Хитрые греки сумели обмануть брата нашего короля и заманить его в засаду, перебили весь отряд, до последнего человека, лишив нас ожидаемых запасов еды. Нам оставалась голодная смерть, либо позорная сдача, в сущности, та же смерть, уничтожение всех способных носить оружие… Мы ведь знали, как ведут войны византийские императоры… Не стану описывать мучения наших братьев. Да таких и слов-то нет… От голода мы ели древесную кору и варили ее для грудных младенцев. Матери потеряли молоко от голода… Многие тысячи наших не выдержали лишений и остались в проклятом ущелье… Стужа, голод и двадцать попыток пробиться сквозь вражеские войска унесли большую половину наших воинов. О женщинах и детях что уж и говорить… Те мерли как мухи… Наступила минута, когда храбрые опустили руки, самые выносливые застонали. Целый народ дошел до отчаяния… И в эту минуту явились посланцы от императора и принесли нам хлеб, мясо, вино и свободу… Да, полную свободу. Безбедную и обеспеченную жизнь для всех, без исключения… Одно лишь условие ставил византийский император: «разделение». Все готы должны быть расселены в обширных римских владениях маленькими партиями, не более двух-трех семейств вместе. И все мы должны были поклясться честью нашей никогда не вступать в брак с единоплеменницами, никогда не говорить на нашем родном языке и не учить ему младенцев наших… Одним словом, мы должны были стать римлянами, и самое воспоминание о германском племени готов должно было исчезнуть… Дрожа от негодования, выслушал король наш постыдное предложение послов и, созвав народ свой, спросил его, что лучше: отказаться ли навеки от родного языка, от далекой родины, от памяти отцов и дедов, или умереть, сражаясь за свободу, и жить и чувствовать, как предки наши… Немного слов сказал король наш, но слова эти, точно меч огненный, прожгли души наши, и все сотни тысяч готов, воинов и стариков, юношей и детей и женщин воспрянули, как один человек, пылая одним одушевлением, и ринулись в проход, охраняемый лучшими войсками императора… Порывом народного негодования смыты были все препятствия, расставленные на пути нашем, и, подобно снежной лавине, скатились мы с голых утесов смерти в плодородные долины Италии, где и остались победителями…

Голос старого воина дрогнул, но глаза его горели юношеским огнем, а седая голова гордо поднялась на могучих плечах. Отблеск великих воспоминаний освещал его суровые черты, когда он снова заговорил, положив руку на плечо ближайшего слушателя.

– И теперь может спасти нас только одушевление народное. Только подъем того таинственного чувства, которому имя «патриотизм», вершит чудеса. Для нас, ушедших из родины отцов и дедов, чувство это сохранилось в кровной связи одного племени, в правах и обычаях, в вере, сказаниях и преданиях, и прежде и больше всего – в родном языке, в нашем звучном, любимом германском наречии… Когда проснется древняя родовая гордость в душе народа нашего, тогда каждый из братьев наших почувствует всем существом своим кровную связь со всеми остальными готами, когда сердца миллионов забьются, как одно, тогда не одолеть нас никакой силе, не уловить никаким хитросплетениям… И вы, избранные мною, лучшие сыновья народа моего, если вы сознаете справедливость моих слов, если вам дороже всего на свете слава и благополучие родного народа, если вы готовы пожертвовать для него всем, не исключая жизни, то мы будем непобедимы… Но поняли ли вы меня? Осмелитесь ли со спокойным сердцем произнести страшную клятву?

– Да… – в один голос ответили все четверо. – Да, мы можем поклясться, отец наш.

– В таком случае царство готов спасено, потому что достаточно пяти убежденных смельчаков, чтобы раздуть огонь одушевления, тлеющий в сердцах народных. Когда же весь народ наш охвачен будет священным пламенем патриотизма, тогда не страшны ему никакие враги. Но, к сожалению, до этого еще далеко… Много, слишком много готов прельстились иноземными обычаями, забыли о родине и ее законах, о нравах и обычаях предков наших, о старых песнях и преданиях германских… Увы, многих ослепила лжецивилизация иноплеменников. Эти заблудшие германские души стыдятся своего происхождения, стыдятся названия «варвар», которое придумано иноплеменниками, завидующими молодой силе готов… Горе заблудшим потомкам славных германцев. Они погибнут и погубят родину и родной народ. Тщетна и несбыточна их мечта стать римлянами и заставить иноплеменников забыть об их происхождении. Чужую кровь не скроешь, чужой кожи не наденешь, как платья иноземного модного покроя… Горе отступникам, изменяющим своей родине и своему народу… Они глупцы и предатели… Они останутся без родины, чуждые своим и чужие иноплеменникам. Они подобны человеку, который желал бы жить, вырвав сердце из своей груди. Нельзя выпустить свою кровь из жил и заменить ее другой. А без этого нельзя стать своим среди них. Отступники – те же листья, оторванные бурей от веток старого дуба и мнящие себя живыми соперниками могучего дерева. Но пройдут немногие часы, и солнце сожжет отлетевшие листья, и рассыплются они прахом… Обнаженные же ветви старого дуба покроются новой зеленью и будут гордо красоваться долгие века, защищая от непогоды все, что укрывается под ними, что остается верным… Вот что надо объяснить родному народу, дети мои. Будите любовь к родине, будите патриотизм в сердцах готских. Рассказывайте детям о славных победах предков наших и остерегайте отцов семейств от надвигающейся опасности иноземного поглощения. Учите сестер ваших беречь сердца свои от лживых иноземцев, презирающих дочерей варваров, даже когда они сжимают их в своих объятьях. Просите матерей пожалеть детей своих, которым грозит рабство духовное от иноплеменников, задумавших истребить все, чем жив был славный народ готов, все то, что ему было дорого и свято… И когда все готы поймут истину слов ваших, то не страшны будут римские императоры ни вам, ни детям вашим. Непобедим и непоколебим останется народ готов посреди иноплеменников, подобно гранитной скале посреди бушующих волн, омывающих ее подножье… Готовы ли вы помогать мне, готовы ли потрудиться для достижения этой великой и священной цели? Отвечайте, дети мои.

– Да, мы готовы, – снова произнесло четыре голоса сразу, без малейшего колебания.

– Я верю вам, дети мои. Верю слову вашему так же, как самой священной клятве. Но уважая древние обычаи, я все же прошу вас подтвердить клятвой священный союз наш, союз народной обороны, начало которому положено в этот час, на этом месте… Следуйте за мной…