Читать книгу Табаш - Фил Ахмад - Страница 2

Ржавый громкоговоритель, натужно перекрывая вокзальный гул, прерывисто проскрежетал заикающимся женским голосом: – Скорый поезд Ленинград – Львов отправляется через пять минут от второй платформы, левая сторона. Провожающих просьба покинуть вагоны.

– Повтори, с-сука! – расщурив глаз, с глуповатой улыбкой на полупьяной физиономии лениво приказал Ляля неожиданно разбудившему его знакомому репродукторному тембру. В ожидании ответа невидимой собеседницы он зычно икнул и, вжав голову в плечи, пугливо огляделся по сторонам. Убедившись в том, что никто не слышал характерных звуков неожиданно напавшей на него его икоты, Ляля широко зевнул и, натянув на лицо маску холодного безразличия к окружающему миру, отрешенно погрузился в легкую алкогольную нирвану. После короткой паузы та же дежурная «сука», спотыкаясь на каждой фразе, послушно прокаркала предыдущее объявление. Окончательно пробудившись от ее скрипучего голоса, он удовлетворенно хмыкнул и смачно сглотнул из горлышка зеленой поллитровки теплого жигулевского пива. Этот лаконичный рефрен, который Ляля нараспев чувственно прочитывал всякий раз перед отправлением поезда, со временем стал служить призывным сигналом для членов ресторанной бригады к исполнению весьма странного ритуала, понятному лишь посвященным в таинство внутренней жизни вагонов-ресторанов. Как только вагонный оракул во всеуслышание произносил сакральную тираду, все работники незамедлительно рассаживались по мягким рундучкам, установленным в зале около каждого столика для посетителей. И когда поезд, постукивая колесами, медленно набирал ход, каждый приподнимал ноги над полом и в глубоком медитативном спокойствии замирал в таком положении до тех пор, пока платформа не скрывалась из виду. Исторически сложилось так, что это ритуальное языческое действо на протяжении многих десятков лет было неизменной частью жизни вагонов-ресторанов и служило неким духовным оберегом и метафизическим заклинанием на удачу в предстоящей поездке. Погружение в безмолвный молитвенный транс вселяло веру в успех и надежду на крупный прибыток. Пребывая в отрешенном состоянии внутреннего экстаза, каждый молельщик символически оставлял все никчемное и бесполезное на удаляющемся перроне. Завершив поклонение незримому железнодорожному идолу, все участники священнодействия дружно опускали ноги, медленно поднимались и лениво разбредались по своим рабочим местам.

В прошлой жизни Ляля служил официантом в одном из первоклассных городских ресторанов, но с годами тяготы непосильного кабацкого труда привели его к неизбежному хроническому халдейскому профзаболеванию: Ляля попросту спился. Этот печальный факт биографии обернулся для него конечной станцией и безвозвратным жизненным тупиком. Погрузившись однажды в алкогольный анабиоз, Ляля уже не выходил из этого благостного состояния никогда. Как и многие его коллеги по цеху, страдающие подобным хроническим недугом, Ляля без труда устроился официантом-разносчиком (на вагонном слэнге «трёхой») в вагон ресторан. В эту железнодорожную общепитовскую корпорацию принимали всех желающих без оглядки на прошлое, настоящее и будущее потенциальных работников. Небольших деньжат, которые Ляля с легкостью профессионала сшибал на работе, на душевный допинг вполне хватало. Дополнительные бонусы в виде дармовой кормежки и персонального спального места в выделенном бригаде ресторана купе прилагались к лялиному сердечному покою по умолчанию. Как и большинство активных выпивох он был одинок. И поскольку дома Лялю никто никогда не ждал, то разъездной образ жизни вполне его устраивал. Это было удобно и избавляло от множества повседневных бытовых проблем: спустил ноги с полки – и ты уже на работе. Общепитовский отстойник магически притягивал к себе всех, кого в результате естественного отбора отторгало здоровое гражданское общество. В живущий обособленной жизнью улей, как мухи на мед, тучами слетались полпреды социального меньшинства, которые по разным причинам оказались отброшенными на обочину активной жизни. Легион жаждущих легкого заработка состоял главным образом из невезучих пасынков судьбы, заблудившихся в житейских лабиринтах и потерявших путеводные нити, ведущие к выходу из тупика. Костяк армии аутсайдеров склепывался из неглупой, азартной, но по жизни проигравшейся в лоск публики. Представители этого сегмента общества обманулись в своих ожиданиях манны небесной в виде светлого будущего всего человечества, скорое пришествие которого с пеной у рта пророчил один известный политический авантюрист, и полностью утратили веру в личный житейский успех. Вокзальный плинтус зачастую оставался единственным пристанищем разношерстной маргинальной публики и служил гостеприимным приютом как для клинических деградантов, так и для утратившей социальные ориентиры люмпен-интеллигенции. Это был пестрый народец, беспорядочно собравшийся из недоучек, верхоглядов и несостоявшихся в профессии образованцев разнообразных профилей и направлений. Бездонная клоака одинаково радушно принимала в свое лоно расплодившихся как клопы инженеров, протирающих штаны в разных НИИ; полуграмотных счетоводов, путающих дебет с кредитом; тупоумных косноязычных пестунов, неспособных связно излагать мысли; спившихся, навсегда сошедших с дистанции атлетов, не добежавших до пьедестала почета; нерадивых центурионов, позорно выпертых из органов за проступки, позорящие честь милиционерского мундира; узколобых профдеформированных отставников, обреченно тоскующих по казарме и портупее; бодрящихся, еще не впавших в маразм, попрыгунчиков пенсионного возраста и всяческую малополезную городскую шушеру. При столь невзыскательном, всеядном кадровом подходе текучка и дефицит работоспособных пролетариев в этой специфической сфере были весьма велики. Поэтому при отборе кандидатов на вакансии не подвергались дискриминации и продукты явной социальной дегенерации. На самые низкооплачиваемые должности, не требующие квалификации, без разбора рекрутировались различные асоциальные элементы, основную часть которых составляли никчемные человечьи отброски с задворков жизни: мелкая уголовная плесень, бродяги, пропойцы, бомжи, попрошайки и прочий непотребный сброд. Уборщики, подметальщики, мойщики вагонов, угольщики, грузчики, поденщики и прочий малопривлекательный люд одноразового использования – это были их ремесла и призвания, их сфера деятельности, их земля обетованная. Темный, неприветливый, наглухо отгороженный от посторонних глаз, мирок полностью принадлежал неприкасаемой касте обделенных жизнью беспородных человеческих особей, придерживающихся жестких и безобразных принципов выживания. Иерархия группы определялась и устанавливалась специфическим отбором, который также регламентировал и правила поведения каждого ее члена. Все жители этого уродливого человеческого образования были обязаны безоговорочно выполнять негласные законы страты и соответствовать ступени, которую занимали среди своих собратьев. Этот квазисоциальный планктон как бы существовал в обществе, но в то же время находился вне его границ. За долгие годы полуподпольного существования в антиобщественной среде у современных анахоретов выработалась стойкая привычка игнорировать узаконенные правила и нормы общежития. Отверженные бедолаги так и не сумели или не захотели вписаться в социальную жизнь. Если случалось так, что обитатель этой микросреды случайно попадал в обычные жизненные обстоятельства, то и в новых условиях он продолжал жить в соответствии с кастовыми приоритетами и укоренившимися жизненными установками. Получив первую, честно заработанную, зарплату, многие из этого разноперого бомжатника от внезапного свалившегося счастья уходили в беспробудный загул. Шальная попойка продолжалась дня два, не более – для продолжения банкета у кутил просто заканчивались деньги. После разгула вдрызг пропившиеся ярыжники снова опускались на дно, в привычное болото хобоизма. Лишь единицы из этой шатии частично восстанавливали социальные навыки, свыкались с обстоятельствами и, довольствуясь той малостью, что имеют, от безысходности продолжали безропотно и лениво тянуть свою лямку. Безусловным приоритетом при приеме на работу пользовались опытные, матерые работники общепита и торговли, хорошо знающие и неуклонно соблюдающие неписаные корпоративные законы. Таковые профессионалы и составляли привилегированное ядро сферы торговли. Это был фундамент и золотой фонд Системы. В жизни каждого человека неизбежны спады и подъемы, персональные вершины и пропасти. И с каким бы тщанием ты не планировал свою будущность, доподлинно не знаешь наперед, какой жребий тебе выпадет, какой гранью обернется к тебе судьба. Вознесет ли везунчика на пик удачи и даст возможность насладиться кратким промельком эфемерного счастья, а затем с оглушительной болью свергнет триумфатора с заоблачных высот успеха в смрадную грязь. Или провидение смилостивится и благосклонно позволит насладиться сиянием славы чуть дольше? Поди угадай… Бог ведает… В тот безотрадный период жизненные обстоятельства сложились далеко не в мою пользу. Затяжное падение в финансовую пропасть, непрекращающиеся денежные проблемы угнетали душу, стесняли свободу и превращали жизнь в унылое тягомотное существование. Семейство требовало внимания и нуждалось не только в мужской и отеческой заботе, но и в нормальной человеческой пище. Нужда схватила меня своими гадкими щупальцами за горло и вынудила в корне пересмотреть взгляды на жизнь. Вдосталь намаявшись, я твердо решил перекроить ее, родную и единственную, по новым меркам, пока лишь только намеченным мысленной канвой. Я плохо себе представлял, к какому результату приведет меня этот важный жизненный перекрой, но во главу угла своих устремлений я без колебаний поставил четкую и конкретную цель – «презренный металл». Не без сожаления я был вынужден оставить учебу в ВУЗе и решительно приступил к поискам заработка. Не работы как таковой, а именно приличного заработка, способного вытащить меня и близких из унизительной трясины нищеты. Слухами земля полнится. Настроившись на нужную волну, я начал усердно сканировать и проверять различные источники полезной информации. Неожиданно прослышал про таинственные вагоны-рестораны, сулящие баснословные, в сравнении с моими нынешними непостоянными приработками, доходы. Не стану перечислять все трудности, переживания, разочарования и злоключения, сопровождавшие мои благородные выискивания, но в жизни почти всегда есть место какому-нибудь миниподвигу. Несгибаемое упорство и неукротимое стремление к достижению поставленной цели в конечном итоге привело меня на один из ленинградских вокзалов. Там не без труда отыскал в лабиринтах старого обшарпанного здания контору, где в небольших помещениях размещался отдел вагонов-ресторанов. В отделе кадров я призвал на помощь весь свой гуманитарный интеллект и очень эмоционально и велеречиво стал объяснять миловидной сотруднице причину и цель моего визита. В результате собеседования участливая кадровичка, видимо оценив по достоинству фонтан красноречия, приняла меня на работу. После необходимых формальностей я был зачислен на самую низшую в списке вакансий должность «ночного подсобного кухонного рабочего», попросту говоря, сторожа вагона-ресторана. На мгновение мелькнувшая в глубине сознания мысль о том, что я минуту назад по собственной воле пополнил ряды социальных лузеров, уже не имела принципиального значения. Путь назад был заказан: за спиной с немым укором в глазах ждала поступков не мальчика, но мужа голодная семья, а впереди издевательски отчетливо маячило жалкое нищенское существование. К моей несказанной радости, после долгих мытарств я был, наконец-то, взыскан судьбой. Сейчас передо мной открывалась широкая и долгая дорога в богатое, счастливое, беззаботное железнодорожное будущее. Это знаковое событие и положило начало новому этапу моей жизни. Для ознакомления со своими обязанностями я был направлен в бригаду вагона-ресторана, который должен был отправиться в рейс через три дня. Пока ресторан стоял на запасном пути, я должен был изучить азы профессионального мастерства или хотя бы самое необходимое из того, что мне предстояло выполнять в пути следования. Окрыленный удачей, не желая терять ни минуты драгоценного времени, я поспешил в парк отстоя на поиски нужного вагона. Отцепленные от локомотива составы, сплошь крашенные в однообразный темно-зеленый цвет, стояли ровными рядами и напоминали громадных неподвижно лежащих спящих гусениц. Квадратные окна-глазницы этих странных чудищ безразлично взирали на окружающий мир из темных вагонных пустот. Лишь небольшие россыпи угля у входных дверей да лениво курящийся из трубы сизый дымок указывали на признаки жизни в той или иной железной коробке. Воздух был пропитан угольной пылью, местами настолько плотной, что от раздражающего запаха неприятно щекотало ноздри и перехватывало дыхание. Поиски затягивались. Я с ловкостью циркового акробата перепрыгивал через открытые тамбурные площадки. Сгибался в три погибели, пролезая под вагонами. Отсчитывал шагами мелькавшие под ногами черные просмоленные шпалы. Подобно канатоходцу балансировал на скользких, до блеска отполированных вагонными колесами, рельсах. Словно разведчик во вражеском стане пристально вглядывался в нескончаемую, кладбищенски ровную череду молчаливо стоящих железных коробок. Изрядно уставший от утомительных выискиваний я присел на насыпь, чтобы перевести дух. Закурив, огляделся. Вдруг, бросив случайный взгляд под ближайший вагон, сквозь просвет между колесными парами узрел свою зеленую надежду, одиноко попыхивающую сизым дымком в дальнем тупике парка. Моя усталость мгновенно улетучилась! Щелчком отбросив в сторону недокуренную сигарету, я как на крыльях, взлетел со своего места. Не упуская из виду долгожданную цель, сломя голову на четвереньках рванул под состав. Второпях соскользнул с отполированной рельсы, упал на острый гравий насыпи и болезненно ударился коленом о камни. Потерев рукой ушибленное место, я снова упрямо полез под вагон. Там неосторожно зацепился специально одетой по случаю новой фирменной рубашкой за ржавый крюк, подло торчащий наружу. В попытках высвободится из ловушки, я машинально всем телом дернулся вперед и тонкая иноземная ткань на спине с треском порвалась. Но сейчас эта бытовая мелочь и ноющая от боли нога не имели абсолютно никакого значения. Ведь впереди меня ожидали более важные, чем какие-то порванные рубахи, синяки и ушибы, великие железнодорожные Дела и долгожданный финансовый успех. Колено саднило и кровоточило. Превозмогая боль, припадая на ушибленную ногу, я метнулся к моей цели так, что щебенка под ногами с шуршанием разлеталась в стороны. Около вагона, не переводя дыхания, поднял с насыпи небольшой камешек и что есть силы постучал по железной обшивке. На мой стук никто не отозвался. Тогда я взял камень поувесистей и, сбивая краску, стал настойчиво колотить в железную стену вагона уже более напористо. Наконец, мой обостренный слух уловил доносящееся изнутри шевеление. Шторка на одном из окон отодвинулась и за мутным стеклом проявилось и замаячило чье-то лицо, с любопытством приникшее к образовавшейся щели. Обрадованный присутствием живой души, я помахал незнакомцу рукой в знак приветствия и показал жестами, что мне нужно каким-то образом попасть внутрь. Шторка задернулась. Из нутра вагона донеслось глухое покашливание и послышались шаркающие в сторону тамбура шаги. Раздался глухой металлический щелчок и тяжелая входная дверь, лязгнув железом о ржавое днище тамбурной площадки, со скрежетом распахнулась. Из дверного проема выглянул бомжеватого типа худощавый человек в куцей, затасканной поварской куртежке. Обут он был в потерявшие свой первоначальный цвет истоптанные домашние тапки на босу ногу. В одном из них зияла рваная дыра, из которой высовывался большой палец ноги его владельца. Это был Ляля. Я представился, после чего человек приглашающим жестом раскрыл ладони и, натянув на помятое лицо добрую пьяную улыбку, откинул входную площадку. Спружинив, тяжелая железная пластина со скрипом поднялась и из-под вагона выдвинулась лестница. Прихрамывая, я подошел к ней и, хватаясь за поручни, вскарабкался по крутым ступенькам в тамбур. Изнутри удушливо пахнуло смесью угольной гари и винного перегара. Указав мне жестом на вход в салон ресторана, Ляля захлопнул входную дверь и щелкнул замком-заглушкой. Затем закинул в жерло едва тлеющей топки полную лопату антрацита, поворошил угольную массу кочергой до появления оранжево-синих язычков пламени и вошел вслед за мной. Судя по интерьеру, вагон-ресторан был новый. Вместо обычных стульев были установлены компактные диваны-рундучки, обтянутые бордовой кожей без следов потертости и заношенности. Общий зал ресторана разграничивала на две части перегородка из толстого матового стекла с простенькой геометрической гравировкой. В глубине вагона, на буфетной стойке беспорядочно теснились разнокалиберные бутылки с алкогольными напитками. Рядом с буфетом на полу высилась неровная стопка картонных коробок с конфетами и шоколадом. В другом конце вагона возвышалась небольшая горка из нескольких пластиковых ящиков с пивом, лимонадом и минералкой. Оглядевшись, я в ожидании своего будущего наставника присел на краешек рундука. Через минуту Ляля, вытирая руки, вышел из умывальной комнаты, небрежно кинул полотенце на груду ящиков и рывком приподнял сидение одного из рундучков. Изнутри слабо донесся характерный брякающий стеклянный звук. Просунув руку в образовавшуюся щель, он ухватил за горлышко и ловко вытянул оттуда запылившуюся бутылку портвейна. С профессиональной халдейской элегантностью отерев с нее пыль отброшенным минуту назад, еще влажным, полотенцем, Ляля с важным видом водрузил угощение на стол. Оценив взглядом скромный натюрморт, весьма довольный своим гостеприимством, смачно икнул и, вальяжно раскинувшись на диванчике, расположился за столом напротив меня. Вдруг, нервозно повертев кистями рук, вскочил и, беззлобно чертыхаясь, торопливо прошлепал на кухню. Через некоторое время он вернулся, держа в руках два мокрых стакана и тарелку с нехитрой закуской. Распечатав бутылку, Ляля разлил вино по стаканам и, расплывшись в улыбке, приподнял свой и чокнулся с моим, стоящим на столе. Этим общепринятым жестом доброй воли и было положено начало нашему приятельству. Мы пили дешевое вино и неторопливо беседовали о моей предстоящей работе. Преимущественно говорил Ляля, а я, прилежно внимая каждому слову своего добровольного наставителя, лишь изредка переспрашивал и задавал наводящие вопросы. В попытках вникнуть в суть предстоящей деятельности мое остаканенное сознание с трудом продиралось через нетрезвые словоплетения и вербальные несуразицы моего визави. Но пребывание в однородной алкогольной категории позволяло избегать двусмысленности нашего диалога и нивелировало возникающие недопонимания. Смыслы фраз и слов алкоголизованных людей лежат на ином уровне восприятия и канализируются в мозге специфическим образом. Нервные импульсы улавливаются отличными от обычных, необъяснимыми с позиций логики, бессознательными механизмами. Благодаря этому универсальному катализатору любого человеческого общения все высказанное, поначалу сложное и запутанное, в процессе жертвоприношения Бахусу воспринималось с необычайной легкостью и становилось ясным и удобоваримым. Опорожненную бутылку тут же сменила полная, которую Ляля со щедростью хлебосольного хозяина выудил из тех же закромов. Пощелкав языком от удовольствия, быстро ее откупорил и, почти не глядя, доверху наполнил оба стакана. Не дожидаясь меня, он широко раскрыл рот, влил в себя почти полный стакан, не закусывая, отрыгнул, и рьяно возобновил прерванный монолог. Заплетающимся языком он продолжил обрисовывать немудреные обязанности, которые мне следовало через три дня постигать в качестве стажера. После того, как была опустошена вторая бутылка, его речь стала прерывистой и сбивчивой. Скомканные фразы и слова звучали невнятно и менее разборчиво. Тогда Ляля, интуитивно ощутив, что для продолжения нашего общения без дополнительного допинга ему уже не обойтись, машинально просунул руку под сидение и заученным движением достал из винного сусека еще один бутылек. В процессе распития третьей бутылки наставления моего визави превратились в бессвязный набор бессмысленных неудобопонятных фраз, то и дело сопровождаемых разнообразными несуразными мудрами обкуренного индуса. Вдобавок к пьяной ахинее Ляля время от времени захлопывал глаза, ронял отяжелевшую голову на грудь и на несколько минут впадал в глубокий транс, в котором мычал как священная корова и нес всякую трансцендентную околесицу. Мне стало дурно. От переизбытка портвейна мысли путались и нестерпимо гудела голова. Отравленный мозг отказывался воспринимать и переваривать происходящее. Я с трудом заставил себя подняться и, пошатнувшись, оглядел пространство, с которым за короткое время успел сродниться. Сквозь мутную пелену глаз разглядел сладко похрапывающего на диванчике Лялю. На столе сиротливо застыли пустые бутылки и два граненых стакана с малиновым налетом. В розоватой винной лужице бледно-желтым архипелагом возвышался засохший огрызок сыра. На нем сладострастно жужжа, совокуплялись две черные блестящие мухи. Одна из них, крупная, с изумрудным налетом, самка, зудела на весь вагон неистово и звонко. Ее партнер, невзрачный дохленький мух, совершал природное действо в сосредоточенном молчании. Из гуманных соображений я не решился нарушить естественный ход эволюции и не стал вмешиваться в мухородный процесс размножения отряда двукрылых. Насекомые, вероятно, налакались бормотухи и расторможенные, прямо на закуске предались инстинкту размножения. Жизнь продолжалась. Все однозначно подсказывало, что аудиенция окончена и мне пора покинуть этот гостеприимный дом на колесах. Я с трудом расшевелил невменяемого Лялю и, нетрезво заикаясь, надсадно гаркнул ему в ухо, что мне пора уходить. Тот испуганно выпучил глаза и непонимающе взглянул на меня. Потом, зычно икнув, он что-то нечленораздельно промычал и неуклюже сполз с дивана на пол. С удивлением огляделся и с идиотской улыбкой, нетвердо опираясь на руки, несколько раз безуспешно попытался подняться с пола. Наконец, собравшись с силами, Ляля принял вертикальное положение и, теряя по пути стоптанные шлепанцы, послушно почапал вслед за мной к выходу. Прощаясь в тамбуре, мы уже совсем по-братски обнялись, после чего еще долго трясли и пожимали друг другу руки. Я не стал опускать лестницу и бестрепетно спрыгнул с тамбурной площадки вниз. Приземлившись, спьяну не удержался на ногах, потерял равновесие и неуклюже завалился на насыпь. Вытянутые руки смягчили падение. Насквозь пропитанное алкогольным наркозом тело не ощутило боли и я без усилий поднялся на ноги. Отряхивая с одежды пыль, еще некоторое время постоял рядом с вагоном, чтобы убедиться в том, что мой новый коллега запер за собой входную дверь. Услышав щелчок дверной заглушки, я облегченно вздохнул и огляделся, высматривая обратную дорогу. До своего дома я добирался на автопилоте, благо мы жили недалеко от вокзала. Смутно помню, как жена отворила дверь и, увидев любимого супруга в столь непотребном состоянии, попыталась произнести в мой адрес что-то нелестное. Но затуманенный портвейном мозг напрочь отказывался реагировать на какие-либо внешние раздражители. Повинуясь исключительно инстинкту самосохранения, уронив на грудь отяжелевшую голову, я с отчаянной решимостью раненного матадором быка молча протаранил своей неуправляемой массой коммунальное пространство и в беспамятстве рухнул на кровать. С утра мутило. Голова трещала и с тупой болью распадалась на ноющие фрагменты. Весь день я медленно и мучительно умирал… Через три дня посвежевший, тщательно выбритый, в боевом расположении духа я прибыл на вокзал. На сей раз без труда отыскал дымивший обеими трубами, уже знакомый мне, вагон, толчком распахнул приоткрытую дверь и бодро вскарабкался в тамбур. Во время нашей встречи Ляля приоткрыл передо мной лишь формальную сторону моей будущей работы. Тайные ухищрения и манипуляции, которые должны были обеспечивать дополнительный доход, мне пришлось, набивая синяки и шишки, натаптывая кровавые мозоли, познавать эмпирически в процессе непосредственной деятельности. У каждого члена бригады вагона-ресторана были свои должностные обязанности – обязательная работа, за которую платили казенную зарплату. Но в мире чистогана существовала еще и громаднейшая, невидимая, но определяющая любую продуктивную деятельность, часть айсберга – могущественный несокрушимый исполин – Его Величество Табаш. Ради этого священного идола и возлагались на алтарь Мамоне малые и большие человеческие жертвы вплоть до потери здоровья, чести, совести и свободы.

В моей первой испытательной поездке директором вагона-ресторана (на вокзале директоров сокращенно именовали ДВР) работал белесый молодой откормленный хохол с пухлыми, недовольно поджатыми губами. Это был эгоистичный, жадный до денег и весьма самодовольный тип. Вся бригада уже была в сборе. Атмосфера в вагоне была пропитана обычной деловитой предрейсовой суетой. Шустрые официанты, одетые в одинаковые зеленые рубашки, служившие им униформой, накрывали свежими скатертями и сервировали столы. Пожилая худосочная мойщица посуды, она же по совместительству уборщица, беззлобно ворча, юрко орудовала шваброй. Из кухни проникали возбуждающие аппетит пряные запахи. Рядом с буфетом за директорским столом, уткнувшись в документы, с серьезным видом восседал ДВР в такой же, как и у официантов, зеленой рубахе с расстегнутым воротом и закатанными по локоть рукавами. Я подошел к нему и с располагающей улыбкой отрекомендовался. Начальник, не вставая, слегка приподнял голову, в знак приветствия лениво пожал мне руку и снова деловито уткнулся в бумаги. Несколько опешив от неприкаянности, я огляделся и стал высматривать для себя какое-нибудь занятие. Безошибочно ведомый букетом кулинарных ароматов, я прошел на кухню. Дверь была распахнута настежь. Внутри узкого кухонного пространства стоял дым коромыслом и повисла жуткая жара. В сердце ресторана вовсю кипела работа. На раскаленной плите в разнокалиберных кастрюлях что-то варилось и булькало. На большой сковороде, с шипением разбрызгивая масло, поджаривалась четверка тощих, безжалостно распластанных по горячему чугуну, цыплят. В сковородке поменьше пассировались овощи с приправами. Помятый с боков алюминиевый чайник с веселым присвистом попыхивал струйками пара из сплющенного носика. На разделочном столе в живописном беспорядке кучковались натюрморты из сырых овощей и неразделанных кусков мяса кроваво-красных оттенков. Рядом валялись дохлые парочки тощих курей, плотно обнявших синеватые тушки друг друга желтоватыми лапками. На полу в неглубоком тазике грудилась смерзшаяся, попахивающая гнилой тиной куча каких-то неизвестных мне рыб, покрытых глянцевитой скользкой чешуей. Белесые глаза-бусинки, словно кем-то специально вставленные в омертвевшие рыбьи головы, тускло поблескивали в отсветах печного огня и помутневшим взглядом безнадежно взирали на окружающий мир. Рядом с раздачей, глубоко в тени притаилась початая бутылка портвейна, прикрытая опрокинутым граненым стаканом. Заправляли всей кухонной алхимией два бойких паренька в поварских куртках. Чтобы привлечь внимание, я громко кашлянул и поздоровался, на что оба кулинара, на несколько секунд оторвавшись от работы, с любопытством взглянули в мою сторону. Затем, не выпуская из рук кухонного инструментария, почти одновременно доброжелательно кивнули и с извиняющимися улыбками на раскрасневшихся от пылающей плиты лицах показали мне беззлобными и понятными жестами, что я выбрал не совсем подходящий момент для знакомства. Возвратившись в салон, я увидел Лялю, застрявшего в узком проеме входной двери. Он мертвой хваткой вцепился в громоздкий, треснувший в нескольких местах, деревянный ящик, заполненный винными бутылками, между которыми была проложена торчащая во все стороны кучерявая древесная стружка.

– Эй, народ, ну па-амагите же кто-нибудь! – истошно вопил Ляля, из последних сил удерживая тяжеленный ящик, который вот-вот готов был вывалиться из его ослабевших рук. С радостным лицом я бросился на помощь моему новому и, пока единственному здесь, другану. Подбежав к Ляле, подхватил треклятый ящик, и мы, как неразорвавшуюся мину, осторожно опустили его на пол. Ляля облегченно выдохнул напряжение, распахнул объятия и словно мы год не виделись, расплылся в присущей ему добродушно-пьяной улыбке. Вскинув руки с растопыренными пальцами и просительно на меня взглянув, Ляля выпалил нетрезвой скороговоркой:

– П-паможешь эт-самое, да?

В его робком вопросе и опущенных глазах я уловил некоторое сомнение в моем утвердительном ответе. Но как я мог не услужить своему добрейшему коллеге, который не далее, как три дня назад, принимал меня с поистине сказочным гостеприимством и щедростью! Полный сил и желания поскорее приобщиться к ДЕЛУ и почувствовать себя полноправным членом ресторанного коллектива я тут же с рвением включился в погрузо-разгрузочный процесс. Товара было много. Нам пришлось изрядно попотеть, затаскивая в вагон громоздкие ящики с напитками, многочисленные коробки с конфетами и шоколадом, алюминиевые лотки с разнообразной выпечкой и прочей кондитерской снедью. Одновременно с погрузкой необходимо было выкидывать на платформу еще и пустую тару, оставшуюся после предыдущего рейса. Вдруг состав заскрипел и, словно по нему пробежала судорга, нервно вздрогнул. Характерные резкие толчки, сопровождаемые тупым металлическим лязганьем буферных соединений вагонов, указывали на то, что к сформированному на запасных путях составу подцепили маневровый тепловоз. Торопясь завершить работу до того, как состав двинется с места, мы с Лялей резко ускорили темп и в хаотическом беспорядке свалили все товары в тамбур, чтобы потом без суеты и спешки разобрать эту кучу, рассортировать и разложить все продукты по местам. Наконец, наша работа была благополучно завершена. Все нужное было погружено, лишнее выгружено. Утомившийся Ляля, рукавом отирая пот с раскрасневшегося лица, дышал тяжело и прерывисто. Отдышавшись, призадумался, секунду покумекал, и, очевидно, приняв очень важное для себя решение, многозначительно вскинул указательный палец. Потом уверенно прошлепал к холодильной камере, расположенной изнутри вагона около входа в ресторан. Оглядевшись и оценив ситуацию, он предусмотрительно раскрыл дверцу холодильника так, чтобы она полностью закрывала обзор из салона. Протянув руку в холодную темноту рефрижератора, извлек на свет неполную бутылку вина и мутноватый граненый стакан. В тусклом отсвете тамбурной лампочки Ляля плеснул из бутылки ровнехонько до половины стакана. Затем общепринятым жестом коммуникации всех мировых выпивох шлепнул себя по шее тыльной стороной ладони и, вскинув брови, округлившимися глазами вопросительно уставился на меня. Я понял этот бессловесный, но весьма красноречивый вопрос и в ответ отрицательно помотал головой. Тогда Ляля привычным движением опрокинул в себя содержимое стакана. После чего резко выдохнул винный дух широко раскрытым ртом, обтер губы и удовлетворенно икнул. Через минуту на его лице вновь засияла благодушная улыбка безмерно счастливого пьяного человека. Змея состава ожила, дернулась и, покачиваясь, поползла из вагонного логовища. После непродолжительных маневров поезд медленно подкатил к посадочной платформе, мягко притормозил, вздрогнул и, попыхивая сизыми вагонными дымками, замер в ожидании своего часа. Ляля проверил заглушки входных дверей, дополнительно запер вагонные замки специальными ключами, на вагонном жаргоне «гранками», названными так по их граненной рабочей оконечности. Гранки мастерились за отдельную плату по индивидуальному заказу слесарями ремонтного цеха депо. Маститые проводники заказывали для себя не дешевые, можно сказать, эксклюзивные наборы ключей. Спецпродукт для вагонной элиты изготавливался из титана, был компактным, легким и прочным. Изделия из этого материала не покрывались ржавчиной и служили значительно дольше, чем такие же из обычного железа. Гранки служили универсальной отмычкой для всех типов вагонных дверей, поэтому являлись незаменимым атрибутом каждого уважающего себя вагонника. В критических ситуациях те же ключики вполне могли сойти за кастет или биту для защиты или нападения. Стычки с хулиганьем на железке случались нередко, особенно в ночное время и преимущественно на северных направлениях, изобилующих лагерями и поселениями для ссыльных тунеядцев. Громко хлопнув дверью, Ляля вернулся в салон ресторана и, привычно вытянув перед собой ноги, удобно уселся на диванчик около своего столика. Стол был плотно заставлен приготовленными для продажи бутылками с пивом, лимонадом и минеральной водой. Я примостился напротив него на мягком рундучке, выделенном мне для хранения личных принадлежностей. Слегка отодвинув край скатерти в сторону, облокотился на угол стола и стал ждать дальнейшего развития событий моего первого трудового дня. Объявили посадку. Плотная, мгновенно ожившая толпа отъезжающих и провожающих ринулась вдоль состава, высматривая номера своих вагонов. То и дело слышались гортанные окрики носильщиков, протискивающих по перрону сквозь суетящийся людской муравейник тележки с нагруженными на них пирамидами чемоданов, дорожных сумок и мелкой поклажи. Проводники, облаченные в однообразную темно-синюю форму, щелкая заглушками, открывали двери и, как часовые, занимали посты рядом с вагоном для проверки проездных билетов. Ресторанщики, по обыкновению, собрались в салоне и расселись, где придется, в ожидании традиционного предрейсового обряда. Ритуал прошел как водится. Каждый на своем уровне бессознательно загадал на предстоящую поездку личный табаш. Состав, громыхнув сцепками, тронулся с места. Ритмично зацокали буфера и уходящий в неизвестность поезд стал набирать ход. Опустевший перрон медленно растворялся вдалеке и, теряя очертания, постепенно скрывался из виду. Я сидел подле окна, провожая глазами пейзажи уходящего города. Подобно слайдам в проекторе они менялись с той быстротой, с какой двигался набирающий скорость поезд. Постепенно мелькание различимых предметов превратилось в нескончаемую ленту смазанных форм, цветовых пятен, бликов и нечетких линий, то появляющихся, то исчезающих в прямоугольном экране окна. Вот так, совсем просто, без призывного барабанного боя и торжественных звуков фанфар и началось мое познание terra incognita и восхождение на железнодорожный олимп. По инструкции сторожу после ночного бдения днем было положено отдыхать. В специально отведенном ресторану купе я вскарабкался на верхнюю полку и под убаюкивающий мерный стук вагонных колес незаметно для себя погрузился в приятную обволакивающую дремоту. Не спалось. К тому же бесцельное времяпрепровождение совершенно не входило в мои амбициозные планы. Душа, разум и тело жаждали подвигов и свершений во имя высших целей и были готовы к решению любых жизненно важных задач. Преисполненный горячим желанием и решимостью учиться, учиться и еще раз учиться всему новому и полезному, я слез с полки, закрыл купе и вернулся в ресторан. В зале было густо накурено. Несмотря на духоту, там бурлила незнакомая мне кабацкая жизнь. После отправления поезда прошел всего час, но большинство столиков было уже занято посетителями. Кто-то курил в ожидании заказа и со скучающим видом смотрел в окно. Небольшая компания молодежи о чем-то оживленно спорила, перемежая разговор частыми тостами и громко чокаясь. Некоторые пришли в ресторан для того, чтобы убить дорожное время, и сидели за парой бутылок пива, лениво перебрасываясь с соседями по столу пустыми, ничего не значащими, фразами. Проголодавшиеся клиенты в сосредоточенном молчании с аппетитом поедали заказанные блюда. Посетителей обслуживали два официанта, каждый из которых отвечал за свои столики, расположенные вдоль сторон вагона. Одним из халдеев, именно так в ресторанной среде обычно называли официантов, был сам ДВР, прозванный коллегами Хохлом за неуемное и нескрываемое стремление к обогащению всеми доступными при его должности способами. В кабацкой практике всех времен и народов было принято отстегивать администратору едальни часть лакейского табаша, своеобычную десятину от полученных чаевых. Определенная доля, как его иронически обзывали ресторанщики, «абиссинского налога», направлялась по ступенчатой вертикали до самой вершины должностной пирамиды. Хитроумная система конфиденциальных «отстежек» выстраивалась десятилетиями. Для того, чтобы избежать непредвиденных сбоев в ее налаженной работе, технологии, применяемые этой структурой, постоянно совершенствовались и с каждым годом становились все сложнее и изощреннее. Бурные водопады, широкие реки и тонкие ручейки денежных потоков, берущих начало в неисчислимом количестве разнообразных источников, вопреки силе всемирного тяготения, неизменно и безостановочно стремились снизу вверх. На пути к вершине суммы подношений, оседающих в кубышках участников процесса, разнились в соответствии со статусом блюстителей этого нескончаемого золотоносного потока. На всех уровнях этой хорошо структурированной вертикали негласно действовал абсолютный закон омерты. Нарушителей установленного кодекса купеческой чести система жестоко карала. А идеологических противников, отступников и предателей общего дела подвергала остракизму и без сожалений навсегда отторгала из своего мироустройства. Зловредный, всепроникающий вирус этой системы был чрезвычайно заразителен. Хроническая эндемия, которую он вызывал, не поддавалась никаким методам врачевания. Периодическая профилактика этой пагубы – изоляция безнадежно болящих от здоровых членов общества – приносила временный эффект. За всю историю своего существования человечество так и не изобрело действенного снадобья против монетарных недугов. Там, где золото правит бал, всегда в чести своекорыстие и продажность, зависть и подлость, страх и предательство. Стоило хоть раз побывать в атмосфере вседозволенности, надышаться одуряющим воздухом халявы, ощутить мнимую свободу, которую приносят шальные деньги, и неискушенный человек, как подсевший на иглу наркоман, впитывал в себя все прелести этой безумной нескончаемой игры в иллюзорное материальное Щастье. Гипертрофированное чувство жадности заставило Хохла сознательно отказаться от второго официанта и он обслуживал половину зала сам. Нехитрая кадровая манипуляция стоила ему небольшой взяточки и позволяла, ни с кем не делясь табашем, работать исключительно на собственный карман. Его напарником был Димыч, молодой парень, окончивший физкультурный институт, но так и не нашедший приличной работы по специальности. Помыкавшись по профильным организациям в безуспешных поисках вакансий с достойной зарплатой, которая позволила бы содержать молодую семью, он, подобно многим неприкаянным спецам с «вышкой», забросил никчемушный диплом в дальний угол и пришел на вагоны за лучшей долей. Ради справедливости замечу, доля эта была по тем временам весьма и очень недурственная. И, если взяться за дело с умом и подойти к вопросу личной экономики по-хозяйски, бережливо складывая порейсовый табаш в кубышку, то за полгода работы можно было вполне накопить на «жигули». А если очень расстараться, вообще не бухать и не транжирить деньги на всякую чепуху, то за год-полтора можно было наэкономить даже на подержанную, но еще рабочую, «волгу» из таксопарка или скорой помощи. Не самый плохой вариант – это приобрести популярный в торгашеской среде «москвич» – скромное недорогое авто, не вызывающее зависти соседей и повышенного внимания вездесущих внутренних органов. Работалось весело. Активность и боевой настрой поддерживал бодрящий допинг в виде традиционных «полтинничков» и «соточек», сопровождающих трудовую деятельность официантов во всех ресторанах нашей планеты. В отличие от иноземных коллег советскому халдею главное было не перебрать дозу бодрящего снадобья и не утратить контроль за своими действиями во время работы. Неправильная оценка ситуации могла привести к весьма печальным последствиям. На месте обсчитанных клиентов могли оказаться проверяющие из главка или, что еще хуже, сотрудники ОБХСС, как их обзывали в кабацкой среде, «обухи». Если с первыми можно было договориться на месте и, выиграв время, подключить к улаживанию конфликта ресторанную администрацию, то с обухами заключить сделку было гораздо сложнее, а то и вообще невозможно. Если это кому и удавалось, то подобный компромисс обходился нарушителю правил советской торговли ценой больших нравственных жертв. Молоденькие официанточки, не обремененные нравственными устоями, с легкостью решали возникшую проблему естественным природным способом. Беззастенчиво используя свои девичьи прелести по их прямому назначению, штрафницы приобретали в одном лице полюбовника и личного крышевателя в мундире. С представителями мужской части торгового сообщества все было значительно сложнее. Но в любом случае безотказно срабатывала применяемая в милицейской практике максима: «был бы человек, а статья найдется». Зловещий механизм «посадок» работал не настолько высокоинтенсивно, как в 37 году, тогда время было иное. Но и по сей день, опираясь на эту иезуитскую идею, внутренние органы используют испытанные десятилетиями в застенках НКВД методы и способы обработки человека. Полицейская процедура психологического давления на подозреваемого производилась по избитому сценарию. После проверки нарушителя вызывали на допрос, усаживали на стул посреди кабинета и с устрашающими интонациями начинали обрушивать на голову несчастного грозные статьи УК и максимальные сроки, грозящие ему за содеянное. Несведущий в хитросплетениях оперативной работы бедняга от страха терял способность к здравомыслию и впадал в шок. В этом состоянии он становился податливым и послушным объектом для манипулирования со стороны ментовской братии. Подметив душевный надлом обработанного таким образом субъекта, оперативники сменяли грозовую тональность общения на доброжелательную и уже «по-товарищески» предлагали ему взаимовыгодную сделку в духе доносительства. Отказаться от этого предложения у расплавленного допросом и полностью деморализованного новичка уже не оставалось сил. И тогда, переступив через свою совесть, бедолага добровольно-принудительно шел на сотрудничество. По отработанной схеме завербованному немедленно подсовывался заранее составленный документ, подписав который новоиспеченный сексот был обязан лично докладывать прикрепленному к нему куратору обо всех противозакониях, творящихся на работе и в быту. В обмен на сотрудничество наушник получал от милиции карт-бланш на собственные торговые прегрешения и гарантированную отмазку в случае внезапного наезда сторонних обухов. Подобное случалось с людьми неопытными, еще не вкусившими горьких плодов от золотого тельца. Как правило, это были слабохарактерные трусливые натуры, которые под давлением обстоятельств малодушно ломались и, чтобы спасти свою шкуру, вступали на путь двурушничества. Сильные личности становились еще сильнее и предпочитали подлости наказание, вынося из случившегося жестокий опыт на всю оставшуюся жизнь. В стране советов вирус тотального доносительства проник не только в сферы торговли, но и во все общественные институты этого полицейского государства. Узаконенное стукачество служило некой уздой, которую при необходимости власть могла набросить и затянуть на шее любого человека. Одним из распространенных видов такой удавки была весьма популярная в застойную эпоху карательная психиатрия. Выявленные инакомыслящие и неугодные подвергались аресту и в принудительном порядке помещались в психиатрическую лечебницу. После интенсивного «лечения» психотропными препаратами, люди зачастую выходили оттуда полностью заторможенными, не способными критически оценивать действительность. Человек, прошедший все круги ада в психиатрических застенках, превращался в малоумный апатичный овощ, более не представлявший угрозу существующему строю. Для оправдания циничных манипуляций с личностью был состряпан и введен в медицинский обиход специальный термин «вялотекущая шизофрения». За долгие годы порочная практика фискальства настолько глубоко вросла в гены советского человека, что даже шок от социальных потрясений не смог разрушить этот паскудный социальный фенотип. В разгар последней смуты с высочайшей трибуны оберперестройщиком страны был с пафосом провозглашен безрассудный лозунг: «разрешено все, что не запрещено». Эта фраза была выдернута из высказывания Монтескьё и вульгарно переиначена политическими гастарбартейрами с берегов Потомака для того, чтобы манипулировать ситуацией и направлять ее в нужное им русло. Для оказания братской «помощи» в установлении истинной, проамериканской, демократии в Россию из за океана было специально завезено целое стадо опытных зубров, поднаторевших в технологиях оранжевых революций. Вылетевшие из хмельных уст главаря словеса стали призывом к действию и взломали ящик Пандоры. В контуженной стране разразился чудовищный беспредел, охвативший все сферы жизни. Правда и кривда слились воедино. Деньги выползли из подполья, сделались всеобщим идолом и абсолютным мерилом ценностей. Незыблемая твердыня большевизма трещала по всем швам. Политические проституты побросали свои бесполезные краснокожие партбилеты и, как обезумевшее голодное стадо, скопом ринулись в дикий бизнес. В глубокой тайне от общих масс некогда могучее государство дробилось и нагло разворовывалось «прорабами перестройки» – циничным жульем, дорвавшимся до власти и получившим неограниченный доступ к пресловутым закромам родины. Наиболее агрессивные и самые зубастые представители этой волчьей стаи, миссия которых в этот исторический период была «воровать», с подачи одного доморощенного идеолога были политкорректно прозваны реформаторами. Ручная советская милиция с ее устаревшими стереотипами и насквозь прогнившая система правосудия в одночасье оказались не у дел и были отброшены со столбовой капиталистической дороги на обочину бурлящей жизни. Но униженный, низкооплачиваемый, полуголодный правоохранительный контингент не желал отставать от новоявленных, стремительно богатевших, перестроечных дельцов. Стражи порядка оперативно сориентировались в ситуации и органически интегрировались в базарно-рыночный мирок. С присущей мелкой власти хитрожопостью они принялись навязывать одуревшим от денежного дождя нуворишам свои услуги по защите от криминалитета. За такое прикрытие блюстители законности периодически получали от своей многочисленной клиентуры приличную мзду. Наряду с бандитской гидрой, поднявшей голову из криминального болота, предприимчивая ментовская братва с безудержным служебным рвением прикрывала бизнес и от беспардонных поползновений своих же коллег, которые по законам рынка обратились в непримиримых конкурентов. Зачастую одержимые алчностью бравые оборотни в погонах действовали с такой изощренностью и цинизмом, каковые не снились даже профессиональным рэкетирам. Рейд спецподразделений по злачным торговым точкам всегда сопровождали местные крышеватели – коррумпированные сотрудники местных отделений милиции. Это делалось для того, чтобы в непредвиденных ситуациях прикрыть свои дойные кормушки звездчатыми погонами. В критической ситуации, когда нарушение было очевидно настолько, что скрыть его не представлялось возможным, виновный в приватной беседе с командиром спецгруппы, объявлялся сексотом. Осведомитель же, по законам милицейского жанра, являлся личностью неприкасаемой по причине крайней полезности в борьбе с беззаконием в экономической сфере молодого демократического государства. А чтобы повысить статистику раскрываемости преступлений для «галочки» в отчете о проделанной работе на съедение начальству жертвовалась третьесортная шелупонь, торгашеская мелкота, которой грош цена в базарный день. Ничего не поделаешь, милиция наша не какая-нибудь там, а народная. Как в песне поется, «вышли мы все из народа, дети семьи трудовой». Дети тоже хотят кушать. Желательно много и жирно. Вот и озорничали на полную масть эти беспризорные великовозрастные грызуны. Куролесили и волчили по-взрослому. По самые уши насасывались халявой. И беспрестанно жрали. Давились и жрали. До неусытного свинячьего обжорства. До блевотины… Страшно, что сытые свиньи страшней, чем голодные волки… В те незапамятные времена разгула дерьмократии, жуткого беспредела, вопиющего беззакония и тотальной вседозволенности каждый гражданин распадающейся на глазах страны обогащался, как умел, или нищал, как мог…

Пока Ляля бороздил состав от локомотива до последнего вагона, предлагая пассажирам разнообразную снедь и напитки, я временно занял его освободившееся рабочее место. Удобно расположившись за столом в конце вагона, под глухой ритмический перестук вагонных колес увлеченно наблюдал за действиями снующих по залу официантов. Внимательно вглядываясь в детали, я пытался проникнуть в тайны их бесхитростной, я бы сказал, даже примитивной, работы. Со стороны все хитросплетения заурядного халдейского труда были незаметны постороннему взгляду. Особенно в обстановке, когда зрительский глаз клиента был залит винищем, окружающее пространство густо окутано сизым туманом табачного дыма, а на ухо оглушительно давил «блатняк». На самом деле все было гораздо сложнее и запутаннее, чем казалось на первый взгляд. Каждый участник халдейского дуэта досконально знал свою, тщательно отрепетированную и многажды игранную, роль. Исполнялось это амплуа с таким безупречным артистизмом, настолько натуралистично, что ресторанная публика даже не догадывалась об искусно разыгранным перед ней интерактивном шоу. Корыстолюбивая голь на выдумки горазда, поэтому лицедейства, уловок, хитроумных придумок и ухищрений для заморачивания клиентских голов в халдейском арсенале было великое множество. Иногда под хорошее настроение и под очередную «соточку» веселые обманщики просто куражились во время работы. Ради забавы наряду с перечислением заказанных блюд в счет вписывались три буквы «м.н.п.», напротив которых стояла весьма скромная сумма. Когда же обескураженный клиент, внимательно просмотрев записи, просил расшифровать этот странный ребус, халдей со смехом признавался, что эта головоломка означает не что иное, как «мне на пиво». В большинстве случаев юмор оценивался и шутник получал желаемые чаевые. У каждого артиста лакейского жанра были свои методы психологического воздействия на клиента. Весьма оригинальный метод манипуляции настроением посетителей применял в своей работе один бывший барабанщик по позвищу Лабух, который в силу хронического безденежья вынужден был оставить служение музыке и переквалифицироваться в официанты. В некоторых арго слово «лабух» означает «плохой музыкант», но это определение отнюдь не несет уничижительной окраски. Ну, если, скажем, Сальери был лабухом по сравнению с Моцартом, то сие утверждение отнюдь не умаляло весомости музыкального таланта Сальери. В советское время лабухами называли музыкантов, играющих «живагой», т.е. живьем в ресторанах на потребу кабацкой публике. Надо заметить, зарабатывали они в разы больше, чем тот же дипломированный инженер. Своего инструмента, как и свободных денег на его приобретение, у пролетария творческого труда не водилось и в обозримом будущем никаких финансовых поступлений или нечаянного наследства от богатых родственников не ожидалось. Постоянно выклянчивать у других музыкантов хотя бы минимальный набор ударных инструментов, чтобы полабать в ресторане вечерок-другой и подзаработать копейку на жизнь, было хлопотно и создавало массу проблем. Он был неплохим барабанщиком, но, несмотря на профессионализм, руководитель коллектива, в котором работал музыкант, отдал предпочтение его беспроблемному коллеге, имеющему собственную ударную установку. Для Лабуха наступил затяжной, ленивый, беспросветный кочум. Тогда, устав от ничегонеделания и унылого бедствования, лежебокий служитель муз и пошел в халдейство. В практику обслуги он привнес музыкантские жаргонизмы, легкость общения и незлобивый юморок, присущий людям творческого склада характера. Лабух недавно перевалил 40-летний рубеж, успел нажить ленивое брюшко и сильно картавил, деформируя две буквы алфавита. Звук Р он произносил как Г, а букву Л заменял на В. К примеру, слово рыбалка в его артикуляции забавно звучало как ГыбаВка. Но эта невинная логопатия совсем не портила облик простодушного и немного чудаковатого человека. При расчете с гостями он всегда умело давил на гуманистические зоны человеческой психики. Столь необычный, эксцентричный изворот в диалоге являлся ключевым моментом воздействия на клиента и, по твердокаменному убеждению самого Лабуха, должен был бессознательно побуждать последнего к щедрости. Это был почти беспроигрышный ход. Если клиент рассчитывался строго по номиналу, Лабух манерно опускал роговые очки на кончик носа, принимал позу обиженного ребенка, выпячивал живот и, презрительно помахивая в воздухе купюрами, укоризненно выговаривал:

– Ну, хоГошо, чувак, согВасен.

– Это по счету. А по-совести?

У посетителя от двусмысленности и недопонимания странного вопроса слегка закипал мозг и начинало неприятно свербить под ложечкой. Подспудно улавливая в обидных словах официанта намек на себя и упрек в мелочной скупости, усовестившийся гость выкладывал на стол еще несколько мелких купюр. Если испытанный метод не срабатывал, и гости категорически пренебрегали чаевыми, то Лабух начинал обидчиво во всеуслышание бурчать:

– ДеГьмовый наГодец! ПоВные угоды! Ни одного ноГмального! Одни маГамои!

Как дополнение к основному методу ненавязчивого давления публичное словесное возмущение иногда срабатывало в пользу Лабуха. Мало кто желал бы прослыть в глазах друзей и окружающих скупердяем и сквалыгой. Никому не хотелось быть награжденным за скопидомство этим непонятным, странным и неблагозвучным обзывательством – «марамой». При столь неординарном, изобретательном, поистине творческом подходе к своей новой деятельности «на чай» с сахаром и дежурную сотку водки бывшему барабанщику хватало всегда. В соответствии с правилами обслуживания официант, приняв от клиента заказ, был обязан пробить кассовые чеки с указанием стоимости каждой заказанной позиции. В конце рабочего дня все чеки суммировались и официант должен был сдать директору ресторана выручку, соответствующую итоговым показаниям кассовых счетчиков. Для этого около буфета на специальном столике уродливо громоздилась серая глыба обшарпанного кассового аппарата. Механизм этого чуда советской техники приводился в действие расположенной сбоку рукояткой. Металлическая рукоять, до блеска отполированная халдейскими руками, бешено вертелась. Несмазанные внутренности кассового аппарата скрежетали на разные лады. В чреве этого монстра что-то глухо щелкало и через щель наружу со скрипом выползал чек с напечатанной на нем суммой. Но и здесь таился маленький подвох: вместо реальных цен, указанных в меню, официант пробивал чеки с указанием ничтожной стоимости нескольких кусочков хлеба. А поскольку эта, внешне законная, процедура обслуживания происходила прилюдно и повторялась многократно, то не вызывала у невольно наблюдавших за ней клиентов ни малейших подозрений в недобросовестности обслуживания. Особо одаренные умельцы, наделенные инженерным мышлением и хорошо разбиравшиеся в работе механизма кассы, путем нехитрых манипуляций умудрялись скручивать кассовый счетчик в обратную сторону, уменьшая тем самым итоговую сумму пробитых чеков. Уличить или поймать такого технаря за руку было невозможно. Хитроумная технологическая манипуляция производилась втайне от посторонних глаз при наглухо запертых дверях вагона. На столике около кассы постоянно теснились несколько побрякивающих на ходу пустых бутылок из-под марочных вин. Эта бутылочная инсталляция с яркими этикетками была сознательно выставлена на всеобщее обозрение. Вино в вагоне-ресторане обычно подавалось в графинах. Клиентам, задающим лишние вопросы, именно такая форма подачи спиртных напитков объяснялась элементарной эстетикой обслуживания с устной отсылкой чрезмерно любопытствующего посетителя к неким, реально не существующим, правилам или выдуманным по ходу общения мифическим инструкциям. И только бывалые клиенты, знакомые с закулисной стороной кабацкой кухни и хорошо знающие халдейские выверты, тихим голосом, с хитрецой в понимающем взгляде, просили официанта принести им нераспечатанную бутылку вина, чтобы убедиться в подлинности заказанного напитка. В подобных случаях вопросов и разногласий не возникало. Обе стороны, интуитивно чуя своих братьев по табашу, прекрасно понимали друг друга и быстро находили общий язык. Среди общей массы посетителей подобные знатоки встречались редко. Свои люди, придерживаясь торгашеского единомыслия, обычно решали возникающие проблемы без лишнего шума. Как говорится, знающий не доказывает, доказывающий не знает. Вино служило основным источником дохода кабатчиков и разливалось в крохотном закутке, в котором размещался технологический щит управления электропитанием вагона. Узкая щель, в пространстве которой мог разместиться только один человек, была полностью скрыта от посторонних глаз. Вход в тайное святилище был завешан тяжелой светонепроницаемой шторой, специально пошитой для маскировочных целей. Входя в эту каморку, официант плотно задергивал за собой штору и вставал так, что своей спиной полностью закрывал вход на случай, если кто-то нечаянно или намеренно откинет маскировочный занавес. И только после всех предосторожностей, которые в результате многолетней практики выполнялись автоматически, приступал к таинству Священного обмана. Магия этого процесса была крайне примитивна. Вместо заказанного клиентами марочного вина графины заполнялись близкой по цвету к оригиналу дешевой низкопробной бормотухой. В общей халдейской массе встречались и незаурядные, продвинутые в профессии личности. Но таких отчаянных смельчаков было мало. Эти рисковые натуры зачастую действовали открыто, у всех на виду, без страха быть уличенными в подлоге. Секрет подобного бесстрашия был психологически выверен и прост: ловкач плотно обхватывал бутылку, полностью закрывая ладонью этикетку, затем на несколько секунд поворачивался к залу спиной и через широкую воронку мгновенно наполнял напитком прикрытый кассовым аппаратом графин. Початая бутылка с остатками вина тут же пряталась и исчезала в беспорядочной куче пустых емкостей, которые в рукотворном беспорядке грудились в тени под кассовым столиком. Таким образом, улика преступления навсегда растворялась в темно-зеленой бутылочной массе. Не избалованный изысками винных букетов советский народ десятилетиями без разбора глотал дешевое крепленое пойло, продажа которого тотально пьющему населению приносила государству астрономические прибыли. Внушаемая людям с пеленок ультрагуманистическая идеология, основанная на мифической вере в непреложную честность homo soveticus, не оставляла у клиентов и тени сомнения также и в халдейской добропорядочности. Если в сознание гостя и закрадывалось подозрение в недобросовестности официанта, то натянутая на лицо дежурная улыбка, за маской добродушия лицемерно скрывающая истинные мысли и намерения ее обладателя, мягкий, вкрадчивый тон голоса легко рассеивали возникшее чувство недоверия. Если знающий толк в марках вин клиент по вкусу и цвету напитка определял фальсификацию, возмущался наглым обманом и поднимал пыль скандала, чем привлекал нежелательное внимание других посетителей, то в дело незамедлительно вмешивался ДВР. Опытный директор, как правило, грамотно утихомиривал скандалиста и, не давая разгореться пожару, улаживал миром возникший конфликт. Во времена жесткого контроля за деятельностью сферы обслуживания, в каждом торговом заведении на видном месте должна была находиться «книга жалоб и предложений». Этот документ необходимо было предъявлять по первому требованию недовольных клиентов. Записи этого прошнурованного, проштампованного и постранично пронумерованного кондуита подвергались периодическим ревизиям со стороны ресторанной администрации. К работникам, которые упоминались в этой зловредной книжке недобрым словом, применялись меры воздействия, равновесные тяжести совершенного проступка. Но корпоративные законы торговли работали исправно, поэтому во всех случаях наказание не было чрезмерно суровым. Административный аппарат кормился за счет простых солдат, воюющих на передовой за денежные знаки. Некоторые погибали в этой неравной схватке с государством, кто-то не выдерживал напряженной борьбы и трусливо дезертировал с поля боя. Подранки залечивали увечья и раны и возвращались в строй. Оставшихся в живых доноров денежного потока берегли, как зеницу ока. Торговые чиновники, высшие руководители и администраторы отделов прекрасно знали, каким образом на вагонах делаются деньги. Поэтому, ясно разумея ситуацию, чиновники всеми правдами и неправдами старались сохранить активные источники постоянного дохода. Надо заметить, что сама процедура выдачи жалобной книги была довольно строгой. Каждый экземпляр имел свой регистрационный номер, записывался в специальный журнал и под расписку выдавался ДВР. Наличие этого гроссбуха в торговой точке постоянно контролировалось всемогущим Трестом и внушающей всем неподдельный страх Торговой инспекцией. Отсутствие книги жалоб на рабочем месте приводило к серьезным административными карам и штрафным санкциям, вплоть до временного отстранения от исполнения обязанностей ДВР. Но деньги и в этом случае решали все вопросы. Бывалые, тертые директора, щедрые в подношениях и поэтому пользующиеся безграничным доверием местного руководства, элементарно покупали дополнительный экземпляр ценного фолианта. Именно этот фиктивный клон без страха за последствия и предъявлялся «по первому требованию». На его многострадальных страницах недовольные жалобщики в иллюзорной надежде на справедливость оставляли свои бесчисленные эмоциональные пасквили на нерадивых работников. Оригинал этой инкунабулы, в отличие от замаранной и оскверненной грязными словесами подделке, всегда сохранял первозданную чистоту музейного экспоната. Иной раз, на досуге, сами работники стряпали и присочиняли что-нибудь эдакое, задушевное, себе приятное. Меняя для конспирации авторучки и почерки, шкодливые борзописцы увековечивали плоды своих измышлений на девственных страницах этого манускрипта. Но это были отнюдь не жалобные вопли и недовольное роптание обманутой и возмущенной клиентуры, но исключительно дифирамбы, реверансы и благие пожелания в свой адрес. С неподдельным интересом и увлеченностью исследователя я наблюдал за происходящим в зале. Из колонок дорогого импортного (что в те времена было большой редкостью) переносного магнитофона навязчиво и заунывно хрипел блатной музон, заглушая извечным стоном висельника шумный гул клиентов и негромкие голоса официантов. Отвлекающий внимание музыкальный приемчик также был своеобразной хитрецой обслуживания. При окончательном расчете никто из посетителей, сидящих за соседними столиками, не должен был слышать озвученную официантом сумму, которую предлагалось уплатить по счету. Любой конфликт с одним недовольным клиентом мог вызвать цепную реакцию всего зала. Волна всеобщего народного возмущения могла смыть результаты тяжкого труда и на время следования поезда до конечной станции свести на нет всю работу бригады. К тому же чересчур грамотные возмутители спокойствия могли накатать коллективный пасквиль в контролирующие органы. Это было чревато различными, вытекающими из тайной подлянки, малоприятными последствиями. Проблемы виде внезапных проверок, административных, даже уголовных дел и прочих отвратных гадостей, разумеется, были никому не нужны. Но и работать «запростотак» тоже не хотелось. Невзирая на обстоятельства, неустрашимые борцы за денежные знаки упорно продолжали рисковать судьбой, вновь и вновь испытывая себя на стойкость и умение противостоять тяготам и лишениям нелегкой кабацкой службы. Для душевной профилактики абсолютно все работники бригады в разной степени заливали совестливость дарами Вакха, чтобы хоть на какое-то время забыть о своей вынужденной дефективности. Пьянство было неизменным спутником профессии. Перед началом рейса на столе всегда появлялась традиционная бутылочка портвейна. Первый тост был за удачу, второй, непреложно произносимый на всех без исключения мероприятиях, «за тех, кто в пути». В ресторанной среде никогда не презирали ни беспробудного выпивоху, ни последнего забулдыгу. В кабацком лексиконе вообще отсутствовали уничижительные выражения или обзывательства, направленные на любителей хорошего поддавона. Наиболее употребительными из всех существующих определений были уважительное, отвечающее духу времени «алканавт» и уменьшительно-дружелюбное «хроня». В зависимости от градуса спиртосодержащего напитка и актуального состояния выпимшего, звучали эти обращения по-разному. Но, несмотря на различия в интонациях, произносились эти трогательные лексемы всегда с участием, пониманием, состраданием и миролюбием. Бывало, что ужравшись, собрат по стакану в остром приступе неудержимой рвоты начинал «ругаться» с унитазом, сопровождая мучительный процесс очищения желудка напруженными горловыми фонемами. Исступленные стоны, всхрапы, рыки, всхлипы очень напоминали дикие звуки африканских джунглей, походили на обреченный скулеж смертельно раненного животного. Чуждые слуху звуковые извержения, периодически доносящиеся из туалета, нередко вгоняли в легкую дрожь и озадачивали испуганных пассажиров. Но и в этом случае к перетравленному коллеге относились крайне сочувственно. Оробелых и любопытных отсылали к фильму «Человек-амфибия», где главный герой трубит в морскую раковину, издающую аналогичные странные и непонятные звуки. А тупоголовым скептикам вразумительно, но деликатно поясняли, что человеку мол, реально жуть как херовато, и сейчас он борется с унитазом и «вызывает ихтиандра» на помощь. Для любого официанта расчет с клиентом всегда является моментом истины, завершающим этапом хорошо срежесированного и натуралистично разыгрываемого перед клиентами моноспектакля. Успех или провал пьесы зависел от того, насколько правдиво протагонист играл свою роль. Под аккомпанемент воющего, рычащего псевдоромантического тюремного музона официант объявлял, как его часто называли, «приговор» – сумму счета к оплате. Финальный монолог произносился вкрадчивым голоском, с невинной улыбкой на честном лице, с полным бескорыстия, скошенным в сторону полупьяным взглядом. Обычно эксцессов при расчетах не возникало. Но все же порой случалось, что изрядно подвыпивший клиент, интуитивно улавливая в приторных халдейских словах откровенное надувательство, начинал возмущаться и справедливо требовал корректного расчета. Если взбеленившийся возмутитель спокойствия не успокаивался и продолжал нападки, то в конфликт между сторонами вмешивался ДВР. Натянув на лицо серьезную маску Руководителя, он с солидным видом третейского судьи подходил к столику негодующего скандалиста и, представившись, с напускной вежливостью приглашал гостя вместе с официантом проследовать к бригадиру поезда для дальнейшего разбирательства. Слепо уверовавший в скорое и справедливое решение проблемы двумя начальниками сразу, захмелевший правдоискатель поднимался из-за стола и, подчеркнуто бережно поддерживаемый халдеем под руку, пошатываясь, следовал за директором. После того, как оба кабатчика и ничего не подозревающий клиент скрывались в тамбуре, двери с обеих сторон тотчас же захлопывались и запирались на гранки. Затем в красноватых отсветах огня топки под стук вагонных колес сукины дети принимались нещадно лупить доверчивого строптивца, буцкая его пьяное туловище куда попало, но не оставляя улик на его физиономии. Вдоволь насладившись экзекуцией, поборники кабацкого правосудия выпихивали излупцованную и униженную жертву в тамбур соседнего вагона. После акции устрашения вполне удовлетворенные собой вразумители преспокойно возвращались в ресторан. Правдолюбец же болезненно переваривал преподанный урок, зализывал душевные раны и до конца поездки не покидал свое купе. У наученного горьким опытом клиента столь вопиющее радушие рестораторов отбивало всякую охоту когда-либо еще отобедать в небезопасной для здоровья железнодорожной харчевне. Подобные инциденты с применением грубой физической силы к несговорчивым клиентам не были редкостью в работе подавляющего большинства кабатчиков. В маргинальных сообществах примитивное мордобитие, как правило, определяет сознание. Этот эффективный способ воздействия на строптивцев и ослушников во все времена был действенной, негласно узаконенной практикой. Но исключительная мера была приемлема только в случае явного физического превосходства наставников над своенравными упрямцами. В противном случае роли участников нравоучительного процесса могли поменяться: сами «воспитатели» вполне могли заполучить хороших «дюлей» от превосходящей в силе, а еще хуже – «отмороженной» клиентуры. Последнее не часто, но все же происходило. Иногда случались и весьма опасные эксцессы. Однажды на мурманском направлении перед закрытием ресторана, когда все клиенты уже разошлись, в ресторан ввалилось трое замурзанных жлобов в серых зековских бушлатах. Остриженные головы, недобрые выражения помятых щетинистых лиц и характерные повадки выдавали в них явных уголовников. Как выяснилось впоследствии, незадолго до этого несколько заключенных сбежали из зоны, коих было немеряно понатыкано вдоль всей мурманской дороги. Но сейчас в ресторане никто об этом даже не догадывался. Скинув на пол измызганные телогрейки, троица уселась за последний стол. Один из этих чертей с татуированными перстнями пальцами жестом подозвал официанта и, угрожающе поигрывая под столом финкой, хрипло выдавил сквозь гнилые зубы:

– Слышь ты, пацан, мы c братанами хочим бухнуть и пахавать, но башлей у нас нету»…

Шокированный, парализованный блеском лезвия и пугающе холодной интонацией диковатого клиента, халдей побледнел и, молча кивнув, пулей улетучился выполнять заказ. Без лишних вопросов на столе мгновенно возникла бутылка вина и обильная закусь… За первой бутылкой последовала еще одна… Затем несколько бутылок пива… Все за счет заведения… Странные гости пили, изредка перебрасывались друг с другом странными непонятными словечками, отвратительно чавкая, закусывали… На глухом полустанке, когда поезд замедлил ход, урки, с жадностью заглатывая остатки ужина, вскочили из-за стола и, на ходу натягивая фуфайки, рванули в тамбур. Там, распахнув дверь, один за другим беглецы повыпрыгивали из вагона и скрылись в студеной ночной мгле… Это было страшно… Это тебе не дубасить в тамбуре беспомощного хлюпика или волтузить тщедушного ботана, неспособного оказать достойное сопротивление откормленным бугаям… Тут можно было и жизни лишиться… Запросто… С представителями криминалитета я встретился еще раз, но уже в иной ситуации. Как-то во время дежурства в парке отстоя меня под утро разбудил доносившийся снаружи раздражительный собачий лай. Приподнявшись с полки, я отодвинул уголок бризки и выглянул в окно. На соседнем пути, прямо напротив моего вагона, мрачно попыхивая тюремным дымом, стоял современный свежевыкрашенный «столыпин» с узкими зарешеченными окошками. Тамбурная дверь вагонзака была настежь распахнута. В метре от нее припарковался «черный ворон» – автозак с открытой дверью фургона. Рядом с выходом и вдоль всего вагона, с силой удерживая на коротких поводках рвущихся к человеческому мясу огромных немецких овчарок, стояли безликие, пресные и безразличные ко всему конвойные. Натасканные на живую человечину охранные псы, готовые по команде «фас!» разорвать любого в клочья, широко разевали слюнявые пасти, устрашающе оскаливали острые желтые зубы и злобно лаяли. По команде охранника очередной зек спрыгивал с тамбурной лесенки на перрон, прижимал к животу свои нехитрые тюремные пожитки, втягивал стриженую голову в плечи и низко приседал на корточки. Приподниматься с земли и оглядываться по сторонам было строго запрещено. В предрассветной мгле разглядеть выражения лиц зеков было невозможно. Все они походили на однообразные мертвенно-бледные пятна. Раздавалась команда. Бедняга, подгоняемый яростным собачьим гавканьем, вскакивал, спешно карабкался по откинутой лестнице кунга и скрывался в клетке автозака. Стоило только кому-нибудь из заключенных чуть замешкаться, как тут же в утренней тишине по вокзалу разносился резкий лающий мат раздраженной вохры и на зазевавшегося зека обрушивался град ударов ногами и резиновыми дубинками. Из опасения быть замеченным снаружи и уличенным в непотребном подглядывании я не осмелился раскрыть окно полностью. Напротив, еще плотней задернул занавески, оставив между ними только узкую щель для обзора. Жизнь маленького человека съежилась до размеров амбразуры, сквозь которую я с неизъяснимым отталкивающим любопытством продолжал пристально наблюдать за происходящим. По телу неожиданно поползли холодные колючие мурашки. Кошмарное зрелище пересылки ужасало, отвращало, но одновременно обладало поистине сатанинской силой притяжения. Несмотря на ощущение гадливости и неприязни, жуткие сцены вызывали тоскливую жалость к несчастным, мутили душу и… заставляли задуматься. Вся процедура тюремной перевалки заключенных продолжалась не более получаса, но, будучи эмоционально вовлеченным в процесс, мне показалось, что я провел в этом аду целую вечность. Передо мной во всей своей вопиющей тошнотворной наготе раскрылся пласт иного человеческого существования, мрачного, гадкого, омерзительного, совершенно несообразного с моим нынешним образом жизни. Я неотрывно смотрел на мелькающие за окном черно-белые кадры, будучи не в силах отвести взгляд от тяжелого сценария. Не покидало ощущение ирреальности происходящего. Ощущение было такое, словно мне снился страшный сон, и я никак не мог заставить себя проснуться, чтобы прекратить это дьявольское наваждение. Казалось, что развернувшиеся перед моими глазами сцены жестокости лишь нелепый продукт больного режиссерского воображения и что сеанс этой «чернухи» скоро закончится. И тогда съемка будет завершена, софиты погашены, реквизит свернут и утомленные актеры разойдутся по домам… Увы!.. Это были неприкрытые реалии жизни… После просмотра и осмысления этого сюрреалистического триллера в меня словно вселился дух святой со всей своей серафической свитой. Необъяснимый подспудный страх перед неотвратимым возмездием, внезапно поселившийся внутри меня, породил весьма странную и парадоксальную метанойю. Из плутоватого кабатчика я мудреным образом перевоплотился в кристально честного, образцового работника советского общепита. Целый месяц я был законопослушным гражданином, а в глазах коллег – конченым полудурком. Несмотря на внутренние запреты и новообразованные табу, атавизмы недавнего халдейского прошлого все же давали о себе знать. Но как только у меня появлялось искушение приписать к счету клиента лишнюю циферку или возникал соблазн подменить марочное вино низкосортным аналогом, перед глазами тотчас же вырисовывались убийственно колоритные сцены недавней тюремной пересылки. В ушах возникали матерные окрики конвойных, перемежаемые отвратительным собачьим лаем. Этих, весьма убедительных, эпизодов было достаточно для того, чтобы моя воспрянувшая совесть начала бить в литавры и торжественно протрубила в фанфары победу. Пожалуй, это был единственный добропорядочный период в моей ресторанной карьере. Скоротечный нравственный мазохизм и моральные фобии обнулились после того, как я подсчитал ущерб после месяца невообразимо честнейшего труда на благо родного социалистического общества. Ни о каком табаше, естественно, не могло быть и речи! Всю месячную зарплату и еще столько же из личной кубышки мне пришлось вложить в кассу ресторана для покрытия недостачи. После вынужденного, но крайне оскорбительного для профессионала, «попадалова» из моей памяти сами по себе исчезли и сама пересылка, и связанные с ней мнительность и ужасти. Прежний образ жизни, подобно птице Феникс, возродился из пепла тревожных сомнений, самобичеваний и самокопаний. И я возобновил поступательное движение к новым высотам. На дороге бывало всякое. В стенах ресторана частенько случались забавные казусы, а иногда происходили и мелодраматические инциденты. Как-то в одной из поездок изрядно наклюкавшийся майор-артиллерист выцелил среди посетителей женский объект своего хмельного вожделения и положил свой залитый сальный глаз на миловидную даму, сидящую за соседним столиком. Жалкие попытки возбужденного вояки привлечь внимание незнакомки всякий раз терпели фиаско. Дама увлеченно слушала молодого человека, сидевшего напротив нее, игнорируя все чувственные притязания майора. Задетый за живое ледяным безразличием к своей персоне, военный с досады много пил и распалялся все сильнее. Неожиданно обуревавшие майора страсть и винные пары ударили в его командирскую извилину, выпрямили ее и напрочь затмили остатки разума. Разобиженный офицер выхватил из кобуры пистолет и, словно идущий в атаку солдат, дико заорал:

– Убью! Гады! Всех, бля, перестреляю, сволочи!

В зале воцарилась тишина. Гробовая. Майор вконец распоясался и, опасно размахивая табельным оружием, с остервенением изрыгал проклятия и угрозы. Столик, за которым буянил защитник народа, обслуживал официант Коля, молодой крепкий парень с перебитым носом, в прошлом чемпион города по боксу. После знаменательной победы дальнейшая спортивная карьера призера не сложилась, и Коля, как и многие несостоявшиеся спортсмены, запил и оказался на вагонах. В наступившей мертвой тишине Коля на виду у притихшей публики доверху наполнил вином граненый стакан и, ничем не выказывая страха, медленно подошел к столику, за которым продолжал изгаляться вооруженный дебошир. Хладнокровно, с добродушной улыбкой на лице Коля протянул стакан майору. Офицер, уже ничего не соображая, инстинктивно потянулся к вину и в ту же секунду получил короткий молниеносный оверхенд в голову. Это был выверенный, хорошо поставленный, мощный удар натренированного чемпионского кулака, повергнувший несостоявшегося гусара-любовника в глубокий длительный нокаут. В портянку пьяного, не очухавшегося от боксерской плюхи, майора на ближайшей станции выволок из вагона и забрал в комендатуру военный патруль. Ну, а наш бесстрашный мордобоец махнул в халдейском закутке дежурную сотку «столичной» и как ни в чем не бывало продолжил обслуживать ошарашенных клиентов. Прискорбный, почти трагический случай произошел по пути в Калининград, куда для прохождения службы направляли выпускников морских учебных заведений. На несколько лет втиснутые в тесную казарменную клетку курсанты, в последний раз переступив порог родного училища, с каждым глотком живительного воздуха свободы ощущали себя, по меньшей мере, адмиралами флота. Новенькие погоны на плечах парадной формы, золоченые аксельбанты и начищенные до ослепительного блеска металлические пуговицы с изображением якорей придавали уверенность и наполняли необъяснимой гордостью за себя и за весь российский флот. Не окрепшие в штормах, не вкусившие морской соли салаги в своем пылком воображении перевоплощались в просоленных морских волков, которым по колено любые моря и океаны. Освобожденная из дисциплинарных тисков душа будущих покорителей морских просторов неудержимо рвалась наружу и жаждала приключений. К местам назначения будущие мореходцы обычно добирались, объединившись в группы из нескольких человек. Поездка в Калининград занимала всего сутки, но этого времени новоиспеченным гардемаринам было вполне достаточно для того, чтобы во всей полноте ощутить вкус самостоятельной жизни полноценного русского моряка. Отмечать выпуск начинали еще в училище, навсегда прощаясь с курсантской жизнью и по традиции напутствуя салажат. Покинув alma mater, бравые мореманы выдвигалась к вокзалу. Праздничные возлияния продолжались вплоть до самой посадки на поезд в каком-нибудь укромном привокзальном закутке, подальше от посторонних любопытствующих глаз. Вокзальная милиция, давно свыкшаяся с подобными проводами, морячков не трогала. Заметив морскую форму, постовые понимающе отворачивались и, ускорив шаг, проходили мимо. После посадки в вагон, наскоро побросав свой нехитрый курсантский багаж на плацкартные полки, морячки сразу же направлялись в вагон-ресторан. И если хватало денег и сил, то уже не покидали это гостеприимное заведение до конечной станции. Отрывались по полной программе и, не жалеючи, просаживали выходное курсантское пособие до последней копейки. Это была настоящая пиратская вакханалия. Бухло лилось нескончаемым потоком. Взмыленные халдеи в предвкушении хорошего табаша от столь выгодной и невзыскательной клиентуры не переставали подносить очередные порции бормотухи. Гульбище набирало силу и становилось все разнузданней и бесшабашней. Пьяные эмоции нахлебавшихся дешевого пойла морячков перехлестывали через борт, вовлекая всех в свой губительный водоворот. Одурманенные бормотухой морские волчата теряли разум, уподобляясь дикому, необузданному зверью, выпущенному из клетки на волю. Вспышки пьяной агрессии зачастую перерастали в стычки, а порой и в кровавые драки. Причина конфликта могла быть ничтожной: в чьей-то хмельной головушке могла пробудиться мелкая, давно забытая обидка на своего товарища по казарме. Слово за слово – и маленькая ноющая боль от нее под воздействием пьяного воображения неожиданно вырастала в громадную проблему. Из-за этого между обидчиками начинались долгие выяснения отношений в формате «кто виноват», постепенно перераставшие в ожесточенный спор с взаимными оскорблениями и угрозами. Когда же накал страстей у спорщиков достигал предела, а словесные аргументы теряли силу, то для пущего убеждения оппонента в ход пускались увесистые курсантские кулаки. И тогда мелочная свара парочки пьяндыжек порождала всеобщее кабацкое побоище. Особенно жестокий и беспощадный характер оно приобретало, когда на поле брани сталкивались представителей двух противоположных по духу стихий: моря и суши. Армейские дембеля, возвращавшиеся домой, ничем не уступали неукротимой горячности и решительности новоиспеченных мореходов. В тех и других с одинаковой молодой силой кипели страсти, сдерживаемые дисциплинарным уставом в течение долгих и однообразных казарменных лет. А тут, на свободе, в уютном шалмане, наконец-то появлялся удобный повод выпустить дремлющего джина из бутылки, а заодно и доказать противнику собственную крутизну. Дрались ожесточенно, используя все, что могло нанести урон противной стороне. Солдатики сдергивали ремни с отполированными, остро заточенными с двух сторон дембельскими бляхами, наматывали кожу на руку и безжалостно пускали эту опасную бритву в дело. Морячки в качестве оружия использовали пустые бутылки из-под шампанского, обрушивая всю тяжесть толстого стекла на стриженые головы сухопутных дембелей. Бились нещадно. Почти насмерть. В рычащем фоне изощренного казарменного мата и хриплых истошных криков и едва можно было различить членораздельную речь. Ресторан ходил ходуном. Кровища капала на залитые вином и пивом, некогда белоснежные, скатерти. Пустые бутылки из-под шампанского летали по залу, словно заряды с «коктейлем Молотова», которые ополченцы Великой Отечественной применяли для уничтожения вражеских танков. Это была разухабистая молодецкая забава, битва за нелепое самоутверждение в жизни, за место под солнцем. Как известно, пьянка никогда не доводит до добра. До ужаса глупая, леденящая кровь драма произошла на вокзале во время остановки поезда в одном из прибалтийских городов. Поскольку водку в вагонах-ресторанах продавать было запрещено, а градуса портвейна и курсантских денег для продолжения банкета было явно маловато, подгулявшая морская братва решила снарядить гонца в близлежащий магазин за 40-градусным напитком. Пустили по кругу бескозырку. Дружно пошукали по курсантским карманам, что-то наскребли, посчитали. Денег хватало аж на два литра горькой. Шустро смотаться за водярой вызвался проворный парень, красавец, легкоатлет и в недавнем прошлом чемпион училища по бегу. На улице начинало мелко дождить. Не теряя времени, паренек выскочил из вагона, привычно, по-спортивному, собрался и слегка размял мышцы. Улыбнувшись проходящей мимо девушке, морячок залихватски сдвинул бескозырку на затылок и по-киношному зажал в зубах ее ленточки. Затем, сорвавшись с места, легким спринтом пронесся по мокрой платформе и через минуту исчез в людском водовороте. Неизвестно, какие обстоятельства могли задержать бедового гонца, но с возвращением он запоздал. Фатально. Вокзал захлестнуло ливнем. Когда паренек с авоськой, в которой побрякивали вожделенные поллитровки, вбежал на платформу вокзала, поезд уже тронулся и начал набирать ход. Тренированному курсанту ВМФ не потребовалось особых усилий для того, чтобы догнать уходящий состав. Он, как на спортивных соревнованиях, принял резкий старт и ускорился. Чемпион быстро поравнялся с последним вагоном, подпрыгнул и, изловчившись, ухватился за дверные поручни. Дверь была заперта. Странно то, что никто из его морской братии не удосужился дождаться своего товарища с ценным грузом на борту и при необходимости мог сорвать стоп-кран. Морячок намертво вцепился обеими руками в мокрые от дождя скользкие поручни вагона. На запястье одной из рук болталась авоська с бутылками. Бедняга попытался подтянуть тело повыше, до дверного окна, в надежде быть кем-нибудь замеченным из тамбура. Парню катастрофически не повезло: занемевшая от напряжения рука, на запястье которой долго висела тяжелая поклажа, неожиданно соскользнула с влажного поручня. Не удержавшись, он отпустил другую руку и соскользнул вниз под вагон. Падая, морячок зацепился робой за угол решетчатой лестничной ступеньки и, неуклюже извернувшись неуправляемым телом, обеими ногами угодил прямо под колеса идущего поезда… Кровь, водка и крупные капли дождя пузырились и растеклись грязным темно-бурым пятном по платформе вокзала… На асфальте, в мутной луже валялась намокшая бескозырка… Поодаль нелепо и чужеродно поблескивала странно уцелевшая бутылка «Столичной»… Окровавленные обрубки ног, едва прикрытые изодранными лохмотьями черных клёшей, разбросало между рельсов… Распахнутыми от ужаса глазами зеваки глазели на одетую в морскую форму половину человека с раскинутыми по сторонам руками… Отекшее, посиневшее запястье одной из них опутывали врезавшиеся в кожу бечевки сетчатой авоськи, заполненной битым стеклом с характерным запахом спирта…

Всякий раз, при первых признаках проявления пьяного молодецкого угара, вся кабацкая братия стремительно покидала превратившийся в поле боя зал ресторана. Все работники скрывались в укромных местах и с безопасного расстояния увлеченно наблюдали за происходящим. Зрители никогда не пытались успокоить дерущихся и остановить дикое побоище. Любые попытки вмешаться в процесс разборки были отнюдь небезопасны. Однажды один молодой и неопытный в подобных делах ДВР по кличке Узбек самонадеянно вышел в зал в самый разгар драки и, по роковой случайности, ему в голову тотчас же впечаталась бутылка, брошенная кем-то из драчунов. Узбек, потеряв сознание, свалился навзничь и, раскинув руки-ноги в стороны, растянулся на полу. Увесистая бутылка из-под шампанского насквозь пробила лобную кость. По широкоскулому, мертвенно-бледному лицу Узбека сочилась кровь, растекаясь бурой лужицей вокруг его головы. Это было жуткое зрелище. Узрев скорченное в неестественной позе, бездыханное туловище своего начальника, поддатая мойщица посуды мгновенно протрезвела, испуганно выпучила глаза, истерически взвизгнула и хриплым бабьим фальцетом дико запричитала на весь ресторан:

– Уби-и-или!!! Изверги! Уби-и-или!!!»

Истошный вой оглушительной сиреной резанул по ушам дерущихся. Пьяная, разгоряченная дракой шобла замолкла. Все остолбенело уставились на недвижно лежащего в луже крови человека. Ошарашенная кровавым зрелищем толпа впала в ступор. Люди трезвели и медленно начинали осознавать произошедшее. Похоронное молчание, лишь изредка нарушаемое жалобными бабьими всхлипами, продолжалось около получаса. Никто не решался произнести хоть слово или оказать необходимую помощь пострадавшему. И только проводник, случайно оказавшийся свидетелем кошмарной сцены, тотчас же бросился к бригадиру поезда, чтобы тот по рации сообщил о происшествии на ближайшую станцию. К счастью для раненого спасительный вокзал небольшого городка находился совсем близко. Как только поезд остановился, к дверям вагона с пугающей пассажиров сиреной подкатила карета скорой помощи. Тело не пришедшего в сознание Узбека при помощи двух дюжих, небритых, тяжело дышавших перегаром санитаров было бережно уложено на носилки, осторожно вынесено из вагона, погружено в карету скорой и доставлено в местечковую больничку. В затрапезной клинике небольшого провинциального городка, куда был госпитализирован Узбек с тяжелейшей черепно-мозговой травмой, работали гениальные врачи. Лекари от бога. Именно эти провинциальные ангелы-целители в белых халатах подарили почти безнадежному пациенту вторую жизнь. Именно они, никому не известные служители Гиппократа, не жалея ни времени, ни сил, не смыкая глаз, денно и нощно выхаживали полумертвого Узбека, пока тот не начал подавать признаки жизни. Чтобы залатать дыру в черепе, потребовалось неотложное хирургическое вмешательство, и в голову Узбека была имплантирована пластина из драгметалла, заменившая разрушенную лобную кость. Восстановление утраченного здоровья продолжалось долго и мучительно. Узбек страдал и физически, и психически. После операции голова раскалывалась от невыносимой боли. А еще больнее душил синдром алчбы. Советская медицина лишь декларативно считалась бесплатной, но фактически, по негласным правилам за медицинские услуги было принято скрытно «благодарить» своих здравоохранителей. Размер и форма докторского вознаграждения варьировались в зависимости от статуса медицинского работника, сложности операции и процедур, в которых нуждался больной. Узбек был тяжелым пациентом, нуждающимся в постоянном врачебном контроле и сестринском уходе. Неправедное кабацкое бабло текло рекой. Деньги уходили на оплату консультаций различных специалистов, повышенное внимание лечащих врачей, работу санитарок и сиделок. Значительная доля трат приходилась на жизненно важные медикаменты. В советскую эпоху господства тотального дефицита просто купить в аптеке эффективные импортные лекарства было невозможно. В годы торжества социализма, впрочем, как и в нынешнее время разгула демократии, человеческое здоровье обходилось недешево. Все приходилось доставать у нужных людей за приличную переплату. Если кому-то удавалось заполучить необходимый для лечения остродефицитный препарат, то для больного это был реальный шанс на спасение. Да и сама пластина из драгоценной платины стоила отнюдь недешево. Но и время тоже исцеляет. После долгих мучительных месяцев реабилитации послеоперационные швы на черепе Узбека затянулись, кожа разгладилась и прикрытые длинными, тщательно зачесанными волосами признаки недавней операции стали едва заметны. После травмы и глубоких душевных переживаний в психике Узбека произошел непредсказуемый сдвиг. От удара и непрестанного давления алчбы на искалеченный мозг пострадала и перестала нормально функционировать одна из его мозговых извилин, отвечающая за контроль над алчностью. Изменившийся, напичканный искаженными психостеническими установками Узбек все же вернулся к привычной деятельности. С жадным рвением изголодавшегося по табашу зверя он вгрызался в работу, откусывая каждую копеечку везде, где это только было возможно. В него словно вселился жестокий басмаческий дух прошлых поколений, не знающий жалости ни к старикам, ни женщинам, ни к детям, единственной целью которого была только нажива. Свою карьеру Узбек начинал простым поваром вагона-ресторана. Повар, как лицо подневольное, находился в полной материальной зависимости от заведующего производством, который получал товар на складе и контролировал его реализацию в пути следования. В конце поездки шеф на свое усмотрение отстегивал повару положенную долю за кухонный труд и малую толику из вырученных за продажу «левака» денег. Проишачив на кухне пару лет, Узбек познал скрытые течения Системы и полностью обнюхался в вагонной среде. Власть шефа Узбека угнетала. Ничтожная сумма, которую повар получал в конце рейса за тяжкие труды и молчание, не шла ни в какое сравнение с тем табашем, который оседал в карманах начальника кухни. Тогда недовольный существующим положением Узбек стал изыскивать способы дополнительного дохода. Тайком от шефа он начал приворовывать из общего котла. При любом удобном случае продавал продукты на сторону и бессовестно прикарманивал вырученные деньги. Пораскинув своим хитрым азиатским умишком, Узбек пришел к выводу, что на ниве неправедного обогащения гораздо выгодней быть пастухом, чем простым пахарем. Он переговорил с авторитетными людьми, от которых зависело его восхождение по служебной лестнице. Не скупясь, отслюнявил им требуемый бакшиш, за что в результате получил вожделенную должность ДВР. Страха за свои неправомерные деяния, ответственность за которые была определена статьями УК, Узбек не испытывал вовсе. Напялив на себя новый должностной статус, он добровольно явился в отдел ОБХСС и без околичностей предложил свои услуги в качестве информатора в обмен на личную неприкосновенность. Предложение просителя было безоговорочно принято. Незамедлительно был подписан соответствующий документ и взаимовыгодная сделка Узбека с контролирующими органами была успешно совершена. После продажи дьяволу своей ничтожной азиатской душонки уверенный в безнаказанности шакал принялся за добычу денежных знаков с неистовым хищным рвением. Звериным чутьем он вынюхивал любую возможность урвать кусок пожирнее. По ночам прямо с вагона он продавал «левый» товар в медвежьих углах, где в ожидании поезда выстраивалась длинная очередь из голодных аборигенов. Местные жители ничего, слаще морковки с огорода, не пробовали годами, а посему своими оскудевшими от недоедания мозгами и слипшимися от вынужденного вегетарианства желудками страстно жаждали питерских сосисок, колбас, сыров, печений, конфет, лимонадов и прочей продуктовой снеди. Если в составе ехала «фирмА», – именно так, с ударением на последнем слоге, тогда называли иностранных туристов, то Узбек, прознав об этом, тотчас же бросал опостылевшую кухню. Не переодеваясь, в замызганной курточке, едва обтерев тряпкой сальные руки, он стрелой бросался на поиски вожделенного вагона, чтобы задешево купить инвалюту и заграничное шмотье. Как только ушлый азиатский нос улавливал дух табаша, а плутоватый глаз различал его бледную тень, то вживленная в голову пластина возбуждалась и мгновенно реагировала на раздражители. Имплант начинал мелко вибрировать, нагревался и своими импульсами активизировал в воспаленном мозге Узбека пораженную зону алчбы. В общем, где бы ни проявлялся табаш, там первым всегда оказывался изворотливый Узбек с загребущими руками. Наковыряв на вагонах приличных деньжат, Узбек посетил родной чуркестан, чтобы жениться, как этого требовала традиция, на избраннице одной с ним национальности. Уплатив калым, жених сосватал себе в жены юную девчушку-подростка из далекого аула. За несколько лет совместной жизни благоверная наплодила мужу целый выводок узкоглазых детенышей. Чтобы прокормить прорву голодных ртов, Узбек как одержимый пахал на железнодорожной ниве, добывая средства для содержания семьи. Возвращаясь из одной поездки, он за взятки менял направление и в тот же день с оборота отправлялся в другую. При таком напряженном режиме работы дома он появлялся лишь изредка и ненадолго только для того, чтобы пополнить кубышку и выделить семье очередную порцию денег на прожитие. А тем временем, пока муженек напрягался на вагонах, его хитроумная женушка, сполна вкусив прелестей цивилизации, обнюхалась в среде большого города и сделала свой судьбоносный выбор. Параллельно с поддержанием огня в домашнем очаге и воспитанием подрастающего поколения она поступила в ВУЗ и, сдавая экзамены экстерном, с успехом его досрочно закончила. Серьезная научная тема дипломной работы распахнула перед вчерашней аульной девчушкой дверь в большую науку. После блестящей защиты диплома решением научного совета талантливой выпускнице было предложено продолжить дальнейшее образование в аспирантуре. Она без колебаний согласилась. Узнав об этом, Узбек, как глава и основной кормилец семьи, заартачился и вспылил на чрезмерно самостоятельную супружницу. Но переубеждать азиатскую упрямицу, с рождения вскормленную молоком молодой ослицы, было бесполезно. Никакие возражения не принимались. Судьбоносное решение было принято ею окончательно и бесповоротно. Узбек, скрепя сердце, нехотя, но вынужден был с этим смириться. Когда обнищавшая Россия униженно вползла в жалкое подобие капиталистического рынка, традиционные отношения в патриархальной узбекской семье коренным образом изменились. В наступившие на горло всему советскому народу перестроечные времена Узбек всеми силами пытался приспособиться к неожиданно обрушившейся на него свободе. Восстав из прокрустова ложа драконовских законов, а заодно и освободившись от назойливой опеки милицейских кураторов, он яростно нырнул в бушующие волны свободного предпринимательства. Бойко торговал на рынке узбекскими халатами и тюбетейками. Эту национальную экзотинку он с выгодой выменивал у сородичей на старорежимные, давно вышедшие из употребления, женские боты, безразмерные калоши на красной подкладке и кондовые резиновые сапоги. Покупал, продавал, менял, промышлял всем, чем придется, чтобы вписаться в рыночные джунгли и сколотить капиталец на старость. Но все его попытки достичь буржуинского процветания были тщетны. Звериный оскал капитализма явил Узбеку свое истинное лицо. Общественная переустройство, ломка стереотипов отнюдь не означали мгновенную трансформацию сознания. Вульгарные штампы прошлого не работали. Закрепившийся в мозгах устойчивый стереотип мелкого совдеповского лавочника неожиданно запнулся о перестроечный камень и безнадежно замер на перепутье времен. Убогий умишко мелкотравчатого вороватого щипача терял способность к продуктивной деятельности. Новое время настоятельно требовало и новых подходов к ведению дел. Денег в семье постоянно не хватало, а умирающий вагон-ресторан уже не приносил той прибыли, что в золотые застойные годы. Доходы катастрофически падали. Беспрерывная непруха и болезненное крушение надежд ввергли Узбека в глубокую депрессию. От безысходности и отчаяния он стал частенько прикладываться к бутылке. Теперь роль главы семейства и основной кормилицы перешла к его половине, которая, несмотря на социальные потрясения, весьма успешно продвигалась по карьерной лестнице. Она блестяще защитила кандидатскую, затем докторскую, получила кафедру в одном из столичных ВУЗов и по праву завоевала мировое признание в научных кругах. Привлекательная внешность, живость ума, яркий талант и успешность придавали этой женщине некий восточный шарм, откровенно волновавший окружавших ее представителей мужского пола. Причем, явно не научный интерес к молодому дарованию проявляли не только молодые ученые, но и седовласые многомудрые мужи, обремененные степенями, регалиями и званиями. Интеллигентное общество, комильфотное обхождение, повышенное внимание коллег, успех, материальный достаток и независимость неизбежно привели ее к разрыву со своим, несостоявшимся в жизни, примитивным муженьком-барышником. Детеныши подросли, оперились и один за другим повыпархивали из семейного гнезда. Воспользовавшись зарубежными связями именитой мамочки, отпрыски благоразумно разъехались по забугорьям подальше от очередных российских перестроек, перекроек и перестрелок. После развода с Узбеком его бывшая, некогда простоватая, ничем не примечательная девочка из забытого аллахом аула, вышла замуж за профессора из Гарварда и вслед за детьми навсегда и без сожаления покинула страну. Бедняга Узбек от свалившихся на его платиновую голову передряг впал в тягучую тоску, запил и от жгучей неприкаянности совсем одичал. На склоне лет перенес два инфаркта но, к счастью, выжил. Сирый и всеми позабытый, он прозябает ныне один одинешенек в пустых стенах холодного дома, некогда наполненного радостью и теплом семейного очага. Вот такие фокусы судьбы… Тупик…

Вернемся к моей дебютной поездке. Ближе к ночи кабацкая суета пошла на убыль. Умотавшиеся за день официанты прибирали столы и, недовольно рыча сквозь зубы, что ресторан закрыт, лениво отмахивались от поздних посетителей. В конце рабочего дня все члены бригады обычно собирались вместе и усаживались за стол. Сытный ужин, сдобренный бутылочкой пивка или «соточкой» для аппетита снимал дневное напряжение и приятно расслаблял члены. Клонило в сон. Устало пообщавшись ни о чем, все отправлялись спать. Тут наступало мое удойное время. Как правило, ночному сторожу для торговли выделялось дешевое винцо, чтобы и он мог сделать свой обязательный табаш. Хохол был жаден. Дешевую бормотуху он продавал днем, а мне, как новобранцу и, по его неоспоримому директорскому мнению, существу бесправному и малодостойному, оставлял для работы недешевые напитки, навар от которых был совсем мизерный. Позже, заматерев и плотно притершись к работе, я без страха и угрызений совести приловчился «левачить» в свою пользу. Втайне от своих кабацких собратьев подкупал в магазинах самое дешевое вино, соскребал с бутылок этикетки, чтобы скрыть происхождение товара и продавал по ночам это безликое алкогольное добро страдающим жаждой клиентам. В итоге я получал с каждой проданной бутылки двойной навар: ресторанную наценку и свой ночной рубль, а то и два «сверху». Но сейчас, в период нужды и безденежья, я был несказанно рад даже малой толике долгожданного материального прибытка, который с подачи моего первого ДВР любезно преподносила мне судьба. Вытянув ноги, я сидел на диванчике и, чтобы взбодрить себя перед предстоящей бессонной ночью, не спеша потягивал из граненого стакана, вставленного в металлический подстаканник с изображением кремля, крепкий кофе. Ждать пришлось недолго. Первым моим клиентом был круглый как шар толстяк, красномордый, постоянно поддатый проводник соседнего вагона. Щелкнув дверьми, он подкатился ко мне и с пьяной добродушной ухмылкой сунул мне в ладонь измятую пятирублевую купюру. В обмен я протянул ему заранее заготовленную бутылку бормотухи. Он с жадным нетерпением недобравшего пьяндыжки выхватил ее из моих рук, ловко заныкал за пояс брюк, одернул форменный китель и быстро покатился к выходу. Это был мой первый табаш. Отхлебнув остывшего кофе, я глубокомысленно взглянул на потертую мятую «пятерку», заработанную со столь поразительной легкостью. Довольный, я мысленно поздравил себя с почином, пожелал удачи и растянулся на диванчике в ожидании очередного клиента. Через полчаса я услышал робкий стук в дверь. Отворив ее, я увидел странно одетого маленького тощего человечка, который испуганно и виновато глядел на меня сквозь очки в круглой металлической оправе и часто икал. На нем, как на сухом сучковатом дереве, болтались бледно-голубые полинялые кальсоны с вытянутыми коленками. На узких плечах изношенной тряпкой висела выцветшая кальсонная рубаха. Комический образ клиента дополняли начищенные до блеска армейские говнодавы, из которых торчали костлявые щиколотки с синими прожилками вен. Я пропустил незнакомца в вагон и с любопытством оглядел его нелепое облачение. Шнурки на его ботинках были развязаны. Путаясь и переплетаясь между собой длинными черными змейками, они волочились по грязному затоптанному полу вслед за башмаками. В нетрезвой и путаной невнятице, осложненной хохлятским говорком, я все же уловил цель странного визитера. Достал из рундука и отдал ему бутылку портвейна. Человечек, не глядя, протянул мне пухлый бумажник с документами и приличной пачкой денег, которые беспорядочно топорщились в одном из его отделений. Я вытянул из денежной кучи «пятерку», затем, за долю секунды оценив ситуацию, незаметно прихватил еще одну и вернул кошелек владельцу. Тот довольно хмыкнул и, даже не взглянув на содержимое портмоне, одной рукой небрежно засунул его в кальсоны. Другая его рука крепко, но бережно, прижимала драгоценную бутылку к впалой груди. Растянув губы в некое подобие улыбки, человек кивнул и по-украински пробормотал в мой адрес неясное, но судя по интонации, что-то благодарное. Затем, волоча за собой шнурки, пошатываясь, неторопливо пошлепал к выходу. Поначалу моя гуманистическая совесть очень возмущалась подобными неблаговидными выходками. Но постепенно я входил в раж и вкрадчивый, подавляющий все возражения голос алчного разума настойчиво и упрямо заглушал ее тихие благие нашептывания. Идол алчности и халявы уже набросил на меня свой аркан, крепко его затянул и безжалостно выдавливал из моего сознания любые проявления угрызений совести, ее утомительные нравоучения и нудные морализмы. Реальные аргументы в виде мятых купюр разного достоинства без труда заставили заткнуться мое протестующее эго. Обслужив за ночь несколько клиентов, я обрел уверенность в себе. Все прошло как по маслу. В дальнейшем процесс протекал автоматически по слепому алгоритму. Утром я подсчитал барыш и удивился тому, как же легко и просто делаются деньги. Это была знаковая для меня ночь. Судьбоносная. С этого момента навсегда ушли в прошлое унизительные грошовые подработки. Жизнь кардинально менялась на глазах. Отныне я становился режиссером бытия и полновластным хозяином своей планиды. Мой дебют в качестве железнодорожного магната увенчался успехом. И я был несказанно этому рад. Свой первый табаш я потратил весь. До копеечки. С гордым сознанием нувориша долго бродил по городу, заходил в магазины, рассматривал разные товары, с интересом приценивался. Наконец, утомившись от продолжительного, но весьма приятного шопинга, приобрел для себя легкие спортивные трико сочного ультрамаринового цвета. Это были классные штаны, прочные, комфортные, ноские. Чтобы порадовать неизбалованные изысканными яствами желудки своих домочадцев, я отправился на местный рынок. Там я не спеша прохаживался по торговым рядам. С видом знатока подолгу торговался с продавцами, с успехом для себя снижая цену за понравившийся продукт. Придя к согласию, со знанием дела выбрал несколько разносортных, симпатичных на вид, тушек свежей и копченой рыбы, обилием и разнообразием которой всегда славился этот приморский городок. Теперь, вполне довольный дневными результатами моих ночных трудов, я был целиком и полностью уверен в том, что наконец-то вступил на правильный путь. Возвратившись на вагон, я застал там только Лялю, погруженного в неизменный глубокий пивной кайф. Остальные работники, видимо, ушли в город по своим делам. Я не стал беспокоить сладко дремлющего друга. Засунул пакет с рыбой в холодильник и бессовестно стащил с его стола бутылку пива. Потом достал из сумки приобретенные штаны и с удовольствием переоделся в обнову. С непривычки новизна произошедших за последние сутки событий сморила. Клонило в сон. В пустующем купе я откупорил бутылку и под благостные мысли о жизни неторопливо, смакуя каждый глоток, выцедил халявное пиво. Оно было теплое и на уставший организм подействовало как снотворное. Тело размякло. Глаза смыкались. Я разделся, забрался под одеяло и в сладкой немоте провалился в глубокий сон, чтобы как следует отдохнуть и набраться сил перед предстоящим ночным бдением.

Время в поездках протекало быстро. С курьерской скоростью менялись насыщенные новыми событиями дни и мои прибыльные трудовые ночи. Поначалу неуверенно, на ощупь, я познавал тайны и прелести ресторанной жизни. Шаг за шагом изучал грамматику изящного обмана. Каждый новый день обогащал меня бесценным опытом и приносил радость небольшого, но быстрого обогащения. Еженощно с каждым новым клиентом пополнялся и мой кошелек. Это было приятно. Обнюхавшись в пространстве, я осмелел и по ночам не только продавал вино на вынос, но и усаживал припозднившихся скучающих клиентов за стол и в полумраке вагона обслуживал своих ночных гостей по всем правилам кабацкого гостеприимства. Включал тихую музыку, наскоро сервировал стол, водружал на него бутылку, а то и две, бормотухи, расставлял фужеры и, как умел, варганил простенький закусон. После напряженного дня утомленные жаркой кухонной пахотой и алкогольным допингом кулинары обычно сразу же отправлялись спать. Чтобы не обременять себя излишней работой, вплоть до конца поездки никто из кухонной братии не контролировал расход продуктов. Остатки сыров, колбас, рыбы, овощей и прочей неучтёнки оставались в моем распоряжении. Я зорким глазом приметил этот факт и, в очередной раз варварски придавив жалобно пискнувшую совесть, стал беззастенчиво использовать безалаберность моих коллег в качестве еще одного источника персонального барыша. Ночное самообразование в сфере обслуживания приносило ощутимую пользу. Я научился без зазрения совести облапошивать пьяную клиентуру, оправдывая этот ненавязчивый, но востребованный ночной сервис исключительно своей любезностью к страждущим пищи и жаждущим выпивки. Беззастенчиво и нагло обсчитывая посетителей, я уже не опускал стыдливо глаза, как прежде, но с открытым и честным взором уверенно объявлял «приговор». В результате упорных ночных тренингов я настолько поднаторел в деле оболванивания моих поздних гостей, что чувствовал себя почти профессионалом. Чтобы закрепить приобретенные навыки практикой общения, я в напряженные обеденные часы работы ресторана охотно помогал официантам убирать использованную посуду и перекрывать столики для ожидающих своей очереди гостей. Я медленно, но уверенно матерел, стал с оптимизмом смотреть на жизнь и… полюбил людей. Весьма положительно на общение с клиентурой повлияла и моя учеба в ВУЗе. В антигуманной среде наживы и чистогана, так же как и в стерильной атмосфере институтского сообщества, приходилось слегка интеллектуальничать. Прежде не искушенный пошлостью и шкурным цинизмом ум в нынешних обстоятельствах стал успешно работать на мой карман. Теперь, в отличие от пустопорожнего студентского словоблудия, мои умствования носили исключительно утилитарно-прагматический характер. Умение ладить с людьми, ненавязчивое нахальство, граничащее с необходимым в кабацком сервисе наглицизмом, не осталось незамеченным. Люди, имеющие непосредственный контакт с вожделенными купюрами, Хохол и Димыч, оба, до последней извилины мозга прожженные хитрованы, учуяли во мне близкого брата по оружию. Они безоговорочно приняли меня, как сотоварища, вполне созревшего для корпоративной борьбы за денежные знаки. Признание коллегами факта, что я вылеплен из того же замеса, что и они, породили волну слухов и сплетен, стремительно распространившихся по вокзалу. Незримое волнение перетолков благотворно повлияло на мою репутацию. Разговоры и пересуды дошли до ушей начальства и тем самым предоставили мне негласный кредит профессионального доверия в Системе. Это обстоятельство невольно открыло передо мной весьма широкие возможности для извлечения табаша, ограниченные лишь моими способностями, персональной алчностью и статьями УК. Последнее было самым неприятным моментом в процессе моего движения к вершинам мастерства обогащения. Но как говорится, на то и щука в пруду, чтобы карась не дремал! Смалодушничать, ссучиться и добровольно пойти на сговор с ментами для меня, по выражению одного симпатичного, почти исправившегося сторожа-зека, было бы «в натуре западло». Я действовал на свой страх и риск, полагаясь лишь на собственный потенциал, ум и интуицию. Алчность мотивировала деятельность, наполняла энергией и придавала силы. Риск щекотал нервы, обострял внимание, ускорял реакцию. Состояние алертности, в котором я постоянно пребывал, поначалу очень утомляло психику. Мое внутреннее устройство еще не привыкло к массе адреналина, который вырабатывался надпочечниками в несметных количествах. Но на войне как на войне: ты или победитель, или побежденный. Других вариантов не существует. Человек привыкает ко всему. Я не был исключением. Мой организм, изнеженный пустопорожней суетой, леностью и ничегонеделанием в конечном итоге приспособился к обстоятельствам и перестал болезненно реагировать на стрессовые ситуации, которые периодически возникали в процессе работы. В такие моменты нервические проявления и негативные эмоциональные вспышки попросту перерастали в необъяснимый кураж, порождавший единственное и непреодолимое желание победить или уничтожить «противника». Однажды какой-то неизвестный шутник, с присущим всем халдеям циничным юморком, в подпитии шутливо обронил тост: «ни дня без табаша!». Впоследствии эта сакраментальная фраза стала девизом всех, кто вступал на скользкий и тернистый путь возделывания табаша. С этой сакральной молитвы золотому тельцу, назойливо звучащей в мутных глубинах алчных и продажных человеческих душ, совершались все малые и большие преступления в мире. Не была исключением и наша железнодорожная обитель сребролюбия. С этим вдохновенным девизом, начертанным на знамени корыстолюбия, я побеждал не только доноров персональной кубышки, но и моего тайного и главного врага – Совесть. Порой она не давала покоя, подсказывала, нашептывала, увещевала, кричала. Безуспешно! Я улавливал лишь едва слышимые отголоски ее постоянно слабеющих призывов. А когда становилось совсем невмоготу от ее пронзительного нытья, то парочка стаканов доброго бургонского местного розлива делали меня абсолютно глухим к ее жалобным стенаниям. Я вживался в Систему и был обязан притереться к любым обстоятельствам. Отношения со всеми членами бригады у меня сложились доброжелательные и доверительные. Частенько молодой, пышущий здоровьем, откормившийся на дармовых харчах Хохол снимал в пути смазливую, слабую на передок, шлюшку и после недолгой прелюдии, подслащенной дежурной бутылкой шампанского и плиткой шоколада, вальяжно удалялся с ней в купе. Ресторан он уверенно оставлял ресторан на наше с Димычем надежное попечение. Сам же весело проводил время, пьянствуя и развлекаясь с очередной телкой. В течение поездки изрядно помятый, опухший, но довольный, он лишь изредка заходил в ресторан за очередной порцией бухла и закуски. Эротические авантюры не осуждались, но, напротив, негласно приветствовались и принимались вокзальным сообществом, как неотъемлемая часть разъездной жизни. Попутные, ни к чему не обязывающие интимные встречи служили для всей вагонной братии естественным и даже необходимым атрибутом жизни на колесах. Сиюминутные расслабляющие связи были своеобразной компенсацией за тяготы и лишения замкнутого существования. Пили и прелюбодействовали все без исключения. Атмосфера раскованности и вседозволенности насквозь пронизывала вагонную жизнь. Случалось, муж и жена, работавшие вместе, втихаря нарушали супружескую верность и, уподобляясь своим холостым коллегам, позволяли себе редкие, но приятные постельные шалости. Стихийные проявления человеческих слабостей исчезали в нескончаемом стуке вагонных колес и растворялись в шумных гудящих волнах встречных составов. Дорога умела хранить и погребать свои тайны. Бригадиры поездов назначали к себе на штабной вагон приглянувшуюся молодуху, которая помимо выполнения своих непосредственных служебных обязанностей должна была играть роль современной военно-полевой жены. Находиться под опекой начальника было выгодно: комфортный вагон, относительная свобода действий, исключительное положение в поездной бригаде, дополнительные премиальные. А интим по настроению благодетеля был вовсе необременителен, даже приятен. По возвращении из поездки вагонно-семейная жизнь на некоторое время приостанавливалась. Добропорядочный муженек возвращался в лоно семьи, непорочная девица отправлялась домой к маме с папой. После перерыва между поездками, перешагнув порог родного вагона, Он и Она автоматически возобновляли вагонно-семейный статус и прерванное железнодорожное сосуществование продолжалось в привычном режиме. Когда наложница надоедала или, решив воспользоваться интимной близостью, начинала предъявлять своему желдормужу несуразные требования, ее место занимала другая, менее капризная и более молодая штабница. Чтобы скрасить дорожную скуку, проводники и проводницы частенько плотно «садились на стакан» и в подпитии, если, конечно, не надирались в стельку, без церемоний предавались плотским утехам. Бороться с железнодорожной дипсоманией было бесполезно, поскольку в советское время на «железке» безраздельно царил культ Бахуса и за воротник заливали все, от начальника до стрелочника. Вдобавок к своей непосредственной функции водка служила еще и жидкой валютой. Это было надежное, не подверженное инфляции, средство платежа за всевозможные услуги и выполненную работу. Пили много, без разбора, до самозабвения, до галлюцинаций. С особой разрушительной силой зеленый змий обрушивался на работников поездных бригад. Здоровые парни и мужики, не знающие меры в возлияниях, постепенно спивались, и, незаметно для себя, превращались в тщедушных алкашей и дегенератов. Непрекращающиеся попойки незаметно затягивали в свой опасный роковой омут и нещадно калечили судьбы людей. Лишь немногие из тех, кто вовремя осознавал свое падение в эту гибельную пропасть, решительно увольнялись и впредь никогда не возвращались в эту тлетворную среду. Женщины спивались быстрее мужчин. Как утверждают врачи, женский алкоголизм неизлечим в принципе. Романтичные девушки, решившие связать свою жизнь с увлекательной работой проводника и, путешествуя, посмотреть мир, невольно вовлекались в гнилостную атмосферу коллективного пьянства и с помощью своих старших наставников очень скоро безнадежно подсаживались на спиртное. Через год-два безудержных выпивок и разгула низменных страстей некогда цветущая барышня, не замечая происходящих с ней негативных изменений, неотвратимо теряла былую свежесть и превращалась в испитое, женоподобное существо неопределяемого возраста. В вагонах-ресторанах царила та же развеселая атмосфера свободных отношений, что и в бригаде проводников. Директор охмурял новенькую официантку. Заведующий производством опылял молоденькую повариху. Ночной сторож сожительствовал с мойщицей посуды. Халдеи и никем не занятые официантки, как правило, пребывали в свободном полете и сами выбирали объекты для реализации своих естественных влечений. Иногда, во время корпоративной пьянки, как «по поводу», так и без оного, все члены спаянного единой целью кабацкого коллектива беспорядочными парами переплетались между собой в свободных купе, где в полной темноте лениво отдавались во власть пьяной похоти. И только утром, продрав глаза, гуляки узнавали своих ночных любезников. Нередко в результате спонтанной связи возникала и настоящая чувственная привязанность. Одна, уже довольно зрелая, проводница после случайного интимного эпизода буквально преследовала молоденького официанта. По пьяному делу получив от случайно подвернувшейся бабы желаемое, он, как это обычно бывает, напрочь забыл и ее, и все случившееся. Но память чувств самая сильная из всех видов памяти. Очумелая самка, истерзанная похотью, начала настоящую охоту за своим возлюбленным. Чтобы постоянно находиться рядом с объектом своей слепой страсти, она тайком выясняла направления, куда следовал ресторан, в котором работал ее молодой полюбовник. Следуя за парнем, настойчивая мамзель без устали меняла поездные бригады, всегда выбирая для себя ближайший к ресторану вагон. Одержимая вожделением, лишенная мужской ласки разведенка шла на всевозможные уловки, использовала весь арсенал изощренных женских хитростей, чтобы снова соблазнить своего одноразового трахаля. Безумство неудовлетворенных страстей продолжалось долго, но так и не увенчалось успехом. Парня стала раздражать назойливость взбесившейся бабы. Чтобы избавиться от ее докучливых домогательств, молодой человек пытался игнорировать жалкие попытки страдалицы пробудить в нем взаимные чувства. Он демонстративно отворачивался и молчал, когда она пыталась завести с ним разговор. Подчеркнуто не замечал ее присутствие, не реагировал на ее томные взгляды, ужимки, слова. Обнаженные части рыхлого тела, сознательно выставляемые ею напоказ, скорее отталкивали, чем возбуждали. Драматические события этого бесплатного шоу стремительно развивались на глазах у любопытных зрителей. К глубокому разочарованию публики романтическое действо так и не достигло кульминации. В финале пьески объект неудовлетворенных страстей зрелой волчицы неожиданно уволился, не оставив никому своих координат. Убитая горем проводничка, как это водится, крепко и надолго запила. В стремлении заглушить тоску по несбывшейся, вдребезги разбитой мечте несчастная женщина ушла вразбляд и назло всем неверным мужикам мстительно вступала в порочную связь с каждым желающим.