Читать книгу Продавец обуви. Как я создал Nike - Фил Найт - Страница 4

В тот день, когда я решился обсудить эту тему с отцом, когда я собрался с духом поговорить с ним о моей Безумной Идее, я понимал, что сделать мне это нужно под вечер. Просто от того, что вечер – это лучшее время для папы. В этот час он бывал расслаблен, хорошо накормлен и отдыхал, растянувшись в своем глубоком кресле из искусственной кожи, перед телевизором в гостиной. И готов к непростым идеям.

И сегодня я могу, запрокинув голову и закрыв глаза, услышать смех зала, и песенки на заставке его любимых шоу, Wagon Train и Rawhide.

Его самой любимой программой было шоу Реда Баттонса, родом из 1950-х. Каждая серия начиналась с того, что Ред пел: «хо-хо, хе-хе, творятся странные дела…»

Я присел на стул с прямой спинкой возле кресла отца, натянуто улыбнулся и принялся ждать перерыва на рекламу. Я снова и снова прокручивал в голове речь, с помощью которой пытался покорить отца, особенно начало моей речи.

В перерыве передачи я спросил:

«В общем, пап, помнишь ту Безумную Идею, которая у меня была в Стэнфорде?..»

То, о чем я говорил, – это было одно из наших последних занятий, семинар по частному предпринимательству. Я написал исследовательскую работу про обувь. И она, эта студенческая работа, эволюционировала из обычного студенческого задания в настоящую манию.

Будучи бегуном, я кое-что понимал в том, как должна быть устроена наша обувь.

Будучи знатоком бизнес-процессов, я знал, что японские камеры совершили серьезный прорыв на рынке электроники, где – ну мы так думали – еще недавно доминировали немцы. В своей работе я доказывал, что японские беговые кроссовки способны сделать то же самое – революцию! Идея заинтересовала меня, затем вдохновила, а потом полностью захватила. Это казалось таким очевидным, таким простым и обладающим огромным потенциалом. Таким простым для меня, для моего решения.

Я посвящал этой работе неделю за неделей, дни за днями. Я практически поселился в библиотеке, пытаясь изучить все, что я мог найти об импорте и экспорте, и то, как открыть компанию. В итоге я представил свою работу однокурсникам, которые отреагировали на нее обычной скукой. Никто не задал ни единого вопроса. Они встретили мое страстное выступление унылыми вздохами и отсутствующими взглядами.

Профессор решил, что в моей Безумной Идее есть толк, и поставил мне высший балл. Но это было все. Ну, по крайней мере, предполагалось, что на этом все. Предел моих достижений. Но я-то сам никогда не прекращал думать об этой работе. Все время до конца учебы в Стэнфорде, во время каждой утренней пробежки и до момента встречи с отцом в гостиной перед телевизором, я мечтал поехать в Японию, найти компанию по производству обуви, представить там мою Безумную Идею. Я жил в надежде, что японские производители встретят ее с большим энтузиазмом, чем мои однокурсники, и что они захотят вести дело с застенчивым, бледным, тощим как шпала парнем из сонного Орегона.

Меня также влекла идея экзотического путешествия в Японию и обратно. Как я могу оставить свой след в мире, думал я, пока сам не пойду в этот мир и не увижу его? Перед тем как решиться бежать большую дистанцию, мы всегда хотим пройти по треку пешком, чтобы почувствовать его. Такой прогулкой и могло стать кругосветное путешествие с рюкзаком за спиной. Мне хотелось посетить самые чудесные места на планете. И самые священные.

Конечно, я хотел попробовать другую еду, услышать иные языки, погрузиться в чужие культуры, а больше всего я по-настоящему жаждал просветления с большой буквы. Мне хотелось познать на опыте, что китайцы именуют Дао, греки – Логос, хинду – джаной, а буддисты – Дхармой. То, что христиане называют духом. Прежде чем пускаться в свое жизненное путешествие, думал я, нужно познать величайшее путешествие человечества.

Да, говорил я себе, да. Я должен ехать. Во славу Господа и чтобы сделать мир лучше. Но для начала мне нужно было одобрение отца. Более того, мне нужны были деньги.

В прошлом году я уже заговаривал с ним о большом путешествии, и мой отец, казалось, поддерживал эту идею. Но, конечно, он уже о моих мечтах забыл. И наверняка ему покажется лишним добавлять к путешествию еще одну дорогостоящую поездку, да и куда – в Японию? Чтобы открыть компанию? Чтобы основать какую-то артель «Напрасный труд»? Наверняка все ему это покажется неразумным. И слишком дорогим.

У меня были небольшие сбережения, оставшиеся после службы в армии, и деньги, отложенные после различных временных подработок, которыми я занимался несколько лет. К тому же я планировал продать свою машину, вишнево-черный MG с гоночными шинами. Вместе с этим у меня выходило полторы тысячи долларов, а этого было очень мало, говорил я отцу. Он кивал, хмыкал и переводил глаза с телеэкрана на меня и обратно, пока я ему все это выкладывал.

«Помнишь, мы говорили с тобой об этом, папа? Как я рассказывал тебе, что хочу увидеть мир? Гималаи? Пирамиды? Мертвое море, папа? Мертвое море? Я также подумываю заглянуть в Японию. Помнишь мою Безумную Идею? Японские беговые кроссовки? Да? Это могло бы быть грандиозно, пап. Грандиозно».

Я продолжал расписывать ему этот проект, изо всех сил стараясь его «продать». Продавать я всегда ненавидел, а этот конкретный случай практически не имел шансов на воплощение в жизнь, именно поэтому я уговаривал его с таким отчаянием. Мой отец только что потратил сотни долларов на то, чтобы я учился в университете Орегона, еще тысячи – на Стэнфорд. Мой отец был издателем «Орегон Джорнал», это была приличная работа, которая позволяла вести хорошую, комфортную жизнь и оплачивать наш просторный белый дом на Клейборн-стрит, на самой тихой окраине Портленда, в Истморленде. Но он ведь не печатал деньги. К тому же это был 1962 год. Мир был тогда больше. Хоть правительство США уже и отправило человека в космос, но при этом 90 % американцев все еще никогда не летали на самолете.

Обычные мужчины и женщины нашей страны в эти годы никогда не выезжали дальше сотни миль от своего порога, так что одно лишь упоминание о кругосветном путешествии могло негативно подействовать на нервы любому отцу. А моему отцу – так особенно, ведь его предшественник по работе в газете погиб в авиакатастрофе.

Даже если оставить в стороне денежную сторону вопроса и беспокойство о моей безопасности, само это путешествие просто было ужасно непрактичным. Я знал, что большинство новых компаний – примерно треть из ста – прогорают, и отец мой тоже знал это. Поэтому-то идея рисковать деньгами была противна всем его жизненным ценностям.

Мой папа был традиционным англиканцем, то есть человеком, верующим в Иисуса Христа.

Но он также поклонялся и другому, тайному, божеству, имя которому респектабельность. Он любил, когда им восхищались, и наслаждался пребыванием в мейнстриме. Кругосветное путешествие ради забавы не представляло для него никакого смысла. Так в его кругу не делалось. Уж точно так не поступали уважаемые сыновья уважаемых отцов. Только дети чьих-то других родителей, не его круга, так делали.

По этим и многим другим причинам я и ожидал, что отец выслушает мою речь в гостиной, подняв бровь, и быстро свернет этот разговор. Ха-ха, Безумная Идея. Шикарная возможность, Бак. (Вообще-то, мое имя – Филипп, но отец всегда звал меня Бак. Он звал меня так даже до моего рождения. Мама говорила, что у него была привычка поглаживать ее живот, спрашивая: «Как там сегодня маленький Бак?»)

Однако, когда я окончил свою пламенную речь, отец качнулся вперед в своем кресле и бросил на меня веселый взгляд. Он сказал, что всегда жалел о том, что не путешествовал много, когда был молод. Он сказал, что такая поездка может стать завершающим штрихом к моему образованию. Он еще много чего сказал, больше по поводу поездки, чем на тему Безумной Идеи, но я не собирался его поправлять. Я не собирался жаловаться, потому что в целом он давал свое благословение на реализацию моей затеи. И наличные.

«О’кей, – сказал он. – О’кей, Бак. О’кей».

Я поблагодарил отца и слился из гостиной до того, как у него возникло бы желание передумать. Только позже я осознал, испытав при этом приступ вины, что именно тот факт, что отец путешествовал так мало, возможно, стал главной причиной моего желания отправиться в путь. Эта поездка, эта Безумная Идея, была моим шансом стать не таким, как он. Не столь уважаемым в обществе. Ну или не столь озабоченным уважением окружающих.

Остальная семья не была столь позитивно настроена в отношении моей затеи. Когда моя бабушка просмотрела мой маршрут, одна его часть особенно насторожила ее. «Япония! – воскликнула она. – Зачем туда ехать, Бак, там же Перл Харбор!»

Я любил маму моей мамы, мы звали ее Мама Хэтфилд. И понимал ее страх. Япония была ужасно далека от Розбурга, штат Орегон, и от той фермы, где она родилась и прожила всю жизнь. Я провел там много счастливых летних месяцев вместе с ней и папой Хэтфилдом.

Почти каждую ночь мы сидели на крыльце, слушая кваканье лягушек-быков, которые будто соревновались в громкости звука с напольным радиоприемником.

Мои сестры-двойняшки, Дженни и Джоанни, четырьмя годами младше меня, казалось, вообще не интересовались тем, куда я ходил и что делал.

А моя мама, насколько я помню, вообще ничего не сказала. Но это был ее особый вид молчания. Под ним скрывалось одобрение. Даже гордость.

Я проводил недели, читая, планируя маршрут, готовясь к поездке. Я отправлялся на долгие пробежки, обдумывая каждую деталь, обгоняя стаи гусей, пролетающие над головой. Я рассматривал их плотные, клинообразные стаи в форме латинской V. Я где-то читал, что гуси, летящие в хвосте, работают на 80 % меньше, чем лидеры стаи. Это понимает каждый бегун. Те, кто бежит впереди, больше всего работают и больше всех рискуют.

Задолго до того, как поговорить о моей затее с отцом, я решил, что хорошо бы отправиться в поездку с компаньоном, и этим компаньоном должен был стать мой однокурсник по Стэнфорду – Картер. Хоть он и был звездой Колледжа Уильяма Джевелла, Картер не был типичным красавчиком. Он носил толстые очки и читал книги. Хорошие книги. С ним было легко общаться и легко молчать – равно важные качества для друга. И для компаньона по путешествию. Но Картер рассмеялся мне в лицо.

Когда я выложил перед ним список мест, которые хотел увидеть, – Гавайи, Токио, Гонгконг, Янгон, Калькутта, Бомбей, Сайгон, Катманду, Каир, Стамбул, Афины, Иордания, Иерусалим, Найроби, Рим, Париж, Вена, Западный Берлин, Восточный Берлин, Мюнхен, Лондон, – он качнулся назад на каблуках и загоготал. Сбитый с толку такой реакцией, я уставился в пол и начал оправдываться.

«Какая грандиозная идея, Бак!»

Я посмотрел на него. Он не смеялся надо мной. Его смех был полон радости и ликования. Он был впечатлен. «Надо иметь большую смелость, чтобы придумать и осуществить такое путешествие», – сказал он. И он хотел присоединиться. Через несколько дней он получил согласие родителей, а отец одолжил ему денег. Картер никогда не ходил вокруг да около. Пришел, увидел и забрал – таков был его характер.

Я говорил себе, что многому смогу научиться у этого парня во время нашей кругосветки. У каждого из нас багажа было всего-то по чемодану и рюкзаку. Возьмем только самое необходимое, поклялись мы друг другу. Несколько пар джинсов, несколько футболок. Беговые кроссовки, ботинки для трекинга, солнечные очки, плюс пара походных брюк. Я еще взял один приличный костюм. Зеленый, с пиджаком на двух пуговицах, от Brooks Brothers.

Таким образом, моя Безумная Идея начала воплощаться.

Седьмого сентября 1962 года Картер и я загрузились в его убитый старый «Шевроле» и рванули на сверхзвуковой скорости по трассе I‑5, через долину Уилламетт, прочь из заросшего лесом Орегона. Мы будто спустились по корням дерева.

Мы ворвались в покрытую соснами Калифорнию, пролетели через высокие зеленые горные перевалы, затем вниз, вниз, и вот уже глубоко за полночь мы были в Сан-Франциско, укрытом туманом, словно плащом. Несколько дней мы гостили у друзей, спали на полу в их доме, затем проскочили сквозь Стэнфорд, по пути забрав несколько вещей Картера из камеры хранения. В итоге мы купили два билета со скидкой до Гонолулу на самолет Standard Airlines. Восемьдесят баксов в один конец. И, как нам почудилось, несколькими минутами позже мы с Картером ступили на занесенную песком посадочную полосу аэропорта Оаху. Мы оглядывались, смотрели в небо и думали: оно здесь не такое, как дома.

Мы взяли кеб до пляжа Вайкики и заселились в мотель прямо через дорогу от пляжа. Одним движением мы скинули сумки и натянули наши трико для плавания. Погнали, кто первый в воду! Как только мои ноги коснулись песка, я принялся вопить и смеяться, скинул кеды и вбежал в волны. Я не останавливался, пока не оказался по шею в пене. Я нырнул, достал до самого дна и затем всплыл, задыхаясь, смеясь, и перевернулся на спину. Наконец я выбрался на берег и повалился на песок, улыбаясь птицам и облакам. Наверное, я выглядел, как сбежавший пациент психушки. Картер, присевший рядом со мной, был в похожем состоянии.

– Мы должны здесь остаться, – сказал я. – К чему нам спешить уезжать?

– А как же наш План? – спросил Картер.

– Объехать вокруг света? Планы имеют свойство меняться.

Картер усмехнулся.

– Крутая идея, Бак.

И вот мы устроились на работу. Такая была работа – ходить по домам и продавать энциклопедии. Не шикарно, но хоть что-то. Мы не начинали работу раньше семи вечера, что давало нам много времени на серфинг. Научиться серфить стало для меня внезапно самым важным делом на свете. Всего несколько попыток спустя после первой попытки я смог стоять на доске, а через несколько недель у меня начало получаться, причем получалось хорошо. Благодаря оплачиваемой работе мы смогли съехать из мотеля в съемную квартиру, меблированную студию с двумя кроватями, одной настоящей и одной раскладушкой – это было нечто, похожее на гладильную доску, которую можно было сложить и прислонить к стене.

Так как Картер был выше меня и тяжелее, ему досталась нормальная кровать, а мне гладильная доска. Но мне было все равно. После дня серфинга и продаж энциклопедий я мог спать хоть на мангале. Аренда стоила сотню баксов в месяц, мы делили эту сумму пополам.

Жизнь была хороша. Жизнь была почти раем. Все портила одна маленькая деталь. Я не мог продавать энциклопедии даже под дулом пистолета. Казалось, что чем я становлюсь старше, тем жестче я делаюсь, и мой дискомфорт был столь очевиден, что я часто заставлял незнакомых людей почувствовать себя неловко.

Продажи – в принципе дело нелегкое. А уж продавать энциклопедии на Гавайях, где они были столь же популярны, как комары для жителей континентальной Америки, было просто мучительно. Не важно, насколько страстно и пламенно произносил я ключевые фразы, которые в нас вдалбливали во время обучающей сессии («Парни, говорите покупателям, что вы продаете не энциклопедии – вы продаете Великое Собрание Знаний Человечества, Ответы на главные жизненные вопросы!»), я всегда получал один и тот же ответ: «Убери это, чувак».

Моя застенчивость сводила на нет мои способности к продажам энциклопедий, и я от души возненавидел это занятие. Я не был приспособлен для высоких доз отвержения. Я знал это о себе со времен старшей школы, когда меня не приняли в баскетбольную команду.

Это была вроде бы мелочь, но тогда она здорово выбила меня из строя. Этот эпизод впервые позволил мне осознать, что не все в мире будут любить нас или принимать нас, что часто нас отбрасывают в сторону именно тогда, когда нам больше всего нужно приятие. Никогда не забуду этот день. Я дотащился по обочине до дома, забился в свою комнату и рыдал и грустил там недели две, пока на край моей кровати не присела мама и не сказала мне: «Хватит». Она уговаривала меня попробовать что-то другое.

– Что, например? – проворчал я из-под подушки.

– Как насчет бега? – спросила она.

– Бега? – удивился я.

– Ты же можешь быстро бегать, Бак.

– Я могу? – произнес я и сел. И потом я отправился на бег.

Так я выяснил, что могу бегать. И никто не мог отнять это у меня.

Поэтому я бросил продавать энциклопедии и все так хорошо знакомое мне отвержение вместе с ними и обратился к объявлениям, где говорилось, что кто-то куда-то требуется. Довольно скоро я обнаружил маленькое объявление, выделенное в газете широкой черной рамкой: ТРЕБУЕТСЯ: ТРЕЙДЕР, ПРОДАВЕЦ ЦЕННЫХ БУМАГ. Для этого я подходил гораздо лучше. В конце-то концов у меня была степень MBA. И перед отъездом из дома я успешно прошел собеседование с Дином Виттером.

Проведя небольшое исследование, я выяснил пару вещей об этой работе. Во-первых, мне предстояло трудиться в компании Investors Overseas Services, которую возглавлял Бернард Корнфилд, один из самых известных бизнесменов 1960-х годов.

А во‑вторых, офис компании был расположен на последнем этаже башни, стоящей прямо на пляже. Двадцатифутовые окна смотрели прямо на бирюзовое море. Оба этих фактора мне понравились и заставили быть очень убедительным на собеседовании. Каким-то образом, после того как неделями я не мог уговорить ни единого человека купить энциклопедию, я уговорил команду Корнфилда взять меня на работу. Невероятный успех Корнфилда и захватывающий вид из окон заставляли забыть о том, что комната была всего лишь бойлерной.

Корнфилд был знаменит тем, что спрашивал всех своих сотрудников, действительно ли они хотят разбогатеть. И каждый день дюжина молодых людей с глазами голодных волков демонстрировали, что они этого хотят, очень хотят. С неистовой яростью и самоотдачей они терзали телефоны, совершая холодные звонки по буклетам и отчаянно добиваясь личных встреч.

Я не был хорошим переговорщиком. Я вообще не был переговорщиком.

И тем не менее я владел цифрами и знал продукт: Фонд Дрейфуса. Более того, я знал, как говорить правду. И похоже, людям это нравилось.

У меня получилось быстро назначить несколько встреч и сделать несколько продаж. За неделю я заработал на комиссионных достаточно, чтобы заплатить свою часть аренды за несколько месяцев вперед, и еще прилично денег осталось на воск для серфовой доски.

Я жил одним днем, и в последнее время это чувство у меня обострилось благодаря тому факту, что мир, похоже, катился к своему концу. Ядерное противостояние с Советским Союзом обострялось буквально каждую неделю. У Советов было три дюжины ракет на Кубе, США хотели, чтобы их там не было, и обе стороны выдвинули свои последние условия. Переговоры были окончены, и Третья мировая должна была начаться с минуты на минуту. Если верить газетам, ракеты должны были посыпаться с небес ближе к вечеру. Ну в крайнем случае завтра с утра. Мир представлял собой Помпеи, и вулкан уже выбрасывал пепел.

Ну ладно, соглашались все вокруг, когда человечеству придет конец, вид на ядерные грибы оттуда, где мы сейчас, будет ничем не хуже вида, который откроется из любого другого места. Алоха, цивилизация.

А затем – сюрприз, и мир был помилован. Кризис миновал. Небеса, казалось, вздохнули с облегчением, а воздух стал яснее и прозрачнее. Наступила идеальная гавайская осень. Дни, полные довольства и чего-то, близкого к блаженству. Но потом эти дни сменились острым беспокойством.

– Мне кажется, пришло время покинуть этот рай, – сказал я Картеру.

Я совсем на него не давил. Я не думал, что в этом может быть необходимость. Мне было очевидно, что пора возвращаться к нашему плану. Но Картер нахмурился и выпятил подбородок.

– Слушай, Бак, я не знаю.

Он встретил девушку. Он хотел остаться на Гавайях, и как я мог ему при таком раскладе возражать? Я сказал ему, что понимаю его. Но почувствовал себя подавленным. Я отправился на долгую прогулку по пляжу. «Игра окончена», – сказал я себе. Последнее из того, что я хотел, это упаковать свои вещи и вернуться в Орегон. Но я также не представлял себе, как поеду дальше, путешествовать вокруг света в одиночку. «Езжай домой, – сказал мне тихонько внутренний голос. – Найди нормальную работу. Будь нормальным человеком». Затем я услышал другой тихий голос с такой же интонацией. «Нет, не возвращайся домой. Продолжай. Не останавливайся».

На следующий день я подал заявление об уходе из своей бойлерной.

– Плохо, Бак, – сказал один из начальников. – У тебя было реальное будущее в продажах.

– Бог не велит, – пробубнил я.

Тем же вечером в туристическом агентстве в соседнем квартале я купил открытый билет на самолет, действительный в течение года для любой авиакомпании, летящей в любом направлении. В День благодарения 1962 года я подхватил свой рюкзак (не очень мне понятно, куда девался чемодан) и пожал руку Картеру. Капитан самолета заговорил по громкой связи на японском языке с пулеметной скоростью, и меня бросило в пот. Я посмотрел в окно, на сияющий красный круг на крыле. Была ли моя идея безумной? Может, кстати, безумным был я сам? Даже если так, то уже поздно было обращаться за профессиональной помощью.

Самолет резко взмыл в небо, проревев над гавайскими белоснежными пляжами. Я смотрел, как массивные вулканы внизу становились все меньше и меньше. Пути назад нет. По случаю Дня благодарения на борту кормили шпигованной индейкой с клюквенным соусом. Так как мы направлялись в Японию, нам также подали сырого тунца и суп мисо. Я все это съел, читая романы в бумажных обложках, которые я запихнул в рюкзак. «Над пропастью во ржи» и «Голый завтрак». Я отождествлял себя с Холденом Колфилдом, подростком-интровертом, ищущим свое место в мире, но Берроуз просто будто стукнул меня по голове. Продавец наркоты не продает свой товар покупателю, он продает покупателя товару. Это было для меня уже перебором. Я заснул. А когда проснулся, мы уже резко зашли на посадку. Под нами лежал сверкающий огнями Токио. Гинза особенно напоминала рождественскую елку. Во время поездки к отелю я, однако, видел лишь темноту. Большие куски города были просто залиты чернотой. «Война, – сказал водитель. – Много домов еще с бомбами».

По пути сквозь длинные пустынные улицы мы с водителем больше не обмолвились ни словом. Нам нечего было друг другу сказать. И вот водитель остановился у здания, адрес которого был записан в моем блокноте. Это был сомнительный хостел. Более чем сомнительный. Я забронировал его через American Express, в глаза его не видя, и, как сейчас понимал, сделал ошибку. Я пересек мостовую, всю в дырках, и вошел в здание, которое, казалось, сейчас развалится. Старая японка за стойкой склонилась передо мной. Затем я понял, что она мне не кланяется, просто это ее спина согнута годами, будто дерево, пережившее множество бурь.

Медленно мы прошествовали в мою комнату, которая больше напоминала коробку. Татами-матрас, кривобокий столик – вот и вся обстановка. Правда, мне было все равно. Я почти не почувствовал своей спиной, что татами был с вафлю толщиной. Я поклонился сгорбленной японке и пожелал ей спокойной ночи. Оясуми насай. Я свернулся калачиком на матрасе и вырубился. Проснулся я спустя много часов в комнате, залитой светом. Я подобрался к окну. Я находился в каком-то производственном районе на краю города. Везде, куда ни глянь, царило опустошение. Здания стояли разрушенные или покрытые трещинами. Квартал за кварталом просто лежали в руинах. Они были стерты с лица земли.

Слава богу, что у моего отца оказались знакомые в Токио, включая группу американских парней, работавших в United Press International. Я приехал туда на такси, и эти парни встретили меня как члена семьи. Они напоили меня кофе и накормили завтраком, а когда я поведал им, где провел ночь, посмеялись.

Они нашли мне чистый, приличный отель. И написали названия нескольких хороших мест, где можно поесть. Что ты, ради всего святого, делаешь в Токио? Я объяснил, что путешествую вокруг света. Затем упомянул свою Безумную Идею. «Ух ты», – сказали они, чуть закатывая глаза. Ребята вспомнили двух бывших военных, которые теперь издавали ежемесячный журнал под названием «Importer». «Поговори с этими парнями, – сказали они мне, – прежде чем решишь что-то затевать». Я пообещал, что поговорю. Но сначала мне хотелось посмотреть город.

С путеводителем в одной руке и простенькой камерой «Minolta»в другой я посетил несколько достопримечательностей, которые пережили войну, старейшие храмы и часовни. Я проводил часы, сидя на скамейках в садах, обнесенных стенами, и читая о ведущих японских религиях, буддизме и синтоизме. Я был поражен концепцией кенсо, или сатори – просветления, которое нисходит на человека внезапной вспышкой, ослепляющей молнией. Это вроде как вспышка на моей камере. Мне нравился этот образ. Я тоже так хотел. Но сначала мне нужно было изменить все мое мировоззрение. Я мыслил линейно, а согласно философии учения Дзен линейное мышление есть не что иное, как заблуждение, одно из многих, которое делает нас несчастными. «Реальность нелинейна, – говорит Дзен. – Нет будущего, нет прошлого. Все существует только сейчас».

Любой религии эго человека видится препятствием, врагом. А Дзен так и просто заявляет, что твоего личного «я» не существует. «Я» – это мираж, лихорадочный сон, и наша упрямая вера в его реальность не только делает нашу жизнь бессмысленной, но и укорачивает ее. «Я» – это наглая ложь, которую мы рассказываем сами себе каждый день, а счастье требует от нас видеть сквозь эту ложь, развенчивать ее. Внутренний голос, внешний голос, это все одно и то же. Нет разделительной черты. Особенно в соревновании. Победа, согласно Дзену, приходит, когда мы забываем об идее, о своем «я» и об оппоненте, которые есть две половины одного целого. В Дзене и в «Искусстве стрельбы из лука» это высказано с кристальной ясностью. «Совершенство в искусстве владения мечом достигается… когда сердце больше не тревожит мысль о «я» и «ты», о противнике и его мече, о своем мече и том, как им управлять… Все есть пустота: твоя идея о себе, сверкающий меч, руки, которые держат его. Даже мысли о пустоте больше нет».

Голова моя плыла, и я решил сделать перерыв и посетить самое недзенское, даже антидзенское место в Японии, такое, где люди были сфокусированы на себе и ни на чем ином, кроме себя, – Токийскую фондовую биржу. Тошо помещалась в облицованном мрамором здании романского стиля с большими греческими колоннами. Она выглядела на своей улице как старомодный банк где-нибудь в тихом городишке в Канзасе. Внутри, однако, творился бедлам. Сотни мужчин махали руками, рвали на себе волосы, кричали. Ухудшенная версия бойлерной Корнфилда. Я не мог оторваться, смотрел и смотрел на них, спрашивая себя, неужели в этом и есть весь смысл? Серьезно?

Я ценил деньги не меньше, чем эти парни. Но я бы не хотел, чтобы моя жизнь сводилась только к добыче этих денег.