Читать книгу Люди скорой. Честные истории о том, как спасают жизни - Филип Аллен Грин - Страница 3

Хочу рассказать вам о тех, с кем я встречаюсь каждый день и о ком еще не рассказывал.

Это люди приемного покоя.

У них давно сформировалась зависимость в самой крайней ее форме. Они безумцы и не желают признавать своего безумия. Они алкоголики, наркоманы, насильники – с ними нельзя иметь дело.

Если присмотреться, таких можно встретить в любом приемном покое. Они разбросаны по разным палатам и прячутся за шумом и хаосом, среди пациентов с загрудинной болью и травмами. Их легко не заметить, пройти мимо, скользнув пустым взглядом. Но только не сегодня. Давайте начнем с палаты № 1.

Здесь находится мужчина. Зовут его Стивен. Он алкоголик. Нет, не такой: «Привет, меня зовут Стивен, и я алкоголик». Нет, Стивен – алкоголик из приемного покоя. Вы наверняка встречали его раньше. По крайней мере, точно такого же Стивена из своего города.

Он один из тех, кого мир пережевал и выплюнул, жалкий отброс человечества, падальщик, который скрывается во мраке, когда вы в три часа ночи включаете аварийное освещение. Его (и ему подобных) можно увидеть на скамейках в парке или на газонах практически в любой точке города. Он не похож на попрошаек с аккуратными, написанными от руки табличками с просьбой о милостыне. Истинные Стивены всегда слишком пьяны для подобного. Проезжая мимо, вы говорите детям: «Этот дядя просто спит», но сами-то понимаете, в чем дело. Этот дядя мертвецки пьян в половине восьмого утра.

Стивены есть везде.

В определенном смысле Стивены – настоящие граждане мира. Они не признают политики и границ. Они жили и живут во всех странах и во все эпохи с незапамятных времен. Это особое племя и особый народ, истинные кочевники, унесенные ветром. Зимой они мигрируют на юг. Когда приходит лето, они бредут назад, от бутылки к бутылке. Они есть во всех маленьких и больших городах мира.

Если хотите поговорить со Стивеном или просто принести ему сэндвич, ищите его по осколкам. По сверкающей в лучах солнца тропе. По трагическому пути. Опуститесь на колени и сделайте глубокий вдох. Вы почувствуете запах перегара. Глаза у вас заслезятся, а в носу засвербит, словно вы вдохнули отбеливатель для стирки.

Чуть повернитесь, и тропа засверкает еще ярче, словно алмазная пыль. Прозрачное стекло водочных бутылок отлично блестит на солнце. Наклонитесь еще ниже, и вы разглядите яркие красные, синие и зеленые осколки бутылок Mad Dog 20/20[1]. Бутылки упали и разбились. Они все еще сочатся крепленым вином. Они расцвечивают тропу, как капли краски, упавшие с кисти художника. Вы заметите несколько золотых блесток украденной в магазине бутылки Goldschläger[2]. Трагический путь неожиданно становится таким немыслимо прекрасным, что устоять невозможно. Вам хочется идти дальше, найти художника.

И вы идете вперед, вдоль этой тропы, словно гончий пес, взявший след. Путь Стивена лежит из приемного покоя через больничную парковку, затем на Мейн-стрит, к автобусной остановке. Здесь он резко сворачивает налево, в переулок, и ведет к помойке возле KFC. Стивен отлично знает местного прыщавого менеджера-скандалиста. Стивен поднимает крышку, залезает в бак, перекусывает холодной курицей и застывшей картошкой и шагает дальше.

Остановка возле винного магазина, чтобы пополнить запасы. Расплачивается Стивен собранными бутылками и банками. Оттуда он направляется к реке, перелезает через проволочную изгородь, скользит по глинистому берегу. И вот он дома. Тут можно и расслабиться с бутылкой. Стивен собирает ветки и разводит огонь на старом кострище. Скоро подтянутся другие бродяги. Их охота и странствия на сегодня закончились. Цена входного билета – спиртное, и каждый приносит свою долю, бутылки, которые позвякивают в их сумках и рюкзаках.

Посмотрев на их лагерь, можно не заметить ничего, кроме грязи: старые одеяла, пара использованных шприцов, перевернутая магазинная тележка на трех колесах. Вам неизвестно, что это посадочные огни. Это сигнал другим алкоголикам и наркоманам, бродящим поблизости. Когда наступит момент и начнется откат после героинового или алкогольного кайфа, эти огни подадут сигнал: «Аварийная посадка! Приземляйся к нам!»

Если осмелитесь, можете перелезть через изгородь и спуститься к реке. Можете вторгнуться в лагерь, пинать бутылки или самих бродяг, орать на них во все горло. Но Стивены посмотрят на вас остекленевшим взглядом и снова присосутся к бутылкам. И глаза их будут так же пусты, как бутылки, валяющиеся под ногами.

Да, алкоголики – люди приемного покоя. Люди между нот, играющие не по правилам. Но они не единственные.

В палате 5 лежит Мэнди Б. Она наркоманка – сидит на бенадриле. Да-да, вы не ослышались: на бенадриле. Два-три раза в неделю она поглощает огромные упаковки розовых антигистаминных таблеток. Посасывая их, словно конфетки, она покидает этот мир и улетает в свой собственный мир между нот. А потом Мэнди бродит по парковке у супермаркета, натыкаясь на машины и столбы освещения и беседуя с людьми, которых никто, кроме нее, не видит. Кто-то вызывает полицию, потом скорую, и она, как блудная дочь, возвращается к своему народу.

К людям приемного покоя.

Она ковыляет по приемному покою, мышцы ее подергиваются, словно у наполовину обезглавленной индейки, которая мечется по птичнику накануне Дня благодарения. Мэнди пытается ходить. Каждое ее движение выглядит странно – стоп-старт, стоп-старт, стоп-старт, стоп! Губы ее кривятся, слова сливаются в неразборчивую кашу, расширенные зрачки похожи на две черные луны на свекольно-багровом лице. Она шарахается от пауков, змей и чудовищ, которых видит только она одна. Они ползают по полу, стенам, проходят сквозь стены и проникают под ее кожу.

– Вернись в палату! – кричу я, когда она пятнадцатый раз за четверть часа выходит в приемный покой, бормоча что-то про летучую мышь, кошку или шляпу, прилипшую к ее руке.

Да, Мэнди Б. точно одна из людей приемного покоя.

Не поймите меня превратно. Здесь есть и другие. Те, кого вы назвали бы «нормальными». Такие, как вы. В одиннадцатой палате лежит бизнес-леди Шелби с гриппом. В шестой – четырехлетняя Тами с больным ухом. В девятой – семидесятилетний мужчина, имени которого я еще не запомнил. У него пневмония.

Когда эти люди смотрят на мир, они видят только таких же, как они. Людей приемного покоя они не замечают. А если и замечают, то чаще всего смотрят на них с вялым любопытством. Как на трехногую собаку, которая во вторник проковыляла мимо их дома. Посмотрели на нее – и тут же забыли.

Но я не забываю. Я не могу. Я постоянно вижу их.

Вот, например, Энтони. Он в восьмой палате. Энтони сидит на коке. Нет, не на газировке. Я встречаюсь с ним два раза в месяц по понедельникам. После уик-энда, следующего за днем зарплаты. Зарплату он тратит на кокаин и проституток.

В последнее время его мучают вызванные кокаином боли в груди. Страсть к кокаину буквально сжигает его. Измученный миокард дает депрессии сегмента ST на ЭКГ – и неудивительно после сорока восьми часов кокаина, секса, музыки техно и химических радостей. Эти радости наполняют его сорокасемилетнее сердце, но потом оно стонет, умирает и начинает терять свой драгоценный тропонин.

– Постарайтесь не употреблять наркотики, – советую я, и мы оба смеемся. – Серьезно, умеренность никому еще не вредила. Особенно с возрастом.

Я знаю, что он не изменится. У него уже был один инфаркт. Очередные выходные могут стать для него последними. Я буду скучать по его умопомрачительным историям, бархатному смеху и блеску в глазах, когда он в мельчайших подробностях рассказывает о близняшках, с которыми провел уик-энд в мотеле.

Они приходят и уходят, люди приемного покоя. Лицо за лицом, история за историей, тело за телом. Каждый заперт в собственном пространстве. Иногда я просыпаюсь среди ночи и вспоминаю, кто поступил, а кто выписался.

Столько людей. Столько зависимостей. Порой мне трудно поверить, что мы живем своей жизнью. Скорее, жизнь живет нами. Мы – лишь пешки в этой бешеной гонке, пытающиеся зубами удержать ускользающие дни, которые стремительно уносятся прочь и исчезают за горизонтом. Колеса проскальзывают на льду, и мы мчимся без тормозов к очередному повороту.

Вот Дэвид из седьмой палаты. Дэвид – наркоман, он подсел на дилаудид. Дилаудид – это обезболивающее, опиат.

Когда мы познакомились, Дэвид не был человеком приемного покоя. Он просто катил по дороге жизни – крыша откинута, лицо подставлено солнцу, впереди прямая ровная дорога. Он работал в гараже «Эмералдс» на углу Второй и Мейн-стрит, чинил дизельные двигатели. У него была прелестная подружка, квартира – и будущее. А потом как-то вечером после работы он уронил на пол кухни мобильный телефон. Стекло треснуло, и от злости он со всей силы врезал кулаком по шкафчику над раковиной.

Две пястные кости, которые можно нащупать на тыльной стороне ладони, щелкнули и сложились, как сломанные карандаши.

– Это называется «переломом боксера», – сказал я ему, занимаясь его рукой. – Вам нужно сделать операцию, чтобы кости срослись правильно.

Он кивнул – собственная глупость его явно смущала.

– Такое случается, – подбодрил его я. – Просто займитесь рукой и будете как новенький.

Я велел ему обратиться к хирургу-ортопеду, чтобы тот выправил его кисть. Дэвид поблагодарил, и мы расстались.

То есть я так думал.

Но Дэвид не пошел к ортопеду. Не пошел совсем. Он стал принимать выписанное мной обезболивающее – перкосет, наркотик. И когда он принял первую таблетку, во мраке, царившем в его разуме, вспыхнул свет. Свет был настолько ярким, что ослепил его и затмил весь остальной мир.

Через неделю он вернулся. Наложенная мной временная шина была грязной. Она совсем разболталась. Дэвид сказал, что проспал прием у ортопеда, а рука страшно болит. Он записался на другое время, но сейчас ему нужно обезболивающее.

Я снял повязку и осмотрел руку – она покраснела и распухла. Похоже, Дэвиду действительно было больно. Делать нечего, оставалось только ждать. Еще не зная, куда это нас заведет, я выписал ему обезболивающее, сам позвонил ортопеду и записал пациента на следующий же день. Дэвид сказал, что придет. Обязательно придет.

Но наркотики – странная вещь. Второй курс таблеток сделал свое дело. Таблетки вытолкнули Дэвида из этого мира и показали убежище, личное пространство между нот.

В следующий раз мы встретились через три месяца. Он потерял работу, подружку и квартиру. Он жил на диване у приятеля. Дэвид решил, что любит эти таблетки сильнее всего остального и готов пожертвовать всем ради еще одного прекрасного часа опиатной благодати.

Таблетки кончились, но коллега продал ему дилаудид, еще более сильный наркотик. Перкосет стал казаться детской забавой. А потом приятель приятеля познакомил Дэвида с отвязным кузеном дилаудида, героином. Таблеткам и ожиданию благословенного момента больше не оставалось места.

С героином ты можешь взлететь на вершину, как только игла поцелует твои вены.

Короче говоря, Дэвид дошел до крайности, несмотря на все мои попытки склонить его к лечению. Он на собственном горьком опыте узнал, что за каждой героиновой вершиной следует глубокая пропасть. И теперь он оказался на самом ее дне.

Две недели назад ему все же сделали операцию на руке. Пришлось ломать неправильно сросшиеся кости. Я видел его запястье. Оно напоминало выбросившегося на берег кита, окруженного строительными лесами – экзоскелет запястья обхватывал всю руку Дэвида. Только так можно было выправить кости, слишком долго остававшиеся в неправильном положении. Когда Дэвид стал героиновым наркоманом, он перестал думать об иглах, гигиене – обо всем, кроме следующей дозы.

Он подцепил МРЗС – метициллин-резистентный золотистый стафилококк, бактерию, устойчивую к антибиотикам. И бактерия мгновенно атаковала его запястье. Сейчас его рука лежит на подушке, пальцы выпрямлены. Кисть похожа на кисть великана: распухшая, красная, горячая, источающая гной – жуткое зрелище.

И вот сейчас, когда обезболивающие нужны Дэвиду как никогда, они уже не работают. Ежедневные дозы героина убили рецепторы опиатов в его мозгу – так волны смывают следы на песке.

Я накачиваю его обезболивающими, но они просто идут по нейронам, не зная, что делать и как помочь.

Дэвид лежит на каталке, весь мокрый от жара – от инфекции у него поднялась температура. Через полчаса ему предстоит отправиться в операционную. Всю конструкцию придется снимать и начинать с нуля.

Я смачиваю салфетку и кладу на его потный лоб. Дэвид не смотрит на меня. Он глядит в потолок, считает дырки в панелях и пытается понять, что же произошло с его жизнью.

– После операции я к вам поднимусь, – говорю я.

Он не отвечает.

Это нормально. Люди приемного покоя никогда не отвечают.

Я выхожу из палаты.

Это касается почти всех пациентов – по крайней мере, сейчас. Люди приемного покоя – особый народ, странное племя, потерявшиеся мальчики Питеры Пэны, только с зависимостями и хроническими болезнями. Когда им некуда идти, они оказываются здесь.

С нами.

С теми, кто работает в приемном покое.

С еще одним народом, потерявшимся в пространстве между нот.

А теперь я расскажу о нас: о врачах, медсестрах, санитарах и администраторах приемного покоя. Не о тех, кто приходит на пару месяцев и сбегает, выбирая новую работу в другом месте. Не о них – они нормальные люди. За них можно не беспокоиться.

Я расскажу о тех, кто пришел сюда и так и не ушел. Для кого приемный покой стал работой.

Вот, например, Том. Сегодня он дежурный мед-брат. Ему уже далеко за шестьдесят. Невысокий, лысеющий, непрерывно курящий и глотающий нитроглицерин ветеран Вьетнама. За тридцать лет работы он стал настоящим виртуозом языка приемного покоя. В одном его предложении больше ругательств и проклятий, чем в речи большинства людей за неделю. Лексикон его настолько ярок и образен, что я в обществе Тома часто теряю дар речи. Он настоящий художник слова, маэстро Мальстрема[3] экстренной медицины. Когда увидите его, спросите, как прошла смена, – или, выражаясь его языком, «чертово шоу». Но когда этот человек входит в палату пациента, он мгновенно становится истинным профессионалом.

Он тоже наркоман. Только у него другой наркотик – приемный покой.

Однажды мы разговаривали об этом. Мне было плохо, работа меня доконала. Бесконечная бойня выбивала меня из колеи так часто, что мне уже не хотелось возвращаться. Мне хотелось уйти, покончить с этим. Работать с девяти до пяти, отдыхать по выходным, как весь остальной мир. Я устал от пространства между нот, которое я делил с другими наркоманами в три часа ночи с понедельника на вторник. Я чувствовал себя в ловушке и не мог выбраться.

– Вы не сможете уйти, док, – сказал мне Том. – Да, конечно, можете попытаться. Возможно, это вам сейчас и нужно. – Он закинул таблетку нитроглицерина под язык: стенокардия не давала ему покоя. – Но это место меняет людей. Оно ловит нас на крючок, и когда такое случается, отсюда уже не уйти.

Я покачал головой. Я думал, что это не про меня. Я думал, что он ошибался, и мне-то удастся уйти. Я ушел – взял полугодовой академический отпуск. Но не прошло и двух недель, как мне сделалось плохо. Весь мир вокруг стал серым, скучным, заурядным, упорядоченным… и, что хуже всего, предсказуемым.

Врач скорой качал дыхательный мешок и что-то кричал водителю. Я видел лишь мельком, буквально секунду, и машина скрылась вдали. Я стоял на тротуаре и смотрел им вслед. Прошла минута. Собака заволновалась. Мимо прошествовала пожилая пара, вышедшая на утреннюю прогулку. Мужчина вежливо кивнул, женщина улыбнулась. Я поздоровался, они поздоровались в ответ. Аккуратные старички с хорошей кожей и идеальными зубами, крепкие и энергичные.

Во дворе напротив на идеально подстриженном газоне за столь же идеально подстриженной изгородью играли дети. В воздухе пахло весной, а небо было безоблачным и синим. Отец детей сидел на крыльце, пил кофе и читал газету. Я чувствовал себя отдохнувшим. И нормальным. Но это было ужасно.

Я должен быть счастлив и спокоен, но я думал только о той скорой, о том, как медики врываются в приемный покой и кричат о помощи.

Через два дня я прервал свой отпуск и вернулся в больницу. Увидев меня, Том кивнул с легкой улыбкой и сразу же ввел в курс дела.

– Сегодня здесь просто сумасшедший дом, док. У нас тридцать озверевших родственников в зале ожидания, и администраторы дышат нам прямо в затылок.

Его перебил громкоговоритель. Синий код[4] в трех минутах езды. Том разразился очередной нецензурной тирадой, кинул под язык пару таблеток нитроглицерина и понесся готовить койку.

Мэнди Б., пошатываясь, вышла из палаты и рухнула ничком, разбив нос. Похоже, она где-то нашла бенадрил. Я не успел среагировать, как из соседней палаты появился Стивен и присел на корточки рядом с Мэнди, качаясь, как дерево на ветру. В руке он держал бутылку Mad Dog. Стивен перевернул Мэнди и осторожно похлопал по щеке, зовя по имени. Он явно хотел убедиться, что с ней все в порядке.

И тут я понял: это мое место, я принадлежу ему. Это не просто народ приемного покоя. Это мой народ, мое племя. Мое место в этом мире рядом с ними – с алкоголиками, наркоманами, несчастными, страдающими и погибающими. Оказалось, что между нот есть пространство, где звучит музыка.

Почему-то мы оказались в этом безумном пространстве все вместе. Но это хорошо, потому что, как ни странно это покажется, мы не одиноки в своих зависимостях, недостатках и безумии.

Мы есть друг у друга.

Мы – народ приемного покоя, люди скорой.