Читать книгу Сдвиг времени по-марсиански - Филип Киндред Дик - Страница 3

Норберт Стайнер считал себя достаточно независимым человеком, так как был сам себе начальником. В небольшом металлическом ангаре на окраинах Банчвуд-парка он производил диетическое питание, полностью изготовленное из земных растений и минералов без консервантов, химических препаратов и неорганических добавок. Фирма в Банчвуд-парке упаковывала продукцию в специальные ящики, коробки, бутылки и свертки, после чего Стайнер развозил их по Марсу, доставляя непосредственно покупателям.

Получаемая им прибыль была абсолютно честной, так как конкурентов у него не имелось: на Марсе он один занимался производством диетического питания.

Но, кроме этого, он занимался и побочным бизнесом, импортируя с Земли различные деликатесы для гурманов: трюфели, гусиный паштет, икру, суп из кенгуриных хвостов, датский голубой сыр, копченых кальмаров, перепелиные яйца, ром-бабы. Доставка всего этого на Марс была запрещена – Объединенные Нации добивались, чтобы колонии перешли на самообеспечение. Эксперты Объединенных Наций утверждали, что транспортировка пищи в космическом пространстве небезопасна из-за вредного проникающего облучения. Но Стайнер знал, что истинная причина запрета связана с опасениями за судьбу колоний в случае военного конфликта на Земле. Поставки продовольствия прекратятся, и, если колонии не смогут самостоятельно обеспечить себя, они просто погибнут от голода.

Восхищаясь их аргументацией, Стайнер совершенно не собирался прекращать свою деятельность. Несколько тайком вывезенных банок французских трюфелей не помешают фермерам производить молоко, разводить свиней, бычков и овец и бороться за то, чтобы их угодья приносили хоть какой-нибудь доход. Если в поселениях время от времени будут появляться стеклянные баночки икры по двадцать долларов за штуку, яблони, груши и абрикосовые деревья не прекратят выращивать, и это не повлияет на уход за ними и своевременную поливку.

Сейчас Стайнер находился на своем складе неподалеку от крохотной посадочной площадки в горах Франклина Рузвельта: он сам ее построил – при помощи бликменов. Стайнер инспектировал партию халвы, прибывшую накануне вечером на автоматическом корабле. Халва прекрасно расходилась, особенно в Новом Израиле, и сейчас, проверяя целость товара, Стайнер прикинул, что сможет запросить за каждую порцию не менее пяти долларов.

Арни Котт в Льюистауне покупал любые сладости, которые только мог предложить Стайнер, плюс сыры, всяческую консервированную рыбу, не говоря уже о канадском беконе и датской ветчине. Арни Котт вообще был его лучшим покупателем.

На незаконной посадочной площадке, где стоял прибывший накануне корабль, хлопотал техник Стайнера – сам Стайнер ничего не умел делать руками, – готовя его к обратному полету в Манилу. Небольшой – всего двадцать футов в высоту – корабль был сделан в Швейцарии и обладал достаточной надежностью.

В красноватом свете марсианского солнца вершины окружающих гор отбрасывали длинные тени, и Стайнер включил керосиновый обогреватель, чтобы согреть склад. Техник, заметив, что Стайнер выглядывает в окно, кивнул ему, давая знать, что ракету можно загружать. Стайнер временно оторвался от банок с халвой, взял ручки тележки и принялся проталкивать ее сквозь дверь наружу.

– Боюсь, потянет больше чем на сотню фунтов, – критически заметил техник при виде груженной коробками тележки.

– Нет, они очень легкие, – откликнулся Стайнер. В них была упакована высушенная трава, которая после обработки на Филиппинах очень напоминала гашиш. Ее смешивали с обычным вирджинским табаком и продавали в Соединенных Штатах за баснословные деньги. Сам Стайнер никогда не пробовал этой смеси – для него физическое и нравственное здоровье были одним целым, он верил в диетическое питание, никогда не пил и не курил.

Ракету загрузили и запечатали, после чего Отто включил часовой механизм автопилота. Через несколько дней Хосе Пескуито разгрузит корабль в Маниле и, ознакомившись со вложенным заказом, начнет собирать товары для обратного путешествия.

– Возьмешь меня с собой обратно? – спросил Отто.

– Сначала я лечу в Новый Израиль, – ответил Стайнер.

– Годится. У меня куча времени.

Некогда Отто Цитте имел свое дело на черном рынке: он занимался исключительно электронным оборудованием, хрупкими миниатюрными деталями, которые контрабандой перевозили с Земли. А еще раньше пытался импортировать такие дефицитные на черном рынке товары, как пишущие машинки, камеры, магнитофоны, меха и виски, но был изгнан конкурентами. Торговлю этими необходимыми предметами и оптовую продажу их в колонии захватили крупные профессиональные воротилы черного рынка, которые обладали не только огромными капиталами, но и собственной системой транспортировки. Да и все равно душа Отто не лежала к этому делу. Он хотел заниматься ремонтом, для этого и приехал на Марс, не зная еще, что все ремонтное дело монополизировано двумя-тремя фирмами, такими как компания И, на которую работал сосед Стайнера Джек Болен. Отто прошел профессиональное тестирование, но результаты его оказались недостаточно высокими. Поэтому по прошествии года он начал работать на Стайнера, заодно занимаясь своими операциями по импорту. Положение достаточно унизительное, но все же оно освобождало от необходимости заниматься физическим трудом в рабочих бригадах колонии, под палящим солнцем возделывавших пустыню.

– Лично я не переношу этих израильтян, хотя и приходится все время иметь с ними дело – заметил Стайнер по дороге к складу. – Вся их жизнь в этих бараках какая-то неестественная, и все время они сажают сады, апельсины, лимоны. У них перед нами огромные преимущества: они и на Земле жили почти так же, как мы здесь, – та же пустыня и никаких источников энергии.

– Верно, – откликнулся Отто. – Но чего у них не отнимешь, так это умения работать. Они не лентяи.

– И еще они – лицемеры по части еды. Обрати внимание, сколько банок свинины они у меня покупают! Никто из них не соблюдает своих законов!

– Если тебе не нравится, что они покупают у тебя копченых кальмаров, не продавай, – заметил Отто.

– Это их должно волновать, а не меня, – отрезал Стайнер.

Он ехал в Новый Израиль по другой причине, о которой Отто даже не догадывался. У Стайнера там жил сын – в особом лагере для тех, кто назывался «аномальными детьми». Этот термин относился к любому ребенку, который физически или психологически настолько отклонялся от нормы, что не мог получать образование в Общественной Школе. Сын Стайнера страдал аутизмом, и уже три года с ним в лагере работал воспитатель, пытаясь привить мальчику навыки общечеловеческой культуры. Рождение аутичного ребенка было особым позором, так как психологи считали, что это состояние вызывалось генетическим дефектом родителей и чаще всего связано с их шизоидным темпераментом. Манфред Стайнер за десять лет своей жизни ни разу не произнес ни слова. Он бегал на цыпочках, избегая людей, словно те были опасными острыми предметами. С физической точки зрения он являлся абсолютно здоровым крупным светловолосым ребенком, и первый год после рождения Стайнеры не могли на него нарадоваться. Однако сейчас даже воспитательница в Бен-Гурионе мало что обещала, а уж тамошние воспитатели всегда были оптимистами – это входит в их профессию.

– Возможно, мне придется провести в Новом Израиле целый день, – заметил Стайнер, загружая в вертолет банки с халвой. – Надо объехать все их чертовы кибуцы, на это уйдет не один час.

– Почему ты не хочешь взять меня с собой? – вспылил Отто.

Стайнер опустил голову и зашаркал ногой.

– Ты не понял, – с виноватым видом откликнулся он. – Я бы очень хотел, чтобы ты составил мне компанию, но… – На мгновение он даже подумал, не сказать ли Отто правду. – Я подброшу тебя к автобусному кольцу и высажу тебя там, ладно? – На него навалилась усталость.

Когда он приедет в Бен-Гурион, Манфред будет все в том же состоянии, будет бродить в одиночестве, избегая взглядов, больше похожий на настороженного, подозрительного звереныша, чем на ребенка… Какой смысл в этом визите? И все же он поедет.

Про себя Стайнер во всем винил жену: когда Манфред был совсем маленьким, она почти не разговаривала с ним и не проявляла к нему никаких чувств. По профессии она была химиком, обладала высокоразвитым интеллектом и деловыми способностями, совершенно бесполезными для материнства. Она кормила и купала ребенка с таким видом, словно малыш был лабораторным животным, какой-нибудь белой крысой. Она содержала его в чистоте и заботилась о его питании, но никогда не пела ему, не смеялась вместе с ним, никогда не обращалась к нему на простом человеческом языке. Ничего удивительного, что он стал аутичным. Стайнер мрачнел, размышляя об этом. Вот расплата за женитьбу на женщине с магистерской степенью. Ему вспоминался мальчик Боленов, живших по соседству, как он кричит и играет; стоит лишь взглянуть на Сильвию Болен – она-то прирожденная мать, энергичная, симпатичная женщина и главное – живая. Конечно, она властна и эгоистична… у нее хорошо развито чувство собственности. И все же он восхищался ею. Она не была сентиментальной, в ней чувствовалась сила. Например, случай с протечкой в баке, из-за которой они потеряли двухнедельный запас воды! Вспоминая об этом, Стайнер уныло улыбнулся. Сильвия Болен не поверила им даже на мгновение.

– Ладно, высади меня на автобусной остановке, – прервал его размышления Отто.

– Хорошо, – с облегчением ответил Стайнер. – И тебе не придется терпеть всех этих израильтян.

– Я ничего против них не имею, – взглянул на него Отто, – я тебе уже говорил, Норберт.

Они залезли в вертолет, Стайнер сел за пульт управления и завел мотор. Он не стал отвечать Отто.

Посадив вертолет к северу от Нового Израиля, Стайнер вдруг испытал резкий стыд за то, что плохо отзывался об израильтянах. Весь его пафос был рассчитан лишь на то, чтобы отговорить Отто ехать с ним, и тем не менее в этом было что-то дурное – это противоречило его искренним чувствам. «А все из-за того, что мне стыдно – понял он. – Стыдно за своего дефективного сына в Бен-Гурионе… Какое сильное чувство, этот стыд, он может заставить человека признаться в чем угодно».

Если бы не израильтяне, кто бы заботился о его сыне? На Марсе это было единственное учреждение для аномальных детей в отличие от Земли, где количество их исчислялось десятками, да мало ли что еще было на Земле. И стоило пребывание Манфреда в лагере так дешево, что плата эта была чистой формальностью.

Пока Стайнер припарковывал вертолет и выходил из него, он ощущал, как стыд растет в нем, так что он уже начал опасаться, сможет ли вообще заговорить с израильтянином. Ему казалось, они прочтут его мысли и, не дай бог, услышат недавно сказанные им слова.

Однако израильский обслуживающий персонал летного поля любезно поздоровался со Стайнером, и его чувство вины начало затихать; похоже, они ничего не поняли. Взяв свои тяжелые чемоданы, он потащил их через поле к посадочной площадке, где стоял гусеничный автобус, доставлявший пассажиров в центральный деловой район.

Стайнер уже залез в автобус и начал устраиваться поудобнее, как вспомнил, что не купил сыну никакого подарка. Мисс Милх, воспитательница, просила его всегда привозить с собой подарок, что-нибудь, что могло долго храниться и напоминать Манфреду об отце. «Надо купить игрушку или игру», – решил Стайнер. И тут вспомнил, что одна из родительниц, посещавшая своего ребенка в Бен-Гурионе, – хозяйка подарочного магазина в Новом Израиле, миссис Эстергази. Можно зайти к ней. Миссис Эстергази видела Манфреда и вообще разбиралась в аномальных детях. Она сообразит, что выбрать, и не будет задавать бестактных вопросов типа «сколько лет вашему мальчику?».

Он вышел из автобуса на ближайшей к магазину остановке и зашагал по тротуару, наслаждаясь видом маленьких ухоженных магазинчиков и офисов. Во многих отношениях Новый Израиль напоминал ему Дом, он гораздо больше походил на настоящий город, нежели Банчвуд-парк или Льюистаун. Вокруг спешили прохожие, и Стайнеру нравилась деловая атмосфера Нового Израиля.

На нужном ему магазине висела современная вывеска, и, если не считать марсианских растений на подоконнике, его вполне можно было принять за лавочку на окраинах Берлина.

Когда он вошел, миссис Эстергази, стоявшая за прилавком, расплылась в улыбке, словно узнав посетителя. Симпатичная респектабельная дама сорока с небольшим лет, с темными волосами, неизменно безупречно одетая, интеллигентная и свежо выглядевшая. Всем было известно, что миссис Эстергази принимает активное участие в политических и общественных делах; она издавала бюллетень и то и дело вступала в какие-нибудь комитеты.

То, что у нее ребенок в Бен-Гурионе, было тайной. Ребенку исполнилось всего три года, и его неизлечимые физические недостатки были вызваны гамма-облучением, которому он подвергся еще в период внутриутробного развития. Однажды Стайнеру довелось его увидеть; в Бен-Гурионе ему довелось увидеть вообще немало страшных патологий. При первой встрече ребенок Эстергази поразил Стайнера – маленький, сморщенный, с огромными, как у лемура, глазами. Между пальцами располагались перепонки, словно он был создан для жизни в подводном мире. И еще Стайнер не мог отделаться от ощущения, что у малыша на редкость обострены все чувства – он рассматривал незнакомца так пристально, словно мог докопаться до самых глубин его сознания, неведомых даже самому Стайнеру… А выведав все тайны, дитя успокоилось и стало воспринимать Стайнера уже на основе почерпнутых сведений.

Ребенок, как заключил Стайнер, был марсианином, то есть был рожден на Марсе миссис Эстергази от мужчины, который не являлся ее мужем, так как она давно уже была разведена. Об этом он узнал от нее самой – она рассказывала спокойно, без всяких сожалений. С мужем ей пришлось расстаться несколько лет назад. Так что ребенок в Бен-Гурионе был рожден не в законном браке, но миссис Эстергази, как и большинство современных женщин, не считала это позором. И Стайнер разделял ее мнение.

– Какой у вас прекрасный магазинчик, миссис Эстергази, – заметил он, опуская тяжелые чемоданы.

– Спасибо. – Она вышла из-за прилавка и направилась к нему. – Чем могу быть полезна, мистер Стайнер? Хотите продать мне йогурт или пшеничные колосья молочной спелости? – Ее темные глаза блеснули.

– Мне нужен подарок Манфреду, – ответил Стайнер.

Лицо ее тут же смягчилось, и на нем появилось сочувственное выражение.

– Понимаю. Так-так-так… – Она направилась к одной из полок. – Я недавно заезжала в Бен-Гурион, видела вашего сына.

Он не проявляет никакого интереса к музыке? Часто аутичным детям нравится музыка.

– Он любит рисовать. Он все время рисует.

Она взяла в руки маленький деревянный инструмент, похожий на флейту.

– Это сделано здесь, и, кстати, очень хорошо сделано.

– Да. Я возьму.

– Мисс Милх использует музыку как один из методов установления контакта с аутичными детьми. – Миссис Эстергази повернулась, чтобы упаковать флейту. – Особенно танцы. – Что-то ее тревожило, и наконец она решилась: – Мистер Стайнер, вы знаете, что я постоянно в курсе политических событий Дома И я… ходит слух, что Объединенные Нации собираются… – Она побледнела и понизила голос. – Мне очень не хочется огорчать вас, мистер Стайнер, но если это правда, а похоже, тут есть доля истины…

– Говорите. – Но он уже пожалел, что зашел. Да, он знал, что миссис Эстергази имела отношение ко всем важным событиям, и уже этого было достаточно, чтобы почувствовать неловкость.

– В Объединенных Нациях сейчас обсуждаются меры по отношению к аномальным детям, – закончила миссис Эстергази дрожащим голосом. – Они планируют закрыть Бен-Гурион.

На мгновение он онемел.

– Зачем?..

– Они боятся… ну, не хотят, чтобы на колониальных планетах появлялось то, что они называют «дефективной расой». Они намерены сохранить расу чистой. Понимаете? Я понимаю, и все же… не могу с этим согласиться. Возможно, потому, что там находится мой собственный ребенок. Нет, я не могу с этим согласиться. Дома аномальные дети их не волнуют, потому что они не возлагают на них таких надежд, как на нас. Вы же понимаете смысл их псевдозаботы о нас… Вспомните, что вы ощущали перед тем, как эмигрировать сюда со своей семьей? Там, на Земле, существование аномальных детей на Марсе воспринимается как один из признаков того, что одна из сложнейших земных проблем перенесена в будущее, потому что мы для них являемся воплощением будущего и…

– Вы уверены относительно этого законопроекта? – перебил ее Стайнер.

– Да. – Она смотрела на него спокойно, подняв голову. – Если они закроют Бен-Гурион, это будет ужасно, тогда… – Она не договорила, но он прочел в ее взгляде то, что невозможно было выразить словами. Аномальные дети, его сын и ее ребенок будут убиты каким-нибудь научным безболезненным способом. Разве не это она хотела сказать?

– Продолжайте.

– Дети будут усыплены.

– То есть убиты, – чувствуя нарастающее негодование, уточнил Стайнер.

– Боже, как вы можете так говорить, словно вам это безразлично? – в ужасе уставилась на него миссис Эстергази.

– Господи, если в этом есть хоть доля правды… – начал он с горечью. Впрочем, на самом деле он не верил ей. Может, потому, что не хотел верить? Потому что это было слишком ужасно? Нет, потому что он не доверял ее подозрениям, ее чувству реальности. До нее просто дошли истерически искаженные слухи. Возможно, и существовал какой-нибудь законопроект, косвенно имеющий отношение к Бен-Гуриону и содержащимся там детям. Они – и аномальные дети, и их родители – всегда находились под определенной угрозой. В частности, предписывалась обязательная стерилизация и родителей, и их потомства в тех случаях, когда доказано существенное нарушение функции половых органов, особенно в результате превышающего норму гамма-облучения.

– Кто авторы этого проекта в Объединенных Нациях? – спросил Стайнер.

– Считается, что проект принадлежит перу шести членов комитета здравоохранения и соцобеспечения Метрополии. Вот их имена. – Она принялась писать. – Мы бы хотели, чтобы вы написали этим людям и попросили бы кого-нибудь из своих знакомых…

Стайнер едва слушал ее. Заплатив за флейту, он поблагодарил, взял сложенный листок бумаги и вышел из магазина.

Черт побери, и зачем он только зашел сюда! Неужели ей доставляет удовольствие рассказывать эти сказки? Неужели вокруг не хватает неприятностей, чтобы еще усугублять их бабьими россказнями! Да как она при этом еще может заниматься общественными делами?

И в то же время что-то еле слышно подсказывало ему: «Она может оказаться права. Такую возможность исключать нельзя». В смятении и страхе, вцепившись в ручки тяжелых чемоданов. Стайнер спешил к Бен-Гуриону и своему сыну, почти не обращая внимания на новые магазинчики.

Войдя в огромный солярий со стеклянным куполом, он сразу увидел молодую светловолосую мисс Милх в рабочем комбинезоне и сандалиях, заляпанных глиной и краской. Брови у нее были беспокойно нахмурены. Тряхнув головой и откинув с лица волосы, она подошла к Стайнеру.

– Привет, мистер Стайнер. Ну и денек у нас сегодня! Двое новеньких, и один из них – сущее наказание.

– Мисс Милх, – начал Стайнер, – я только что разговаривал с миссис Эстергази у нее в магазине…

– Она рассказала вам о предполагающемся законопроекте? – У мисс Милх был усталый вид. – Да, он существует. Энн получает с Земли самые подробные сведения, хотя, как ей это удается, я не знаю. Постарайтесь не проявлять при Манфреде своего волнения, если, конечно, возможно, он и так не в себе из-за этих новичков.

Она направилась из солярия по коридору к игровой комнате, где обычно проводил время его сын, но Стайнер, догнав, остановил ее.

– Что мы можем сделать относительно законопроекта? – Он поставил чемоданы на пол, и в руках у него остался лишь бумажный пакет, в который миссис Эстергази положила флейту.

– Не думаю, чтобы от нас что-нибудь зависело, – откликнулась мисс Милх. Не спеша она подошла к двери и открыла ее. Шум детских голосов оглушил их. – Естественно, руководство Нового Израиля и самого Израиля на Земле вместе с правительствами еще нескольких стран яростно возражают. Но все держится в тайне, как и само содержание законопроекта, все делается исподтишка, чтобы не вызывать паники. Вопрос слишком щекотливый. И истинное общественное мнение по этому вопросу никому не известно. – Ее усталый срывающийся голос затих, словно больше она не могла говорить. Однако потом мисс Милх будто воспрянула. – Я думаю, самое худшее, что они могут сделать, если закроют Бен-Гурион, так это отправить аномальных детей на Землю; надеюсь, они не дойдут до того, чтобы уничтожать их. – Она ласково похлопала его по плечу.

– В лагеря на Землю, – поспешно повторил за ней Стайнер.

– Пошли, найдем Манфреда, хорошо? По-моему, он знает, что вы должны сегодня приехать: он стоял у окна, хотя, конечно, он часто это делает.

– А вдруг они правы? – к собственному удивлению, неожиданно вырвалось у Стайнера. – К чему нужны дети, не умеющие разговаривать и жить среди людей?

Мисс Милх ничего не сказала и лишь взглянула на него.

– Он никогда не сможет найти работу – продолжал Стайнер. – Будет вечной обузой для общества, точно так же как и сейчас. Разве это не правда?

– Аутичные дети до сих пор ставят нас в тупик – ответила мисс Милх – тем, что они из себя представляют, каким образом такими становятся и как вдруг неожиданно, без всяких видимых причин начинают ускоренно интеллектуально развиваться по прошествии многих лет безуспешных попыток добиться от них реакции.

– Боюсь, в здравом рассудке я бы не стал выступать против этого законопроекта, – возразил Стайнер. – После того как первое потрясение миновало. Это целесообразно. Я считаю это целесообразным. – Голос у него дрогнул.

– Ну что ж, хорошо, что вы не сказали это Энн Эстергази, потому что она не оставила бы вас в покое: она бы убеждала вас до тех пор, пока вы не согласились бы с ее точкой зрения. – Воспитательница открыла дверь, ведшую в большую игровую комнату. – Манфред там, в углу.

«Кто бы мог сказать, глядя на него…» – подумал Стайнер, увидев своего сына. Большая голова красивой формы, вьющиеся волосы, приятные черты лица… Мальчик сидел, согнувшись над каким-то предметом, который держал в руках. По-настоящему симпатичный парень с огромными глазами, в которых мелькала то насмешка, то возбужденное веселье. И какая потрясающая координация движений! Как он бегал на цыпочках, словно танцуя под звуки какой-то неслышимой музыки, звучащей у него внутри.

«По сравнению с ним мы неуклюжи, – думал Стайнер. – Тяжеловесны. Ползаем, как улитки, а он танцует и прыгает, словно неподвластен силе притяжения. Может, он состоит из каких-нибудь других, новых атомов?»

– Привет, Манфред, – обратился Стайнер к сыну.

Мальчик не поднял головы и не проявил к нему никакого интереса, продолжая заниматься со своим предметом.

«Я напишу авторам законопроекта, что у меня содержится ребенок в этом лагере, – подумал Стайнер. – И что я согласен с ними».

Эта мысль испугала его. Она означала убийство Манфреда.

«Эти известия спровоцировали вспышку моей ненависти к нему. Я понимаю, почему обсуждения ведут в тайне, – могу поручиться, такую ненависть испытывают многие. Неосознанно».

– Не будет тебе флейты, Манфред – проговорил Стайнер. – Почему я должен дарить ее тебе? Тебя хоть на йоту она интересует? Нисколько. – Мальчик не проявлял никаких признаков того, что слышит отца. – Ничто, – добавил Стайнер. – Пустота.

Сзади подошел высокий и стройный доктор Глоб в белом халате. Стайнер вздрогнул, внезапно ощутив его присутствие.

– Появилась новая теория аутизма, – проговорил доктор Глоб. – Из Швейцарии. Я хотел обсудить ее с вами, так как она дает нам возможность использовать новые подходы к вашему сыну.

– Сомневаюсь, – ответил Стайнер.

Глоб продолжал, будто не слыша:

– Она предполагает, что у аутичного индивида нарушено чувство времени и внешние события представляются ему в таком ускоренном темпе, что он не может поспеть за ними, то есть правильно воспринять. Точно так же, как если бы мы смотрели телевизионную программу, где предметы мелькают с такой скоростью, что практически становятся невидимыми, а осмысленная речь превращается в бормотание – понимаете? Полная мешанина. Так вот, новая теория предлагает поместить аутичного ребенка в закрытую комнату и прокручивать ему события на экране в замедленном темпе. И звук, и видеоряд должны быть замедлены до такой степени, что ни вы, ни я даже не сможем различить какого-то движения или вычленить человеческую речь.

– Потрясающе, – устало заметил Стайнер. – В психотерапии все время появляется что-нибудь новенькое, не правда ли?

– Да, – кивнул доктор Глоб. – Особенно из Швейцарии. Швейцарцы обладают удивительной способностью проникать в мировосприятие людей с больной психикой, замкнутых индивидуумов, отрезанных от обычных средств коммуникации, понимаете?

– Понимаю, – ответил Стайнер.

Не переставая кивать, Глоб двинулся дальше и снова остановился, на этот раз рядом с женщиной, которая рассматривала иллюстрированную книжку с маленькой девочкой.

«Последняя надежда перед потопом, – подумал Стайнер. – Интересно, доктор Глоб знает, что руководство Земли собирается закрыть Бен-Гурион? Или добрый доктор продолжает трудиться в идиотическом неведении… счастливый от своих планов».

Стайнер двинулся за Глобом и дождался, пока в его беседе с матерью девочки не наступила пауза:

– Доктор, я бы хотел продолжить обсуждение с вами этой новой теории.

– Да-да-да, – откликнулся Глоб, извинившись перед женщиной. Он отвел Стайнера в сторону, где они могли побеседовать с глазу на глаз. – Эта концепция движения времени способна открыть путь к душам, стоящим перед неразрешимой проблемой общения с миром, где все происходит с такой неимоверной скоростью, что…

– Предположим, ваша теория верна, – перебил его Стайнер. – Как вы сможете помочь такому индивиду? Вы что, намереваетесь всю жизнь продержать его в закрытой комнате, показывая замедленное кино? По-моему, доктор, вы все здесь играете в какие-то игры. Вы не отдаете себе отчета в реальности. Все вы такие благородные здесь, в Бен-Гурионе, без страха и упрека. Однако внешний мир не таков. Бен-Гурион – убежище великодушных идеалистов, но не надо обманывать себя. И не надо обманывать пациентов, простите за прямоту. Эта закрытая комната с замедленным кино – символ всего вашего мировоззрения.

Доктор Глоб слушал, кивая, и на лице его появлялось напряженное выражение.

– Нам обещали оборудование, – заметил он, когда Стайнер закончил. – Из «Вестингауза», с Земли. Контакт с окружающими в обществе достигается прежде всего за счет звука. В «Вестингаузе» разработали для нас звукозаписывающий аппарат, который воспринимает информацию, направленную к психонеустойчивому пациенту – например, к вашему Манфреду. Сообщение записывается на магнитную ленту, тут же воспроизводится в замедленном виде, потом самостирается, и записывается следующая информация. А в результате – непрерывный контакт с внешним миром в собственном временном ритме пациента. А потом мы надеемся получить и видеомагнитофон, который будет постоянно демонстрировать замедленную версию реальности, синхронизированную с аудиоинформацией. Да, нужно признать, не решена проблема осязания. Но я не могу согласиться с вами, что все это слишком идеалистично для претворения в жизнь. Вспомните широко распространенную химиотерапию, которая начала использоваться не так давно. Вам известно, что стимулянты ускоряют внутренний ход времени у больных, и те начинают активно воспринимать раздражители, поступающие из окружающей среды. А когда действие лекарства заканчивается и восстанавливается нарушенный обмен веществ, реактивность больных снижается. Так что на этом примере нам удалось многое узнать: мы выяснили, что в основе психозов лежат химические нарушения, а не нарушения психики. Шестьдесят лет ошибочных представлений были сметены одним экспериментом с амиталом натрия…

– Пустые мечты, – перебил его Стайнер. – Вам никогда не удастся установить контакт с моим сыном.

Он повернулся и зашагал прочь от доктора Глоба.

Выйдя из Бен-Гуриона, он сел на автобус и отправился в шикарный ресторан «Рыжая лиса», который всегда закупал у него большие партии товара. Закончив дела с владельцем, Стайнер остановился в баре выпить пива.

Вот такая идиотическая болтовня доктора Глоба и повинна в том, что они оказались на Марсе. На планете, где стакан пива стоит в два раза дороже, чем стакан виски, потому что в нем содержится больше воды.

Владелец «Рыжей лисы» – толстенький лысый очкарик – тоже устроился рядом со Стайнером:

– Что у тебя такой мрачный вид, Норб?

– Собираются закрыть Бен-Гурион, – ответил Стайнер.

– Ну и хорошо. Зачем нам эти ублюдки на Марсе – они служат плохой рекламой.

– В некотором отношении я согласен с тобой.

– Это как те дети, родившиеся в шестидесятые с тюленьими плавниками из-за того, что их родители пользовались немецким лекарством. Надо было всех их уничтожить. Когда вокруг масса здоровых нормальных детей, зачем тратить время на таких выродков? Если бы у тебя был ребенок с лишней парой рук или вообще без рук, ну ненормальный, неужели ты захотел бы, чтобы он жил с тобой?

– Нет, – откликнулся Стайнер. Он не стал говорить, что брат его жены на Земле был ластоногим: он родился без рук, но научился пользоваться превосходными протезами, сделанными для него канадской фирмой, которая специализировалась в этой области.

Он ничего не сказал толстому человечку, он пил пиво и смотрел на ряд бутылок перед собой. Ему не нравился этот человек, и он никогда не рассказывал ему о Манфреде. В нем глубоко укоренились предрассудки, и этим он не сильно отличался от других. Так что Стайнер не мог его в чем-либо обвинять, он просто ощутил усталость, и ему не хотелось продолжать обсуждение этой темы.

– Это было только начало, – продолжил владелец ресторана. – Я имею в виду младенцев шестидесятых. А теперь они, наверное, и в Бен-Гурионе – не знаю, я там никогда не был, и ноги моей там не будет.

– Ну как они могут быть в Бен-Гурионе? – возразил Стайнер. – Они не относятся к аномалиям; аномалия – это то, что существует в единственном числе.

– Да, я понимаю, – согласился его собеседник. – И все же, если бы их вовремя уничтожили, у нас не было бы таких мест, как Бен-Гурион. Потому что, на мой взгляд, между теми монстрами шестидесятых и всеми уродами, рожденными как бы от воздействия радиации, существует прямая связь, ведь все зависит от мутации генов, верно? Так что думаю, здесь нацисты были правы. Они еще в тридцатых поняли необходимость вырвать с корнем генетически низшие нации, они знали…

– У меня сын… – начал Стайнер и тут же оборвал себя. Он понял, что проболтался. Толстяк смотрел на него круглыми глазами. – У меня там сын, – наконец продолжил Стайнер, – и значит он для меня ничуть не меньше, чем твой для тебя. Я знаю, что со временем он снова вернется в общество.

– Позволь, я поставлю тебе выпивку, Норберт, – пробормотал толстяк, – чтобы загладить свои слова, то есть я хочу сказать, что очень виноват.

– Если закроют Бен-Гурион, это будет страшное несчастье для всех, у кого там дети. Я не перенесу.

– Понимаю тебя. Я понимаю, что ты чувствуешь.

– Если ты понимаешь, что я чувствую, значит, ты умнее меня, – заметил Стайнер, – потому что я ничего не могу понять. – Он поставил пустой стакан и слез с табуретки. – Я больше не хочу пить. Прости, мне пора. – И он поднял свои тяжелые чемоданы.

– Ты так давно бываешь здесь, и мы столько раз говорили об этом лагере, и все это время ты скрывал, что у тебя там сын… Ты был не прав. – Теперь толстяка охватило раздражение.

– Почему не прав?

– Черт, да если б я знал, я не стал бы говорить такого! Ты безответственный человек, Норберт, ты мог сказать мне, но умышленно промолчал. Мне это не нравится. – Лицо его покраснело от негодования.

Стайнер вышел из бара.

– Сегодня не мой день – проговорил он вслух. «Со всеми поругался, придется в следующий приезд просить прощения… если следующий приезд вообще будет. Да нет, конечно, я приеду сюда – от этого зависят мои дела. Да и в Бен-Гурион нужно зайти – другого выхода нет».

И вдруг его осенило: проще всего покончить с собой. Эта мысль всплыла в голове в совершенно законченном виде, словно всегда там была, всегда являлась составной его частью. И легко выполнимо – разбить вертолет. «Как я устал быть Норбертом Стайнером. Я не хочу быть Норбертом Стайнером, не хочу быть дельцом черного рынка и никем другим не хочу быть. Какой смысл продолжать жить? Я ничего не умею делать руками – ни починить, ни сделать ничего не могу, не умею думать, я – простой торговец. Я устал от насмешек жены из-за того, что не могу наладить наш водопровод, я устал от Отто, которого пришлось нанять потому, что я беспомощен даже в собственном бизнесе».

«Да и зачем ждать возвращения в вертолет?» – подумал он. Навстречу ехал огромный автобус с потускневшими от песка боками – он только что пересек пустыню и въезжал со своими пассажирами в Новый Израиль. Стайнер поставил чемоданы и бросился наперерез автобусу по проезжей части.

Автобус загудел, заскрежетали тормоза. Транспорт начал останавливаться, а Стайнер несся вперед, закрыв глаза и опустив голову. И лишь в последний момент, когда из-за оглушительного рева невыносимо заломило уши, он открыл глаза: перед ним мелькнул водитель автобуса, изумленно смотревший на него, затем рулевое колесо и номер на фуражке водителя. А потом…

В солярий Бен-Гуриона до мисс Милх донеслись звуки сирен, и она замерла, оборвав на середине танец Сахарной Головы из балета Чайковского «Щелкунчик», который играла детям на рояле.

– Пожар! – закричал один из мальчуганов, подбегая к окну. За ним бросились остальные.

– Нет, мисс Милх, это «скорая помощь», – заметил другой, стоя у окна.

Мисс Милх продолжила игру, и дети под звуки музыки вернулись на свои места.

Манфред стоял в стороне, не обращая внимания на музыку, опустив голову; выражение его лица было задумчивым. Когда вой сирен стал особенно громким, он на мгновение поднял голову. Мисс Милх, заметив это, замерла в изумлении и поспешно произнесла про себя молитву. Мальчик слышал! Она с вдохновением доиграла Чайковского несколько громче, чем обычно. Врачи правы – именно через звук возможен контакт с мальчиком.

Манфред медленно подошел к окну и выглянул наружу: он скользил взглядом по зданиям и улицам, лежащим внизу, пытаясь отыскать источник звука.

«Не так уж все безнадежно, – подумала мисс Милх. – Поскорей бы сообщить его отцу. Значит, мы никогда не должны терять надежду».

И она снова заиграла громко и радостно.