Читать книгу Алая королева - Филиппа Грегори - Страница 5

Наконец-то он пришел, день моей свадьбы. Я стояла у дверей церкви в своем самом лучшем платье; подвязанный под грудью широкий кушак плотно обхватывал мои ребра, а мои еще по-детски худенькие плечи и руки совершенно тонули в нелепо широких рукавах. Что же касается головного убора, то он был так тяжел – высоченный конус с проволочным основанием, – что моя бедная голова невольно клонилась вниз, а легкая вуаль, ниспадавшая с его верхушки, совершенно скрывала мое бледное обиженное лицо. Мать находилась рядом со мной; именно ей предстояло подвести меня к моему новому жениху и покровителю Эдмунду Тюдору, который решил, как это сделал бы, несомненно, и любой другой мудрый опекун, что наилучший способ соблюсти мои интересы – это вступить со мной в брак. Конечно, именно себя он считал наиболее подходящим кандидатом на роль моего супруга.

– Мне страшно, – шепнула я матери.

Она с высоты своего роста быстро окинула меня полупрезрительным взглядом. Я и впрямь была маленькой и головой доставала ей всего лишь до плеча. В двенадцать лет я еще выглядела ребенком: грудь плоская, как доска, а на теле, спрятанном под бесчисленными слоями одежды, не заметно никаких признаков растительности. Служанкам пришлось набить лиф моего платья кусками холстины, создавая видимость бюста. Я не просто выглядела, но и действительно была настоящим ребенком, которого не только отсылают из родного дома, но и заставляют исполнять женский, супружеский долг.

– Нечего тебе бояться! – бросила мать довольно сердито.

Тогда я предприняла новую попытку объясниться с ней и даже слегка дотронулась до ее рукава, желая хоть на минуту привлечь к себе ее внимание.

– Я надеялась, что мне позволят остаться девственницей, как Жанна д’Арк. Вы же знаете, госпожа матушка, как сильно я этого хотела. Всегда хотела. Я всегда мечтала уйти в монастырь. И сейчас моя мечта не изменилась. Возможно, там мне удалось бы услышать глас Божий. Что, если сам Господь призывает меня на монашеский путь и на служение только Ему? Нам бы стоило внять совету нашего священника. Может, спросить у него прямо сейчас, пока еще не слишком поздно? Ведь если мы нарушим волю Божью, мой брак станет настоящим богохульством…

Мать повернулась ко мне, крепко сжала в ладонях мои ледяные руки и с самым серьезным видом произнесла:

– Маргарита, ты должна наконец уяснить: ты никогда не сможешь сама выбирать свой жизненный путь. Ты девушка, а у девушек, по сути, нет никакого выбора. К тому же ты из королевской семьи, так что не сможешь сама найти себе мужа: тебе его, так или иначе, подыщут другие. У членов королевской семьи не принято вступать в брак по собственной прихоти, и ты это прекрасно знаешь. И самое главное: ты принадлежишь к дому Ланкастеров, уже одно это навсегда определяет, кому тебе хранить верность и кого любить. Ты должна служить своему дому, своей семье и своему мужу. Раньше я до определенной степени потворствовала твоим фантазиям и даже позволяла тебе читать разные книги; но теперь настало время забыть о глупых легендах и глупых детских грезах. Пора исполнить свой долг. Не думай, что тебе удастся от этого увильнуть, как сделал твой отец, воспользовавшись лазейкой, достойной только труса. Ты не сможешь так поступить.

Меня потрясло столь неожиданное упоминание об отце. Мать старалась никогда не говорить о нем, своем втором муже, разве что в форме смутных намеков и самых общих фраз. Я уже готова была полюбопытствовать, что это за лазейка, «достойная разве что труса», с помощью которой мой отец ускользнул от исполнения долга, но тут двери церкви распахнулись, и мне пришлось сделать несколько шагов вперед, принять руку моего жениха, а затем дать у алтаря клятву быть ему верной женой. Я чувствовала, как крепко крупная рука Эдмунда Тюдора сжимает мою ладонь, слышала его густой бас взрослого мужчины, когда он отвечал на вопросы священника; сама же я едва шептала. Затем Эдмунд как-то неловко надел мне на палец тяжелое кольцо из уэльского золота, и я невольно крепко сжала пальцы в кулак – иначе бы кольцо свалилось: оно было мне велико. Я удивленно посмотрела на своего жениха: неужели он считает, что все идет как по маслу? Ведь это обручальное кольцо слишком велико для моей детской руки. Да и сам он слишком велик для меня, двенадцатилетней девочки: в два с лишним раза старше, сильный взрослый мужчина, закаленный в боях и полный честолюбивых планов, человек суровый, даже жесткий, принадлежавший к семье, которая всегда страстно стремилась к власти. А я была еще совсем ребенком, жаждала жизни духовной и молилась об одном: пусть люди поймут, что я не такая, как все, что я особенная, что во мне есть свет Господень. Но, кажется, абсолютно всем, кроме меня, было на это наплевать.

Итак, отныне мне предстояла жизнь замужней дамы в замке Ламфи, в Пембрукшире, в самом сердце этого ужасного Уэльса. Впрочем, в первые месяцы мне некогда было даже скучать по матери и родным – столь сильно все вокруг отличалось от того, к чему я привыкла. Мне пришлось почти всему учиться заново. Большую часть времени я проводила в обществе служанок и разнообразных «помощниц», подвизавшихся в замке. Мой муж и его брат дома появлялись редко; порой они налетали, подобно грозовой туче, и вскоре снова исчезали. Вместе со мной в Ламфи прибыли только мои гувернантка и камеристка; все прочие обитатели замка были мне совершенно незнакомы. К тому же вокруг все говорили только на валлийском языке и недоуменно пялились на меня, когда я пыталась попросить у них по-английски стакан легкого эля или кувшин воды для умывания. Я так тосковала по родному гнезду, по дружеским лицам наших слуг, что была бы рада, наверно, увидеть даже Уота, нашего грума.

Замок был расположен весьма уединенно, вокруг – только высокие горы да хмурое небо. Я часто наблюдала, как из-за гор, подобно тяжелому влажному занавесу, наползают дождевые облака, которые полчаса спустя проливались холодными струями на серые сланцевые крыши и покрытые грязными потеками стены замка. Тамошняя часовня была на редкость холодной и неуютной; она казалась какой-то заброшенной, да и священник, по-моему, весьма пренебрежительно относился к своим обязанностям и крайне редко туда заглядывал; судя по всему, он и не заметил моего религиозного рвения, хотя я очень часто ходила туда молиться, но по большей части в полном одиночестве. В часовне всегда царил полумрак; разве что через высокое западное окошко туда попадала полоса света – прямо на мою склоненную голову; впрочем, до этого тоже никому не было дела. Лондон находился в девяти днях тяжкого пути верхом, мой родной Блетсо – примерно на таком же расстоянии. Весточки от матери я получала в лучшем случае на десятый день, да и писала она крайне редко. Иногда мне казалось, что меня на поле боя взяли в заложники и теперь держат в ожидании выкупа на вражеской территории, как некогда держали во французском плену моего отца. Вряд ли кто-то в чужой стране мог бы чувствовать себя более одиноким и несчастным, чем я.

Но хуже всего было то, что после первой же брачной ночи у меня совершенно прекратились видения со святой Жанной. Все послеполуденное время я проводила на коленях, закрывшись в своих покоях и притворившись, будто занята шитьем. Каждый вечер я отправлялась в нашу сырую холодную часовню и несколько часов молилась. Увы, не помогало ничего, Жанна больше не являлась! Теперь передо мной не представали ни позорный столб, ни костер, ни сражения, ни даже то знамя с ангелами и лилиями. Я молила Пресвятую Богородицу послать мне видение Жанны Девственницы, однако и Царица Небесная, похоже, не желала более со мной общаться. Каждый раз после молитвы, уже выпрямив усталую спину и усевшись на пятки, я много времени проводила в часовне, размышляя о том, что особая святость, наверное, была мне свойственна, лишь пока я оставалась девственницей.

А теперь, став обыкновенной мужней женой, я утратила это свойство; ничто на свете не могло быть для меня страшнее и горше подобной утраты. Мне с пеленок вбивали в голову, что я дочь великого человека и наследница королевского семейства, и я сознавала это, но втайне гордилась совсем иным: своей уверенностью в том, что со мной беседовал Господь, послав мне видение святой Девственницы Жанны. Я не сомневалась: это Он направил ко мне ангела в обличье того нищего солдата, дабы я могла подробнее узнать о Жанне. Это Он назначил моим опекуном Уильяма де ла Поля, чтобы тот – ведь он собственными глазами видел Жанну д’Арк! – смог и во мне заметить ту же святость, которую все видели во французской героине. Но потом Господь по какой-то причине позабыл о Своем прежнем разумном плане и позволил отдать меня в руки грубого мужлана, которому моя святость была совершенно ни к чему и который в первую же брачную ночь самым жестоким образом лишил меня не только девственности, но и самого для меня дорогого: моих видений. И теперь я никак не могла уяснить, отчего Бог сначала вроде бы сделал меня Своей избранницей, а затем от Себя отринул? Разумеется, я никогда не ставила под сомнение волю Божью, но все же не могла не задаваться вопросом: зачем Он дал мне надежду, если отныне я обречена коротать свои дни в ненавистном Уэльсе, одинокая и всеми забытая? Если бы Он не был Богом, я бы решила, что Он попросту недостаточно хорошо все продумал. Мне казалось, что я абсолютно никак не могу изменить свою жизнь к лучшему; во всяком случае, в замке меня точно никто не воспринимал как живой светоч благочестия. Здесь было даже хуже, чем в Блетсо: там всех не устраивало то, что я слишком много молюсь, а здесь меня попросту никто не замечал, и я опасалась, что так и погасну, точно свеча под сосудом[13], и никогда никому не смогу служить путеводным маяком.

Муж мой, насколько я могла судить, был и храбр, и весьма недурен собой, но виделись мы нечасто. Он вместе с братом целыми днями где-то пропадал, стремясь поддержать и сохранить установленный королем Генрихом мир, а для этого то и дело приходилось подавлять десятки местных бунтов и мятежей. Эдмунд всегда действовал первым, а Джаспер, его младший брат, не отставая ни на шаг, тенью следовал за ним. У них даже походка была одинаковая, только Эдмунд всегда шагал впереди, а Джаспер позади. И хотя между ними имелась разница в один год, когда я впервые увидела их вместе, то решила, что они близнецы. У обоих были рыжие волосы – а, как известно, этот цвет приносит несчастье – и одинаково длинные тонкие носы. Оба были высокими и стройными, но я подозревала, что вскоре они изрядно раздадутся в талии. Они часто хором произносили одно и то же, или один начинал фразу, а другой заканчивал, и они постоянно смеялись каким-то своим, только им одним понятным шуткам, а со мной почти не разговаривали и никогда не пытались объяснить мне, отчего им вдруг так смешно. Оба страшно любили оружие и весь вечер могли обсуждать то, как лучше натягивать тетиву какого-нибудь лука. И сколько я ни старалась, я никак не могла понять: чем тот или другой могут быть полезны Господу в Его промысле?

В нашем замке то и дело объявляли тревогу, поскольку вокруг развелось множество вооруженных банд, состоявших из бывших солдат, крайне недовольных своей участью. Эти банды то и дело совершали грабительские налеты на близлежащие деревни. Происходило именно то, чего сразу стала опасаться моя мать, когда наш король впервые впал в транс: в стране воцарился беспорядок. Теперь повсюду в Англии было неспокойно, но здесь, в Уэльсе, это ощущалось сильнее, чем где-либо еще, поскольку это были еще довольно дикие края. И ничего особенно не менялось, даже когда королю на какое-то время становилось лучше, хотя простому люду в таких случаях и приказывали бурно радоваться; впрочем, вскоре король снова заболевал, и кое-кто утверждал, что так и будет всегда: придется нам жить при таком монархе, на которого ни в чем нельзя положиться, который настолько погружен в свои грезы, что абсолютно ничего не соображает. Что, конечно, было серьезным недостатком для правителя страны. Это понимала даже я, двенадцатилетняя девочка.

В общем, то и дело вспыхивали мятежи, люди брались за оружие, не желая находиться в подчинении у полубезумного короля. Они жаловались на налоги, непомерно возросшие из-за бесконечных войн с французами, и на то, что, хоть эти войны теперь и закончены, мы потеряли слишком многое из некогда завоеванного прежними и куда более храбрыми правителями Англии – отцом нынешнего короля и его дедом. И разумеется, все дружно ненавидели королеву, шептались о том, что король полностью под каблуком у жены, «этой француженки», которая и держит в своих руках страну, и выражали мнение, что было бы куда лучше, если б нами правил Ричард, герцог Йоркский.

Каждый, у кого имелась обида или иной повод для недовольства своим соседом, не упускал возможности чем-либо ему навредить – обрушить ограду у него на поле, или всласть поохотиться в его угодьях, или незаконно вырубить часть его строевого леса; естественно, сразу же возникала очередная междоусобица. И Эдмунду, хозяину этих обширных земель, приходилось выезжать в то или иное селение и вершить суровый и скорый суд. Появляться на дорогах стало чрезвычайно опасно – по ним, как я уже упоминала, бродили банды бывших солдат, воевавших во Франции, которые теперь взяли привычку не только грабить жителей местных деревень, но и похищать их ради выкупа. Так что если я выезжала верхом – конечно, сидя позади грума! – хотя бы в ту маленькую деревушку, что прилепилась к стенам нашего замка, со мной на всякий случай отправлялся целый отряд вооруженной охраны, которая окружала меня со всех сторон. В деревнях было много голодных людей с бледными лицами и запавшими глазами, и никто из них никогда даже не улыбнулся мне, хотя вроде бы эти люди должны радоваться, что молодая хозяйка замка проявляет к ним какой-то интерес. Да и кто мог стать для них посредником на земле и на небесах, если не я, особа благочестивая и добродетельная? Но хуже всего было то, что я не могла разобрать ни слова, когда ко мне пытались обратиться, поскольку все жители использовали лишь валлийский язык, которого я не знала. А если они осмеливались приблизиться ко мне, моя охрана тут же наставляла на них острые пики и требовала отойти назад. Впрочем, мне было совершенно очевидно, что никаким светочем ни для этих невежественных крестьян, ни для обитателей нашего замка я не являюсь. Мне было уже двенадцать лет, и я понимала: раз люди до сих пор не увидели, что я есть свет в этом царстве тьмы, то вряд ли они сумеют это разглядеть в будущем. Да и что там вообще можно разглядеть, в этом жалком Уэльсе, где из-за вечных дождей и грязи вообще ничего толком не видно?

Считалось, что брат Эдмунда Джаспер живет в замке Пембрук в нескольких милях от нас, но на самом деле он бывал там крайне редко. Он находился либо в королевском дворце, пытаясь как-то удержать в равновесии крайне болезненные отношения представителей Йорков и Ланкастеров, заключивших некое временное соглашение, гарантирующее Англии мир и стабильность, либо попросту жил у нас. Уезжал ли Джаспер в столицу повидаться с королем или, наоборот, возвращался домой с мрачным от тревоги лицом, потому что король в очередной раз погружался в нездоровое забытье, но он всегда ухитрялся проехать путем, ведущим через Ламфи, и всегда оказывался у нас точно к обеду.

За обедом мой муж и Джаспер беседовали исключительно друг с другом. Со мной ни тот ни другой и словечком не перекинулись, однако я все-таки была вынуждена оставаться за столом и слушать их болтовню. Обоих весьма тревожило, что герцог Ричард Йоркский при поддержке своего всесильного советника Ричарда Невилла, графа Уорика, вот-вот захватит в стране и трон, и власть. По мнению братьев Тюдоров, эти двое, Уорик и Йорк, слишком честолюбивы, чтобы подчиняться какому-то спящему королю. И потом, в стране немало людей, которые уверены: мы не можем считать, что находимся в безопасности, пока Англией правит всего лишь регент, и если король в ближайшее время так и не очнется, нам попросту не продержаться двенадцать лет и не дотянуть до поры, когда можно будет короновать принца. Кому-то придется взойти на престол, ведь нельзя допустить, чтобы нами управляли спящий король и новорожденный младенец.

– Англия не вынесет еще одного затяжного регентства, нам необходим настоящий король, – горячился Джаспер. – Клянусь Господом, мне жаль, что ты еще несколько лет назад не женился и не обрюхатил ее! Тогда, по крайней мере, мы в этой игре многих успели бы обставить!

Вспыхнув, я уставилась в свою тарелку, где по-прежнему высилась целая гора пережаренных кусков какой-то совершенно неведомой мне дичи. Охотиться у братьев явно получалось куда лучше, чем распоряжаться собственными земельными владениями; во всяком случае, у нас в замке во время каждой трапезы к столу в неимоверных количествах подавалось жаркое из тощей птицы или лесного зверя. Так что мне оставалось только мечтать о скорейшем наступлении постных дней, когда на обед готовят рыбу; кроме того, я сама назначала себе дополнительные посты, стремясь избежать той липкой жирной пищи, которую здесь было принято стряпать. Братья ели неопрятно: каждый накалывал кинжалом на общем блюде тот кусок, который пришелся ему по вкусу, а жирный соус подхватывал краюхой хлеба. Руки они вытирали о штаны, а рты – о рукав. Даже во время торжественных обедов мясные кушанья подавали на хлебных тарелках, которые под конец трапезы, естественно, тоже съедались; настоящих тарелок на стол не ставили вовсе. Салфетки здесь, видимо, считались чем-то «слишком французским»; братья полагали, что куда более патриотично вытирать рот рукавом, как это делают невежественные крестьяне, и приходить повсюду с собственной ложкой; свои ложки братья оберегали, словно драгоценное наследство, и, утолив голод, совали в голенище сапога.

Я осторожно отделила кусочек мяса и стала потихоньку жевать, хотя от запаха пережаренного жира меня уже тошнило. Но мне нужно было чем-то занять себя, поскольку теперь Эдмунд и Джаспер принялись – прямо в моем присутствии, словно я глухая и немая! – рассуждать, достаточно ли я плодовита и смогу ли в ближайшее время родить; упомянули они и о том, что если королеву удастся изгнать из Англии или же ее младенец умрет, то именно мой сын окажется одним из наиболее вероятных претендентов на престол.

– И ты думаешь, что наша королева допустит такое? – засмеялся Эдмунд. – Что Маргарита Анжуйская не станет сражаться за английский трон? Не смеши меня, ей отлично известны свои права и обязанности. Между прочим, кое-кто утверждает, что она и в иных случаях ведет себя очень даже решительно и ее спящему мужу не под силу остановить ее. Ходят слухи, что она и ребенка-то заделала без его помощи. Закрутила с каким-то молодым конюхом, вот он немного и поскакал на ней верхом, чтобы королевская колыбель не пустовала, пока король грезит наяву.

Я прижала ладони к горящим щекам. Нет, это было просто невыносимо! Но они даже не замечали, как неприятно мне слушать подобные речи.

– Довольно, – прервал моего мужа Джаспер. – Королева – великая женщина, и я боюсь за нее и маленького принца. А ты лучше сам поскорее заведи наследника и не повторяй мерзких сплетен о ней в моем присутствии. Между прочим, самоуверенность Йорка с его выводком из четырех сыновей растет с каждым днем. Надо бы умерить их спесь, доказать, что и у нас есть свой, настоящий ланкастерский наследник трона. У Стаффордов и Холландов наследники уже имеются, но где же наш, из семейства Тюдоров-Бофоров?

Коротко хохотнув, Эдмунд налил себе еще вина и воскликнул:

– Так я же стараюсь! Ей-богу, стараюсь каждую ночь! Не беспокойся, положись на меня. Я свое дело знаю. И помню о долге перед семьей. Она, правда, и сама-то еще ребенок, так что это дело ей совсем не по вкусу, но я честно исполняю все как полагается.

И Джаспер вдруг впервые бросил на меня заинтересованный взгляд, словно ему захотелось выяснить, каково мое отношение к столь бесстыдному и бесцветному описанию супружеской жизни. До боли стиснув зубы, я смело посмотрела ему прямо в глаза: ни за что на свете я не позволила бы ему жалеть себя! Свой брак я воспринимала как жертвоприношение, как тяжкое испытание. Пусть моя жизнь с Эдмундом Тюдором в этом грязном, точно крестьянский хлев, замке, затерянном в горах проклятого Уэльса, станет моим мученичеством! Это мученичество я принимала добровольно, поскольку была уверена, что когда-нибудь Господь непременно меня наградит.

Эдмунд, собственно, поведал брату сущую правду: наша супружеская жизнь была ужасна. Каждую ночь супруг приходил ко мне в спальню, чуть пошатываясь от чрезмерного количества выпитого вина, которое за обедом вливал себе в глотку бокал за бокалом, точно горький пьяница. Каждую ночь он забирался ко мне в постель и, заграбастав в ладонь ночную сорочку, словно она была не из тончайшего батиста, который я собственноручно обшила драгоценным валансьенским кружевом, сдирал ее с меня и отшвыривал прочь, а меня рывком прижимал к себе, и я, скрипя зубами от боли, но молча, не протестуя, ни разу даже не застонав, терпела, пока он грубо, яростно овладевал мной. А через несколько минут он уже вставал с постели, набрасывал на плечи свой теплый халат и покидал спальню, так и не издав ни звука, не поблагодарив, даже не попрощавшись. Я ничего не говорила ему, ни единого словечка, и он тоже с начала и до конца все делал молча. Если б моя ненависть к нему – ненависть жены к своему мужу – не противоречила закону, я бы честно призналась, что с первого же дня возненавидела его как насильника. Но известно, что ненависть пагубно действует на будущего ребенка, и я изо всех сил отгоняла это разрушающее чувство к Эдмунду, хотя втайне, пожалуй, все же ненавидела его. Стоило ему удалиться, как я выбиралась из постели, опускалась на колени у кровати, по-прежнему ощущая и в комнате, и на своем теле мерзкий запах его пота, а между ногами жгучую боль, и молилась Пресвятой Богородице. Ей, на мой взгляд, здорово повезло: ведь Она-то была избавлена от подобных отношений благодаря милостивому вмешательству бестелесного Святого Духа. Я молилась и просила Ее простить Эдмунда Тюдора за то, что он так мучает меня, Ее дочь, осененную особой благодатью, меня, безгрешную и начисто лишенную похоти и порочной страсти. Уже несколько месяцев я была замужем, но плотская страсть осталась для меня столь же неведомой, как и в раннем детстве; мне казалось, что нет более действенного способа излечить женщину от порочного сластолюбия, чем замужество. Теперь-то я понимала, какой смысл вложил в свою фразу святой, когда заметил, что лучше вступить в брак, чем гореть в аду. На своем горьком опыте я успела убедиться: если уж станешь мужней женой, то гореть в аду точно не будешь.