Читать книгу Укрощение королевы - Филиппа Грегори - Страница 2

Королевская резиденция Хэмптон-корт

Весна 1543 года

Он стоит предо мною, крепкий, словно мощный древний дуб, и даже его лицо, испещренное морщинами, излучает свет, словно луна сквозь его верхние ветки. Он наклоняется ко мне, и мне тут же кажется, что это дерево сейчас упадет прямо на меня. Я не двигаюсь с места, не веря в то, что этот человек собирается встать предо мною на колени, так же, как еще вчера стоял предо мною другой мужчина, покрывая мои руки поцелуями. Если эта глыба плоти опустится на колени, его придется поднимать с помощью веревок, как быка, провалившегося в яму. К тому же он вообще ни перед кем не преклоняет колена.

Мне кажется, что он не станет целовать меня в губы – во всяком случае не здесь, не в этой огромной комнате, наполненной музыкантами, через которую снует множество людей. Не может быть, чтобы он пошел на такое здесь, при дворе, живущем по своим вычурным и строгим правилам! Не станет это огромное, похожее на луну лицо приближаться к моему. Я не свожу устремленного вверх взгляда с лица человека, которым некогда так восхищались моя мать и ее друзья, считая его первым красавцем во всей Англии, королем, мечтой всех женщин, и усердно молюсь о том, чтобы не слышать тех слов, которые он только что произнес. Я прошу небеса, чтобы только что сказанное оказалось ошибкой.

А он, нисколько не сомневаясь в себе, ожидает моего согласия.

И тогда я понимаю: с этого мгновения все будет именно так, до самого смертного дня. Он будет ждать моего согласия либо просто продолжит без него. Мне придется выйти замуж за этого мужчину, который навис надо мною, как глыба, выше которой нет никого. Он выше всех смертных, он богоподобен, и только ангелам дозволено не подчиняться ему; он – король Англии.

– Какая неожиданная честь, Ваше Величество, – бормочу я.

Недовольно поджатые губы сложились в улыбку. Между губ виднеются желтеющие зубы, и до меня доносится отвратительный запах его дыхания.

– Я не заслуживаю его.

– Я покажу вам, как ее заслужить, – утешает он меня.

И его улыбка становится игривой, напоминая мне о том, что предо мною стоит самый известный сластолюбец, запертый в стареющем теле, и что мне предстоит стать его женой во всех смыслах этого слова. Он намерен разделить со мною ложе, в то время как я тоскую по другому мужчине.

– Могу ли я помолиться и обдумать это невероятно лестное предложение? – спрашиваю я, отчаянно пытаясь подобрать достаточно вежливые для этого случая слова. – Оно стало для меня такой неожиданностью, честное слово, Ваше Величество. Я так недавно овдовела…

Кустистые светлые брови сурово сдвинулись на царственном челе: он явно недоволен ответом.

– Вам необходимо время для размышлений? Разве вы не надеялись на такое разрешение вашего дела?

– Ваше Величество, каждая женщина мечтает о таком предложении! – быстро уверяю его я. – При дворе нет ни одной женщины, которая б не надеялась на то, чтобы вы обратили на нее свое внимание, и я – в их числе. Но я недостойна!

Похоже, я нашла правильное объяснение, и он успокоился.

– Мне не верится, что мои мечты все же сбылись, – продолжаю я. – Единственное, для чего мне необходимо время, так только чтобы осознать всю глубину нашедшей меня удачи и счастья! Это просто чудо, как в сказке!

Он кивает в ответ. Он обожает сказки, с тайнами, маскарадами и актерами, да и вообще всякого рода представления.

– Я вас спас, – объявляет он. – И вознесу вас из ничтожества к самым высоким вершинам мира.

Его голос, глубокий и уверенный, его тон, умащенный лучшими винами и самыми жирными кусками со стола этой жизни, манит и обволакивает. Но острый пытливый взгляд маленьких глаз говорит, что он меня испытывает.

Я заставляю себя посмотреть в его проницательные глаза, почти не видные за пухлыми веками. Нет, ему не удастся вознести меня из ничтожества – я была рождена под фамилией Парр в замке Кендал, а мой недавно умерший муж был Невиллом, а эти две семьи хорошо известны и признаны в Северной Англии. Правда, едва ли он там бывал.

– Мне необходимо время, совсем немного, – настаиваю я. – Чтобы проникнуться всей непостижимой глубиной моего счастья.

Его пухлая рука чуть поднимается в жесте, говорящем, что у меня есть сколько угодно времени. Я склоняюсь в поклоне и, пятясь, отхожу от карточного столика, куда меня потребовали, чтобы сделать самое лестное предложение, на которое может рассчитывать женщина, за лучшим шансом, который может подарить жизнь. Поворачиваться спиной к королю запрещает закон, но некоторые придворные шутят, что в интересах любого из них всегда стоять к королю лицом. Шесть шагов в сторону длинной галереи, в которую прорывалось весеннее солнце сквозь высокие стрельчатые окна, пока его лучи не пали на мою скромно склоненную голову; затем я снова кланяюсь и лишь тогда опускаю глаза. Выпрямляясь и снова глядя на него, я вижу, что он по-прежнему смотрит на меня с торжествующей улыбкой и все, кто находится рядом с ним, не сводят с меня глаз. Я заставляю себя улыбнуться, делаю шаг к двери, ведущей в его приемные покои, и скрываюсь за ней. Стражники распахивают предо мною и закрывают двери, которые наконец скрывают меня от его взгляда. Я окунаюсь в гомон людей, освобожденных от чести королевского присутствия, снова кланяюсь на пороге, все это время осознавая, что великий король наблюдает за тем, как я ухожу от него, и прихожу в себя от стука алебард королевских стражников.

На мгновение я так и замираю перед резными деревянными дверями, не находя в себе силы обернуться и встретить любопытствующие взгляды придворных, собравшихся в этой комнате. Теперь, когда нас разделяют эти толстые двери, я понимаю, что вся дрожу, от ладоней до колен, словно во время приступа сильнейшего жара, как зайчонок в поле, слышащий, как его окружают крики и бряцанье оружия приближающейся охотничьей партии.

* * *

Дворец засыпает далеко за полночь, и я набрасываю на свой ночной наряд черного шелка темный плащ с капюшоном, и сама, подобная ночной тени, выскальзываю из женской половины своих комнат в сторону парадной лестницы. Меня никто не видит, но, даже если я и попадусь кому-то на глаза, меня скроет от их любопытства наброшенный на голову капюшон. В этом месте годами торговали любовью, поэтому никто не обратит внимания на женщину, забредшую не в свои комнаты после полуночи.

Возле дверей, ведущих в покои моего возлюбленного, нет охраны. Они не заперты, как он и обещал. Я берусь за ручку и проскальзываю внутрь. Он там, ждет меня в совершенно пустой комнате возле камина, освещенный только светом огня от поленьев и зажженных свечей. Он высок и строен, обладатель темных волос и темных глаз. Услышав мои шаги, он оборачивается, и его мрачное лицо оживает от страсти. Он хватает меня, прижимает мою голову к своей груди, крепко обнимая меня. Не произнеся ни слова, я только крепче прижимаюсь к нему, словно стараясь спрятаться в нем, нырнуть под его кожу. Пару мгновений мы так и стоим, прижавшись друг к другу и покачиваясь, словно никак не можем насытиться прикосновением друг к другу, запахом наших тел. Он подхватывает меня под ягодицы, я обвиваю его ногами. Я умираю от желания. Он пинком открывает дверь в свою спальню, вносит меня туда, так же сапогом захлопывает ее и укладывает меня на кровать. Сбрасывает брюки и рубаху на пол, в то время как я распахиваю свой плащ и платье. Прижимает меня к себе и входит, в полной тишине, не произнеся ни единого слова, лишь испустив глубокий вдох, словно задержал дыхание на весь день до этого момента. И только тогда я выдыхаю над его обнаженным плечом:

– О, Томас, люби меня всю ночь. Я не хочу сегодня ни о чем думать.

Он приподнимается надо мной, чтобы увидеть мое бледное лицо и разметавшиеся по подушке бронзовые волосы.

– Господи, я без ума от тебя! – восклицает он, на его лице отражается напряжение, и в темных глазах полыхает огонь желания, когда он начинает двигаться во мне.

Я лишь крепче обвиваю его ногами, мое дыхание сбивается, и я острее, чем когда бы то ни было, осознаю, что нахожусь с единственным любовником, который мог доставить мне удовольствие, и в единственном месте, где чувствую себя в безопасности: в теплой постели Томаса Сеймура.

* * *

Перед самым рассветом он наливает мне вина из кувшина, стоявшего на прикроватном столике, и угощает меня сушеным черносливом и печеньем. Я принимаю бокал с вином и надкусываю печенье, стараясь поймать крошки в подставленную ладонь.

– Он предложил мне выйти за него замуж, – коротко говорю я.

Томас быстрым движением прикрывает глаза рукой, словно не может смотреть на меня, сидящую на его кровати с рассыпавшимися по плечам волосами и прикрывшую грудь его простынями, с алеющими на шее следами от его поцелуев и припухшими губами.

– Господи, помилуй… Господи, спаси и сохрани нас!

– Я не поверила своим ушам.

– С кем он говорил? С твоим братом? С твоим дядюшкой?

– Нет, прямо со мною. Вчера.

– Ты кому-то еще об этом говорила?

– Еще нет, – я качаю головой. – Тебе я говорю об этом первому.

– Что ты будешь делать?

– А что я могу сделать? Я повинуюсь, – мрачно ответила я.

– Нет, ты не можешь этого сделать, – внезапно выпаливает Томас. Бросившись ко мне, он берет меня за руки, не обращая внимания на крошки на ладони. Он встает на колени возле постели и целует мои пальцы, как сделал это, когда впервые сказал о том, что любит меня, что станет моим любовником, моим мужем, и только смерть разлучит нас. Он говорил, что я была единственной женщиной, которую он так страстно желал за всю свою жизнь, – а в ней было много любовниц, шлюх и служанок, которых он уже даже не помнил. – Екатерина, слышишь, ты не можешь этого сделать! Я не вынесу этого! Я этого не позволю!

– Я не вижу способа этого избежать.

– Что ты ему ответила?

– Что мне нужно время, что я должна помолиться и подумать.

Он кладет мою руку на свой плоский живот. Под пальцами я чувствую живое тепло его плоти, и завитки волос, и мышцы, перекатывавшиеся под кожей.

– Так вот что ты делала этой ночью? Молилась?

– Нет, я поклонялась, – прошептала я.

Томас наклоняется и целует меня в макушку.

– Богохульница… А что, если сказать ему, что ты уже помолвлена? Что ты уже тайно повенчана с другим мужчиной?

– С тобой? – прямо спрашиваю его я.

И он принимает этот вызов, потому что он отважен. Томас всегда идет навстречу любому риску или опасности, как будто это всего лишь игра или он – единственный человек, способный защитить мир от смертельной опасности.

– Да, со мной, – отвечает он. – Разумеется, со мной. Разумеется, мы должны венчаться. Мы можем сказать, что уже женаты!

Мне очень хотелось услышать от него эти слова, но я не посмею воспользоваться ими.

– Я не могу ему не подчиниться… – Мой голос ломается от мысли, что мне придется оставить Томаса. Я чувствую, как по щекам текут жаркие слезы. Тогда я опускаю лицо и вытираю слезы простыней. – Боже всемилостивый, не оставь меня! Мне нельзя будет даже просто видеться с тобой!

Томас поражен этой мыслью. Он откидывается назад, сев на пятки, и кровать под ним тихо скрипит.

– Этого не может быть. Ты только что обрела свободу. Мы встречались с тобою не больше полудюжины раз, я только собирался просить твоей руки! Я медлил только из уважения к твоему вдовьему трауру!

– Я должна была обратить внимание на признаки. Он присылал мне красивые отрезы на платья, настаивал на том, чтобы я прервала траур и вернулась ко двору… Он всегда приходил ко мне в комнаты леди Марии и всегда за мной наблюдал.

– Я думал, он просто флиртовал. Не ты одна не придала этому значения. Ведь кроме тебя есть Кэтрин Брэндон и Мэри Говард… я и подумать не мог, что он настроен серьезно.

– Он благоволит к моему брату куда больше, чем тот заслуживает. Видит Бог, Уильям был назначен смотрителем границы не за свои выдающиеся способности.

– Да он в отцы тебе годится!

Я горько улыбаюсь:

– Кто же из мужей откажется от молодой невесты? Знаешь, мне кажется, он положил на меня глаз еще до смерти моего мужа, упокой Всевышний его душу.

– Я так и знал! – Томас со всего размаху бьет по столбу, поддерживающему полог кровати. – Я так и знал! Я видел, с каким выражением он следил за тобою, когда ты проходила мимо. Я видел, как он отправлял тебе то такое угощение, то сякое, когда вы были за столом, и как облизывал ложку своим мерзким языком, если ты пробовала это блюдо… Мне невыносима мысль о том, что ты окажешься с ним в одной постели и он будет творить с тобой все, что захочет.

Я чувствую, как у меня перехватывает горло, и стараюсь сглотнуть, чтобы справиться со страхом.

– Я тоже об этом думаю. Мне страшно. Этот брак будет гораздо хуже, чем его ухаживания. Сейчас-то все похоже на дурную пьесу с неумелыми актерами и мной в одной из ролей. Только я вот не знаю своей партии. Как же мне страшно… Господи, Томас, я и сказать тебе не могу, как мне страшно! Последняя королева, она… – и голос меня подводит. Я не могу назвать ее имени. Екатерина Говард погибла, обезглавленная за прелюбодейство, всего лишь год назад.

– Не бойся этого, – утешает меня Томас. – Тебя тогда здесь не было, ты не знаешь, что за женщина была эта Екатерина Говард. Она сама себя погубила. Он никогда не причинил бы ей зла, если б она не вызвала его гнев сама. Она была настоящей шлюхой.

– А как ты думаешь, кем сочтет он меня, увидев вот в таком виде?

Между нами повисает натянутая тишина. Он смотрит на мои руки, которыми я обхватила колени. Я начинаю дрожать. Томас приобнимает меня за плечи и чувствует мою дрожь. Он выглядит потрясенным, словно мы только что услышали свои смертные приговоры.

– Он не должен тебя в этом заподозрить, – говорит Томас, кивая на камин и освещенную свечами комнату, вместе с кроватью и смятыми на ней простынями, источающими предательский аромат ночи страсти. – Если он когда-либо спросит у тебя об этом – отрицай все. Я тоже все буду отрицать, клянусь тебе. Он не должен услышать о нас ничего, даже отдаленной сплетни. Даю тебе слово, что от меня он о нас не узнает. Мы с тобой никогда не будем об этом говорить. Никому. Мы не дадим ему ни малейшего повода для подозрений, мы поклянемся все хранить в тайне.

– Даю слово. Я ничего не скажу, даже если меня будут пытать на дыбе.

– Дворян на дыбе не пытают, – мягко улыбается Томас и обнимает меня с огромной нежностью. Затем укладывает меня на кровать, укутывая меховым покрывалом и ложится рядом со мною, опирая голову на руку так, чтобы видеть меня.

Кончики его пальцев скользят от мокрой от слез щеки, по шее, к груди, по животу и бедрам, словно он старался запомнить мое тело, со всеми подробностями, чтобы никогда его не забыть. Потом опускает лицо к моей шее и глубоко вдыхает запах моих волос.

– Это наше прощание? – спрашивает он, касаясь губами моей кожи. – Ты ведь уже все решила, маленькая упрямая северянка… Ты уже все для себя решила, сама. И пришла только для того, чтобы попрощаться…

Конечно, это было прощание.

– Кажется, я умру, если ты меня бросишь, – предупреждает меня он.

– Ну, мы оба умрем, причем наверняка, если я этого не сделаю, – сухо отвечаю я.

– Да уж, как всегда, не в бровь, а в глаз.

– Я не хочу лгать тебе, особенно сегодня. Мне придется провести всю свою оставшуюся жизнь во лжи.

Томас внимательно рассматривает мое лицо.

– Ты очень красива, когда плачешь, – замечает он. – Особенно когда плачешь.

Я кладу руки ему на грудь и ощущаю под пальцами тугие мышцы и шелковистые темные волосы. На плече у него остался шрам от давнего ранения мечом. Я пробежала по нему кончиками пальцев, стараясь запомнить как можно точнее, навсегда.

– Не позволяй ему видеть, как ты плачешь, – шепчет он. – Ему это понравится.

Я провожу рукой по его плечу, ключице. Его теплая кожа и аромат недавней ночи любви не дают мне погрузиться в ужас перед ожидающим меня испытанием с головой.

– Я должна уйти отсюда до рассвета, – говорю я, бросая взгляд на закрытое ставнями окно. – У нас осталось совсем немного времени.

Томас прекрасно понимает, о чем я думаю.

– Ты хочешь так попрощаться со мною? – Мягким движением он прижимает свое упругое бедро к моей плоти, и это прикосновение отзывается восходящей дрожью в моем теле. – Вот так?

– Да, так, провинциально, – шепчу я, и он смеется в ответ.

Томас перекатывается на постели вместе со мною так, что оказывается на спине, а я вытягиваюсь сверху, вдоль его теплого гибкого тела. Я сама буду управлять нашим последним актом любви. Я выгибаюсь и чувствую, как по нему пробегает дрожь желания, и тогда я подтягиваю ноги, опираюсь руками на его грудь и опускаюсь на него, замирая лишь на волосок от его возбужденной плоти. Я смотрю в его темные глаза и жду, пока он не взмолится.

– Екатерина! – стонет Томас, и тогда я опускаюсь на него.

Он втягивает в себя воздух и закрывает глаза, раскинув руки так, словно распят на этом удовольствии. Сначала мои движения медленны и плавны, я поглощена его наслаждением и стараюсь растянуть его как можно дольше. Однако вскоре я ощущаю, как во мне разгорается пламя и меня охватывает такое знакомое нетерпение. Во мне больше нет ни сомнений, ни воли, чтобы остановиться, и вот меня подхватывает волна, на пике которой я зову его, выкликаю его имя, и по моим щекам текут слезы. Сначала – слезы радости, любви и страсти, а затем – осознания огромной утраты, которая настигнет меня утром.

* * *

В часовне на утренней службе я преклоняю колени рядом со своей сестрою Нэн в окружении фрейлин дочери короля, принцессы Марии. Сама леди Мария молча молилась в своем собственном богато украшенном аналое и слышать нас не могла.

– Нэн, мне надо тебе кое-что сказать, – тихо произношу я.

– Король заговорил? – только уточнила она.

– Да.

У нее сбивается дыхание, и она находит мою руку и сжимает ее в своей. Мы стоим бок о бок с закрытыми глазами, как когда-то в детстве, в домашней церкви в Кендале, графстве Уэстморленд, когда наша мать читала молитвы на латыни, а мы ей хором отвечали. Как только долгая служба заканчивается, леди Мария поднимается на ноги и выходит, а мы следуем за ней.

На улице царит чудесное весеннее утро. Дома в эту пору уже начинали распахивать поля, и небеса звенели от криков куликов и посвиста молодых пахарей.

– Давайте прогуляемся в саду перед завтраком, – предлагает леди Мария, и мы спускаемся за нею по ступеням в небольшой уединенный садик, мимо стражников, которые встают по стойке «смирно» и потом отступают, пропуская нас вперед. Нэн, выросшая при дворе, тут же пользуется выпавшей возможностью и берет меня за руку, чтобы увлечь в самый хвост следовавшей за принцессой свиты. Мы незаметно сходим на бегущую в сторону тропинку, и, когда нас уже никто не слышит, она наконец поворачивается ко мне. Ее бледное лицо так же напряжено, как мое, медно-рыжие волосы убраны под капюшон, открывая такие же, как у меня, серые глаза. И только сейчас она позволяет волнению проступить румянцем на щеках.

– Да смилуется Господь над тобою, сестра! Да помилует он всех нас! Какой великий день для Парров! Что ты ему сказала?

– Попросила времени осознать всю необъятность своей радости, – сухо ответила я.

– Как думаешь, сколько у тебя еще времени?

– Может, пара недель…

– Он очень нетерпелив, – предупреждает она.

– Я знаю.

– Лучше поторопись и прими предложение поскорее.

Я вздрагиваю.

– Приму. Я знаю, что мне придется выйти за него. У меня нет выбора.

– Как его жена, ты станешь королевой Англии, ты будешь управлять рогом изобилия! – воркует она. – И удача выпадет на долю всех нас.

– Да, вопрос о благополучии семьи снова вышел на передний план, как лучшая телка на фермерском рынке. Это уже третьи торги.

– Ну, Кейт!.. Это же не просто какое-то замужество, которое для тебя подобрали! Это же самый лучший шанс, который может выпасть женщине в жизни! Это же лучшая партия в Англии! Да во всем мире!

– Ну да, лучшая, пока она в силе. Пока живы супруги.

Она быстро оглядывается, затем быстро берет меня под руку, чтобы мы могли прогуливаться и перешептываться, склонив головы друг к другу.

– Я знаю, ты боишься, но это может продлиться не так уж долго. Он очень болен. И очень стар. А потом, когда все кончится, у тебя останется титул и наследство. А мужа не будет.

Я только что похоронила мужа, которому было сорок девять лет, а королю сейчас пятьдесят один. Он, конечно, старик, но это не мешает ему прожить до шестидесяти. У него лучшие лекари и знахари, и он бережется от недугов, словно дитя малое. Он не ходит со своими войсками в походы и битвы, а от поединков отказался уже несколько лет назад. Он уже похоронил четырех жен, так что может ему помешать похоронить пятую?

– Может, я его и переживу, – уступаю я, приблизив губы почти к самому ее уху. – Но как надолго хватило Екатерины Говард?

Сестра качает головой, недовольная моим сравнением.

– Эта девка? Да она предала его и оказалась достаточно глупой, чтобы дать себя поймать на этом. Ты этого не сделаешь.

– Это не имеет значения, – говорю я, внезапно устав от всех этих подсчетов. – У меня в любом случае нет выбора. Так сложилась судьба.

– Не надо так говорить. Это Божья воля! – поправляет она меня с неожиданным энтузиазмом. – Только подумай, что ты могла бы сделать как королева Англии! Подумай о том, что бы ты могла для нас сделать!

Моя сестра – страстная поборница реформ английской Церкви, перемен, которые из папства без папы превратят ее в общину, основанную на библейских истинах. Подобно многим в этой стране – и кто знает, как велико их количество! – она страстно желает, чтобы королевские реформы Церкви продолжались до тех пор, пока мы полностью не избавимся от предрассудков.

– Нэн, ты же знаешь, что я в это не верю… Да и вообще, с чего бы ему меня слушать?

– Потому что поначалу он всегда прислушивается к своим женам. А нам просто необходим заступник и ходатай. Двор в ужасе от епископа Гардинера. Он даже допрашивал домочадцев леди Марии! Мне пришлось спрятать свои книги. Нам необходима королева, которая защитила бы реформаторов.

– Это не ко мне, – вяло отмахиваюсь я. – Меня это совершенно не интересует, и я не собираюсь делать вид, что это не так. Я чудесным образом исцелилась от веры, когда паписты пригрозили поджечь мой замок.

– Да, это на них похоже. Они готовы сыпать горящие уголья на гроб поборника Ричарда только для того, чтобы продемонстрировать свое мнение о том, как его следовало бы похоронить. Они держат людей в страхе и невежестве. Вот поэтому-то мы и считаем, что Библия должна быть переведена на английский язык, чтобы каждый мог прочитать ее сам, а не зависеть от россказней священников.

– Да вы все там хороши, – быстро замечаю я. – Я ничего не знаю об этом новом учении, потому что в Ричмондшире меня не баловали книгами. Да и времени читать у меня не было тоже. Лорд Латимер не позволял держать книги в доме, поэтому я не имею никакого представления о предмете ваших споров. И я не имею никакого влияния на короля.

– Но, Кэт, в виндзорской тюрьме сейчас томятся четверо мужчин, которые всего лишь хотели читать свои Библии на английском! Ты должна их спасти!

– Нет, если их обвинили в ереси, этого не будет! Если они признаны еретиками, их сожгут на костре. Таков закон! Кто я такая, чтобы перечить ему?

– Ты научишься противостоять ему, – настаивает Нэн. – Конечно, когда тебя выдали замуж за старика Латимера, ты оказалась отрезанной от прогрессивной мысли и похороненной заживо в северных землях, но, когда ты услышишь лондонских проповедников и богословов, объясняющих Священное Писание на английском, ты поймешь меня. В мире нет ничего важнее распространения Слова Божьего среди людей и освобождения народа от черного гнета старой Церкви.

– Ладно, я согласна, что каждому должно быть позволено читать Библию на английском, – смиряюсь я.

– Пока этого вполне достаточно. Все остальное приложится само собой, вот увидишь. А я буду рядом с тобой, – заверяет меня она. – Всегда. Я последую за тобой всюду, куда ты ни пойдешь. Господи, благослови, я стану сестрой королевы Англии!

Я забываю о всей тяжести своего будущего положения и не могу сдержать смеха:

– Да ты раздуешься, как воробей! А как бы радовалась матушка! Только представь!

Нэн громко смеется, но тут же зажимает ладонью свой рот:

– Господь Всемилостивый! Ты только подумай! После того как тебя выдали замуж, а меня отправили на тяжелую работу на благо нашего братца Уильяма… После того как нам всю жизнь твердили, что он должен быть на первом месте, а нам следует пожертвовать собой… После того как нам вдалбливали в головы, что важнее интересов Уильяма ничего нет и не может быть, что нет других стран, кроме Англии, и места важнее, чем двор единственного короля, Генриха…

– А наследство? – подхватываю я. – Драгоценное наследство, которое я от нее получила? Ее самым большим сокровищем был портрет короля!

– О, она его обожала. Для нее он всегда был самым красивым принцем во всем христианском мире!

– Да, она сочла бы меня удостоенной великой чести брака с тем, что от него осталось.

– Ну, на самом деле ты действительно удостоена чести, – замечает Нэн. – Он сделает тебя самой богатой и знатной женщиной в Англии, и никто не сравнится с тобою в той власти, которую ты обретешь. Ты сможешь делать всё, что тебе захочется. И все, даже жена Эдварда Сеймура, будут склоняться перед тобой в поклонах. Ох, как мне это будет нравиться… Эта женщина просто невыносима!

При упоминании брата Томаса я теряю свою улыбку.

– Знаешь, а я ведь думала выйти замуж за Томаса Сеймура.

– Но ведь ты ему об этом ничего не говорила? А о нем кому-нибудь упоминала? Ты же с ним не разговаривала напрямую?

Перед моими глазами тут же встает образ Томаса, на обнаженной коже которого играют блики пламени свечи, моей руки на его теплом животе, перебирающей завитки темных волос… Я чувствую его аромат, словно я сейчас стою перед ним на коленях, касаясь лбом его живота.

– Я ничего ему не говорила и ничего не делала.

– Он же не знает о том, что ты всерьез о нем размышляла? – не унимается Нэн. – Ты же думала о браке ради блага семьи, а не радостей плоти, так ведь, Кэт?

Я вижу, как выгибается его тело на постели, чтобы войти в меня как можно глубже, его распростертые руки, тени от темных ресниц на его смуглой щеке, когда он закрывает глаза…

– Он ни о чем не знает. Я думала о том, что состояние и имя его семьи были бы весьма полезными для нашей.

Она кивает:

– Томас мог бы стать очень хорошей партией. Их семья сейчас в фаворе, но мы больше не будем о нем разговаривать. Никому не должно даже в голову прийти, что ты когда-либо о нем думала.

– Я и не думала. Я бы вышла замуж за того кандидата, который был бы наиболее выгоден для моей семьи; за него, равно как за любого другого.

– А сейчас он для тебя должен быть равно как мертв, – продолжала настаивать Нэн.

– Я уже оставила все мысли о нем. Я даже никогда с ним не разговаривала, не просила нашего брата поговорить с ним… Никому о нем не упоминала, даже дяде. Забудь о нем, как я забыла.

– Кэт, это очень важно.

– Я не дура.

Она кивает.

– Тогда больше никогда не будем о нем вспоминать.

– Никогда.

* * *

В ту ночь мне приснилась святая Трифина. Мне привиделось, что я была этой святой, выданной замуж против моей воли за врага моего отца. В замке своего мужа я поднималась по темным ступеням, а из комнаты на самом верху лестницы струился смрад. Он затекал мне в горло, заставляя кашлять и задыхаться, но я все равно поднималась наверх, одной рукой нашаривая влажную каменную стену, а другой держа свечу. Неверное пламя свечи мерцало и вычерчивало линии в удушающем потоке воздуха от зловещей комнаты. Я знала, что означает этот запах, доносящийся до меня из-за закрытых дверей: это был запах смерти и разложения. И я должна была войти в эту комнату, чтобы встретиться лицом к лицу с моим самым большим страхом, потому что я – Трифина, выданная против моей воли за врага моего отца. И я шла вверх по темным ступеням в замке своего мужа, а из комнаты на самом верху лестницы струился смрад. Он затекал мне в горло, заставляя кашлять и задыхаться, но я все равно поднималась наверх, одной рукой нашаривая влажную каменную стену, а другой держа свечу. Неверное пламя свечи мерцало и вычерчивало линии в удушающем потоке воздуха от зловещей комнаты. Я знала, что означает этот запах, доносящийся до меня из-за закрытых дверей: это был запах смерти и разложения. И я должна была войти в эту комнату, чтобы встретиться лицом к лицу с моим самым большим страхом, потому что я – Трифина, выданная против моей воли за врага моего отца. И я иду вверх по темным ступеням…

И сон повторялся снова и снова, и ступени множились под моими ногами, свеча мерцала, а смрад становился все невыносимее, до тех пор пока я не зашлась в удушливом кашле. Задрожала кровать, и Мэри-Клэр, еще одна фрейлина, делящая со мной постель, бросилась будить меня со словами:

– Господи, благослови, Екатерина, вы спали и кашляли, а потом стали кричать! Что с вами стряслось?

– Ничего, – ответила я. – Пресвятые небеса, как же мне было страшно! Мне приснился плохой сон, настоящий кошмар.

* * *

Король ежедневно приходит в комнату леди Марии, тяжело опираясь на руку одного из своих друзей, стараясь скрыть, что его больная нога разлагается на все еще живом теле. Эдвард Сеймур, его шурин, поддерживает его, занимая всех приятной беседой, как умеют делать все Сеймуры. Часто Томас Говард, старый герцог Норфолка, поддерживает его под другую руку с застывшей подобострастной улыбкой на лице. Круглолицый широкоплечий Стефан Гардинер, епископ Винчестерский, держится позади них, готовый в любую минуту прийти на помощь. Они все громко смеются королевским шуткам и хвалят остроту его замечаний. Никто не смеет ему перечить. Мне вообще кажется, что со времен Анны Болейн с ним больше никто не отваживался спорить.

– Снова Гардинер, – замечает Нэн, и Екатерина Брэндон наклоняется к ней и принимается что-то горячо шептать. Я вижу, как бледнеет Нэн вслед за утвердительным кивком хорошенькой головки Екатерины.

– В чем дело? – спрашиваю я. – Почему епископу не стоит сопровождать короля?

– Паписты надеются захватить Томаса Кранмера, самого просветленного, самого лучшего христианского архиепископа, который когда-либо появлялся при дворе, – быстро говорит Нэн. – Муж Екатерины сказал ей, что они собираются обвинить архиепископа в ереси, сегодня, после полудня. Они считают, что у них достаточно сведений, чтобы посадить его на кол.

Я настолько потрясена этим известием, что лишаюсь дара речи.

– Но ведь нельзя убить епископа! – вырывается у меня.

– Можно, – резко отвечает Екатерина. – Этот король уже делал это: епископа Фишера.

– Так это было много лет назад! Что такого сделал Томас Кранмер?

– Он осквернил «Акт о шести статьях», – ответила Екатерина. – Король перечислил шесть догматов, в которые должен верить каждый христианин, или он будет признан еретиком.

– Но как он мог их осквернить? Он же не может выступать против учений Церкви! Он же архиепископ, а значит, сама Церковь!

Навстречу нам направляется король.

– Моли о помиловании архиепископа! – быстро говорит Нэн. – Спаси его, Кэт!

– Да как мне это… – и я замолкаю, чтобы изобразить улыбку хромающему мне навстречу королю, едва удостоившему свою дочь кивком.

Я ловлю на себе недоуменный взгляд леди Марии, но, даже если она считает, что я веду себя не так, как подобает тридцатиоднолетней вдове, сказать она ничего не посмеет. Леди Мария всего на три года моложе меня, но она хорошо усвоила уроки осторожности еще в полном жестокости и страданий детстве. На ее глазах из ее свиты исчезали друзья, учитель, даже ее воспитательница, отправляясь сначала в Тауэр, а потом на эшафот. Ее давно предупреждали, что ее отец без тени сомнения отдаст принцессу палачу за ее бескомпромиссную веру. Иногда, когда леди Мария молится в полном молчании с полными слез глазами, мне кажется, что она горюет по тем, кого потеряла и кого не смогла спасти. А может быть, она каждый день просыпается с чувством вины за то, что смогла отречься от своей веры ради спасения собственной жизни, а ее друзья на это не пошли.

А сейчас она встает, когда король опускается на стул, поставленный рядом с моим, и садится, только когда король позволительно взмахивает рукой. Она не открывает рта до тех пор, пока король не обращается к ней, и все время сидит с уважительно опущенной головой. Леди Мария никогда не будет жаловаться на то, что король флиртует с одной из ее фрейлин. Она проглотит обиду и будет держать ее внутри до тех пор, пока она ее не отравит.

Король жестом позволяет нам всем сесть, наклоняется ко мне и задушевным шепотом спрашивает, что я такое читаю. Я тут же показываю ему титульную страницу своей книги. Это всего лишь сборник французских рассказов, ничего запретного.

– Ты читаешь на французском?

– И говорю тоже. Но, разумеется, не так бегло, как Ваше Величество!

– А на других языках ты читать умеешь?

– Немного на латыни – и я хочу заняться ее изучением сейчас, когда у меня появилось больше времени, – говорю я. – Теперь, когда я живу при таком образованном дворе.

Он улыбается.

– Я был учеником всю свою жизнь. Боюсь, меня ты уже не догонишь, но ты должна научиться достаточно, чтобы читать мне вслух.

– Ваше Величество, английская поэзия не уступает литературе на латыни! – восклицает один из придворных.

– Вся поэзия звучит лучше на латыни, – обрывает его Стефан Гардинер. – Английский – это язык рыночных торговцев. А латынь – язык Библии.

Генри улыбается и отмахивается от этого утверждения, и становится видно, как искрятся камни на массивных перстнях, покрывающих его пухлые руки.

– Я напишу тебе стихотворение на латыни, а ты переведешь его на английский, – обещает он мне. – И сама решишь, какой из этих языков лучше передает слова любви. Ум женщины может стать ее лучшим украшением, и ты покажешь мне красоту своего ума, так же, как показала прелесть своего лица.

Взгляд его маленьких глазок скользит с моего лица по шее к вырезу моего платья и контурам груди, стянутой тесным корсетом. Король облизывает губы.

– Ну разве она не самая милая дама при дворе? – обращается он к герцогу Норфолкскому.

Старик натянуто улыбается в ответ, ощупывая меня темными глазами, словно я была тушей на вырезку.

– О да, она воистину нежнейший из цветков, – отвечает он, бросив взгляд на леди Марию.

Я ловлю на себе требовательный взгляд Нэн и замечаю:

– Вы выглядите немного встревоженным, Ваше Величество. Что вас обеспокоило?

Он качает головой, в то время как герцог Норфолкский подается вперед, чтобы прислушаться.

– Ничего из того, чем стоит беспокоить тебя, – он берет меня за руку и привлекает к себе. – Ты же благочестивая христианка, моя дорогая?

– Разумеется, – отвечаю я.

– Читаешь Библию и молишься святым?

– Да, Ваше Величество, каждый день.

– Тогда ты знаешь, что я дал своему народу Библию на английском языке и что я – глава англиканской церкви?

– Конечно, Ваше Величество, я сама принесла вам присягу. Я собрала всех слуг и домочадцев в замке Снейп и проследила за тем, чтобы они принесли присягу вам, как главе Церкви, а папа римский – всего лишь епископ из Рима, и никакого отношения к англиканской церкви не имеет.

– Среди моего народа есть сторонники перемен, приобщения английской церкви к лютеранским законам. Но есть и те, кто, напротив, придерживаются иных убеждений и хотели бы все повернуть вспять, отдав все бразды правления папе римскому. А ты что по этому поводу думаешь?

Я слишком хорошо понимаю, что мне не стоит выражать приверженности ни к одной из этих сторон.

– Я думаю, что во всем положусь на мудрость Вашего Величества.

Король разражается хохотом, и в зале все вынуждены к нему присоединиться.

– Ты права, как никогда, – произносит он, беря меня за подбородок. – Как подданная и как возлюбленная тоже. Вот что я тебе скажу: я собираюсь издать свое волеизъявление касательно этого вопроса и назову его «Книгой короля», и люди будут знать, что им думать. Я сам им скажу. И я нашел золотую середину между учениями присутствующего здесь Стефана Гардинера, который желал бы восстановить все обряды и полномочия Церкви, и моего друга, Томаса Кранмера, которого здесь нет. Вот он как раз хотел вернуть все к тому, что было описано в самой Библии. У Кранмера не было бы никаких монастырей, аббатств, часовен и пожертвований, даже самих священников. Только проповедники и Слово Божье!

– Но почему же здесь нет вашего друга, Томаса Кранмера? – нервно спрашиваю я. Я пообещала спасти человека, но не имела ни малейшего понятия о том, как это можно было сделать. Я просто не знала, как побудить короля к проявлению милости.

Маленькие глаза Генриха блеснули в ответ.

– Полагаю, он со страхом ожидает обвинений в ереси и предательстве, – со смешком объявляет король. – Думаю, ждет топота сапог его конвоя, который отведет его в Тауэр.

– Но он же ваш друг?

– Ну, тогда к его ужасу примешивается надежда на мою милость.

– Ваше Величество так великодушны, вы же его помилуете? – пробую я.

Тогда Гардинер делает шаг ко мне и поднимает руку так, словно собирается заставить меня замолчать.

– Прощение – это дело Бога, – объявляет король. – Дело же короля – вершить справедливый суд.

* * *

Генри не дает мне даже недели на осознание величины моей нечаянной радости. Он снова заговаривает со мною всего два дня спустя, воскресным вечером, сразу после вечерни. Я удивляюсь тому, как легко он сочетает благочестие с деловитостью, но, коль скоро его воля – это воля Всевышнего, субботы в равной степени подходят как для посвящения их Господу, так и для решения угодных Ему дел. Придворные следуют из часовни в обеденный зал, через высокие окна которого лились лучи вечернего солнца, когда король внезапно останавливает всех и кивком велит мне приблизиться, переместиться из группы фрейлин в самое начало процессии. Бархатный берет надвинут так глубоко на его лоб, прикрывая редеющие волосы, что мне кажется, будто жемчужины из украшающей его край вышивки смотрят прямо на меня и недобро подмигивают. Король улыбается, и улыбка его должна обозначать радость, но его глаза так же пусты и безжизненны, как и его жемчуг.

Он приветственно берет меня за руку и укладывает ее на сгиб своего локтя.

– Вы готовы ответить мне, леди Латимер?

– Готова, Ваше Величество, – отвечаю я. Теперь, когда я понимаю, что другого выхода у меня нет, мой голос громок и спокоен, а рука, зажатая между его животом, туго обтянутым тканью, и жесткой вышивкой на рукаве, больше не дрожит. Я больше не маленькая девочка, страшащаяся неизведанного, а взрослая женщина, способная встретить лицом свой страх и пойти ему навстречу. – Я молила Всевышнего о том, чтобы он направил меня на путь истинный, и я точно знаю ответ. – Я окидываю взглядом придворных. – Мне объявить его здесь и сейчас?

Он кивает. Ему чуждо понятие уединенности, потому что ему прислуживают каждое мгновение его жизни. Даже когда он тужится в стараниях опорожниться, за его спиной стоят слуги, готовые подать ему полотенце и воду для совершения туалета, или протягивая руку, в которую можно вцепиться, если боль слишком велика, чтобы терпеть ее одному. Когда он спит, в его ногах дремлет паж; он мочится в окружении своих фаворитов; а когда ему приспичит поблевать, кто-то всегда находится рядом, чтобы подставить ему чашу. С чего бы ему стесняться говорить о заключении брака здесь, где все изо всех сил стараются услышать и увидеть как можно больше? Ему нет причин бояться унижения, потому что не найдется той, которая бы ему отказала.

– Я знаю, что обласкана милостью и возвышена среди всех женщин, – я опускаюсь в глубочайший из поклонов. – И сочту величайшей честью, если Ваше Величество возьмет меня в жены.

Король снова берет мою руку и подносит ее к губам. Разумеется, он не сомневался в моем ответе, но ему понравилось, что я вслух сочла себя одаренной милостью.

– За столом будешь сидеть рядом со мной, – объявляет он. – А глашатай сделает объявление.

Он двигается с места с моей рукой, зажатой под его локтем, и мы вдвоем первыми проходим в двойные двери, ведущие в большой зал. Все остальные следуют за нами, леди Мария идет с другой стороны от него. Мне не видно ее за его широкой грудью, да и она не старается взглянуть на меня. Я представляю, как ее лицо замерло в холодном, отсутствующем выражении, и готова поклясться, что оно – точная копия моего. Мы, как две бледных сестры, идем к столу об руку с огромным отцом.

Я вижу, что во главе высокого стола стоит трон и два стула по обе стороны от него – судя по всему, слуги получили распоряжение поставить их таким образом. Кто-то уже знал, что сегодня король потребует моего ответа – и, разумеется, получит его, – и что мы уже рука об руку проследуем к ужину.

Мы втроем поднимаемся на помост и занимаем свои места. Над троном раскрыт великолепный балдахин, но моего стула он пока не покрывает. Лишь только став королевой, я буду вкушать под этим золотым покровом. Я окидываю взглядом зал, сотни лиц, разглядывающих меня. Эти люди подталкивают друг друга локтями и показывают на меня, осознав, что я стану их королевой, до тех пор пока не раздается пение горнов и вперед не выходит глашатай.

Я замечаю, как осторожно выказывает эмоции Эдвард Сеймур, понимая, что новая королева приблизит к себе новых советников, новых королевских родственников, новых королевских друзей и приближенных. Он тщательнейшим образом оценит, насколько серьезно я смогу угрожать его положению шурина короля, брата королевы, трагически погибшей от родильной горячки. Его брата нигде не видно, и я не ищу его глазами. Я смотрю прямо перед собою невидящими глазами, надеясь, что Томас сегодня решил поужинать в другом месте. Мне нельзя его искать. До конца моих дней.

* * *

Я молю Господа, чтобы он направил меня, дабы сбылась воля Его, а моя непокорная воля и неподобающие желания были полностью подчинены божественному плану. Я не знаю, где искать Бога: то ли в старых церковных ритуалах, в образах святых мучеников, в чудесах и старцах – то ли в новых молитвах на английском и самостоятельном чтении Библии. Но я должна Его найти. Мне Он необходим, чтобы подавить мою страсть и обуздать мои собственные устремления. Если мне надлежит предстать пред Его алтарем, чтобы принести клятву верности в еще одном, лишенном любви браке, мне жизненно необходима его помощь и поддержка. Я чувствую нутром, я совершенно уверена в том, что без Божьей помощи не смогу выйти замуж за короля. Я не сумею отказаться от Томаса, если не буду верить, что делаю это ради великой цели. Я не смогу отречься от своей первой, единственной любви, моей нежности, моей страсти к этому удивительному, невероятно притягательному мужчине, если только Божья любовь не займет ее место.

Я молюсь с пылкостью новообращенного, преклонив колена возле архиепископа Кранмера, который вернулся ко двору, где против него никто не произнес и слова, словно сама эта история с обвинением в ереси была лишь отступлением, фигурой танца – шаг вперед, два назад, в сторону и кругом. Я не понимаю, как такое возможно, но мне кажется, что король сам вовлек своих советников в эту игру, заставив их обвинить архиепископа, а затем помиловал того и повелел ему начать расследование против своих обвинителей. И теперь окружение Стефана Гардинера трепещет от страха, а Томас Кранмер горделиво возвращается ко двору, чтобы укрепиться в милости короля. Он сейчас молится подле меня, подняв испещренное морщинами лицо вверх, в то время как я молча пытаюсь убить свою любовь к Томасу, заменяя ее на любовь к Всевышнему. Но бедное мое сердце даже сейчас, во время исступленной молитвы, в лице, искаженном крестной мукой на распятье, угадывает его смуглые черты, и святая мука мне кажется сладострастием. Осознавая эту подмену, я крепче сжимаю веки и бросаюсь в молитву с еще большим отчаянием.

Рядом со мною молится леди Мария, которая так и не произнесла ни единого слова касательно моей новой роли и изменения в положении. Лишь один раз она тихо высказала мне свое одобрение и вежливо поздравила отца. Между трагической кончиной ее матери и моим появлением ей представляли слишком много мачех, чтобы она сколько-нибудь серьезно отнеслась к тому, что я заняла место Екатерина Арагонской. Принцесса не прониклась ко мне ни ненавистью, ни доверием. Ее последняя мачеха не продержалась подле короля и двух лет. Я даже готова поклясться, что леди Мария убеждена, что без Божьей помощи мне никогда не занять места ее матери – и никогда там не удержаться. Однако то, как осеняет себя крестным знамением в конце молитвы, бросая на меня быстрый, полный жалости взгляд, говорит мне, что, по ее мнению, одной Божьей помощи мне будет явно не достаточно. Леди Мария смотрит на меня так, словно я, ведомая лишь светом одной свечи, отправляюсь в путь по топким болотам, в сумеречной тьме. Но вот она слегка поводит плечами и отворачивается.

Я молюсь с самоотречением монахини, в назначенный час и между ними, корчась на коленях подле своей кровати, молча взывая к Всевышнему в часовне, в каждое свободное мгновение. И в темные предрассветные часы, когда я еще не очнулась от предшествовавшей сну молитвенной горячки, мне кажется, что я сумела победить страсть к Томасу; но, окончательно проснувшись, я снова ощущаю тоску по его прикосновениям. Я никогда не молюсь о том, чтобы он пришел ко мне, потому что знаю, что ему нельзя этого делать. Он не должен, ни в коем случае. Но все равно всякий раз, когда я слышу позади себя скрип отворяемой двери, мое сердце вздрагивает от надежды, что это он. Я почти явственно слышу: «Екатерина, пойдем! Бежим!»

Тогда я продолжаю перебирать четки и перехожу к молитвам о том, чтобы Господь послал на мою голову несчастье, чтобы случилось что-то страшное и не допустило бы свадьбы.

– Но что это может быть за несчастье, как не смерть самого короля? – требует у меня ответа Нэн.

Я молча смотрю на нее, плохо понимая, что она говорит.

– Ты же понимаешь, что даже думать об этом – уже измена королю, – напоминает она, пользуясь тем, что запел церковный хор. – А говорить об этом – измена вдвойне. Нельзя молиться о его смерти, Кэт. Он просил твоей руки, и ты согласилась. А сейчас ты подвергаешь себя бесчестию как его подданная и как его невеста.

Я опускаю голову под тяжестью ее упреков, но она права. Грех молиться о смерти другого человека, даже если это ваш злейший враг. Даже солдаты, идущие на битву, и то должны молиться о том, чтобы смерть забрала как можно меньше душ. И, подобно им, я должна молиться, готовясь исполнить свой долг, рискуя собою, своей жизнью. К тому же он мне не враг. Он постоянно добр ко мне и внимателен, говорит о любви ко мне, о том, что я стану для него всем. Он – мой король, величайший из королей, которых знала Англия. Я мечтала о нем, когда была девочкой, а мама рассказывала мне о красавце – молодом короле, о его конях и одеждах из золотой парчи и бархата, и его доблести. Я не могу желать ему зла. Мне следует молиться за его здравие, счастье и долгие годы жизни. Мне следует молиться о том, чтобы наш брак продлился как можно дольше, и о том, чтобы мне удалось сделать его счастливым.

– Ты ужасно выглядишь, – заявляет Нэн. – Тебе что, не спится?

– Нет. – Я всю ночь просыпалась, чтобы просить Всевышнего о том, чтобы меня миновала чаша сия.

– Ты должна поспать, – приказывает она. – И поесть. Ты самая красивая женщина при дворе, с тобою никто не может сравниться. Мэри Говард и Екатерина Брэндон бледнеют рядом с тобой. Господь благословил тебя красотой, так не испорти его дара. И не думай, что, если ты подурнеешь, он от тебя откажется. Раз он что-то решил, то ничто не сможет помешать ему выполнить намеченное, даже если пол-Англии ополчится против него… – Тут она замолкает, затем уточняет с тихим смехом: – Ну, разве только если он по какой-то причине не передумает сам. Тогда ничто уже не сможет убедить его в правильности предыдущего выбора.

– А как он может передумать? Когда? – спрашиваю я.

– Это обычно происходит в одно мгновение. В один удар сердца, – отвечает она. – И всегда неожиданно.

– Но как же можно с этим ужиться? – качаю я головой. – С королем, который может в любой момент передумать?

– Это не у всех получилось, – Нэн не стала увиливать.

– Если мне нельзя молиться о том, чтобы избежать этой судьбы, то о чем мне тогда молиться? Об отречении?

В ответ Нэн лишь покачала головой.

– Я разговаривала с мужем, Гербертом. Он считает, что ты была послана нам Богом.

Я не выдерживаю и смеюсь. Мужу Нэн никогда не было до меня особого дела. Надо сказать, мое положение значительно укрепилось, если теперь он провозгласил меня небесным посланцем.

Однако Нэн не склонна веселиться.

– Нет, он действительно так считает. Ты появилась именно в тот момент, когда нам была просто необходима благочестивая королева. Ты спасешь короля от лап Рима. Король прислушивается к старым служителям Церкви, а те твердят ему, что его страна не просто нуждается в реформах, а склоняется к лютеранству, к совершенной ереси! И это толкает его обратно, к Риму, настраивая против собственного народа. Они изымают Библии из английских церквей, чтобы люди не могли читать ее сами. А теперь они еще арестовали с полдюжины человек в Виндзоре, вместе с регентом церковного хора, чтобы сжечь их в болотинах возле замка! И это все только за то, что те хотели читать Библию на английском!

– Нэн, но я не могу их спасти! Это не меня Бог послал им во спасение.

– Ты должна спасти реформы Церкви, спасти короля, спасти нас всех. Это богоугодное дело, которое, как нам кажется, тебе по силам. Реформаторы хотят, чтобы ты направляла мысли короля в нужное русло, когда вы будете наедине. Только ты можешь это сделать. Ты должна найти в себе силы на это, Кэт, а Господь направит тебя.

– Легко тебе говорить… Разве твой муж не понимает, что я не знаю, о чем говорит народ? Не знаю, кто на чьей стороне? Я не тот человек, которому следует этим заниматься, потому что я ничего в этом не смыслю и меня это нисколько не интересует.

– Господь избрал тебя для этого, и во всем не так сложно разобраться. Двор поделен на два лагеря, каждый из которых считает себя единственно правым и ведомым Божьей волей. Одни считают, что королю следует примириться с Римом и восстановить монастыри, аббатства и все ритуалы католической церкви. Епископ Гардинер и его соратники – епископ Боннер, сэр Ричард Рич, сэр Томас Ризли и другие. Сторонникам Говарда близок католицизм, и они с радостью вернули бы Церковь к прежним устоям, но будут беспрекословно исполнять повеления короля, что бы он им ни велел. И есть мы, люди, желающие, чтобы Церковь двигалась вперед с помощью реформ, освободившись от оков предрассудков прежних римских ритуалов, чтобы люди могли читать Библию на родном языке и на нем молиться и служить Всевышнему, и чтобы из карманов бедняков больше не было выманено ни одной монетки за обещание простить грехи, чтобы никого больше не обманывать статуями, кровоточащими как по команде, не отправлять никого в дорогостоящие паломничества. Мы выступаем лишь за истину Слова Божия. Ничего более.

– Судя по всему, ты тоже уверена в своей правоте, – замечаю я. – Ты всегда была в себе уверена. А кто разговаривает от вашего имени с королем?

– Никто, в том-то и дело. И в стране, и при дворе становится все больше наших единомышленников. На нашей стороне почти весь Лондон. Но нет влиятельной персоны, которая представляла бы наши интересы за его пределами, кроме Томаса Кранмера. Ни к кому из нас король не благоволит. И этим человеком должна стать ты.

– Чтобы направить короля в сторону реформ?

– Только для этого, больше ничего не нужно. Расположи его к принятию реформ, которые он сам и затеял. Наш брат, мой муж, тоже в этом уверен. И это великое дело, которое может быть сделано не только для Англии, но и для всего мира. Это величайшая возможность для тебя, Кэт. Это твой шанс стать великой женщиной, повести за собой людей.

– Я не хочу этого шанса. Я лишь хочу жить в достатке, комфорте и безопасности. Как и любая другая женщина. А все остальное – это уже слишком и лежит далеко за гранью моих возможностей.

– Нет ничего невозможного с Божьей помощью! – продолжает сестра. – А раз Бог будет с тобой, то ты преуспеешь во всем. Я буду молиться об этом. Мы все об этом молимся.

* * *

Король входит в комнаты леди Марии и сначала приветствует ее. Так будет до дня нашей свадьбы, который превратит меня в первую даму королевства. И тогда у меня тоже появятся свои комнаты, и король будет приветствовать сначала меня, а леди Мария и все остальные придворные дамы будут везде следовать только за мною, в моей свите. Когда я вспоминаю некоторых дам, которые воротили нос от меня как Екатерины Парр, а скоро будут застывать предо мною как королевой в глубоком поклоне, мне сложно сдержать довольную улыбку.

Король усаживается между мною и леди Марией. Когда два помощника помогают королю опустить его грузное тело на кресло, оно издает жалобный скрип. Тут же у ног короля появляется скамеечка, и шустрый паж аккуратно ставит на нее больную ногу своего повелителя. Король справляется с гримасой боли и ко мне поворачивается уже с улыбкой.

– Сэр Томас Сеймур нас покинул. Он не мог остаться даже на один день, чтобы попасть на королевскую свадебную церемонию. Как думаешь, почему?

Я приподнимаю брови в спокойном удивлении.

– Не знаю, Ваше Величество. Куда он направился?

– Ты не знаешь? Разве ты не слышала?

– Нет, Ваше Величество.

– Ну как же, он отправился выполнять мое поручение. Он мой шурин и мой подданный. А значит, выполнит любой мой приказ, когда бы я его ни отдал. Потому что он мой раб и пес, – и король разражается довольным сиплым смехом. И Эдвард Сеймур, еще один королевский шурин, тоже принимается громко смеяться, словно ему и дела нет до того, что члена его семьи называют рабом и собакой.

– Его Величество доверил моему брату весьма важную миссию, – решает пояснить мне Эдвард. Он кажется весьма довольным, но я точно знаю, что все придворные – прекрасные лжецы. – Его Величество отправил его послом к королеве Марии Венгерской, наместнице Нидерландов.

– Мы заключим с ними союз, – заявил король. – Против Франции. И на этот раз наш союз будет нерушим, и мы уничтожим Францию и вернем себе тамошние английские земли. И не только их, да, Сеймур?

– Мой брат заключит союз ради своего короля и ради Англии, и этот союз будет на века, – бросился заверять его Эдвард. – Вот почему он покинул дворец в такой спешке. Он торопится начать исполнение порученного ему дела как можно раньше.

Я перевожу взгляд с одного мужчины на другого, словно маятник. Тик-так, от одного собеседника к другому. Поэтому, когда король резко оборачивается ко мне, это застает меня врасплох.

– Вы будете скучать по Томасу Сеймуру, леди Латимер? – рычит он. – Вы же, дамы, к нему весьма благосклонны, не так ли? Так будете скучать?

Влекомая волной жаркого страха, я чуть было не бросаюсь все отрицать, как вдруг замечаю подвох.

– Да, конечно, мы все будем по нему скучать, – безразлично бросаю я. – Он составлял веселую компанию для молоденьких фрейлин. Я рада, что его остроумие сможет сослужить службу Вашему Величеству, тем более что меня оно развлекало мало.

– Вам что, не нравились придворные ухажеры? – спрашивает он, буравя меня своими маленькими глазками.

– Я родом из северных земель, а там не любят излишних пустословий. Я тоже предпочитаю прямоту.

– Восхитительно! – громко восклицает Эдвард Сеймур, в то время как король хохочет над моим провинциальным ответом. Щелкнув пальцами, он подзывает пажа, который тут же подскакивает, чтобы убрать подставку из-под ноги короля, а потом они вдвоем поднимают его с кресла и поддерживают, пока тот не примет устойчивое положение.

– Мы идем обедать, – заявляет король. – Я так голоден, что готов съесть быка! Да и вы, леди Латимер, должны хорошенько подкрепиться. У меня для вас тоже найдется дело. Моя невеста должна быть весела и полна сил!

Я склоняюсь в поклоне, пока он ковыляет мимо, с трудом перенося свой громадный вес с одной неверной ноги на другую. Говорят, широкая плотная повязка на его больной ноге с трудом прикрывает постоянно сочащуюся рану.

Я встаю и иду за ним рядом с леди Марией. Она одаривает меня прохладной улыбкой, но не произносит ни слова.

* * *

Я должна выбрать себе девиз. Мы с Нэн сидим на кровати в моей спальне, за запертой ото всех дверью.

– Неужели ты их все помнишь? – Я не могу сдержать удивления.

– Конечно, помню. Я видела инициалы каждой из них, вырезанные на каждом деревянном луче и каменной розетке в каждом дворце. А потом я видела, как камень скалывают, дерево полируют и на место старых инициалов наносят новые. Я сама вышивала их девизы на флагах к их венчанию. Я видела, как рисовали и вырезали их гербы на королевском баркасе, чтобы потом выжечь и сменить на новые. Разумеется, я все их помню. Почему бы мне этого не помнить? Я присутствовала при том, как каждый из этих символов наносился, и при мне они удалялись. Мама отдала меня в услужение Екатерине Арагонской, взяв с меня обещание, что я буду предана своей королеве. Ей бы и в голову не пришло, что у нашего короля их будет шесть. Как и то, что одной из них станешь ты. Спроси меня о любой из них, и я назову тебе их девиз. Я помню их все!

– Анна Болейн, – говорю я первое, что приходит на ум.

– «Самая счастливая», – выдает Нэн со смешком.

– Анна Клевская?

– «Господь да ниспошлет мне благодать навеки».

– Екатерина Говард?

Нэн хмурится, словно это воспоминание ей неприятно.

– «Нет воли иной, кроме Его». Бедная лгунья…

– Екатерина Арагонская? – Это имя хорошо знакомо нам обеим. Екатерина была дражайшей подругой нашей матери, принявшей мученическую смерть за свою веру от руки своего вероломного мужа.

– «Смирение и верность». Благослови, Господи, ее душу… Не было женщины смиреннее ее. И не было женщины вернее.

– А какой был у Джейн?

Как бы ни повернулась жизнь, Джейн Сеймур навсегда останется самой любимой женой короля. Она подарила ему сына и успела умереть до того, как он от нее устал. И теперь в его памяти остался образ идеальной во всех отношениях женщины, больше святой, нежели жены. Он даже иногда выдавливал скупую слезу, вспоминая о ней. Правда, моя сестра помнит, что Джейн умирала в ужасе и полном одиночестве, все время спрашивая о своем муже и зовя его, но ни у кого не было смелости сказать ей, что король изволил уехать.

– «Связанная послушанием и служением», – отвечает Нэн. – Да уж, точнее будет сказать «связанная по рукам и ногам», если на то пошло.

– Связанная? А кто ее связал?

– Ее связали как собаку, как рабыню. Это родные братья продали ее ему, словно курицу на рынке. Отвезли на рынок и выложили на прилавок, прямо под нос королеве Анне. Ощипали, нафаршировали и поставили в самое пекло комнат королевы. Оставалось лишь подождать, пока у короля разыграется аппетит.

– Перестань.

Оба моих покойных мужа жили вдалеке от двора, от лондонских сплетен. Когда до нас доходили известия, новостям было уже недели по две, если не больше, и по пути к нам они обрастали розовым ореолом в пересказах уличных торговцев или искрой в коротких письмах Нэн. Слухи о королевских женах, сменявших одна другую, как в танце, походили на сказки о каких-то волшебных существах: молодой хорошенькой шлюхе, толстой немецкой герцогине, ангелоподобной матери, умершей при родах… Я не обладала ясным и циничным видением дворцовых событий, которым отличалась Нэн, и не знаю даже половины из того, что известно ей. И никто не знает, сколько секретов она могла узнать. Я появилась при дворе лишь в последние месяцы жизни моего мужа Латимера и натолкнулась на непробиваемую стену молчания, окружавшую все, что касалось последней королевы. Всех их вообще никто не поминал добрым словом.

– Твой девиз должен быть обещанием верности и смирения, – тем временем рассуждала Нэн. – Он приближает тебя к себе, возвышая над остальными. Поэтому ты должна во всеуслышание заявить о своей благодарности и намерении ему служить.

– Меня вообще-то нельзя назвать смиренной женщиной, – говорю я с улыбкой.

– Тебе придется проявить благодарность.

– Тогда пусть будет что-то о Божьей милости, – соглашаюсь я. – Потому что только понимание того, что такова воля Всевышнего, даст мне силы со всем этим справиться.

– Нет, тебе нельзя говорить ничего подобного, – предупреждает сестра. – Ты должна думать о Боге в лице твоего мужа, Боге в короле.

– Я хочу стать орудием в руках Божьих. Тогда ему придется мне помочь. Пусть будет «Всё ради Господа».

– А давай сделаем так: «Все ради Него»? Тогда будет казаться, что ты думаешь только о короле.

– Тогда это будет ложью, – не соглашаюсь я. – Мне не хочется играть словами, чтобы получался двойной смысл. Словно я придворная интриганка или хитрый церковный служка. Я хочу, чтобы мой девиз был простым и понятным.

– Ох, да не будь же ты такой деревенской простушкой!

– Нет, Нэн, я просто хочу быть честной.

– А что, если будет: «Приносить пользу во всем»? Тут же не говорится, кому эта польза предназначена. Ты одна будешь знать, что это будет польза делу Бога и реформации, а другим это знать необязательно.

– «Приносить пользу во всем»? – безрадостно повторяю я. – Как-то не очень вдохновляет.

– «Самая счастливая» была мертва через три с половиной года, – жестко парировала Нэн. – «Нет воли иной, кроме Его» спала с прислугой. Это всего лишь девизы, а не предсказания.

* * *

Из Хатфилда привезли леди Елизавету, дочь Анны Болейн, чтобы представить ее мне как новой мачехе, четвертой за последние семь лет. Король решает, что эта встреча должна быть проведена официально и прилюдно, и девятилетний ребенок вынужден войти в огромный зал для приемов Хэмптон-корта, сквозь сотни людей. Она идет с прямой спиной и бледным, почти белым, как муслиновый воротник ее платья, лицом. Она выглядит неприкаянной, игрушкой в чужих руках, всегда в толпе и совершенно одна. Нервозную бледность бедняжки оттеняет цвет ее медных волос, убранных под капюшон, губы плотно сжаты, а глаза широко распахнуты. Но она идет вперед так, как ее учили: с идеально прямой спиной и высоко поднятой головой.

Когда я вижу ее, мне становится нестерпимо жаль эту маленькую девочку, мать которой умерла на плахе по приказу ее собственного отца, когда ей было не больше трех лет от роду. Ее собственная судьба теперь висит на волоске: за тот единственный день она превратилась из королевской наследницы в королевского бастарда. Даже имя ее изменилось с принцессы Елизаветы до леди Елизаветы, и теперь никому и в голову не приходит делать перед нею реверансы.

Я не вижу никакой угрозы в этой малышке. Напротив, мне она кажется несчастным ребенком, не знавшим матери, не уверенным в своем настоящем и будущем, почти не видящим отца, и любимым только своими слугами, которые держатся рядом с нею по собственной доброй воле и зачастую служат даром, когда королевский казначей забывает выплатить им жалованье.

Она прячет свой страх за правилами дворцового этикета. Ореол принадлежности к царской крови прикрывает ее, как раковина моллюска, но я уверена, что внутри она так же мягка и беззащитна.

Леди Елизавета приседает в поклоне отцу, затем поворачивается ко мне и снова кланяется.

Выражая свою благодарность отцу, допустившему ее в свое присутствие, и выражая радость от знакомства с новой матерью, она говорит по-французски. Я ловлю себя на мысли, что Елизавета напоминает мне маленькое животное из зверинца в Тауэре, показывающее забавные трюки по приказу короля.

Вдруг я замечаю быстрый взгляд, которыми обменялись Елизавета и леди Мария, и понимаю, что обе сестры боятся своего отца. Они полностью зависят от его прихотей, никогда не знают, что может произойти в следующее мгновение, и больше всего на свете боятся сделать неверный шаг. Леди Мария была вынуждена ухаживать за Елизаветой, когда та была еще совсем малышкой, но это поручение, вопреки ожиданиям, не вызвало у нее неприязни к младшей сестре. Леди Мария постепенно прониклась любовью к девочке и сейчас ободряюще кивала ей, услышав дрожь в голосе, говорящем по-французски.

Я встаю с места и быстро спускаюсь с подиума, чтобы взять Елизавету за холодные руки и поцеловать в лоб.

– Добро пожаловать во дворец, – приветствую я ее на английском. Какая мать станет говорить со своим ребенком на иностранном языке? – Я с радостью стану тебе матерью и буду о тебе заботиться, Елизавета. И надеюсь, что и ты увидишь во мне мать и мы станем одной семьей. Надеюсь, ты научишься любить меня и поверишь, что и я полюблю тебя, как родную.

Кровь приливает к ее бледным щекам до самых светлых бровей, и я вижу, как дрожат ее губы. Она не находит слов, чтобы ответить на простой жест нежности, хотя у нее заготовлено несколько речей на французском. Тогда я оборачиваюсь к королю.

– Ваше Величество, из всех сокровищ, которыми вы осыпали меня, именно это, ваша дочь, наполняет мое сердце радостью. – Я бросаю взгляд на леди Марию, которая бледнеет от такого вопиющего нарушения протокола. – Я уже успела полюбить леди Марию, а теперь смогу полюбить и леди Елизавету. Когда же я познакомлюсь с вашим сыном, радости моей не будет конца.

Королевские фавориты, Энтони Денни и Эдвард Сеймур, внимательно смотрят на короля, чтобы по его реакции угадать, не забылась ли я и не опозорила ли короля, как и ожидалось от вдовы простолюдина. Но король сиял. Казалось, все это время он искал жену, которая любила бы его детей не меньше, чем его самого.

– Ты говоришь с нею по-английски, – только замечает он. – Хотя она бегло говорит по-французски и на латыни. Моя дочь способна к учению, как и ее отец.

– Это потому, что я говорю от сердца, – отвечаю я и получаю в награду его теплую улыбку.

Королевская резиденция Хэмптон-корт

Лето 1543 года

Мне велено завершить траур к дню венчания и явиться на него в платье из королевского гардероба. Из главного лондонского хранилища хранитель королевских кладовых приносит один сундук сандалового дерева за другим, и мы с Нэн проводим несколько счастливых часов, раскрывая их и вынимая платья, рассматривая и выбирая. Леди Мария и несколько фрейлин высказывают свои мнения и дают советы. Все платья припудрены и уложены в льняные мешки, а рукава проложены цветами лаванды, чтобы отпугнуть моль. Роскошный мягкий бархат и гладкая парча источают аромат и ощущение роскоши – то, с чем я не сталкивалась никогда в жизни. Я выбираю платье из нарядов королевы, шитое золотом и серебром, перебираю манжеты, накидки и нижние платья. Когда я, наконец, останавливаюсь на богато вышитом наряде темных тонов, подходит время идти на ужин. Леди упаковывают оставшиеся платья и уходят, Нэн закрывает дверь, и мы остаемся одни.

– Я должна поговорить с тобою о брачной ночи, – начинает она.

Я смотрю на ее мрачное лицо, и на мгновение меня охватывает страх. Неужели она как-то узнала мой секрет? Она знает, что я люблю Томаса, мы пропали… Мне остается только все отрицать.

– В чем дело, Нэн? Почему ты такая серьезная? Я не девственница, и тебе ни к чему рассказывать мне о том, что меня ждет. Боюсь, ничего нового меня там не ожидает, – говорю я со смехом.

– Все очень серьезно. Кэт, я должна задать тебе вопрос. Ты считаешь себя бесплодной?

– Вот это вопрос! Мне всего тридцать один!

– Но у тебя же не было детей с лордом Латимером?

– Господь не дал нам этого благословения. Мужа часто не бывало дома, да и последние годы он был не… – Я взмахиваю рукой. – А в чем дело? Почему ты об этом спрашиваешь?

– Только по одной причине, – мрачно говорит она. – Король не вынесет утраты еще одного ребенка, поэтому ты не должна зачать. Это слишком рискованно.

– Неужели он будет так сильно горевать? – я искренне тронута.

Нэн досадливо восклицает. Мое невежество иногда доводит мою выросшую в Лондоне сестру до настоящего раздражения. Я провинциалка, хуже того, я родом с Севера, куда не доходят сплетни, и я унаследовала его невинную наивность и провинциальную простоту.

– Да нет же. Дело не в горе, он вообще никогда не горюет.

Она бросает взгляд на запертую дверь и увлекает меня поглубже в комнату, чтобы никто не смог подслушать нас у порога.

– По-моему, он не сможет дать тебе ребенка, который удержится у тебя в утробе. Кажется, он не способен зачать здоровое дитя.

Я подхожу к ней так близко, что почти касаюсь губами ее уха.

– Нэн, это измена. Даже я это понимаю. Ты с ума сошла, если говоришь мне подобное прямо перед свадьбой.

– Я бы сошла с ума, если б не сказала тебе этого, Кэт. Клянусь тебе, у него получаются только выкидыши и мертворожденные.

Я немного отодвигаюсь, чтобы посмотреть в ее сумрачное лицо, и говорю:

– Плохо дело.

– Я знаю.

– Думаешь, у меня будет выкидыш?

– Или того хуже.

– Что может быть хуже этого?

– Хуже будет родить ребенка, который окажется чудовищем.

– Кем?

Нэн поднесла лицо еще ближе к моему, внимательно глядя мне в глаза.

– Это правда. Нам было велено никогда не вспоминать и не говорить об этом. Это строжайшая тайна. И никто из тех, кто об этом знает, не проронил ни слова.

– Ну, теперь тебе просто придется мне об этом сказать, – мрачно говорю я.

– Это касается королевы Анны Болейн. Ей вынесли смертный приговор не за те сплетни и клевету, что о ней говорили. Эти бесчисленные любовники – все это было выдумкой. Анна Болейн сама родила свою судьбу. И родившийся у нее уродец стал ее приговором.

– У нее родился уродец?

– У нее были роды раньше срока, ребенок оказался недоразвитым и странно сложенным, а повитухи об этом донесли.

– Донесли?

– Им платили, чтобы они докладывали королю обо всем, что видели и слышали. И они сказали, что у королевы были не просто преждевременные роды и ее ребенок не был нормальным. Он был на одну половину рыбой, на другую – зверем. Это был уродец с раздвоенным лицом и торчащим наружу позвоночником, каких на ярмарках показывают в стеклянных банках.

Я отнимаю у нее свои руки и прикрываю уши.

– Господи, Нэн!.. Я не хочу об этом знать. Я не хочу об этом слушать.

Она убирает мои руки от ушей и встряхивает меня за плечи.

– Как только об этом стало известно королю, он принял это как доказательство того, что королева воспользовалась черной магией, чтобы зачать, и что она возлегла с собственным братом, чтобы родить адское дитя.

Я смотрю на нее, не веря своим ушам.

– А Кромвель добыл ему доказательства этого, – продолжала сестра. – Кромвель мог доказать что угодно – что наша королева была горькой пьяницей… у него для всего был человек с показаниями, готовый поклясться в их правдивости. Но он получил приказ от короля, который не мог допустить, чтобы о нем могли подумать, что он способен породить чудовище, уродца. – Она смотрит на мое скованное ужасом лицо. – Поэтому запомни: если ты не доносишь ребенка или родишь уродца, он обвинит тебя в том же самом и велит казнить.

– Он не сможет сказать что-либо подобное, – не сдаюсь я. – Я ему не вторая королева Анна. Я не собираюсь ложиться со своим братом и дюжиной других мужчин. Мы слышали о ней даже в Ричмондшире и знаем, что она вытворяла. Никто не может сказать обо мне того же.

– Он предпочтет поверить, что ему наставили рога, и не раз, чем признать, что с ним что-то не так. То, что вы слышали в Ричмондшире об изменах королевы, было объявлено самим королем. Вы об этом узнали потому, что он так захотел – и позаботился о том, чтобы об этом знал каждый. Он убедил всю страну, что во всем виновата королева. Ты не понимаешь, Кэт. Король должен быть совершенен во всем. Он не вынесет, если хоть кто-нибудь, хоть на кратчайшее мгновение допустит мысль о том, что с ним что-то не так. Он не может обладать недостатками. Он идеален. И его жена тоже должна быть идеальной.

Я ничего не понимала, и это было написано на моем лице.

– Это кошмар какой-то…

– Но это правда! – восклицает Нэн. – Когда королева Екатерина не смогла выносить ребенка, король заявил, что это Божий знак и что этот брак противен Господу. Когда королева Анна родила уродца, король обвинил ее в колдовстве. Если б Джейн потеряла ребенка, то он обвинил бы ее. Она об этом знала, как и все мы. И если ты не выносишь беременность, то виновата в этом будешь ты, а не он. И тебя за это накажут.

– Но что же мне делать? – Я запаниковала. – Я не знаю, что мне делать! Как я могу этому помешать?

В ответ Нэн достает маленький мешочек из кармана своего платья и показывает его мне.

– Что это?

– Свежий корень руты. Будешь пить чай, настоянный на нем, каждый раз после ночи, проведенной в королевской постели. Каждый раз. Это не даст тебе понести.

Я протягиваю руку, но не для того, чтобы взять у нее этот мешочек, а чтобы просто коснуться его пальцем.

– Это же грех, – неуверенно говорю я. – Не может не быть грехом. Как и те зелья, которыми старухи торгуют возле ярмарок. Наверное, даже не действует…

– Идти на верную смерть осознанно, – вот это грех, – поправляет меня сестра. – А ты именно это и сделаешь, если допустишь зачатие. Если ты родишь уродца, как королева Анна, он назовет тебя ведьмой и казнит. Его гордыня не даст ему смириться с появлением на свет еще одного мертворожденного младенца. Потому что, если еще одна жена – из шести здоровых женщин – родит от него уродца или не доносит младенца, все поймут, что все дело в нем. Подумай! Если умрет и твой ребенок, он будет у короля девятым.

– Умерло уже восемь детей? – Перед моими глазами встает призрачная вереница.

Она кивает и молча протягивает мне мешочек. Я так же молча его беру.

– Говорят, он отвратительно пахнет. Мы велим служанке приносить тебе чайник с горячей водой каждое утро, а заваривать себе чай ты будешь сама, в одиночестве.

– Это ужасно, – тихо говорю я. – Я отказалась от собственных желаний… – При этих словах я чувствую, как сжимается мое сердце при воспоминаниях о том, от чего именно я отказалась. – И ты, моя родная сестра, даешь мне яд, который мне придется пить…

Нэн прижимается ко мне теплой щекой.

– Ты должна жить, – горячо шепчет она. – Женщине при дворе иногда приходится идти на немыслимое, чтобы выжить. А ты должна выжить.

* * *

По Лондону ходит чума, и король решает, что наше венчание пройдет тихо и без лишних торжеств. Никаких толп зевак, которые могут принести заразу. Не будет ни пышной церемонии в аббатстве, ни фонтанов, полных вина, ни людей, жарящих коровьи туши и танцующих на улицах. Они должны будут принять лекарства и сидеть по домам, и никому не позволено выходить из зачумленного города к чистой реке и равнинам вокруг Хэмптон-корта.

Итак, мое третье венчание должно произойти в молельне, маленькой, великолепно украшенной комнате, примыкавшей к покоям королевы. Я напоминаю себе, что скоро, когда эта суета закончится, эта молельня станет моей, и я смогу молиться и размышлять там в одиночестве. После того как я принесу свои подвенечные клятвы, эта комната – и все остальные на стороне королевы – станут моими, для моего личного пользования.

Сейчас молельня забита людьми; придворные шевелятся, стараясь расступиться предо мною, когда я вхожу в нее в новом платье и медленно иду к королю. Он, огромный, человек-гора, стоит возле алтаря, окутанного мерцающим светом, льющимся с белых восковых свечей в разветвленных золоченых подсвечниках, стоящих на вышитой драгоценными камнями напрестольной пелене. Там – золотые и серебряные кувшины, чаши, дароносицы, блюда, а над всем этим великолепием высится покрытое золотом распятие, усыпанное бриллиантами. Все эти сокровища, ставшие трофеями величайших домов королевства, постепенно оказывались в хранилищах короля и сейчас мерцают на алтаре словно языческие подношения, отвлекая внимание от раскрытой Библии на английском и душа простоту убранства маленькой молельни, превращая место поклонения в хранилище.

Моя рука тонет в потной ручище короля. Перед нами епископ Гардинер читает раскрытое Писание и клятвы молодоженов ровным голосом человека, который наблюдал за вознесением и падением королев, а сам постепенно укреплял свои позиции. Епископ был другом моего друга, лорда Латимера, и разделял его убеждения в том, что монастыри должны служить на благо общин; что если Церковь и нуждается в переменах, то только начиная с головы; что сокровища часовен и аббатств не должны перекочевывать в жадные руки новых фаворитов; и что, выгоняя священников и монашек на улицы и разрушая святилища, страна становится лишь беднее.

Служба на английском идет проще, но все молитвы звучат на латыни, словно король и епископ желают напомнить всем и каждому, что Бог говорит на латыни, а бедный и необразованный люд обречен на вечное непонимание Его.

Позади короля стоят его самые близкие друзья и верные слуги, образовывая целое море улыбающихся лиц. Эдвард Сеймур, старший брат Томаса, который никогда не узнает, что я иногда заглядываю в его темные глаза, только чтобы увидеть такие любимые фамильные черты; муж Нэн, Уильям Герберт, рядом с ним Энтони Браун и Томас Хинидж. За мною стоят придворные дамы. Первые среди них – дочери короля, леди Мария и леди Елизавета, и его племянница леди Маргарет Дуглас. За ними стоит моя сестра, Нэн, Екатерина Брэндон и Джейн Дадли. Все остальные лица сливаются в толпу. В комнате слишком много людей и очень душно. Король почти кричит, произнося свою клятву, словно он – герольд, возвещающий о победе. Я произношу свои слова ясно и четко, и, когда все заканчивается и король поворачивается ко мне, я вижу, что он сияет улыбкой. Он наклоняется и под аплодисменты целует свою жену. У него оказывается влажный требовательный рот с отвратительным привкусом больных зубов. От него пахнет порченой едой. Он отпускает меня, и его маленькие глазки принимаются внимательно изучать мою реакцию. Я опускаю глаза, словно охваченная желанием, собираюсь – и уже с улыбкой кокетливо возвращаю ему взгляд. Все оказалось не хуже, чем я предполагала, да и в любом случае мне придется к этому привыкнуть.

Епископ Гардинер целует мне руки, кланяется королю с поздравлениями, и все устремляются вперед, обрадовавшись, что церемония закончилась. Екатерина Брэндон, чья шаловливая красота держит ее в опасном положении фаворитки короля, особенно проникновенно восторгается венчанием и желает нам непременного счастья. Ее муж, Чарльз Брэндон, стоящий позади своей красавицы жены, подмигивает королю, как один ходок – другому. Король жестом велит всем разойтись и предлагает мне опереться о его руку, чтобы мы могли проследовать в обеденный зал.

Там нас ожидает настоящий пир. Ароматы жареного и запеченного мяса уже несколько часов доносились из кухни, находившейся сразу под обеденным залом. Толпа выстраивается позади нас, строго следуя правилам дворцового протокола, в зависимости от титула и статуса. Я вижу, как жена Эдварда Сеймура, аристократка, обладательница острых черт и острого же языка, закатывает глаза и сдерживает шаг, чтобы уступить мне первенство в шествии. И я стараюсь не улыбнуться этому слишком явно. Анне Сеймур придется научиться приседать предо мною в поклоне. Я родилась в семье Парров, а это имя известно и уважаемо на севере Англии; затем я стала женой Невиля, тоже представителя хорошей семьи, хоть и далекой от двора и славы; но теперь Анне Сеймур придется выказывать уважение мне как королеве Англии, величайшей женщине этой страны.

Когда мы входим в зал, все встают и аплодируют нам, в то время как король источает улыбки. Он помогает мне сесть на мое место. Мой стул чуть ниже, чем стул короля, но выше, чем стул леди Марии, которая, в свою очередь, сидит выше, чем маленькая леди Елизавета. Сейчас я – самая богатая и знатная дама в Англии, пока не умру или не впаду в немилость. Я смотрю на стол, вдоль которого сидят радостные улыбчивые лица, и замечаю Нэн, спокойно идущую к началу стола, чтобы занять место дамы, приближенной к королеве. Она ободряюще кивает мне, словно говорит, что она рядом, что присматривает за мною и что ее друзья расскажут, что говорит король, когда меня нет рядом, а ее муж будет хорошо рекомендовать меня королю. Я нахожусь под защитой своей семьи, которая противостоит всем остальным семьям. Они ждут, что я буду настраивать короля в пользу реформации Церкви и помогу им обрести богатство и положение, найду возможность пристроить их самих и их детей на выгодные позиции. В ответ они будут оберегать мою репутацию, превозносить над всеми остальными и защищать от врагов.

Я не ищу никого глазами, и я не ищу Томаса. Никто никогда не сможет сказать, что я высматривала копну его темных кудрей, ловила взгляд его карих глаз или тайную улыбку. Никто и никогда не сможет этого заподозрить, потому что я никогда не стану это делать. За долгие ночи, проведенные в горячих молитвах, я сумела убедить себя в том, что для меня его больше не существует: ни точеного силуэта в дверном проеме, ни склоненной гибкой спины над карточным столом, ни звонкого смеха, ни первого танцора на балу, неутомимого, внимательного и веселого. Я отказалась от мечты быть рядом с ним, как и от сжигавшей меня страсти к нему. Я вымучила свою душу до безропотности. Я больше никогда его не увижу, а значит, никогда не стану его искать.

Не мне первой пришлось пройти по этому пути – и после меня женщинам доведется душить свои желания и мечты, потому что только так может выполнить свой долг женщина, которая любит одного, но замуж выходит за другого. И я точно знаю, что не мне одной приходится скрывать боль от расставания с любовью. Богобоязненным женам надлежит жертвовать всеми своими страстями во имя Его, и именно так я и поступила. Я отреклась от любви, а то, что потом осталось от моего сердца, посвятила Всевышнему.

* * *

Это не первое мое венчание, даже не второе, но, несмотря на это, я панически боюсь брачной ночи, словно девственница, робко поднимающаяся по темной лестнице с единственной мерцающей свечой в руках. Пиршество кажется бесконечным. Король требует все новых угощений, и слуги сбиваются с ног, мельтеша между столом и кухней с высоко поднятыми золочеными подносами с лакомствами. Они несут целое семейство павлинов, обжаренных и снова облаченных в роскошное оперение, переливающееся в свете свечей. Слуга снимает с птицы окровавленную шкурку с перьями, и сине-зеленая шея падает на сторону, а прекрасная птица лежит на блюде, словно только что обезглавленная, глядя в лица едоков изюминами в глазницах, словно еще надеясь на помилование. Вот кушанье освобождено от украшений, и по нетерпеливому жесту короля на его золотую тарелку кладут огромный кусок темного мяса.

Принесли блюдо с жаворонками, крошечными тельцами, сваленными друг на друга, словно это жертвы Благодатного паломничества[1], бесчисленные, безымянные, затомленные в собственном соку. А на стол все несут и несут тарелки с длинными ломтями грудок пойманных цапель, жаркого из зайчатины, утопающего в глубоких мисках с подливой, крольчатины в капканах из пирогов с золотистой хрустящей корочкой. Королю подносят блюдо за блюдом, и он, беря по основательной порции из каждого, взмахом руки рассылает остальное своим фаворитам. Он смеется надо мною, видя, как мало я ем. Я улыбаюсь, слыша, как под его зубами хрустят кости маленькой птички. Король пьет вино, бокал за бокалом, а ему продолжают подносить его снова и снова. Раздается звук трубы, и к столу несут огромную кабанью голову с золочеными клыками, золочеными же зубчиками чеснока вместо глаз и веточками розмарина в качестве усов. Король аплодирует, и ему отрезают блестящую от жира кабанью щеку, чтобы дальше торжественно пронести это блюдо по всему столу, отрезая и раскладывая кусочки от его головы, ушей и крепкой шеи.

Я украдкой смотрю на леди Марию, которая побледнела – явно от тошноты. Я тру свои щеки, чтобы казаться свежей рядом с ней. Я принимаю понемногу от всех угощений, которыми потчует меня король, и заставляю себя есть. На моей тарелке собираются целые груды мяса в густом соусе, и я с усилием воли жую и глотаю, запивая все это вином. Постепенно я начинаю ощущать слабость, меня бросает в пот. Я чувствую, как намокает ткань у меня под мышками и вдоль спины. Рядом со мной король развалился в кресле, почти лежа, обессиленный таким количеством съеденного, но, кряхтя, продолжает требовать все новые угощения.

Наконец, словно бы мы проходили этапы непременного испытания, снова раздается зов трубы, и глашатай объявляет, что наступает вторая половина пира. Мясные блюда уносят, и на столах появляются пудинги, засахаренные фрукты и лакомства. Когда появляется марципановая копия Хэмптон-корта с двумя миниатюрными фигурками, изображающими жениха и невесту, раздаются одобрительные восклицания и аплодисменты. Повара сотворили настоящее произведение искусства: в их исполнении Генрих выглядит стройным юношей, держащим в руках символы власти. Меня они изобразили во вдовьем белом платье, тонко подметив и передав наклон головы. Сахарная Екатерина вопросительно и с восторгом любуется блестящим юным Генрихом. Все гости приходят в восторг от искусства, с которым изготовлены фигурки: «Должно быть, на королевской кухне работает сам Гольбейн[2]!» Я изо всех сил стараюсь скрыть наворачивающиеся слезы за радостной улыбкой. В этих маленьких фигурках запечатлена настоящая трагедия. Если бы Генрих был действительно так юн, то у нас еще мог бы быть шанс на счастье. Но за юного Генриха выходила замуж другая Екатерина – Екатерина Арагонская, подруга моей матери. Нынешняя же жена короля на двадцать один год моложе своего мужа.

На головах у фигурок надеты короны из настоящего золота, и король жестом дает мне знать, что обе они предназначаются мне. Он смеется, видя, что я надеваю их на пальцы, как кольца, затем берет фигурку невесты и с утробным звуком запихивает ее в рот, целиком, надламывая маленькие ножки, чтобы та поместилась там вся сразу.

Когда после этого он требует еще вина и музыки, я испытываю облегчение. Когда хор запевает мелодичный гимн, король снова раскидывается на своем кресле. В залу под бряцание бубнов входят танцоры, чтобы открыть королевский свадебный маскарад. Один из них, наряженный в костюм итальянского принца, низко кланяется мне, приглашая присоединиться к ним. Я поворачиваюсь к королю, и тот жестом отпускает меня из-за стола. Я знаю, что хорошо танцую, и широкая юбка моего платья веером раскрывается за моею спиной, когда я разворачиваюсь и вывожу за собой на танец леди Марию. Даже малышка леди Елизавета скачет вслед за мною. Я вижу, что леди Мария страдает от боли: за столом она держала одну руку на коленях, а другой баюкала бок. Но она высоко поднимает голову и улыбается через сжатые зубы. Я не имею права освободить ее от танца, даже если она больна. На этой свадьбе должны танцевать мы все, что бы кто ни чувствовал.

Я танцую со своими фрейлинами, танец за танцем. Я готова танцевать для короля хоть до утра, если б это удержало его от кивка камер-юнкерам, обозначающего, что пир закончен и двору пора закрываться на ночь. Но полночь неотвратима. Я сижу на своем месте и аплодирую музыкантам, когда король разворачивает свой мощный торс ко мне, поскольку просто повернуться у него уже не получается, и говорит мне с улыбкой:

– Не пора ли нам в спальню, жена?

Я хорошо помню свою первую мысль после того, как король сделал мне предложение. Я подумала, что с этого мгновения до самой смерти все будет происходить именно таким образом: он либо немного подождет моего ответа, если это ему удобно, либо просто продолжит задуманное, не дожидаясь его. И теперь никакие мои слова не будут иметь значения, потому что я никогда не смогу ему ни в чем отказать.

Я улыбаюсь и встаю, ожидая, пока короля поднимут на ноги и пока он с огромным трудом не спустится с помоста и не отправится через весь зал в спальню. Я иду рядом с ним, соразмеряя свои шаги с его неровной походкой. Когда мы проходим сквозь толпу придворных, они радостно приветствуют нас, а я стараюсь смотреть только вперед, чтобы не встретиться ни с кем из них взглядом. Я готова принять от судьбы что угодно, только не выражение жалости в глазах какой-нибудь из своих фрейлин, сопровождающих меня в мои новые покои, в мою спальню. Там они помогут мне раздеться и там же оставят меня ожидать моего повелителя, моего короля.

* * *

Уже поздно, но я не позволяю себе надеяться на то, что король слишком устал, чтобы прийти ко мне. Меня одевают в черный шелк, и я не даю себе прижать рукав к щеке, чтобы вспомнить другой вечер, когда я тоже была в черном ночном платье, поверх которого накинула синий, цвета ночного неба, плащ с капюшоном, чтобы пойти к мужчине, который меня любил. Та ночь была так недавно, но я должна ее забыть…

Вот двери в спальню раскрываются, и в ней появляется Его Величество, поддерживаемый с обеих сторон крепкими камер-юнкерами. Они помогают ему забраться прямо в кровать, тяжело втащив его туда, словно быка, и он громко ругается, когда один из его помощников задевает его больную ногу.

– Идиот! – рявкает король.

– Здесь только один идиот, Ваше Величество, – «королевский шут», – живо отзывается Уилл Соммерс. – И это я. И я был бы вам крайне признателен, если б вы сохранили это место за мной, потому что сам я его никому уступать не намерен!

Его остроумие, как всегда, с легкостью снимает возникшее напряжение, король смеется, и все присоединяются к нему. Проходя мимо меня, Соммерс незаметно подмигивает мне, сияя добрыми карими глазами. Больше на меня никто не смеет смотреть. Кланяясь перед уходом, все придворные стараются не отрывать взгляда от пола. Мне кажется, что они боятся за меня, потому что я остаюсь с королем наедине, с его постепенно улетучивающимся винным хмелем, готовым взорваться от слишком изобильной трапезы животом и стремительно портящимся настроением.

Фрейлины почти бегут из спальни. Нэн выходит последней, успев кивнуть мне напоследок, словно напоминая, что я делаю богоугодное дело, словно святая мученица, отправляющаяся на пытку.

Двери закрываются, и я молча опускаюсь на колени в изножье кровати.

– Можешь подойти поближе, – хмуро говорит король. – Не укушу. Залезай в кровать.

– Я молилась, – отвечаю я. – Хотите, я помолюсь вслух, Ваше Величество?

– Ты теперь можешь называть меня Генрихом, когда мы одни.

Я воспринимаю этот ответ как отказ от молитв и, подняв одеяло, быстро ложусь в кровать, рядом с ним. Я не знаю, что он собирается делать. Поскольку король не может даже повернуться на бок без посторонней помощи, он точно не сможет забраться на меня, и я просто лежу и тихо жду его указаний.

– Тебе придется сесть ко мне на колени, – наконец произносит он, словно сам размышлял на ту же тему. – Ты же не глупенькая девочка, а женщина. И уже была в браке и не раз делила постель с мужчиной. Ты же знаешь, что делать, да?

Все оказывается хуже, чем я себе представляла. Я приподнимаю подол платья, чтобы не мешал, и ползу к нему на коленях. Перед глазами тут же непрошено возникает образ Томаса Сеймура, обнаженного, раскинувшегося на постели с выгнутой спиной, трепещущая тень от его ресниц на щеках… я вижу, как вздрагивают упругие мышцы его пресса в ответ на мое прикосновение…

– Как я понимаю, Латимер был плохим любовником? – вопрошает король.

– Он не обладал такой силой и мощью, как вы, Ваше… Генрих, – отвечаю я. – И, конечно, он был нездоров.

– Так как он это делал?

– Следил за здоровьем?

– Как он совершал акт? Как спал с тобой?

– Очень редко.

Король одобрительно рычит, и я вижу, что он начинает возбуждаться. Мысль о том, что он обладает большей мужской силой, чем мой предыдущий муж, ему явно нравится.

– Должно быть, это его злило, – с удовольствием говорит он. – Взять в жены такую женщину – и не мочь удовлетворить ее в постели… – Он смеется. – Иди сюда. Ты прелестна, я весь в нетерпении.

Король хватает меня за правое запястье и тянет на себя. Я послушно приподнимаюсь и пытаюсь его оседлать, но его бедра настолько широки, что мне не хватает длины ног, и мне приходится встать с коленей и скорчиться над ним на корточках. Я тщательно слежу за лицом, чтобы оно не сложилось в гримасу. Мне нельзя ни дрогнуть, ни заплакать.

– Вот, – гордо заявляет он, явно впечатленный своей потенцией. – Чувствуешь? Недурно для мужчины за пятьдесят? От старика Латимера ты такого никогда не видела.

Я восклицанием обозначаю свое безоговорочное согласие, и король начинает тянуть меня на себя, изо всех сил стараясь прижаться ко мне, чтобы войти. Его орган мягок и почти бесформен, и теперь к моему ощущению стыда примешивается отвращение.

– Вот! – восклицает он еще громче. Его лицо наливается кровью, и на коже появляются бисеринки пота от усилий: он отчаянно тянет меня вниз за руки, одновременно ерзая и пытаясь приподнять свой зад. Я прикрываю лицо руками, чтобы только не видеть его титанических усилий.

– Ты же не стесняешься? – рычит он на всю комнату.

– Нет, нет, – торопливо отвечаю я. Я должна помнить, что делаю это ради Господа и ради своей семьи. Я буду хорошей королевой. И это – часть моего долга, вверенного мне Всевышним.

Я подношу руки к шее и развязываю ворот своего платья. Увидев мою обнаженную грудь, он тянется к ней толстыми пальцами, чтобы схватить за нее и начать щипать за соски. Наконец ему удается войти в меня, и я чувствую, как он пытается двигаться. Затем издает сдавленный крик, расслабляется и замирает. И лежит совершенно неподвижно.

Я жду, но ничего не происходит. Он не произносит ни слова. С его щек постепенно сходит яркая краснота, и вскоре в свете свечей его кожа начинает казаться серой. Глаза короля закрыты, но подбородок постепенно отвисает, и вскоре до меня доносится раскатистый храп.

Похоже, на этом все и закончилось. Я осторожно поднимаюсь с его влажного тела и тихонько спускаюсь с кровати. Поправляю платье и туго подпоясываюсь поясом. Возле камина стоит кресло, специально расширенное и укрепленное, чтобы выдержать вес короля. На него я и сажусь, подтянув к себе ноги и обняв колени. Поймав себя на том, что вся дрожу, я наливаю себе немного горячего свадебного эля с пряностями, поставленного на мой прикроватный столик. Он был специально принесен сюда, чтобы придать мне сил, а королю – мужской доблести. Мне становится немного теплее, и я так и сижу, грея руки о серебряный кубок.

Посидев какое-то время и посмотрев на огонь в камине, я возвращаюсь в кровать и тихонько укладываюсь рядом с ним. Матрас глубоко просел под его телом, а дорого украшенное покрывало лишь подчеркивает размеры его необъятного торса. Я чувствую себя ребенком рядом с ним. Закрывая глаза, я стараюсь ни о чем не думать. Нет, я полна решимости изгнать из головы все мысли, и мне удается заснуть.

И почти сразу же мне снится, что я – Трифина, выданная замуж против своей воли за опасного человека, запертая в этом замке, и я поднимаюсь по винтовой лестнице, держась одной рукой за влажную стену, а другой – удерживая единственную свечу. От дверей на самом верху лестницы до меня доносится отвратительный запах. Я подхожу к тяжелому медному кольцу – ручке двери, поворачиваю его и медленно открываю дверь. Она со скрипом отходит в сторону, но я не могу заставить себя войти внутрь, еще глубже в этот густеющий с каждым мгновением смрад. Мне настолько страшно, что я начинаю биться во сне и наяву и просыпаюсь от этого. Но, несмотря на то что я уже бодрствую и пытаюсь справиться с душащим меня страхом, я понимаю, что продолжаю ощущать этот чудовищный запах, словно я пронесла его с собой из сна в бодрствование. Смрад из моего кошмара наполняет мою постель, заставляя меня давиться и бороться за каждый вдох; он чудовищно реален. Кошмар превратился из наваждения в реальность. Я вскрикиваю, прошу о помощи и вдруг понимаю, что я на самом деле бодрствую, а не вижу следующий сон. У короля во сне вскрылась гноящаяся рана, и теперь оранжево-желтая слизь протекает сквозь прикрывавшие ее повязки, пачкая тонкое полотно постельного белья и, благодаря воцарившемуся тут духу, превращая самую роскошную спальню в Англии в покойницкую.

В комнате темно, но я понимаю, что он проснулся. Рокочущий храп исчез, и вместо него я слышу его тяжелое дыхание. Ему не удается обмануть меня; я знаю, что он не спит, внимательно наблюдает за мной и прислушивается. Я представляю, как широко раскрыты его глаза, слепо всматривающиеся в темноту в поисках моего лица. Я лежу неподвижно и дышу почти без звука, но мне кажется, что он понимает, что я тоже проснулась, и эта мысль меня пугает. Дикие звери всегда знают, нутром чуют, когда человек их боится, вот и мне кажется, что король каким-то шестым чувством осознает, что я не сплю и боюсь его.

– Екатерина, ты не спишь? – тихо-тихо спрашивает он.

Я потягиваюсь и имитирую зевок.

– Да, милорд, я уже проснулась.

– И хорошо ли тебе спалось? – Слова кажутся приятными, но что-то в его голосе меня настораживает.

Я тут же сажусь, заправляю волосы под чепец и поворачиваюсь к нему.

– Да, милорд, хорошо, хвала Всевышнему. А как спалось вам?

– Плохо. Меня тошнило, и я чувствовал вкус рвоты. Подушки были плохо взбиты, и я лежал слишком низко. О, это ужасное чувство, когда так подкатывает к горлу во сне… Я мог задохнуться! Меня должны усаживать повыше, иначе я могу захлебнуться желчью. И они об этом прекрасно знают. Ты должна заботиться о том, чтобы они взбивали мне подушки, когда я ночую у тебя или у себя. Должно быть, я съел на ужине что-то испорченное, из-за чего мне ночью стало плохо… Они меня отравили! Должно быть, мне подали плохое мясо… Меня сейчас вырвет.

Я птицей вылетаю из кровати, чувствуя, как липнет к ногам испачканное платье, и хватаю со стола миску и флягу с элем.

– Не хотите сделать глоток эля? Мне послать за докторами?

– Я покажусь докторам позже. Мне было совсем нехорошо ночью.

– О, мой дорогой, – нежно воркую я, словно мать, убаюкивающая больного ребенка. – Может, тогда все-таки выпить немного эля и попробовать чуть-чуть поспать?

– Нет, мне не спится, – брюзжит он. – Я никогда не сплю. Весь двор спит, вся страна спит, а я бодрствую. Я на страже всю ночь, пока дрыхнут эти ленивцы и лентяйки. Я берегу и защищаю свою страну и Церковь! Знаешь, скольких я сожгу в Виндзоре на следующей неделе?

– Нет, – говорю я и чувствую, как у меня все сжимается внутри.

– Троих! – сообщает он уже с удовольствием. – Их сожгут на болотах, а прах их развеется без следа. Это им за сомнения в моей Церкви. Туда им и дорога!

Я вспоминаю о том, что Нэн просила походатайствовать за них.

– Милорд, мой муж…

Он осушает свой бокал тремя огромными глотками и жестом велит снова наполнить ему бокал.

– Еще!

– Нам приготовили еще пирожных, вдруг вы пожелаете их попробовать, – с сомнением произношу я.

– Ну, разве что одно, чтобы успокоить желудок.

Я передаю ему блюда и наблюдаю за тем, как он, не задумываясь, сминает пирожные одно за другим и заталкивает их в свой маленький рот, пока не съедает все. Затем облизывает пальцы и подбирает крошки с блюда, чтобы потом протянуть его мне. Теперь он улыбается: внимание и еда явно смягчили его.

– Так-то лучше, – заявляет он. – Оказывается, я проголодался после ночи нашей любви.

Благодаря элю и пирожным настроение короля чудесным образом улучшилось. Мне начинает казаться, что короля все время пожирает чудовищный голод. И приступы этого голода настолько сильны, что ему приходится наедаться до рвоты, а как только еда переваривается, он чувствует себя больным.

Заставив себя улыбнуться, я тихо спрашиваю:

– Нельзя ли помиловать тех людей?

– Нет. Который сейчас час?

Я оглядываю комнату. Здесь нет часов. Я встаю и подхожу к окну, чтобы раздвинуть портьеры, приоткрыть окно и посмотреть на небо.

– Не пускай сюда ночной воздух! – сердито велит он. – Бог знает, какая в нем может быть зараза… Быстро закрой окно! Плотнее!

Я захлопываю окно, но продолжаю всматриваться через толстое стекло. На востоке не видно и намека на свет. Я старательно моргаю, чтобы избавить глаза от бликов от свечного фитиля, и смотрю снова, отчаянно надеясь увидеть краешек посветлевшего неба.

– Должно быть, еще слишком рано, – говорю я, с тоской думая о далеком рассвете. – Небо еще темное.

Он смотрит на меня, как ребенок в ожидании развлечений.

– Я не могу уснуть, – заявляет он. – И этот эль лег камнем… Он был слишком холодным. Теперь у меня от него будет болеть живот. Ты должна была его подогреть. – Он немного ерзает на кровати и рыгает. В то же самое время от кровати доносится новый запах: у Его Величества отошли газы.

– Послать на кухню за чем-нибудь? Может быть, за теплым питьем?

– Нет, – он качает головой. – Но ты можешь сделать огонь пожарче и сказать мне, что ты рада быть королевой.

– О! Конечно, я так рада! – Я улыбаюсь и подбрасываю в камин щепок и поленьев. Угли еще не погасли, и я ворошу их, чтобы снова пробудить в них пламя. – Я очень рада быть королевой, и я рада быть женой, – говорю я. – Вашей женой.

– Да ты хозяйка! – восклицает король, впечатленный моими успехами в разжигании камина. – Ты можешь приготовить мне завтрак?

– Я никогда не стряпала, – меня немного задел его вопрос. – У меня всегда была кухарка и помощницы на кухне. Но я умею управлять кухней; пивоварней и сыроварней тоже. Раньше я даже варила собственные лечебные настойки из трав и мыла.

– Так ты умеешь управлять хозяйством?

– Я управляла замком Снейп и всеми нашими землями на севере, когда муж бывал в отъезде.

– Ты даже жила в осажденном замке, да? – спрашивает он. – Оборонялась от этих предателей… Должно быть, это было очень непросто. Ты, должно быть, очень храбрая.

– Да, милорд, – я скромно киваю. – Я выполняла свой долг.

– Столкнулась лицом к лицу с теми предателями, да? Разве они не угрожали сжечь весь замок с тобою вместе?

Я прекрасно помню те дни и ночи, когда отчаявшиеся обнищавшие люди в рубищах пришли к замку, чтобы умолять о возвращении старых добрых дней, когда церквям не мешали заниматься благотворительностью, а монастыри трудились во славу Господа. Они требовали, чтобы мой муж, лорд Латимер, ходатайствовал за них перед королем, потому что знали, что их лорд согласен с ними.

– Я знала, что им не одержать победы над вами, – сказала я, предав сразу и тех людей, и правду, за которую они пострадали. – Я знала, что мне лишь надо быть сильной и все выдержать, а вы отправите моего мужа домой, чтобы он освободил нас.

Я пересказываю старую историю на новый лад, надеясь, что король уже не помнит, как это было на самом деле. Тогда он и его советники небеспочвенно подозревали моего мужа в сочувствии смутьянам, и, когда волнения были жестоко подавлены, моему мужу пришлось встать на сторону реформ. И тогда лорд Латимер предал свою веру и своих верных слуг ради спасения жизни. Как бы он сейчас радовался, увидев, что все возвращается обратно!.. Церковь снова пользуется королевской милостью, и ее служители вовсю принялись восстанавливать монастыри. Мой муж был бы счастлив, узнав, что его друг, Стефан Гардинер, приобрел серьезную власть при короле. Вот он как раз был бы сторонником сожжения реформаторов на болотах Виндзора и согласился бы развеять их прах, чтобы тот смешался с грязью и эти люди никогда бы не смогли восстать из мертвых.

– А сколько тебе было лет, когда ты рассталась с матерью?

Король поудобнее устроился на подушках, словно ожидая услышать интересную историю.

– Вы хотите узнать о моей молодости?

– Расскажи, – кивает он.

– Ну что же, когда я уехала из дома, я была уже почти взрослой, мне уже исполнилось шестнадцать. Мать пыталась выдать меня замуж с тех пор, как мне исполнилось одиннадцать, но у нее ничего не получалось.

Он кивает.

– Но почему? Ты же наверняка была милейшей девушкой! С такими волосами и такими глазами ты могла бы выбрать сама себе любого жениха…

Я смеюсь в ответ.

– Я была довольно хорошенькой, но вот приданого у меня было не больше, чем у дочки жестянщика. Отец почти ничего нам не оставил. Он умер, когда мне было всего пять лет. Мы все знали, что и я, и Нэн выйдем замуж так, как будет лучше для семьи.

– А сколько вас было, детей?

– Трое, всего трое. Я старшая, затем Уильям, мой брат, и Нэн. Может, вы помните мою мать? Она была фрейлиной, а потом нашла Нэн место при… – Тут я запинаюсь. Нэн прислуживала Екатерине Арагонской и всем другим королевам. Король видел ее за столом во время дворцовых трапез в свите каждой из своих шести жен. – Место при дворе, – поправляюсь я. – А потом она договорилась о браке Уильяма, нашего брата, с Анной Буршье. Это было вершиной ее самых смелых устремлений и воплощением мечтаний, но вы уже знаете, как плохо это закончилось. Эта ошибка нам всем дорого обошлась. Будущее Нэн и мое отошло на второй план, только ради того, чтобы Уильям мог составить удачную партию. Денег у нас хватало только на Уильяма, и, как только наша мать сумела заполучить Анну Буршье, средств на приданое мне и Нэн просто не осталось.

– Бедное дитя, – сонно бормочет король. – Как жаль, что я тебя тогда не видел…

Но он видел меня в то время. Однажды я прибыла ко двору с матерью и Нэн. Я помню, каким был король в те дни: золотоволосый, широкоплечий, стройный и сильный, твердо стоящий на обеих ногах. Я запомнила его верхом на коне. Он тогда все время был верхом, словно сросся со своим скакуном. Генрих пронесся мимо меня, такой высокий и сильный, и я была им ослеплена. Он посмотрел прямо на меня, шестилетнюю девчонку, подпрыгивающую от восторга и машущую двадцатисемилетнему королю, и улыбнулся мне, подняв руку. И я замерла, потрясенная, не в силах отвести от него взгляда. Он казался мне прекрасным, словно ангел. Тогда его называли красивейшим из королей, и в Англии не было женщины, которая не мечтала бы о нем. В детстве я любила представлять, как он подъезжает к нашему маленькому дому, чтобы просить моей руки. Мне тогда казалось, что если б он за мной приехал, то я стала бы счастливой раз и навсегда. Если меня полюбил сам король, о чем еще я могла бы мечтать?

– Итак, я вышла замуж в первый раз за лорда Эдварда Боро, старшего сына барона Боро из Гейнсборо.

– Он же был безумцем, да? – донеслось до меня сонное с богато расшитых подушек. Глаза короля были уже закрыты, руки сцеплены на огромной груди, подымавшейся и опадавшей при каждом свистящем вдохе.

– Это дед его был таким, – тихо отвечаю я. – Но в его доме было действительно страшно. У лорда был буйный нрав, и мой муж дрожал, как дитя, всякий раз, когда тот приходил в ярость.

– Он был тебе не пара, – с сонным удовлетворением заявляет король. – Они все сделали большую глупость, выдав тебя замуж за мальчишку. Даже тогда, должно быть, ты уже нуждалась в сильном мужчине, которым могла бы восторгаться и обожать, кого-то старше себя, кто мог бы тебя направлять на путь истинный.

– Он был мне не пара, – соглашаюсь я. Теперь я понимаю, какой он хочет слышать свою историю. В конце концов, в мире не так много сказок, а эта должна рассказывать о девушке, которая не могла найти свое счастье до тех пор, пока не встретила своего принца. – Конечно, он был мне не пара, и, когда он умер, благослови Господи его душу, мне было всего лишь двадцать лет.

И, словно клевета на бедного, давно почившего Эдварда убаюкала его, король ответил мне долгим, громоподобным храпом. Я замолкаю на мгновение и вдруг понимаю, что он перестал дышать. В какой-то пугающий миг в комнате повисла полная тишина, но король снова оживает и делает громкий выдох. Это происходит снова и снова, и я постепенно учусь не вздрагивать от этих звуков. Я по-прежнему сижу в кресле возле камина и наблюдаю за тем, как огонь лижет потрескивающие поленья, бросая на стены причудливые пляшущие тени, и слушаю храп, больше похожий на рев кабана в свинарнике.

Интересно, который же сейчас час? Должно быть, рассвет совсем скоро. А когда придут слуги? Должны же они развести огонь в каминах с наступлением нового дня? Жаль, я не знаю, сколько сейчас времени. Я готова отдать все, что угодно, лишь бы узнать, сколько еще мне ждать окончания этой ужасной ночи, которая, кажется, тянется целую вечность. Как странно: ночи с Томасом пролетали как одно мгновение, словно луна взлетала и падала, а солнце прыжком занимало ее место. Но теперь все не так. И «так», скорее всего, не будет больше никогда. Теперь я должна бесконечно долго ждать рассвета и чувствовать, как течет мимо меня время, пока не покажутся первые лучи солнца.

* * *

– Ну, как все прошло? – шепчет Нэн. За ее спиной слуги выносят из моей комнаты золотую миску и кувшин для умывания, а горничные брызгают розовой водой на мои простыни и держат их перед камином до тех пор, пока те полностью не высохнут.

Нэн держит в руках сумочку с сушеной рутой. Стоя спиной к комнате, она достает из камина крюк, которым я ворошила поленья, опускает его в бокал с элем, разогревая его, и добавляет туда руту. Никто не замечает, что именно я пью, а я стараюсь отвернуться, чтобы никто не видел моей гримасы.

Вместе с ней мы подходим к молитвенной скамье перед распятием и преклоняем колени так близко друг к другу, чтобы ни одного из сказанного нами слова нельзя было расслышать за нашими спинами и всем казалось, что мы просто произносим слова молитв на латыни.

– Он еще мужчина?

Один этот вопрос сам по себе уже тянул на государственную измену. Брат Анны Болейн лишился головы как раз за него.

– Вроде того, – коротко отвечаю я.

– Он не делал тебе больно? – Она накрывает мою руку своей.

– Да он еле двигается, – качаю я головой. – Он для меня не опасен.

– А как это было? – и она замолкает. Нэн любима мужем, и ей даже представить будет сложно, какое отвращение я испытывала.

– Не страшнее того, что я себе представляла, – произнесла я, склонившись над четками. – Теперь мне его даже немного жаль. – Я поднимаю глаза к распятию. – Здесь страдаю не только я. Для него настали непростые времена. Только подумай, каким он был – и каким стал сейчас.

Сестра закрывает глаза в молчаливой молитве.

– Мой муж Герберт говорит, что Господь хранит тебя, – говорит она наконец.

– Ты должна умастить благовониями мою комнату. Отправь кого-нибудь в аптеку за травами и маслами. Пусть это будет розовое масло, лаванда, что-нибудь с сильным ароматом… Этот запах невыносим. Единственное, что я никак не могу выдержать. Я не могу из-за него спать. Ты должна с этим что-то сделать, потому что это и вправду выше моих сил.

Она кивает.

– Это из-за его ноги?

– Ноги и газов. Теперь моя кровать пахнет смертью и сортиром.

Она смотрит на меня так, словно я ее чем-то удивила.

– Смертью?

– Разложением, гниением тела. Болезнью. Мне снится смерть, – просто говорю я.

– Конечно, здесь же умерла королева.

От ужаса я не сдерживаю крика, и когда на меня начинают оборачиваться фрейлины, я делаю вид, что закашлялась. Мне тут же подносят бокал с элем. Когда они отходят от меня, я поворачиваюсь к Нэн.

– Которая из королев? – В голове у меня бьется мысль о том, что это, должно быть, Екатерина Говард. – Почему ты не говорила мне об этом раньше?

– Королева Джейн, конечно.

Я знала о том, что королева Джейн умерла в родильной горячке, после того как дала жизнь принцу. Но я даже не подозревала о том, что смерть пришла к ней в этих комнатах. В моих комнатах.

– Неужели здесь?

– Да, – просто отвечает Нэн. – В этой самой комнате. – И, увидев мое изумленное лицо, добавляет: – В этой самой кровати.

Я оседаю на пятки, стискивая в руках четки.

– В моей кровати? В той кровати? Где я спала этой ночью?

– Но, Кэт, не нужно так переживать… Это было больше пяти лет назад.

Я дрожу – и понимаю, что мне никак не остановиться.

– Нэн, я так не могу. Я не могу спать в кровати мертвой бывшей жены.

– Тогда уже мертвых бывших жен, – поправляет меня она. – Потому что Екатерина Говард тоже тут спала. Это была и ее кровать.

На этот раз я не вскрикиваю.

– Я не вынесу этого.

Она берет меня за трясущиеся руки.

– Успокойся. Такова воля Господа. И он желает, чтобы ты это выдержала. Ты должна с этим справиться, и ты справишься. Я помогу тебе, а Господь придаст силы.

– Я не могу спать в постели мертвой королевы и быть наездницей ее мужа.

– Ты должна. Господь поможет тебе. Я молю Его об этом каждый день, чтобы Он помог моей сестре и наставил ее на путь истинный.

Я тут же киваю.

– Аминь, аминь. Господи, спаси и сохрани!

Пришла пора мне одеваться. Я поворачиваюсь к служанкам, чтобы они сняли с меня ночное платье, омыли водой с ароматными маслами и вытерли насухо. Затем переступаю в раскрытую передо мной великолепно вышитую нижнюю рубашку и стою, как кукла, пока служанки завязывают ленты и шнуры вокруг моей шеи и плеч. Фрейлины приносят целый ворох самых различных платьев, расшитых манжет и арселе[3], чтобы показать их мне в сосредоточенном молчании, в ожидании моего выбора. Я выбираю платье из темно-зеленой ткани и черные манжеты и арселе.

– Очень скромно, – критично замечает моя сестра. – Но теперь ты уже закончила с черным цветом. Теперь ты молодая жена, а не вдова, поэтому должна одеваться ярко. Я велю принести кое-что другое.

Я люблю красивые платья, и она хорошо об этом знает.

– Да, и еще нужны туфли, – добавляет Нэн. – Мы пришлем к тебе сапожников. Теперь у тебя будет столько обуви, сколько ты захочешь. – Увидев выражение моего лица, она смеется. – Теперь у тебя полно дел. Тебе придется заняться своим окружением: половина Англии желает отправить своих дочерей к тебе в услужение. У меня есть целый список. Мы просмотрим их после утренней службы.

Одна из моих фрейлин выходит вперед.

– Простите, миледи, будет ли мне позволено просить вас об одолжении?

– Все просьбы мы будем выслушивать позже, после службы, – решает моя сестра.

Я переступаю край платья и стою без движения, пока служанки подвязывают юбку, зашнуровывают корсет и крепят манжеты, пропуская кружевные шнуры через специальные отверстия.

– Я пошлю за нашим братом, Уильямом, – шепчу я Нэн. – Хочу, чтобы он был здесь. И наш дядюшка Парр.

– Кажется, наша семья разрастается самым чудесным образом. У нас объявляются родственники по всей Англии. Все хотят объявить о своем родстве с новой королевой Англии.

– Я же не должна устраивать судьбу каждого из них? – с сомнением спрашиваю я.

– Тебе понадобятся люди, которые будут от тебя зависеть. Ими и стоит себя окружить. Конечно, свою семью стоит поощрять в первую очередь. Как я понимаю, ты пошлешь еще за дочерью Латимера, твоей падчерицей?

– О, Маргарита так мне дорога! – Внезапно мое сердце наполняется надеждой. – Можно я устрою ее при себе? И Люси Сомерсет, невесту моего пасынка? И мою кузину Боро, Елизавету Тирвитт?

– Конечно. И я подумала, что тебе стоит дать дядюшке Парру место при своей свите, и его жене, тетушке Мэри, и кузенам.

– О, да! – восклицаю я. – Мне бы очень хотелось, чтобы Мод была со мной!

Нэн улыбается.

– Ты можешь позвать кого хочешь и просить о чем угодно, особенно сейчас, в первые дни. Сейчас тебе будет все позволено. Тебе необходимы люди, преданные тебе телом и душой, чтобы они окружали тебя и защищали.

– Защищали от чего? – спрашиваю я, пока на моей голове крепят колпак, тяжелый, как корона.

– От всех остальных семей, – шепчет она, поправляя мои волосы под золотой сеткой. – От всех тех, кто пользовался своим родством с предыдущей королевой и не желает терять своего места. Например, от Говардов и Сеймуров. А еще тебе понадобится защита от новых советников короля – таких людей, как Уильям Пэджет, Ричард Рич и Томас Ризли. Они появились ниоткуда и не позволят новой королеве оттеснить от короля.

Нэн кивает в сторону Екатерины Брэндон, которая как раз входила в комнату, неся в руках ларец с драгоценностями, чтобы я могла выбрать те, что надену сегодня.

– И от таких женщин, как она, – добавляет она, понизив голос. – От жен его друзей и любых хорошеньких фрейлин, которые могут стать следующими фаворитками.

– Ну, не сейчас же! – восклицаю я. – Мы только вчера венчались!

Моя сестра кивает.

– Он жаден, – просто говорит она. – Ему всегда мало, и ему всегда хочется большего. Он никогда не насытится восхищением своих подданных.

– Но он женился на мне! Он настоял на том, чтобы жениться на мне!

В ответ Нэн лишь пожимает плечами. Он женился и на всех моих предшественницах, что не помешало ему захотеть следующую жену.

* * *

В часовне, сидя в ложе королевы, высоко над остальными прихожанами, и глядя вниз на священника, выполняющего свой труд во имя Господа и сотворяющего чудо литургии, повернувшись спиной к пастве, словно те были недостойны его лицезреть, я молю Бога о помощи. Я думаю обо всех королевах, преклонявших колени здесь, на этой же скамье с обивкой, украшенной вышивками герба и пестрой розы. Они тоже молились здесь. Кто-то отчаянно просил даровать им здорового ребенка, мальчика, наследника Тюдоров, кто-то оплакивал свою прежнюю жизнь, кто-то тосковал по родительскому дому и любящей семье, ценившей их просто за то, что они есть, а не пользу, которую от них можно получить. По меньшей мере одна из них прятала печаль, подобную моей, когда ей приходилось просыпаться каждое утро и запрещать себе вспоминать о мужчине, которого она любила. И если я прикрою лицо руками, я почти могу почувствовать их здесь, вокруг меня, ощутить страх, сочащийся из дерева подставки для Библии. Мне даже кажется, что она соленая от пропитавших ее слез.

– Ты невесела? – Король встречает меня в галерее, ведущей из часовни. Рядом с ним стоят его лучшие друзья, брат королевы Джейн, дядюшка королевы Анны, кузен королевы Анны. За мною следуют мои фрейлины. – Ты невесела в свое первое брачное утро?

Я тут же изображаю свою лучшую улыбку и решительно отвечаю:

– Очень весела. А вы, Ваше Величество?

– Можешь называть меня милорд муж, – заявляет он, беря меня за руку и зажимая ее между плотной полой своего дублета[4] и богато вышитым рукавом. – Идем со мною в королевские покои. Мне надобно переговорить с тобой с глазу на глаз, – продолжает он уже неофициально.

Король отпускает меня, чтобы опереться на руку пажа и медленно похромать вперед. Я следую за ним через зал ожидания, где собрались сотни мужчин и женщин, чтобы увидеть, как мы проходим, и чтобы попытать счастья со своими прошениями, в личные покои короля. Каждая следующая комната отсеивает кого-то из идущей за нами свиты, потому что в комнаты короля могут войти только самые приближенные из придворных. В конечном итоге остаются только Генрих, Энтони Денни, пара секретарей, два королевских пажа, королевский шут, Уилл Соммерс, две мои фрейлины и я. Вот что подразумевал король, говоря о беседе со своей женой с глазу на глаз.

Пажи усаживают Генриха на огромное кресло, которое нещадно скрипит под его весом, подставляют табуретку под его больную ногу и накрывают ее накидкой. Он жестом велит мне сесть рядом с ним, а всем остальным отойти подальше. Денни отходит в глубь комнаты, чтобы сделать вид, что разговаривает со своей женой Джоан, моей фрейлиной. Я уверена, что они оба тщательнейшим образом прислушиваются к каждому слову, произнесенному в этой комнате.

– Так, значит, ты весела этим утром? – уточняет Генрих. – Только вот я наблюдал за тобой в часовне, и ты показалась весьма мрачной. Я могу видеть тебя через решетку в своей ложе. Я всегда смогу присматривать за тобой, чтобы с тобой ничего не случилось. Знай, что я все время думаю о тебе.

– Я была погружена в молитву, милорд.

– Это хорошо, – одобряет он. – Мне нравится твоя набожность, но я хочу, чтобы ты была счастлива. Королева Англии должна быть счастливейшей женщиной в христианском мире и самой благословенной. Ты должна показать всему миру, что счастлива в свое первое брачное утро.

– И я счастлива, – уверяю я. – Я искренне счастлива.

– Это должно быть заметно, – настаивает король.

Я демонстрирую ему самую ослепительную из своих улыбок. Он одобрительно кивает в ответ.

– К тому же у тебя появилась масса дел, а ты должна делать все, что я тебе скажу. Теперь я твой муж, а ты у алтаря пообещала повиноваться мне. – Мягкий тон, которым это было сказано, подсказывает, что король шутит.

Я бросаю на него быстрый взгляд.

– Я приложу все силы, чтобы стать хорошей женой Вашему Величеству.

Он смеется в ответ.

– Вот тебе мои указания: ты должна послать за портными и белошвейками, чтобы те доставили тебе самые красивые ткани, и ты должна заказать себе очень много красивых платьев. Я хочу видеть тебя одетой, как королева, а не как бедная вдовушка Латимер.

Я восхищенно ахаю и прижимаю руки к груди.

– Говорят, ты любишь птиц? – спрашивает он. – Разноцветных и поющих?

– Да, милорд. Только у меня никогда не было средств купить их.

– Ну что же, сейчас у тебя есть на это средства. Я велю капитанам кораблей, плавающих в далекие страны, привезти для тебя птиц. – Он улыбается. – Мы можем сделать это новым налогом на морские перевозки: птицы для Ее Королевского Величества… А сейчас у меня для тебя кое-что есть. – Он поворачивается и щелкает пальцами. Энтони Денни подходит и кладет на столик объемистый кошель и маленькую коробочку. Генрих подталкивает коробочку ко мне. – Открой.

Я открываю и вижу огромный рубин плоской огранки, посаженный на простое золотое кольцо. Само кольцо мне велико, но король надевает его на большой палец и любуется тем, как играет камень на свету. – Тебе нравится?

– Я в восторге!

– Это не единственное украшение, разумеется. Я отправил остальные в твои комнаты.

– Остальные? Их много?

Он заметно смягчается моему наивному изумлению.

– Да, много украшений, дорогая. И ты можешь выбирать что-то новое каждый день.

Здесь мне не приходится изображать восхищение.

– Мне так нравятся красивые вещи!

– Они лишь отдают должное твоей собственной красоте, – мягко говорит он. – Я хотел осыпать тебя драгоценностями с тех пор, как впервые увидел тебя.

– Благодарю вас, муж мой! О, как я вас благодарю!

Он смеется.

– Похоже, мне понравится осыпать тебя подарками. Ты краснеешь, как роза. Этот кошель с золотом тоже для тебя. Потрать его как захочешь, а потом приходи ко мне за другим. У тебя будут свои земли и рента для твоего собственного дохода. Твой секретарь покажет тебе список твоих имений. Ты станешь очень состоятельной женщиной: тебе отойдут земли королевы-консорта и замок Бейнардс в Лондоне. Ты будешь управлять состоянием от своего собственного имени. А это – просто для того, чтобы у тебя были средства, пока это все наладится.

– Мне бы тоже хотелось, чтобы у меня все наладилось, – замечает Уилл Соммерс. – Только у меня, по непонятной мне причине, все идет на какой-то странный лад.

Все в комнате смеются, а я незаметно взвешиваю на руке кошель. Тяжелый… Если там лежат золотые монеты, что, как мне показалось, и должно быть там, то в моих руках целое состояние.

– Подай мне список, – велит король пажу.

Молодой человек с поклоном подает королю свиток.

– Вот здесь имена людей, которые хотят тебе служить. Я отметил тех, кого тебе надо взять. Но, по большому счету, ты можешь выбирать, кто тебе нравится, самостоятельно. Я хочу, чтобы ты была счастлива, поэтому ты сама будешь выбирать тех, кто станет прислуживать тебе в твоих покоях. Королева сама выбирает себе фрейлин, потому что они окружают ее днем и ночью. Поэтому будет только справедливо, если приближенными королевы станут ее друзья, родственники и фавориты. Королю не стоит в это вмешиваться. Я даже рискну сказать, что одобрю твой выбор. Уверен, в списке приближенных королевы не окажется людей, которые мне не угодны. У тебя прекрасный вкус, и ты сможешь выбрать женщин, которые станут украшением для твоего и моего двора.

Я склоняю голову.

– Только они должны быть хорошенькими, – уточняет король. – Позаботься об этом. Я не хочу вздрагивать при виде своих придворных.

Я ничего не возражаю против его плана наполнить двор хорошенькими женщинами моими руками, как он вдруг сжимает мою руку.

– Ах, Кейт, мы хорошо поладим. Сегодня после полудня мы поедем на охоту, и ты будешь сидеть рядом со мною.

– С удовольствием! – отзываюсь я.

Мне очень хочется сесть на лошадь и проехаться верхом с охотой. Я хочу ощутить свободу погони за охотничьими собаками, несущимися по следу, но прекрасно понимаю, что все будет выглядеть иначе. Я должна буду сидеть в королевском шатре рядом с королем и наблюдать, как на нас выгоняют оленя, чтобы Генрих мог выстрелить, не поднимаясь из своего кресла. Лесничие найдут зверя и выгонят его прямо на короля, а пажи зарядят отточенный болт в арбалет. Королю останется только прицелиться и выстрелить. Он превратил охоту со всем ее азартом и опасностями открытых полей и леса в простой забой скота, как в мясницкой лавке. Королевская охота, некогда бывшая поводом для восхищения простолюдинов, стала простой бойней. Но сейчас это все, на что он способен. Мужчина, которого я помнила сливавшимся в единое целое с лошадью, который за день охоты мог загнать троих коней, – превратился в убийцу, привязанного к стулу, побежденного возрастом и болезнью, зависящего от молодых во всем, вплоть до зарядки своего арбалета.

– Я буду счастлива сидеть с вами, – я вынуждена лгать.

– А я научу тебя стрелять, – обещает он. – Я подарю тебе маленький арбалет – ведь у тебя должно быть свое оружие, чтобы ты участвовала в этом развлечении. Ты должна почувствовать удовольствие убивать.

– Благодарю вас, – я понимаю, что он старается быть добрым ко мне.

Король кивает, давая мне понять, что я могу идти. Я встаю и на мгновение замираю на месте, не понимая, что делать дальше, когда он поднимает ко мне свое круглое лицо. Генрих похож на ребенка, доверчиво предлагающего поцелуй. Я кладу руку на огромное плечо и наклоняюсь к нему. У него отвратительно пахнет изо рта, словно я позволяю собаке облизать свое лицо, но я не позволяю себе поморщиться.

– Любимая, – тихо произносит он. – Ты моя любимая. Ты станешь моей последней и любимой женой.

Я настолько тронута, что наклоняюсь еще ниже и прижимаюсь щекой к его щеке.

– Иди и купи себе что-нибудь красивое, – приказывает он. – Я хочу, чтобы ты выглядела как возлюбленная жена и лучшая королева из тех, что помнит Англия.

Я выхожу из королевских покоев в потрясении. Я никогда не выглядела любимой женой – да никогда и не была ею. Для моего второго мужа, лорда Латимера, я была партнером и помощницей в присмотре за его землями и воспитании его детей. Он обучил меня тому, что мне было необходимо для выполнения своей роли, и он был рад тому, что я была рядом с ним. Но лорд Латимер никогда не баловал меня, не дарил подарков и не заботился о том, как я выгляжу для окружающих. Он уезжал и оставлял меня наедине с серьезной опасностью, рассчитывая на то, что я смогу защитить замок Снейп, уверенный, что я смогу управлять его людьми в его отсутствие. Я была его помощником, наместником, а не любимой женщиной. А теперь я замужем за человеком, который называет меня своей возлюбленной и планирует для меня развлечения и удовольствия…

Нэн с Джоан ждут меня за дверью.

– Пойдем со мною, – говорю я ей. – Кажется, в моих покоях есть кое-что, что тебе было бы интересно увидеть.

* * *

Мои личные покои оказываются заполненными людьми, пришедшими, чтобы поздравить меня со свадьбой и попросить о месте, аудиенции или просто о деньгах. Проходя мимо них, я улыбаюсь каждому, но не останавливаюсь. Сегодня я приступлю к исполнению своих обязанностей королевы, но сейчас хочу посмотреть на подарки, которые сделал мне муж.

– Ого, – произносит Нэн, когда охранники распахивают перед нами двойные двери и мои фрейлины поднимаются при моем появлении, чтобы указать мне, довольно растерянно, на полдюжины шкатулок и ларцов, которые королевские слуги расставили по комнате, вложив ключи от них в замочные скважины. Я чувствую волну радости, но тут же осознаю, что такое стяжательство греховно, и смеюсь над самой собой.

– Так, все отойдите в сторону, – шутливо говорю я. – Я собираюсь искупаться в сокровищах!

Нэн поворачивает ключ в замке первой шкатулки, и мы вместе поднимаем тяжелую крышку. Это оказывается дорожной шкатулкой, в которой аккуратно уложены золотые тарелки и кубки для приватных трапез королевы. Я киваю двоим фрейлинам, ожидающим знака подойти. Они распаковывают одну роскошную тарелку за другой, наклоняют их, ловя на блестящих поверхностях блики света, которые радостно разлетаются по комнате.

– Еще! – требую я, и у каждого в руках оказывается по тарелке, и мы все ловим солнечные блики и рассылаем их друг другу в лица и по стенам. Я смеюсь от радости, и мы танцуем, и мне кажется, что вся комната танцует с нами, наполненная волшебным светом.

– Что там дальше? – отдышавшись, спрашиваю я.

Нэн открывает следующий ларец. Он оказывается наполненным ожерельями и поясами. Сестра достает из него длинные нити жемчуга и расшитые пояса, украшенные сапфирами, рубинами, изумрудами, бриллиантами и камнями, имен которых я даже не знаю, поблескивающих в оправе из серебра и золота. Она развешивает золотые цепочки на спинках и подлокотниках кресел, а серебряные, украшенные бриллиантами, – на коленях служанок, чтобы полюбоваться игрой света на камнях и гранях, оттененных роскошными тканями. Там были опалы с мягким молочно-белым, персиковым или зеленоватым мерцанием, крупный теплый янтарь и множество других, неограненных, камней, казавшихся в горстях простой галькой, скрывающей волшебный драгоценный блеск в своих глубинах.

Нэн открывает следующий сундук, и там оказывается аккуратно скатанная в рулоны мягчайшая кожа. На свет появляются перстни с великолепными камнями и камни на длинных цепочках. Без единого слова она выкладывает предо мною знаменитую плетеную золотую цепь Екатерины Арагонской. В следующем мешочке оказываются рубины Анны Болейн.

Королевские украшения Испании, приданое Анны Клевской, лежавшие в еще одной шкатулке, разложены у моих ног. Сокровища, которыми король осыпал Екатерину Говард, лежат в отдельном сундуке, нетронутые, потому что их бывшая владелица отправилась на плаху лишенной всех регалий.

– Только посмотрите на эти серьги! – восклицает кто-то, но мне это уже не нужно, и я поворачиваюсь к окну, чтобы посмотреть на регулярные сады и на блеск реки, пробивающийся через листву. Внезапно меня охватывает тоска.

– Это драгоценности мертвых жен, – потерянно говорю я подошедшей Нэн. – Это – любимые украшения тех, кого больше нет в живых. Эти цепи украшали шеи бывших жен моего мужа; какие-то украшения надевала каждая из них, по очереди. Эти жемчуга согревались теплом их кожи, серебро потемнело от их пота.

Нэн так же бледна, как и я. Это она уложила изумруды Екатерины Говард в кожаные мешочки и упаковала в эту самую шкатулку в день ее ареста. Это она застегнула на шее Джейн Сеймур сапфировое ожерелье в день ее венчания. Это она подала Екатерине Арагонской те самые серьги, которые лежали сейчас на столе в моих покоях.

– Ты королева, значит, тебе принадлежат королевские сокровища, – решительно заявляет она, хотя у нее самой голос дрожит. – Именно так, потому что так и должно быть.

Раздается стук в дверь, и стражник распахивает ее, чтобы впустить Уильяма Герберта, мужа Нэн. Тот улыбается, увидев нас окруженными и очарованными драгоценностями, словно дети в кондитерской лавке.

– Его Величество прислал вот это, – говорит он. – Ее незаслуженно обошли вниманием. Он велел возложить ее на твою драгоценную голову.

Поднявшись на ноги и направившись к своему зятю, я неожиданно замечаю, что Уильям не смотрит мне в глаза. Он не отрывает взгляда от облачного неба, видимого сквозь окно за моей спиной, не глядя на сокровища, которые я так аккуратно обхожу, на головные украшения Екатерины Арагонской, на блестящие черные соболя Екатерины Говард. В руках он держит маленькую тяжелую шкатулку.

– Что это? – спрашиваю я, и мне на ум сразу же приходит мысль о том, что я этого не хочу.

Вместо ответа Уильям кланяется и открывает металлическую застежку. Когда он поднимает крышку, та откидывается назад на медных шарнирах. Внутри оказывается маленькая уродливая корона. Фрейлины позади меня ахают, а Нэн делает жест, словно намереваясь остановить то, что последует дальше. Уильям ставит шкатулку и достает оттуда тонкой работы корону, украшенную сапфирами и жемчугом. На ее вершине, словно на куполе церкви, красуется простой золотой крест.

– Король желает, чтобы вы ее примерили.

Я послушно опускаю голову, чтобы Нэн сняла с нее арселе и приняла из рук мужа корону. Она оказывается правильного размера, но, садясь на мою голову, тут же награждает меня головной болью.

– Это новая корона? – спрашиваю я чуть слышно. Мне отчаянно хочется, чтобы эту корону сделали специально для меня.

Уильям качает головой.

– Чьей она была?

Нэн снова делает движение, словно намереваясь его остановить.

– Эта корона принадлежала Анне Болейн, – говорит он.

А мне кажется, что от этих слов она наливается еще большей тяжестью, словно намеревается пригнуть мою голову к земле.

– Но он же не ожидает, что я надену ее сегодня? – неловко спрашиваю я.

– Он скажет вам, когда ее надеть, – отвечает Уильям. – На важные праздники и на встречи с иностранными послами.

Я киваю, но шея почти не слушается меня, и Нэн снимает с меня эту корону и убирает ее обратно в шкатулку. Она закрывает шкатулку так, словно не хочет видеть ее содержимого. Корона Анны Болейн? Она же проклята!

– Но мне велено забрать обратно жемчуга, – стеснительно говорит Уильям. – Их принесли по ошибке.

– Какие жемчуга? – уточняет Нэн.

– Жемчуга Сеймур, – тихо отвечает он, по-прежнему старательно глядя на жену, но не на меня. – Их велено хранить в сокровищнице.

Нэн нагибается и собирает нити жемчуга, мягко поблескивающие в ее руках, и укладывает их в специальный длинный ящик, по которому они струятся и извиваются, словно диковинные змеи. Передав ящик Уильяму, улыбается мне.

– У нас и так жемчугов более чем достаточно, – говорит она, стараясь скрасить неловкость.

Я решаю проводить Уильяма до дверей.

– Почему он решил их забрать? – тихо спрашиваю я его.

– На память о ней, – отвечает он. – Она подарила ему сына, и он хочет сохранить их для будущей жены сына. Он не желает, чтобы кто-нибудь еще их надевал.

– Конечно, конечно, – быстро говорю я. – Передай ему, как я счастлива всеми его подарками. И что я понимаю, как дороги ему эти жемчуга.

– Он сейчас присутствует на молитвенном служении, – продолжает Уильям. – На поминальной службе по Джейн.

Я старательно сохраняю заинтересованное и сочувственное выражение лица. Король сам выступил против учения о том, что Господь может сократить время ожидания душой судного дня, дабы та могла скорее войти в чертоги Рая, если провести сто заупокойных служб, прочитать тысячу молитв и возжечь благовония. Он даже отменил запланированную заупокойную по Джейн, и для меня оказалось сюрпризом то, что король все еще следовал традиции, которую он же запретил для всех нас: надежду на вызволение души из чистилища.

– Стефан Гардинер проводит специальную поминальную службу по королеве Джейн, на латыни, – уточняет Уильям.

Как странно: король присутствует на поминальной службе по своей бывшей жене в первый день своего медового месяца?

– Да благословит Господь ее душу, – немного неловко лепечу я, зная, что Уильям доложит своему королю о каждом моем слове. – Забирайте жемчуга и сохраните их в целости. Я тоже помолюсь о ней.

* * *

Как и обещал король, вскоре по дворцу разносится весть о том, что королева любит нарядных птичек. Одну из моих личных комнат освобождают от мебели, и в ней появляются разнообразные насесты и клетки. Возле окон появляются небольшие вольеры для певчих птиц с Канарских островов. Когда сквозь толстое оконное стекло начинает литься свет, птицы чирикают, прихорашиваются и бьют маленькими крылышками. Я рассаживаю их в группы по цвету их оперения: золотистых и желтых вместе, зеленых – по соседству, а голубых и синих – наверху, чтобы их окрас совпадал с цветом неба, в надежде, что они передадут породу потомству. Каждое утро после службы я прихожу в свою комнату с птицами и кормлю их всех с руки, наслаждаясь щекочущим ощущением от их маленьких коготков, когда они садятся мне на руки и подбирают зерна.

Однажды, к моей немалой радости, в приемную пожаловал темнокожий матрос-индиец с серебряной серьгой в ухе и такими татуировками на лице, что больше походил на самого дьявола, чем на человека, и принес огромную, размером с грифа, и ярко-синюю птицу. Он затребовал за нее немыслимо высокую цену, на которую я согласилась – и стала счастливой обладательницей попугая с умными черными глазами. Я назвала его Дон Пепе, поскольку эта птица не пела, а говорила – только по-испански и только непотребности. Мне приходится накрывать его клетку, когда ко мне заходит с визитом испанский посол Эстас Шапюи. Правда, Нэн уверяет меня, что Эстаса сложно удивить: за годы пребывания при дворе он видел и слышал гораздо худшее.

Король дарит мне коня для верховой езды, роскошного гнедого жеребца, и чудесного щенка рыжего спаниеля. Я беру малыша с собой, куда бы ни пошла, и он сидит у моих ног даже во время утренних богослужений. У меня раньше никогда не было собаки, которая не была бы при хозяйстве, – только охотничьи псы, которые содержались при конюшне в замке Снейп, или пастушьи, при скоте.

– Какое же ты бесполезное существо, – говорю я ему. – Как ты миришься со своим положением игрушки и украшения?

– Да, он очень мил, – соглашается Нэн.

– Пуркой был просто очарователен, – замечает Екатерина Брэндон.

– Кто такой Пуркой? – Я не знаю этого имени.

– Собака Анны Болейн, – Нэн хмурится, глядя на Екатерину. – И ему не сравниться с нашим малышом Ригом.

– Здесь вообще что-нибудь происходит впервые? – спрашиваю я уже с раздражением. – Мне удастся когда-нибудь сделать то, чего они не делали до меня?

Екатерина выглядит пристыженной.

– Ты – первая королева, которая любит часы, – с еле заметной улыбкой отвечает Нэн. – И теперь все ювелиры и часовщики Лондона на седьмом небе от счастья по этому поводу.

* * *

Приходит время для летнего выезда двора, и я спохватываюсь, что не понимаю, как надо упаковывать и перевозить все необходимое для жизни двора на это время. Чаще всего во время выезда двор переезжает на новое место каждую неделю, а то и каждые несколько дней. И всякий раз слуги должны загружать и разгружать мебель, ковры и посуду. Как мне узнать, какую одежду надо брать с собой? Что выбрать из украшений? А как подсчитать необходимое количество предметов постельного белья?

– Тебе совершенно не стоит об этом беспокоиться, – говорит Нэн. – Правда, не надо. Все слуги уже перевозили королевский двор, и не раз. Все, что от тебя требуется, – это ехать рядом с королем и выглядеть счастливой.

– Но как же постельное белье? А одежда? – не унимаюсь я.

– Здесь каждый знает свое дело, – повторяет сестра. – Тебе не надо волноваться, только ехать туда, куда тебя отправляют.

– А как же мои птицы?

– О них позаботятся королевские сокольничьи. Птицы поедут в отдельной повозке, за ястребами и соколами.

– А украшения?

– О них позабочусь я сама. Я занимаюсь этим уже много лет, Кэт. Правда, тебе надо просто ехать рядом с королем, если он захочет видеть тебя подле себя, и прекрасно выглядеть.

– А если он не захочет видеть меня рядом?

– Тогда ты поедешь со своими фрейлинами и шталмейстером.

– У меня пока нет даже шталмейстера. Я так и не успела освоиться во всех своих обязанностях.

– Мы выберем его во время пути. В желающих недостатка нет! С нами поедут секретари и большая часть двора. Тайный Совет собирается там, где в этот момент находится король. Поэтому мы не покидаем двор – это двор путешествует с нами.

– А куда мы поедем?

– Сначала в Отландс, – в ее голосе звучит удовлетворение. – По-моему, это один из лучших дворцов, на реке, только что построенный и такой же красивый, как все остальные. Тебе там понравится, да и спальни там без привидений!

Дворец Отландс, Суррей

Лето 1543 года

Нэн оказалась совершенно права: двор переезжал с легкостью, наработанной временем и опытом, а в свои покои во дворце Отландс я просто влюбилась. Сам дворец был построен на реке, возле Вейбриджа, чтобы стать счастливым семейным гнездышком для Анны Клевской, так что Нэн слукавила, говоря об отсутствии в нем привидений. Боль и разочарование королевы Анны я ощущаю в каждом внутреннем садике. Ее фрейлина, Екатерина Говард, была триумфально венчана с королем здесь же, в этой часовне, и мне виделось, как король тогда преследовал ее в этих садах, хромая за ней как мог, еле переводя дыхание и шепча игривые слова.

Дворец был построен из камня аббатства в Чертси, и каждый из кусков великолепного песчаника был вырван из того места, где он должен был стоять веками, прославляя величие Господа. Слезы верующих, должно быть, падали в строительный раствор, но теперь об этом никто не думал. Сейчас дворец велик и наполнен солнцем, и стоит подобно замку, с башенкой в каждом углу и большим двором внутри. Мои комнаты выходят окнами на юг, и там всегда много света. Комнаты короля примыкают к моим, и он предупреждает меня, что может в любой момент зайти и посмотреть, чем я занимаюсь.

В течение нескольких следующих дней мы с Нэн составляем список должностей при дворе и начинаем заполнять их теми претендентами, которых выделил король, потом своими друзьями и родственниками, а потом, когда все пожелания и притязания были удовлетворены, – теми людьми, карьере которых мы хотели бы поспособствовать. Я просматриваю составленный Нэн список людей, поддерживающих церковную реформацию. Если я дам им места при своем дворе, это усилит их позиции как раз в тот момент, когда они стали лишаться поддержки короля.

Генрих одобрил публикацию учения, названного «Королевская Книга», – символа веры, содержащего указания, как должна проходить исповедь и как уверовать в таинство мессы. Вино становится символом крови, хлеб – символом плоти Христовой, а раз так сказал король, то все должны в это уверовать. Он забрал Библии из церквей всех приходов, и теперь только знатные и богатые прихожане могут позволить себе читать Слово Божье на английском языке и делать это только дома. Бедный же и необразованный люд оказался немыслимо далеко от него, словно в духовном изгнании.

– Мне нужны образованные дамы, учительницы, – почти смущенно говорю я Нэн. – Я всегда сожалела, что недостаточно читала и училась. Я хочу улучшить свои знания французского и латыни. И мне понадобятся компаньоны, которые будут заниматься вместе со мной.

– Разумеется, ты можешь нанять учителей, их здесь пруд пруди. И ты можешь распорядиться, чтобы каждый день проводилась обедня, так делала Екатерина Арагонская. В твоей свите уже и так полно представителей самых разных убеждений. Екатерина Брэндон – сторонница реформации, а леди Мария, скорее всего, втайне хранит верность Риму. Но она никогда в жизни не осмелится оспорить тот факт, что король – это глава Церкви. – Нэн назидательно подняла палец. – Здесь каждый должен быть очень, я повторюсь, предельно осторожен со своими высказываниями. Сейчас, когда король восстанавливает традиции и ритуалы, которые сам же отменил, и забирает из церквей те самые английские Библии, которые сам же и дал своему народу, леди Мария надеется, что он пойдет дальше и примирится с папой римским.

– Как мне все это пока чуждо, – говорю я. – Мы жили так далеко от Лондона, что почти ничего не слышали о происходящем, да и книг мне взять было негде. К тому же мой муж, лорд Латимер, был сторонником старых традиций.

– На самом деле таких людей еще много, – предупреждает меня Нэн. – Даже пугающе много, и король становится к ним все более и более благосклонным. Но мы должны противостоять им и победить. Мы обязаны вернуть Библии обратно в церкви, людям. Нельзя позволять епископам отнимать у людей Слово Божье, иначе они будут обречены на полное невежество. Даже тебе придется быть очень аккуратной в своих занятиях и постоянно следить за тем, чтобы не нарушить закон о ереси. Ни к чему позволять Стефану Гардинеру совать свой грязный нос в ваши покои, потому что за всеми остальными комнатами он уже присматривает.

Король приходит ко мне почти каждую ночь, но часто только за беседой или чтобы разделить бокал вина, перед тем как отправиться в собственную опочивальню. Мы сидим с ним, как престарелая пара: он, в роскошной вышитой ночной рубахе, туго натянутой на широкой груди и животе, с уложенной на специальный стульчик больной ногой, – и я, в черном шелковом платье, с заплетенными в косу волосами. Его лекарь приходит к нему по вечерам, чтобы дать вечерние лекарства: чтобы облегчить боль в ноге, от головной боли, потому что его глаза видят все хуже и хуже, чтобы очистить его кишечник и мочу, ставшей опасно густой и темного цвета. Генрих подмигивает мне, говоря, что лекарь дает ему снадобье для поддержки мужской силы.

– Может, нам стоит зачать сына? – предлагает он. – Что ты думаешь о маленьком герцоге Йоркском, брате старшего принца?

– О, в таком случае я тоже хочу этого зелья! – Уилл Соммерс пользуется всей свободой, дозволенной официальному шуту. – Мне совсем не помешала бы мужская сила. И стал бы я тогда настоящим быком, зверем! А то сейчас во мне прыти не больше, чем у ягненка. Правда, ягненок я и есть…

– И что, так же прыгаешь и скачешь? – Король улыбается, пока лекарь протягивает ему следующий напиток.

– Я шалю и гуляю. Прогуливаю свое состояние! – От очередного каламбура Уилла король смеется, а потом, поперхнувшись лекарством, начинает кашлять. Шут фамильярно хлопает короля по спине. – Тише, дядюшка, а то выкашляешь всю мужскую силу!

Я улыбаюсь и помалкиваю, пока лекари отмеряют и разливают по бокалам свои средства, но, как только все уходят из комнаты, я обращаюсь к королю:

– Милорд муж мой, вы же помните, что у меня не было детей от двух предыдущих браков?

– Но это же не значит, что ты не получала в них удовольствия? – прямо спрашивает он.

Я смущенно смеюсь.

– Да, но замуж меня выдавали не ради удовольствия.

– Твой первый муж был юнцом, который и на гуся-то боялся замахнуться, какой из него был мужчина! А второй был стар как пень и, скорее всего, немощен как супруг, – заявляет король, даже не задумываясь о своей правоте. – Как они могли дать тебе детей? Я изучал этот вопрос, поэтому знаю, о чем говорю. Женщине, чтобы понести, необходимо получить удовольствие. У нее тоже должен произойти взрыв наслаждения, равно как у ее мужа. Так было задумано Господом. Так что, дорогая моя жена, наконец-то у тебя появился шанс стать матерью, потому что я знаю, как доставить женщине такое удовольствие, что она будет плакать от радости и просить продолжения.

Я молчу, потому что на меня накатывают непрошеные воспоминания о невольных криках и стонах, которые я издавала, когда Томас двигался во мне, когда я чувствовала нарастание волны удовольствия. После, когда у меня саднило горло, я понимала, что кричала, прижавшись лицом к его обнаженной груди.

– Я тебе это обещаю, – говорит король.

Я гоню от себя все эти мысли и улыбаюсь мужу. Мне уже точно известно, что я никогда не смогу получить удовольствия в кровати мертвой королевы, да и его вялые конвульсии не способны привести к зачатию. К тому же рута не позволит мне забеременеть, чтобы на свет не появился еще один уродец. Но поскольку Генрих расстался с первыми двумя женами из-за того, что те не могли подарить ему сына, с моей стороны было бы крайне глупо говорить королю, что я не хочу от него детей, какие бы удовольствия он ни обещал. К тому же, как это ни странно, но мне не хочется его обидеть. Я никогда не скажу Генриху, что не испытываю к нему страсти, тем более в тот момент, когда он с улыбкой обещает мне чувственный экстаз. Но я могу ответить ему хотя бы добротой, я могу дать ему нежность и уважение…

Он подзывает меня к себе.

– Иди сюда, сядь ко мне на колени, любимая.

Я с готовностью подхожу и присаживаюсь на бедро его здоровой ноги. Он обнимает меня, целует мои волосы, затем поворачивает мое лицо к себе за подбородок и целует в губы.

– Так скажи, ты рада быть богатой женщиной? Я ведь сейчас целую важную особу? Тебе понравились украшения? Ты взяла с собой их все?

– Я в восторге от украшений, – уверяю я. – И мне доставляют огромную радость роскошные наряды и меха. Вы очень добры ко мне.

– Я и хочу быть к тебе добрым, – говорит он, поправляя локон моих волос, отводя его за ухо; его прикосновение нежно и уверенно. – Я хочу, чтобы ты была счастлива, Кейт. Я женился на тебе, чтобы сделать тебя счастливой, не только ради себя. Я думаю о своих детях, о своей стране и о тебе.

– Спасибо, – тихо произношу я.

– Может быть, ты хочешь чего-то еще? Если ты велишь что-то мне, то твое повеление будет выполнять вся Англия. К твоему столу могут возить морской укроп со скал Дувра и устриц из Витстабла. Ты можешь просить золото из Тауэра и пушечные ядра из Майнориз. Чего ты хочешь? Проси все, что угодно. И тебе это будет дано.

Я не знаю, что ему ответить. Тогда король берет меня за руку.

– Не бойся меня, – нежно произносит он. – Представляю, чего тебе про меня наговорили люди. Ты вполне можешь вообразить себя Трифиной, выданной замуж за чудовище.

У меня прерывается дыхание от того, насколько точно его предположение описывает мой ночной кошмар, а король не сводит с меня внимательного взгляда.

– Любовь моя, – говорит он. – Моя последняя и единственная любовь. Прошу тебя, знай одно: то, что тебе расскажут о моих браках, – абсолютная ложь. Я расскажу тебе правду. Только я знаю всю правду об этом, но никогда и ни с кем об этом не говорю. Но тебе я все расскажу. Юношей я женился на женщине, которая вышла за меня не по своей воле. Только я об этом не знал, пока Господь не поразил меня горем. Один за другим умирали наши дети, и это почти убило ее – и разбило мне сердце. Мне пришлось ее отпустить, чтобы не подвергать большим мучениям. Я должен был освободить ее от ставшего проклятым брака. Это было самым трудным из того, что мне приходилось делать. Но ради Англии мне был нужен наследник, и мне пришлось ее отпустить. И я отправил домой Екатерину Арагонскую, лучшую принцессу из тех, что рождались на испанской земле. Мое сердце разрывалось на части, но я должен был это сделать.

А потом, да простит меня Господь, я пал жертвой соблазна. Меня соблазнила женщина, единственными устремлениями которой были только деньги и власть. Она была отравительницей, ведьмой и обольстительницей. Я должен был обо всем догадаться раньше, но я был молод, и мне хотелось любви. Однако этот урок я усвоил не сразу, и благодарение небу, что Господь уберег меня от детей с этой женщиной! Она бы всех нас убила. Я был должен ее остановить, и мне пришлось найти в себе силы это сделать.

На Джейн Сеймур я женился по собственному выбору, и это была единственная жена, которую тогда я выбрал сам. Она одна стала мне истинной женой и подарила мне сына. Она была словно ангел, ангел, понимаешь? И Господь забрал ее обратно на небеса. Но я не стану жаловаться, потому что она оставила мне сына, и мудрость Господня бесконечна и неисповедима. Женитьба на Клевской была ошибкой, произошедшей против моей воли, но под влиянием плохих советов и плохих советчиков. Говард… – На его лице появляется гримаса, которая четче обозначает толстые складки на шее и щеках. – Да простит Господь Говарда за то, что тот подложил шлюху мне в постель! – Генрих делает глотательное движение. – Они обманули меня, она обманула их, и мы все были ослеплены и введены в заблуждение миловидностью этой шлюхи. Клянусь тебе, Кейт, если ты сможешь помочь мне забыть о той боли, которую она мне причинила, ты станешь мне воистину прекрасной женой.

– Я сделаю для этого все, что в моих силах, – быстро говорю я. – Пожалуйста, не огорчайте себя этими воспоминаниями.

– Я был просто раздавлен, – искренне говорит он. – Это произошло не впервые. Меня предавали, и тоже не единожды. И я был благословлен любовью хорошей женщины, – он подносит мою руку к губам и целует ее. – Надеюсь, это происходит со мною снова. Надеюсь, что ты станешь моим вторым и последним ангелом и сможешь полюбить меня так, как любила Джейн. Я же знаю, что уже люблю тебя.

– Я сделаю все, – тихо говорю я. Меня глубоко тронули его слова, и я чувствую прилив нежности. – Все, что в моих силах.

– Так что ты можешь мной повелевать, – мягко продолжает он. – Я сделаю все, что ты захочешь. Только скажи.

Я верю ему. И, кажется, я наберусь смелости и отважусь обратиться к нему со своей просьбой.

– Мои комнаты в Хэмптон-корте… – начинаю я. – Прошу вас, не сочтите меня неблагодарной, я знаю, что это лучшие комнаты во дворце, а Хэмптон-корт – это…

Он взмахом руки перебивает меня:

– Самое красивое место в Англии, но, если оно тебе не нравится, для меня оно не будет иметь никакого значения. Я сровняю его с землей, если ты этого хочешь. Что тебе там не нравится? Я немедленно велю это исправить.

«Это место наполнено привидениями, инициалами мертвых королев, их гербами и страданиями».

– Запах, – говорю я. – Который идет из кухни, прямо подо мною.

– Ну конечно! – восклицает он. – Как ты права! Я сам часто об этом думал. Мы должны это изменить, все перестроить. План этого дворца составлялся под руководством Уолси[5]. О себе-то он прекрасно позаботился, в этом ты можешь быть уверена. Свои апартаменты он спланировал идеально, но о том, что будет в другом крыле, даже не задумывался. Этот человек никогда не думал ни о ком, кроме себя. Но ты мне дорога, любимая. Завтра ты придешь ко мне, и мы велим строителям построить для тебя новые комнаты. Такие покои королевы, которые тебя порадуют.

Какой же редкий муж мне достался! Я не знала мужчин, которые были бы такими понимающими и так стремились сделать своих жен счастливыми.

– Милорд муж мой, как вы добры ко мне!

– Мне нравится твоя улыбка, – отвечает он. – Знаешь, я все время ею любуюсь. И, кажется, я готов отдать все сокровища Англии только ради этой улыбки.

– Милорд…

– Ты станешь мне женой и партнером, подругой и возлюбленной.

– Да, – с чувством говорю я. – Я вам это обещаю, муж мой.

– Мне очень нужен друг. А сейчас он мне просто необходим, больше, чем когда-либо. Двор сейчас похож на вечно грызущуюся свору псов. Они воюют друг с другом, и каждый хочет добиться моего согласия, все хотят милостей! Но я никому не могу доверять.

– Они все кажутся такими дружелюбными…

– Они все сплошь лжецы и лицемеры, – говорит он. – Некоторые из них выступают за реформацию и готовы сделать Англию лютеранской, а некоторые спят и видят, чтобы мы вернулись под руку Рима, чтобы папа снова стал главой Церкви. Но все они едины в том, что пытаются добиться своего, склоняя меня всеми правдами и неправдами на свою сторону. Они знают, что вся власть находится в этих двух руках. Только я решаю, как все будет, поэтому они и пытаются добиться своего, убеждая меня в том, что я хочу именно того, что им надо.

– Но вы же уже положили начало богоугодным переменам; как жаль будет все поворачивать вспять, – аккуратно пробую я почву.

– Сейчас стало хуже, чем было до них. Сейчас они стараются обойти меня, апеллируя к Эдварду. Я даже вижу, как они пытаются прикинуть, сколько я еще проживу и как они могут привлечь Эдварда, чтобы противопоставить его моей воле. Если я скоро умру, то они бросятся в драку за моего мальчика, как собаки за кость. Они разорвут его на части. Они не станут воспринимать его как своего повелителя, а лишь как средство для достижения своих целей. Я должен его от этого спасти.

– Но вы же крепки, – мягко говорю я. – Вы проживете еще много лет. Достаточно долго, чтобы увидеть, как ваш мальчик превращается в мужчину и обретает свою полную силу.

– Я должен это сделать. Я обязан это ему. Моему мальчику, моему единственному сыну. Его мать умерла ради него – значит, я просто должен ради него жить.

И снова Джейн. Я киваю с сочувствием и молчу.

– Ты будешь защищать его вместе со мной, – решительно говорит Генрих. – Ты заменишь ему мать, ту мать, которой он не знал. Ты моя жена, и тебе я могу довериться так, как не доверяю никому из советников. Только ты мой партнер и помощница. Ты – мое второе «я», мы с тобою одно целое. Ты будешь оберегать мою власть и моего сына, как никто другой не сможет любить и оберегать его. А если начнется война с Францией и я отправлюсь на битву вместе с моей армией, ты станешь регентом и его протектором.

Это было проявление величайшего доверия, такое доказательство любви, о котором я и подумать не могла. Я даже не мечтала об этом, и это было для меня дороже птиц и украшений, даже дороже новых комнат. Мне предоставлялся шанс стать настоящей королевой. На мгновение меня охватила гордость, но потом пришел страх.

– Вы сделаете меня регентом?

У короля была только одна жена, которая могла стать регентом, – Екатерина Арагонская, принцесса, выращенная, чтобы править королевством. Если я стану следующей в ее праве, мне будет оказана честь как особе королевской крови, рожденной и взращенной для великой цели. И если я стану регентом Англии и протектором наследника, то должна буду управлять ее народом и церковью так, как велит Всевышний. Мне придется стать защитницей веры, как король назвал себя.

– Милорд, я так горда… Я буду трудиться изо всех сил. Я не подведу вас, не подведу королевство. Я мало знаю, а понимаю еще меньше, но я буду учиться.

– Я знаю, – говорит он. – Я знаю, что ты будешь преданной женой. И я доверяю тебе. Все говорили, что ты была старому Латимеру другом и помощницей, что заботилась о его детях, словно о родных, и что именно ты спасла его замок от безбожников. Ты сделаешь то же самое для меня и моих детей. Ты выше интриг, выше закулисных игр. – Король улыбается. – И ты будешь приносить пользу во всем. Я был так тронут, когда мне сказали, какое кредо ты себе выбрала. Поскольку я хочу, чтобы ты приносила пользу и чтобы была счастлива тоже. Такой счастливой, какой никогда не была раньше.

Он берет мои руки и, целуя их одну за другой, предрекает:

– Ты научишься любить и понимать меня. Я знаю, что ты и теперь скажешь, что любишь меня, но это будет лишь лесть старому глупцу. Мы только что повенчались, сейчас идет начало медового месяца, поэтому ты должна говорить о любви, я знаю это. Но со временем ты полюбишь меня всем сердцем, я знаю это наверняка. У тебя доброе любящее сердце и ясная голова, и я хочу, чтобы ты посвятила мне и то, и другое. Я хочу, чтобы ты использовала и то, и другое для меня и для Англии. Ты понаблюдаешь за мною во время работы и отдыха, в постели, за столом и за молитвой, и поймешь, что я за человек и что за король. Ты увидишь мое величие, и мои недостатки, и мои уязвимые места. И полюбишь меня. Я лишь надеюсь, что ты полюбишь меня всем сердцем.

Я не сдерживаю короткий нервный смех, но Генрих совершенно убежден в том, что говорит. Он искренне считает себя неотразимым, и, глядя в это уверенное улыбающееся лицо, я начинаю думать, что он может оказаться прав. Возможно, я узнаю его и полюблю. Он очень убедителен, и я хочу ему верить. Мой брак с этим человеком точно был волей Божьей, и теперь я в этом совершенно уверена. Возможно, Господь желает, чтобы я полюбила своего мужа так, как и следует жене. И кто откажется любить мужчину, который доверяет вам свое королевство? И своих детей? Который осыпает вас сокровищами? Кто так говорит о любви?

– Тебе не придется мне лгать, – обещает он. – Между нами будет только правда и искренность. Я не жду, что ты полюбишь меня прямо сейчас. Я не хочу от тебя вежливости и вынужденных обещаний. Сейчас мне только нужно знать, что я не безразличен тебе, что ты рада быть моею женой и что ты не противишься тому, что можешь полюбить меня в будущем. А я точно знаю, что полюбишь.

– Полюблю, – отвечаю я. Кто же знал, что он окажется таким мужем? Я не смела о таком и мечтать. У меня никогда не было мужа, который бы обо мне заботился. Какое это удивительное, потрясающее чувство – ощущать внимание сильного мужчины, то, как его несгибаемая воля, его цепкий ум сконцентрированы на мне. – И, как вы говорите, эта любовь будет только расти, милорд.

– Любовь будет только расти, Генрих, – поправляет он меня.

И я целую его без приглашения.

– Любовь будет расти, Генрих, – повторяю я.

* * *

Я знаю, что мне нужно разобраться в переменах, которые мой муж привнес в Церковь в Англии. Я прошу Томаса Кранмера и Стефана Гардинера порекомендовать мне проповедников, которые смогут приходить и разъяснять мне и моим фрейлинам суть этих вопросов. Выслушивая обе противоборствующих стороны, реформаторов и сторонников традиции, я надеюсь понять, что же именно разделяет двор и страну, и очень тонко и сложно заплетенную моим умнейшим мужем нить, соединяющую этих двух оппонентов.

Каждый день, в то время, пока мы с дамами шьем, к нам приходит один из священников, служащих при дворцовой часовне, или проповедник из Лондона, чтобы почитать нам Библию на английском и объяснить прочитанное. Удивительно, но это занятие, организованное мною из чувства долга, становится моей любимой частью дня. Я понимаю, что жажда к учению у меня в крови. Мне всегда нравилось читать, и впервые в жизни у меня есть на это время, к тому же сейчас у меня есть возможность учиться у величайших мыслителей королевства, и я получаю от этого почти чувственное наслаждение. Они берут отрывок из Библии, той самой, которую король распорядился перевести на английский язык, чтобы все могли ее читать, и исследуют каждое его слово. Для меня это занятие равносильно чтению поэзии, изучению трудов философов. Меня очаровывают оттенки смысла, которые меняются с переводом, с сочетанием одного слова с другим, и то, как сквозь эти слова исходит сияние истины Божьей, как лучи солнца сквозь бегущие по небу облака.

Мои фрейлины – все как одна сторонницы реформ – выработали привычку для разрешения вопросов обращаться к Библии, а не к священнику. У нас образовалась небольшая группа учениц, и когда к нам приходили священнослужители, мы засыпали их вопросами и собственными предложениями. Архиепископ Кранмер сказал, что нам следует записывать основные мысли из наших бесед, чтобы потом делиться ими со своими знакомыми и другими священниками. Меня охватывает неизъяснимый восторг и гордость за то, что наши мысли сочли достойными внимания других людей, но я смущена. Однако ему удается убедить меня в том, что все мы – члены одного сообщества мыслителей и должны обмениваться своими мыслями. Если я нахожу озарение в этих проповедях, что увидят в них другие?

Все должно быть тщательным образом продумано и проверено. Даже сам факт перевода Библии достаточно противоречив сам по себе. Король дал своему народу Библию, переведенную на их родной язык, поместив по экземпляру в каждую приходскую церковь. Но, по утверждениям традиционалистов, люди читали их без должного почтения, начинали обсуждать прочитанное и спорить о смысле Слова Божьего. Так получилось, что задуманное как дар короля его благодарному народу стало источником споров, и король забрал Библии. Теперь их может читать только знать.

Я никак не могу избавиться от мысли, что это неправильно. В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог[6]… Разве это не забота Церкви нести слово пастве? Церковь должна не украшать храмы картинами и витражами, а в первую очередь стремиться донести до народа Божье слово. Леди Мария часто приходит из своих покоев в мои, чтобы послушать проповеди. Я знаю, что иногда она опасается, что священник в своих высказываниях отойдет слишком далеко от учений Церкви, но ее любовь к иностранным языкам и верность Библии всегда приводят ее обратно. Иногда она даже предлагает свой вариант перевода стиха или подвергает сомнению версию священника. У нее были лучшие учителя в королевстве, ее понимание латыни и проницательность делают ее переводы точными и красивыми. Мне порой кажется, что если б она не была так запугана, то вполне могла бы стать поэтом. Когда я в один из дней говорю ей об этом, она смеется и замечает, что мы так похожи, что нам больше подошло бы быть сестрами, а не мачехой и падчерицей. Мы обе обожаем красивую одежду и изящный язык.

– Мне иногда кажется, что это почти одно и то же, – как-то говорит она мне. – Я получаю огромное удовольствие как от вышивания, так и от чтения стихов. Мне кажется, что красота должна присутствовать во всем, что касается Бога: и в иконах и фресках, и в молитвах; и мой маленький аналой в личных комнатах тоже должен быть красив, с золотым распятием и хрустальной дарохранительницей. Но тогда получается, что я скатываюсь к тщеславию. Нет, правда: мои Библии получили кожаные переплеты с драгоценными камнями, и я коллекционирую украшенные росписью рукописи и молитвенники. Но почему мне нельзя этого делать, раз эти творения рук человеческих прославляют Всевышнего и радуют глаз?

– Как я тебя понимаю, – смеюсь я в ответ. – А я начинаю думать, что моя любовь к учению – это проявление греха гордыни… Обретая понимание истины, я прихожу в сильнейший восторг, словно чтение – это целое путешествие с приключениями. Мне страстно хочется узнавать все больше и больше, и теперь я уже хочу не только читать, но и составлять переводы и даже молитвы.

– Почему бы нет? – говорит она. – Зачем рассматривать гордость от чтения Слова Божьего как грех? Ведь речь идет скорее о добродетели стремления к истине, чем о гордыне обретения учености.

– Это занятие дает мне такую радость, которой я никогда не ждала от своей жизни.

– Если вы читаете, то уже наполовину готовы и писать, – заявляет она. – Потому что это значит, что вы любите слово и то, что из этого слова складывается на бумаге. И если вам дан дар писателя, то вскоре вы почувствуете потребность писать. Этот дар не может быть неразделенным с другими, как нельзя быть молчаливым певцом. Вы же не отшельница, одинокий затворник; вы – проповедник.

– Проповедник – женщина? Да еще и замужняя?

– Именно так.

* * *

Я готовлюсь познакомиться с принцем Уэльским, сыном королевы Джейн. Он должен приехать ко двору из своего собственного дворца в Эшридже, где живет на безопасном расстоянии от грязи и заразы большого города. Я смотрю в окно, выходящее на реку и сады, и вижу, как приближается королевский баркас; ряды весел врезаются в воду, поднимаются с брызгами, чтобы, описав круг, снова опуститься в воду. Потом в ответ на команду сушить весла они поднимаются из воды и замирают, пока баркас замедляет ход, затем снова опускаются, чтобы мягко подвести его к причалу. Гребцы бросают швартовы и крепят их, а в честь их прибытия звучит оружейный салют. На причал опускается богато украшенный трап, и гребцы поднимают свои зеленые и белые весла в воздух в знак почетного караула. Половина двора уже высыпала на берег, чтобы поприветствовать принца. Я вижу темноволосую голову Эдварда Сеймура и рядом с ним Энтони Денни. Томас Говард старается обойти их, чтобы выйти вперед. Они выглядят так, словно готовы затеять потасовку, лишь бы поприветствовать принца первыми. Эти люди будут добиваться от принца привилегий, потому что их положение и власть будут зависеть только от него. Если мой муж умрет и этот ребенок станет королем, то у кого-то из этих людей появится шанс стать лордом-протектором. И так может случиться, что защищать его от этих людей и растить так, как хотел бы этого его отец, и наставлять его в истинной вере придется именно мне.

Я поворачиваюсь к своим дамам и позволяю им поправить свою арселе, застегнуть ожерелье на шее и расправить подол платья. Для этой встречи я надела новое темно-красное платье, подчеркивающее мерцание рубинового перстня, подаренного мне королем и уменьшенного до моего размера, и рубинового ожерелья королевы Анны, тяжело и холодно охватывающего мою шею. В сопровождении фрейлин и вездесущего Рига, тоже наряженного в красный кожаный ошейник с серебряными кольцами, я вхожу в приемный зал короля. За мной тянется шлейф шепотков людей, собравшихся посмотреть на нашу встречу.

Его Величество уже восседает на золоченом троне, устроив ногу на подставке. Он мрачен и явно пребывает не в духе. Я опускаюсь перед ним в поклоне и занимаю свое место без единого слова. Я уже выяснила, что, когда король неважно себя чувствует, лучше всего не надоедать ему беседой: в такие минуты его может рассердить любое слово. Он не потерпит никакого намека на свою слабость, но и безразличия к своим страданиям тоже не простит. В это время что бы ни было сказано, все будет воспринято королем в штыки. И я не могу не испытывать сочувствия к этому сильному человеку, сражающемуся с убивающей его немощью с таким неиссякаемым бесстрашием. Любой другой под действием той боли, которую приходится переносить королю, уже давно потерял бы человеческий облик.

– Хорошо, – только и произносит он, когда я усаживаюсь рядом с ним, и я понимаю, что, как бы ни было испорчено его настроение, причина этого не во мне.

Я поворачиваюсь к нему и улыбаюсь, и в полной тишине мы обмениваемся взглядами взаимного понимания.

– Из твоего окна было видно, как шакалы собрались вокруг львенка? – спрашивает он.

– Да, – киваю я. – Именно так. Поэтому я пришла к старшему льву, чтобы быть рядом с главой прайда.

Генрих одобрительно хмыкает.

– У старого льва еще есть зубы и когти. Ты еще увидишь, как он пускает кровь и как рвет чужие глотки.

Двойные двери распахиваются, и герольд объявляет:

– Принц Уэльский, Эдвард!

И в зал входит принц, маленький мальчик пяти лет от роду. А позади за ним стелется добрая половина королевского двора. Я едва не смеюсь во весь голос. У всех них, словно в едином сумасшедшем порыве, опущены головы и плечи; все движутся на полусогнутых ногах, изо всех сил стремясь оказаться поближе к маленькому принцу, чтобы тот заметил их улыбки, а они не пропустили бы ни единого его слова. Следуя за Генрихом, они стараются имитировать его походку, высоко поднимают головы и расправляют плечи, стараясь выпятить грудь. Видимо, чтобы следовать за его сыном, они вынуждены изобрести новый способ передвижения – ползком. «Какие же они глупцы», – думается мне. Бросив взгляд на мужа, я замечаю на его губах сардоническую улыбку.

Принц Эдвард останавливается перед троном и кланяется. На его бледном лице застыло выражение восторга ребенка, восхищающегося своим отцом-героем; губы у него дрожат. Тоненьким голоском он произносит речь на латыни, в которой, как я полагаю, выражает свое счастье прибыть ко двору. Король коротко отвечает ему на том же языке. Я узнаю несколько слов, но этого все равно недостаточно, чтобы уловить смысл сказанного. Скорее всего, эту речь для него приготовили специально, и ему пришлось приложить достаточно усилий, чтобы ее выучить. Затем Эдвард поворачивается ко мне и говорит на французском, принятом при дворе языке, более подходящем для разговора с малообразованной дамой. В ответ я, так же, как и при встрече с Елизаветой, поднимаюсь на ноги и иду ему навстречу. Однако чем ближе я к нему подхожу, тем напряженнее становится его взгляд, и это меня настораживает. Я останавливаюсь, он кланяется, и я протягиваю ему руку, которую он целует. Я не решаюсь обнять его, как Елизавету. Эдвард – всего лишь маленький мальчик, но он уникален, как единорог, которого видели только на шпалерах. Он – единственный наследник династии Тюдоров. Ото всех многочисленных браков и любовниц королю удалось получить лишь одного наследника.

– Я так рада встрече с вами, Ваше Высочество, – говорю я ему. – И с нетерпением жду возможности узнать вас и полюбить.

– Для меня тоже честь познакомиться с вами, – осторожно отвечает он.

Я предполагаю, что его подготовили к любому повороту разговора. Речь этого мальчика спланирована и расписана заранее с самого первого слова, которое он произнес. Мне даже кажется, что тем самым первым словом, что произнесли эти детские губы, была не «мама».

– Для меня будет огромной радостью и утешением обрести мать в вашем лице.

– А я обязуюсь выучить латынь, – говорю я.

А вот к такому повороту его явно не готовили. Я вижу на его лице выражение удивления и интереса, как у обычного маленького мальчика.

– Вы найдете этот язык очень сложным, – предупреждает он меня по-испански, и под маской будущего принца, которым он должен стать, проступают черты ребенка.

– Я найму учителя. Мне очень нравится учиться чему-то новому, и я всю жизнь мечтала о хорошем образовании. Я начну занятия сейчас, а потом стану писать вам, чтобы вы исправляли мои ошибки.

Эдвард очень забавно, но очень официально кланяется в ответ.

– Сочту за честь, – говорит он и тут же с испугом смотрит на отца, чтобы понять, как тот отнесется к его ответу.

Однако Генрих, погруженный в собственные размышления и оглушенный болью, не находит возможности улыбнуться маленькому сыну.

– Очень хорошо, – лишь бормочет он в ответ.

Поместье Мур, Хартфордшир

Лето 1543 года

Чума в Лондоне свирепствует еще сильнее, и год обещает принести много смертей. Мы уехали, а в оставленном Лондоне на грязных улицах люди умирали сотнями. Мы движемся на север, устраивая пиры и охоты по мере нашего продвижения. Вдоль дорог, ведущих от Лондона, выставлена охрана, не дающая никому следовать за дворцовым кортежем, и, как только мы въезжаем в очередной дворец, ворота за нами накрепко закрываются. Дома, в замке Снейп, в год, когда пришла чума, я отправляла в деревни лекарей с отварами и лечебными травами, чтобы лечить заболевших и не давать болезни распространяться, и оплачивала похороны умерших. Я кормила сирот на кухнях замка и запрещала въезд путешественникам. И теперь, когда я стала королевой Англии, а весь народ королевства стал моим народом, я веду себя так, словно мне нет до них дела, и они не могут даже просить объедков со стола вельмож.

Король решает заказать молебствие – день, посвященный богослужениям и молитвам, в который все должны будут взывать к Всевышнему с просьбами спасти Англию в такое тяжелое время. Ожидается, что по всей стране будут происходить паломничества веры и в каждой церкви королевства пройдет богослужение. Об этом дне было объявлено в каждом приходе, и везде должны были пройти крестные ходы с молитвами и пением псалмов, потому что чумной мор только тогда покинет королевство, когда об этом будут молиться все его Церкви. Однако вместо того, чтобы стать свидетельством великой победы веры, этот день стал большим поражением: на молебствие пришли единицы прихожан, а пожертвований и вовсе почти не было. Такого раньше не случалось. Но сейчас не было ни монахов, которые возглавляли бы шествия, ни церковных хоров, чтобы петь псалмы, ни дароносиц и драгоценных сосудов, которые были отобраны и переплавлены. Вместе с монастырями закрылись и принадлежащие им лечебницы. И этот день, как зеркало народной веры, показал, что в королевстве сердца верующих остыли.

– Народ не желает молиться за собственную землю? – Генрих отчитывает епископа Винчестерского, Стефана Гардинера, так, словно в этом была его вина. Мы плывем на королевском баркасе и как раз решили выйти на палубу подышать свежим воздухом, когда епископ Гардинер замечает, что ему пришлось бы пройтись по воде, аки по суше, чтобы убедить жителей Уотфорда молиться. – Они потеряли рассудок? Неужели они считают, что могут получить жизнь вечную с помощью споров?

Епископ пожимает плечами.

– Они просто утратили веру, – говорит он. – Сейчас они хотят лишь спорить о Библии. Лучше б они пели старые псалмы, думали о прошлом и оставили сравнение и понимание перемен тем, кто придет после них. После того как английская Библия была изъята из церквей, я думал, что они просто станут молиться на дозволенном им языке.

– Но этот язык не несет для них никакого смысла, – протестует Томас Кранмер. – Люди не понимают, что значат его слова. Они не могут читать латынь, да и проповедников не всегда понимают. Люди просто больше не хотят непонятных ритуалов, они не хотят петь гимны, если не понимают их смысла. Если б они могли молиться на родном языке, они бы это делали. Ваше Величество, вы дали им Священное Писание на родном языке, а потом снова лишили их его. Верните им Библии, которые они смогут читать, дайте опору их вере! Позвольте нам сделать большее! Позвольте нам проводить литургии на английском!

Король молчит, и, переводя взгляд на меня, дает мне знать, что я могу присоединиться к беседе.

– Вы считаете, что народ больше не любит молитвы на латыни? – спрашиваю я архиепископа Кранмера. – Вы вправду считаете, что люди окрепнут в вере, если им будет позволено молиться на родном языке?

– Язык немытой черни, – тихо шипит на ухо королю епископ Гардинер. – Так что ж, теперь пусть каждый трактирщик толкует «Аве Мария» на свой лад? А мусорщики раздают свои благословения?

– Гребите быстрее, – велит Генрих гребцам, почти не обращая внимания на этот разговор. – Выводите судно на середину реки, чтобы мы могли поймать течение.

Барж-мастер ускоряет ритм барабанов, а рулевой выводит судно на середину реки, где чувствуется прохладный бриз и есть глубинное течение.

– В наш дворец никто не может проникнуть со стороны города, – говорит мне Генрих. – Люди могут махать нам с берегов, могут выражать свое почтение, но на расстоянии. На судно им подниматься нельзя. Я вообще не хочу, чтобы они ко мне приближались. Никому из города не дозволено заходить в наши сады. Они несут на себе заразу, а я не могу рисковать.

– Нет, конечно, нет, – успокаиваю я его. – Вся моя свита знает об этом, как и ваша, милорд. Я им все объяснила. Никто не станет принимать посылок из Лондона.

– Даже книг, – с подозрением уточняет он. – И никаких приезжих учителей или проповедников, Кейт. Никаких посетителей из городских церквей. Я этого не позволю!

– Все они – переносчики болезней, – заявляет Гардинер. – Все эти еретики, лютеранские проповедники поражены чумой, а кто не болен, тот потерял рассудок. Все они приехали из Германии и Швейцарии, все поголовно больные и безумные.

Генрих восседает на троне, который стоит выше того места, где сижу я. Когда я поворачиваюсь к нему, мое лицо выражает лишь спокойствие.

– Разумеется, милорд, – говорю я, хотя эти слова лживы.

Как и обещала принцу Эдварду, я начала изучать латынь с учителем из Кембриджа и получаю посылки с книгами от лондонских печатников. Кое-что приходит мне от немецких книгоиздателей, и это книги так называемых еретиков, по теологии из Фландрии. Христианский мир жив и сейчас, как никогда раньше, бурлит жизнью, изучает Слово Божье и дискутирует о нем, о том, в каком виде стоит проводить богослужения, даже о самой природе мессы. Сам король, когда был моложе, принимал участия в этих дискуссиях и даже составлял собственные документы. Теперь, под влиянием Говардов и Стефана Гардинера, разочарованный в том, как королевство приняло затеянные им перемены, опасаясь, что протестные веяния, идущие по всей Европе, достигнут и Англии, король не желает больше участвовать в дискуссиях и не хочет продолжать свои реформы.

Когда север восстал против него, требуя вернуть закрытые монастыри и снова позволить отпевать умершие души, вернуть старым лордам их власть и чтить Плантагенетов, король решил, что с него хватит и больше не будет никаких споров: ни о его правлении, ни о его Церкви, ни о его наследниках. Генрих ненавидит мысль так же, как он ненавидит болезни, а теперь считает, что книги переносят и то, и другое.

– Ну какой интерес может быть у Ее Величества к книгам из Лондона или проповедникам-недоучкам? – мило удивляется Стефан Гардинер. – Зачем даме, прекрасной во всех отношениях, утруждать себя чтением книжек подобно старому сморчку-служке?

– Затем, чтобы я могла разговаривать с Его Величеством, – просто отвечаю я. – Чтобы могла писать на латыни его сыну, принцу, и чтобы у такого великого и ученого короля не было жены-дуры.

Уилл Соммерс, сидевший на краю борта, свесив длинные ноги к воде, тут же поворачивается, услышав эти слова.

– Эй, дурак здесь только один! – напоминает он. – И женщин-дур я в свою гильдию не принимаю. Это что же тогда получится, такая гильдия разрастется до многих тысяч!

– Екатерина, ты вовсе не глупа, – улыбается король. – И можешь читать все, что тебе заблагорассудится, но из Лондона, пока там не утихнет мор, не должно быть никаких книг или посетителей.

– Разумеется, – я склоняю голову.

– Я надеюсь, Ваше Величество не читает глупых книжек, – ехидно интересуется Стефан Гардинер.

Я чувствую, как все во мне ощетинивается при звуке этого покровительственного тона.

– О, я надеюсь, что нет, милорд, – мило отвечаю я. – Потому что последнее время я читала ваши проповеди.

– Я делаю это, чтобы защитить не только двор, но и тебя, – замечает Генрих.

– Я знаю, милорд, и благодарна вам за то, что вы заботитесь о нас.

И эти слова – чистая правда. Он бережет нас от болезни так, словно та – наш наистрашнейший враг. Он будет стараться меня всячески защищать. Раньше никто никогда не пекся о моем здоровье. Никто никогда не искал способов меня защитить. До тех пор пока я не вышла за Генриха, никому и в голову не приходило меня защищать.

Мы слушаем музыку, доносящуюся из плывущего за нами баркаса с музыкантами. Звучит очень приятная мелодия.

– Слышишь? – спрашивает король, отбивая ритм на подлокотнике своего трона. – Это я написал.

– Она прелестна! Как вы талантливы, милорд, – отвечаю я.

– Может быть, я напишу что-нибудь еще, – замечает он. – Кажется, ты вдохновляешь меня. Пожалуй, я напишу кое-что в твою честь… – Король ненадолго замолкает, с восторгом прислушиваясь к собственной музыке. – В общем, будет лучше, чтобы никто и ничто из Лондона нас не касалось, – продолжает он беседу. – Как приятно, когда летом тебя не осаждают делами. Эти люди никогда не устают со своими просьбами и предложениями, пытаясь склонить меня к каким-то действиям против кого-то из них или в чью-то пользу, урезать налоги или выплатить жалованье. Как же я от них от всех устал! Меня от них тошнит.

Я киваю, словно соглашаюсь с тем, что выказывание милости и перемещение ее от одного фаворита к другому крайне утомительны.

– Ты будешь мне помогать, – решает он. – Когда мы вернемся в Лондон и снова начнется поток прошений, ты будешь читать их и рассматривать вместе со мной. Я доверяю тебе быть рядом со мною и стать моим единственным советником в этом деле.

– Выходит, здесь теперь два дурака, – замечает Уилл. – Я, дурак обученный и заслуженный, и еще один, влюбленный.

Генрих, посмеиваясь, отвечает:

– Ну, раз ты так считаешь, Уилл, я – влюбленный дурак.

Замок Амптхилл, Бедфордшир

Осень 1543 года

Начавшийся на баркасе спор между епископом Стефаном Гардинером, стремящимся вернуть былую власть Церкви, и Томасом Кранмером, настаивающим на дальнейшей реформации Церкви, достиг критической точки, когда мы остановились в замке Амптхилл, некогда бывшем домом Екатерины Арагонской. Наступила ненастная пора, холод и туман, непрестанная капель с листвы на деревьях, вязкая земля и лужи на дорожках, и мы все оказались запертыми в замке на целую неделю. Король слегка простыл, и если небольшой насморк не доставлял ему особых неудобств, то сопровождавшая простуду ломота в костях сделала для него прогулки невозможными. Запертый в четырех стенах и окруженный придворными, использовавшими каждое мгновение, чтобы повлиять на него в своих интересах, король согласился с тем, что реформаторы зашли слишком далеко, даже стали еретиками. От его имени был издан указ о повальных арестах, распространяющихся не только на рядовых служителей, но и на королевских придворных. Постепенно расследование ереси снова указало на Томаса Кранмера, и Тайный совет, ощутив близость победы, вызвал его на допрос.

– На этот раз они решили, что ему уже не спастись, – шепчет мне Нэн, преклонив со мною колени на алтарных ступенях маленькой часовни. Далеко за нами, за письменным столом, сидит король и подписывает бумаги, окруженный советниками. Из-за крестной перегородки доносится голос священника, бормочущего слова мессы. – Он пошел к ним, как Томас Мор, готовясь принять мучительную смерть.

– Нет, – шипит с другой стороны Екатерина Брэндон. – Он знал, что с ним ничего не случится. Все это было разыграно, как представление.

– Сам король сказал, что это было розыгрышем, – Анна Сеймур наклоняется ближе ко мне из-за Нэн, стараясь донести эту весть до меня. – Он так и сказал: «Это представление называется “Приручение архиепископа”».

– Что он хотел этим сказать?

– Король позволил Стефану Гардинеру арестовать Томаса Кранмера, но сам еще несколько месяцев назад предупредил последнего о том, что его противники собрали против него свидетельства для обвинения в ереси. Он назвал его величайшим еретиком Кента – и смеялся, говоря это. Когда Тайный совет послал за Кранмером, они думали, что тот будет дрожать от страха, и собирались предъявить ему обвинения и бросить в Тауэр. Они даже вызвали охрану и приготовили баркас. Стефан Гардинер и Томас Говард, герцог Норфолк, уже праздновали победу. Они считали, что заставят архиепископа замолчать навеки и положат конец реформам.

– Гардинер даже не сразу пригласил его в кабинет. Он заставил его ждать в коридоре, и весьма долго, – вставляет свое слово Екатерина.

– Да, он наслаждался моментом, – соглашается Анна. – Но как раз в тот момент, когда они собирались схватить его и растерзать, Томас Кранмер достал и показал им перстень – королевский перстень, означающий, что этот человек пользуется доверием и дружбой короля, – и заявил, что теперь начнется новое расследование о ереси, и это он будет расследовать их действия, и за обвинениями дело не станет.

– Он снова одержал победу? – Я ошеломлена. – И все изменилось в одно мгновение?

– За один удар сердца, и это было страшно, – говорит Нэн. – Именно таким образом король год за годом удерживает свою власть.

– А что будет теперь? – спрашиваю я.

– Стефану Гардинеру и Томасу Говарду придется смирить свою гордыню и молить архиепископа и короля о прощении. Они лишились королевской милости.

Я лишь удивленно качаю головой. Эта история напоминает мне волшебную сказку, с интригами, неожиданными поворотами и торжеством победы.

– А Томас Кранмер будет расследовать деятельность всех тех людей, которые собирались арестовывать и казнить его, и если найдутся письма, свидетельствующие о ереси и заговорах, то они окажутся в Тауэре, и их самих теперь будет ждать эшафот.

– Теперь у нас свободны руки, – воркует Нэн. – И реформы будут продолжаться. Мы вернем Библии в церкви, получим разрешение читать духовные книги. Мы вернем Слово Божье людям, а вся эта свора из Рима может отправляться в ад!

* * *

Король планирует большой рождественский пир.

– На него придут все! – восторженно говорит он.

Нога беспокоит его уже меньше, рана по-прежнему сочится, но не так сильно. Мне даже кажется, что и запах от нее исходит не такой сильный. Я научилась маскировать его с помощью мешочков с благовониями, спрятанных во всех закоулках в моих комнатах, даже в кровати. Аромат розовых лепестков перекрывает удушающий смрад разложения и смерти. Лето, проведенное в поездках и путешествиях, дало королю отдых: он охотился днями напролет, и ужины у нас были не такими обильными, как в основном дворце, где их составляют из двадцати или тридцати различных блюд, и даже вина пил значительно меньше.

– Все, – говорит он, – все послы из стран христианского мира пожалуют в Хэмптон-корт. Они все хотят увидеть мою красавицу жену.

– Мне будет очень неловко, – я улыбаюсь и качаю головой. – Я всегда смущаюсь, когда на меня смотрят.

– Тебе придется это пережить. Мало того, научиться получать от этого удовольствие. Ты – величайшая женщина королевства, так насладись этим. В мире полно людей, которые с радостью поменялись бы с тобою местами.

– О, я не настолько стеснительна, чтобы уступить свое место, – заверяю его я.

– Вот и хорошо, – он ловит мою руку и целует ее. – Потому что я не расположен тебя отпускать. Никакая молоденькая красавица не сможет занять твое место, – он смеется. – Кстати, ты знала о том, что меня соблазняют папскими марионетками? Все это лето мне представляли хорошеньких дочерей с распятием на шеях, четками в руках и латинскими молитвенниками в карманах. Ты разве не заметила?

Я стараюсь вспомнить. Теперь, когда он об этом упомянул, я припоминаю, что во время наших переездов нам встречалось действительно много откровенно набожных молодых женщин. Я тихонько посмеиваюсь.

– Милорд муж мой, это…

– Смешно, – заканчивает он мою мысль. – Но они-то считают, что я стар и неспокоен. Они считают, что я настолько капризен, что готов менять жен и порядки в Церкви каждый день, если не чаще. Но ты-то знаешь, – говорит король и снова целует мою руку. – Ты лучше всех знаешь, что я верен тебе и Церкви, которую я строю.

– Вы не отступите от своих реформ, – подтверждаю я.

– Я сделаю то, что считаю правильным, – утверждает он. – Мы пригласим на Рождество твою семью. Ты же рада, что я хочу выказать им свое расположение? Я собираюсь дать твоему дядюшке титул, он станет лордом Парр, а твой брат – эрлом[7].

– Я вам так благодарна, милорд! Будьте уверены, они станут служить вам на новых местах со всем рвением и преданностью. А мне будет очень приятно видеть их при дворе. Да, дорогой муж, дозволено ли будет детям тоже приехать на рождественские праздники?

– Моим детям? – Он явно удивлен этим предложением.

– Да, милорд.

– Они обычно празднуют в своих домах, – неуверенно говорит Генрих. – Со своими близкими.

Уилл Соммерс, сидящий по другую сторону от короля, раскалывает в ладонях два грецких ореха, выбирает из них скорлупу и протягивает ядра своему повелителю.

– А кто же ближе этим детям, чем мы? – спрашивает он. – О, мой король! Видите, что может сделать добрая жена? Вы женаты на ней всего пять месяцев, а она уже дала вам троих детей! Вот уж завидная плодовитость! Посрамит даже кролика!

– Только с позволения Его Величества, – смеюсь я.

От нахлынувших чувств у Генриха задрожал подбородок. Он покраснел, его глаза наполнились слезами.

– Разумеется, я это позволю. Я этого хочу, и Уилл прав. Ты – добрая жена, и ты возвращаешь детей в мой дом. Ты делаешь нас настоящей семьей, первой семьей Англии. И все увидят нас вместе: отца и сына, который потом займет его место. И я отпраздную Рождество в окружении своих детей. У меня никогда раньше не было такого празднества.

Дворец Хэмптон-корт

Рождество 1543 года

Весла королевского баркаса с плеском опускаются в окутанную холодной дымкой воду. С каждым гребком баркас продвигается вперед – и замирает, пока весла снова не опустятся в воду. Лысухи и камышницы разлетаются в разные стороны на пути баркаса, взметая в воздух брызги со своих лап. Взмахнув длинными крыльями, из прибрежных зарослей камышей поднимается цапля. Над головой с пронзительными криками кружат чайки. Когда приближаешься к Хэмптон-корту по реке, в сияющем холодном зимнем свете, то видишь, как дворец, словно по волшебству, поднимается навстречу из воды.

Я кутаюсь в роскошный мех. Мне доставили блестящих черных соболей из моего лондонского гардероба. Я знала, что они принадлежали Екатерине Говард, даже не спрашивая об этом. Я запомнила ее яркий, хорошо различимый мускусный аромат. Должно быть, она все свои вещи буквально вымачивала в нем. Как только мне приносят новое платье, я сразу улавливаю ее запах, словно она преследует меня им. Иногда мне приходит в голову мысль, что с помощью этих благовоний она пыталась заглушить жуткий запах, исходящий от гниющей ноги короля, как я делаю это с помощью розового масла.

Я обнаружила, что могу не носить ее обувь. Мне как-то принесли пару с золочеными каблуками и бархатной лодочкой, но размером она была впору ребенку, не больше. Должно быть, Говард выглядела миниатюрной девочкой рядом с моим мужем, крупным мужчиной, старше ее более чем на тридцать лет. А когда танцевала с молодыми придворными, присматривая себе любовника помоложе, то могла легко сойти за его внучку. Я ношу ее платья, столь ладно сшитые и богато украшенные, но не стану носить ее обувь. Я заказала себе дюжины, сотни новых пар обуви и молюсь, чтобы она не приходила в мои сны, – ведь я хожу там, где ходила она, ношу ее вещи… Я плаваю на баркасе Екатерины Арагонской, а кутаясь в соболя Екатерины Говард, уповаю на то, что холодные ветра, дующие вдоль реки, увлекут за собой и ее незримое присутствие, и постепенно ее чудесные мягкие меха станут моими, а постоянное их прикосновение к моей шее и плечам насытит их моим запахом – ароматом цветков апельсина и розы…

– Правда, красиво? – говорит Нэн, глядя вперед, на сияющий в утреннем ветре дворец. – Разве он не самый красивый дворец из них всех?

Все дворцы Генриха достойны восторга и восхищения. Этот дворец король забрал у кардинала Томаса Уолси, который построил его из ярко-красного кирпича, с богато украшенными дымоходами, широкими подворьями и замечательно спланированными садами. Все те изменения в расположении комнат, которые мне обещал Генрих, были сделаны, и теперь новые покои королевы выходят окнами на сады и расположены вдали от кухни. Эти покои станут только моими, и по новым вощеным полам не будут скользить тени призраков.

Берег реки облачен в широкую каменную набережную, и, когда наш баркас и суда нашего сопровождения подходят ближе, на флагштоках раскрываются все флаги и звучит грохот артиллерийских залпов, приветствующих возвращение короля.

Я вздрагиваю от неожиданности, и Нэн смеется.

– Ты бы слышала их в день, когда в Лондон прибыла Анна Клевская! На реке стояли суда с пушками, которые давали залпы по сигналу, и от фейерверков небо сверкало, как во время грозы.

Баркас мягко пристает к причалу, и гребцы сушат весла. Слышится еще одна команда, и спускаются сходни. Офицеры королевской гвардии в бело-зеленых мундирах печатают шаг по каменной мостовой набережной, выстраиваясь в почетный караул. Трубачи выдают торжественную трель, и из дверей королевского дворца выходят слуги, чтобы встать в шеренгу и застыть там, с развевающимися от зимнего ветра волосами на непокрытых головах. Король, до этого сидевший, удобно устроив ногу под навесом на корме баркаса, поднимается и сходит с судна первым. С обеих сторон его поддерживают помощники, чтобы Его Величество не оступился на покачивающейся палубе. Я следую за ним, и, как только Генрих встает на твердый камень набережной, он оборачивается и берет меня за руку. Трубачи играют процессиональный гимн, слуги кланяются, а люди, вход которым на набережную закрыт, издали приветствуют нас и кричат имя Генриха и мое. И я понимаю, что наш брак становится популярным не только среди придворных, но и здесь, среди простых людей. Кто бы мог поверить, что король снова женится? Женится на красивой вдове, чтобы дать ей состояние и сделать счастливой? Кто бы мог подумать, что он возьмет в жены англичанку, уроженку сельских земель из презираемого и страшащего всех севера Англии и поместит ее в самое сердце небольшого южного двора, где она затмит всех? Они приветствуют нас и кричат мое имя, размахивают бумагами, которые они хотят мне показать, и прошениями. Я улыбаюсь и машу им в ответ. Мой секретарь проходит и собирает их прошения, чтобы я могла прочитать их позже.

– Хорошо, что ты чудесно выглядишь, – коротко говорит Генрих, пока мы медленно проходим в распахнутые двери. Он немного морщится при каждом шаге, потому что нога все еще болит. – Мало просто быть королевой, надо еще выглядеть ею. Когда люди приходят, чтобы увидеть нас, они хотят увидеть пару, стоящую недосягаемо выше их, чье величие превосходит их понимание и самые смелые мечты. Они хотят испытать потрясение, и наш образ должен быть для них чем-то великим, возвышенным, божественным.

– Я понимаю.

– Я – величайший человек королевства, – просто говорит Генрих. – Возможно, и мира тоже. И люди должны понимать это в то же мгновение, как увидят меня.

Весь двор ждет нас в парадном зале, чтобы поприветствовать. Я улыбаюсь дядюшке, который скоро станет пэром, и брату, который благодаря мне будет эрлом Эссекса. Все мои друзья и родственники, разбогатевшие под моим покровительством, приехали сюда на Рождество вместе с другой знатью – Говардами, Сеймурами, Дадли, – восходящими именами, такими как Томас Ризли, его друг и соратник Ричард Рич, и другими придворными в ярких алых и пурпурных одеждах. Стефан Гардинер тоже тут, почти без следа переживаний от расследований архиепископа Кранмера. Он кланяется мне, и его улыбка источает уверенность.

– Я сделаю тебя королевой Англии, – тихо говорит мне Генрих прямо на ухо. – Ты будешь смотреть на всех этих вельмож и богачей и осознавать, что ты можешь приказывать каждому из них, потому что стоишь выше них. Ты – моя жена и помощница, Екатерина. И я превращу тебя в величественную и могущественную женщину, истинную жену короля, величайшую женщину Англии, ровню мне, величайшему из мужчин.

Эти слова я не могу скромно отклонить, потому что чувствую холодную решимость, светящуюся в его глазах. Это слова любви, но сказаны они жестко.

– Я стану вашей женой во всем, – обещаю я. – Я обещала вам это, и я сдержу свое слово. И стану королевой этой земли и матерью вашим детям.

– Я сделаю тебя регентом, – заявляет он. – Ты станешь повелевать ими. Станешь повелевать всеми, кого ты тут видишь. Ты сможешь крепко держать их в своих руках.

– Я буду править, – обещаю я. – Я научусь управлять, как это делаете вы.

* * *

Двор приветствует меня и признаёт меня королевой. Я даже могу вообразить, что я – единственная королева и до меня не было никого. В свою очередь я приветствую двух детей, принца Эдварда и леди Елизавету, и ввожу их в королевскую семью, в которой у них по большому счету никогда не было места. Я присоединяю к нам и племянниц короля: леди Маргариту, дочь сестры короля, королевы Шотландии, и маленькую леди Джейн Грей, внучку его сестры, королевы Франции.

Принц Эдвард представляет собой очаровательную смесь педантичного следования этикету и стеснительности. С самого первого дня жизни его воспитывали в осознании того, что он – сын Тюдора и наследник короля и что на него возложены все надежды королевства. Елизавета же, напротив, никогда не была уверена в своем положении в королевской семье: ни ее имя, ни ее будущее не были определены. С казнью ее матери она буквально за одну ночь пала с высоты положения возлюбленной принцессы, к которой обращались не иначе как Ваше Высочество и проживавшей в собственном дворце, до положения пренебрегаемого всеми бастарда, к которой обращались как к леди Елизавете. И, если кому-нибудь удастся доказать все еще звучащие при дворе слухи о том, кто настоящий отец девочки, она немедленно превратится в сироту по имени мисс Смитон. Говарды должны любить и оберегать ее как родную дочь королевы из рода Болейн, их родную кровь, но, когда король начинает считать нанесенные ему обиды, герцог с сыном не спешат приближать к себе живое напоминание о том, что они сами имели некоторое отношение к одним из самых болезненных из них. И действительно, к чему напоминать королю о том, что они сами уложили в его постель нескольких девушек из семьи Говард, причем две из них попали на трон и потом прошли через муки отчаяния, бесчестия, а затем и приняли смерть? Поэтому Говарды и решили оказывать протекцию или отдалять девочку от себя по мере того, как это соотносится с их интересами.

Ее не удастся выдать замуж ни за кого из заграничных принцев, потому что никто не уверен в том, действительно ли она приходится дочерью королю. Ей никто не может оказывать приличествующие почести, потому что никто не знает, как к ней обращаться – принцесса или леди Елизавета. Никто не любил эту девочку, кроме ее няни и леди Марии, и ее единственным убежищем, где она могла бы спрятаться от страха и чувства одиночества, были книги.

Я всем сердцем сочувствую этому ребенку. Когда-то я тоже была слишком бедной, чтобы составить хорошую брачную партию, и я тоже обращалась за советом и поддержкой к книгам. Как только она приезжает, я распоряжаюсь, чтобы ей выделили спальню рядом с моей, держу ее за руку по пути на утреннюю службу и стараюсь проводить дни вместе с нею. Она отзывается с явным облегчением, словно всю свою жизнь ждала ту, кто станет ее матерью, – и вот наконец появилась я. Она читает со мною и слушает со мною проповедников, которые приезжают из Лондона, и даже иногда участвует в обсуждениях этих проповедей. Она обожает музыку, как и все мы, любит красивую одежду и танцы. Постепенно я получаю возможность учить ее, потом, спустя несколько дней, шутить с нею, баловать ее, объяснять ее ошибки и молиться с нею. Спустя еще немного времени я уже целовала ее лоб по утрам и по-матерински благословляла на ночь, даже не задумываясь о том, что делаю.

Леди Мария вошла в это рождественское семейное единение с осторожностью человека, привыкшего опасаться всех и вся после изгнания ее матери. Но со временем стало казаться, что все это время она жила на одном дыхании, боясь выдохнуть, а теперь наконец задышала полной грудью. Наконец-то она знает свое место и живет при дворе, занимая уважаемое положение. Я даже не думаю пытаться заменить ей мать, это было бы смешно: мы с нею почти одного возраста. Но мы можем стать почти сестрами, любящим окружением для двоих младших детей, отвлекая и утешая короля и следя за тем, чтобы Англия продолжала хранить союзнические отношения с Испанией, где живет родня Марии. Я поддерживаю реформы Церкви, которые одобряет ее отец. Изначально она была сторонницей возвращения Церкви под руку Рима, но мне кажется, что, чем больше она слышит философов, желающих вернуть Церковь к прежним традициям, тем больше будет задаваться вопросами об истории папства и о том, что привело Церковь к распаду и потере доверия. Я верю, что Слово Божье для нее не пустые символы, украшающие церкви и монастыри, не бессмысленные ритуалы, использующиеся для ослепления необразованного люда, который не умеет читать и думать самостоятельно. Когда Мария задумается об этом, как думаю я, она непременно станет сторонницей реформ.

Несмотря на то что мы расходимся во мнениях по некоторым вопросам, она каждый день приходит в мои покои, чтобы послушать проповедников. На время празднеств я выбрала темой любимые псалмы покойного епископа Фишера, что стало своеобразной иллюстрацией сложного пути, по которому мне приходится сейчас идти: исследование и испытание. Епископ, причисленный к лику святых, великолепный писатель, умер за дело римской церкви, отказавшись повиноваться королю. Он был исповедником Екатерины Арагонской, матери Марии, поэтому она уважает и помнит его.

Многие из его единомышленников теперь стали любимыми королевскими советниками, поэтому сейчас снова стало возможно читать книги епископа.

Мой олмонер[8], епископ Джордж Дэй, служил у Фишера капелланом и обожал его. Он по сей день читает из его коллекции псалмов на латыни, и никто не сможет оспорить тот факт, что эти слова Господни были удивительным и прекрасным образом переложены старым епископом с языка оригинала – древнегреческого. Он словно оставил нам прекрасное наследие, сделав этот перевод, и сейчас мы с фрейлинами, проповедниками, леди Марией и даже маленькой Елизаветой трудимся над переводом этих псалмов на английский язык. Язык, с которого мы переводим, настолько хорош, что мне кажется чудовищной ошибкой то, что слова этого святого человека могут читать лишь те, кто понимает латынь. Мария согласна со мной, и ее увлеченность, и развитость ее речи превращают каждое утро в исключительно интересное времяпрепровождение не только для меня одной, но и для моих фрейлин.

Мой пасынок Эдвард стал моим любимцем, его обожает весь двор. Он разговаривает с забавной подчеркнутой вежливостью, скован правилами этикета, но тем не менее жаждет, чтобы его любили и баловали, играли с ним и щекотали, как с любым другим нормальным ребенком. Медленно, очень постепенно, через игры, прогулки и смешные шутки, через совместные уроки и развлечения он учится легкости в общении со мной. Я обращаюсь с ним так же, как обращалась с двумя другими пасынками, детьми лорда Латимера, когда они находились под моей опекой, – с нежностью и уважением. Я никогда не пыталась заменить им мать, которую они потеряли, а лишь любила так, как могла бы любить она. До сих пор Маргарет Латимер зовет меня «леди мать», и мы часто переписываемся с сыном Латимера. Поэтому я уверена в том, что сумею окружить королевских детей материнской любовью. По моему представлению, мне стоит обращаться с принцем Эдвардом с легкостью, которая присуща любящим семьям, чтобы он смог научиться мне доверять.

Мне пришлось долго бороться за свое место под солнцем: сначала в семье со вспыльчивым отчимом, потом как молодой жене холодного, отстраненного мужа, а потом, после представления к службе при дворе, в качестве безродной вдовы. И за это время я поняла, что самое ценное в жизни человека – это место, где он может быть собой.

Эдвард приходит в мои покои, когда я выслушиваю петиции подданных, и его приветствуют и как принца, и как мальчика. Я усаживаю его на трон рядом с собою, и он слушает и иногда тихо говорит мне на ухо. У меня он может быть просто ребенком, а не механической куклой, за каждым шагом которой пристально наблюдают, прикидывая, насколько полезным он может стать для какого-то дела.

– Кейт, ты стала всем, чем я надеялся тебя видеть, – однажды ночью говорит король, зайдя в мои покои. Было уже поздно, и я решила, что он уже спит в своей кровати. Моя компаньонка, пристроившаяся было спать на небольшой раскладушке возле моей кровати, торопливо кланяется королю и старается скрыться, закрыв за собой двери.

– Благодарю, – говорю я в некотором испуге.

– И я намерен выказать тебе еще больше доверия, – добавляет он, устраивая свой массивный корпус на моей кровати. – Не надо, я справлюсь, – говорит Генрих, поднимая руку и устраиваясь поудобнее. – Я возложу на тебя заботу о королевстве, пока буду в отъезде. Том Сеймур выполнил свою работу, и мы заключили союз с Нидерландами и договор с Испанией, и теперь мы готовы вступить в войну с Францией.

Я сидела в кровати, в одной лишь льняной рубахе на голое тело, и вскользь прозвучавшее имя ввергло меня в шок, словно меня сильно встряхнули за плечи, прокричав это имя в полной тишине. И тут я заметила, что король внимательно на меня смотрит.

– Ты встревожена? – спрашивает он. – Что случилось? Ты побледнела!

– От мысли о войне, – неуверенно говорю я. – От мысли об угрожающей опасности.

– Я поведу свои войска сам, – объявляет король. – Сам, своей собственной персоной, в самое пекло боя. Я не пошлю своих солдат на бой одних. Я поведу их сам.

Я быстро прикрываю глаза. Томас наверняка скоро вернется домой. Он заключил соглашение и должен будет вернуться ко двору, чтобы получить новые указания. Он встретится со своим братом, и вместе они соберут слуг и солдат для армии. Я точно его увижу. Он не сможет не попадать мне на глаза, и я не смогу избегать его. Он должен будет засвидетельствовать мне свое почтение и поздравить меня с замужеством. А мне придется кивать и выглядеть безразлично.

Я вздрагиваю от одной лишь мысли об этом. Все, чего я за это время добилась, с детьми, со двором и с королем, – все строилось на убеждении, что я больше никогда не почувствую взгляд его темных глаз и никогда не поймаю этот взгляд на себе. Не знаю, смогу ли я спать, если он будет находиться под одной крышей со мною. Я не знаю, как я смогу тихо лежать в своей кровати, зная, что он где-то недалеко – лежит обнаженным под одной простыней, ожидая моего тихого стука в дверь. Смогу ли я танцевать, зная, что он наблюдает за мною? А что, если мы совпадем в паре в кругу и коснемся друг друга руками? Смогу ли я ощутить его прикосновение и не повернуться к нему? А если он положит свою теплую руку мне на талию? Не подведут ли меня ноги, когда он приподнимет меня над полом в фигуре танца и я почувствую на щеке его дыхание? А если он поможет мне спуститься с лошади, мне придется опереться на его плечи; воспользуется ли он этой возможностью, чтобы прижать меня к себе?

Я не могу даже представить, как смогу скрыть свою страсть, свою тягу к этому человеку. Я не знаю, что делать, чтобы справиться с собою. Я все время на виду, на меня всегда кто-то смотрит. Я понимаю, что не могу полагаться на свою выдержку, на то, что у меня не дрогнет рука, когда я протяну ее для вежливого прикосновения его теплых губ. Этот двор приучен к привычному наблюдению за женами Генриха. Если я преуспею в амплуа Екатерины Говард, то это станет притчей во языцех. Значит, все будут наблюдать за мною, на тот случай, если я проявлю подобную глупость.

– Я поведу их сам, – повторяет король.

– О, нет, – слабо возражаю я. – Милорд…

– Я сделаю это, – настаивает он.

– Но ваше здоровье!..

– Мне достанет сил. Я не отправлю солдат во Францию без их короля. Я не отправлю их на смерть, не разделив с ними их участь.

Я прекрасно знаю, что должна сказать, но мой ум и язык не слушаются меня. Я могу думать лишь о том, что Томас Сеймур возвращается в Англию и я снова его увижу. Думает ли он еще обо мне? Желает ли меня, как прежде? Или он смог вытеснить мысли обо мне так, как сделала это я? Или он отказался от любви и запретного желания и забыл обо мне? Или сердце его, как мое, все еще отзывается при звуке моего имени? Смогу ли я когда-либо спросить его об этом?

– Может быть, войска может повести кто-либо из ваших лордов? – спрашиваю я. – Возможно, вам не стоит выходить на передовую?

– О, все мои лорды пойдут со мною! – восклицает король. – В этом ты можешь быть уверена! Сеймуры, Говарды, Дадли, все они без исключения! Твой брат получит свой титул и поедет рядом со мною. Но я должен ехать в авангарде. Они увидят мой стяг на поле боя и увидят, как его внесут в Париж. Я верну наши земли во Франции и стану истинным французским королем.

Я сжимаю руки, чтобы унять дрожь от мыслей о Томасе Сеймуре, отправляющемся на войну.

– Я так боюсь за вас…

Он берет мои руки в свои.

– Боже, да ты заледенела! Неужели тебе так страшно? – Генрих улыбается, глядя на меня. – Не бойся, не надо. Я вернусь домой невредимым. Я поеду за победой и с нею вернусь домой. А ты будешь править Англией в мое отсутствие. Ты станешь регентом, и, если Господь потребует от меня величайшей жертвы, – и он замолкает, его голос слегка дрожит от мысли о том, как велика будет моя потеря, – если меня заберут у тебя, у моей армии и королевства, тогда ты будешь править Англией до тех пор, пока Эдвард не станет мужчиной.

Да простит меня Всевышний, но первой моей мыслью при его словах о том, что Англия может потерять своего короля, была о том, что я смогу снова выйти замуж, и если Том будет свободен, то ничто не сможет помешать нам быть вместе. Потом я подумала о том, что я стану королевой-регентом, самой властительной женщиной мира.

– Не говорите так, – я прижимаю холодные пальцы к его губам. – Я не могу даже об этом думать.

И это правда. Я не должна этого делать. Я не могу позволить себе думать о другом мужчине, в то время как мой муж откинулся на моих подушках и под скрип матраса приглашает приблизиться к нему, а его лицо светится от восторга и радостного ожидания. Он целует мои пальцы.

– Ты увидишь, как я вернусь с победой, – обещает он мне. – И я буду полностью уверен в тебе, как в моей верной жене и помощнице в каждом деле.

Дворец Уайтхолл, Лондон

Весна 1544 года

Епископ Джордж Дэй приходит в мои покои с манускриптом в руках.

– Мои писари закончили копирование, – торжественно возвещает он. – Дело сделано, и сделано хорошо. – И он протягивает его мне.

Какое-то время я просто держу его в руках, словно новорожденного, пытаясь прикинуть его вес. У меня никогда не было детей, но теперь мне кажется, что я понимаю, что такое материнская гордость. Эта радость познания нова для меня. Я долго не переворачиваю страниц, потому что хорошо знаю, что на них записано, и очень долго их ждала.

– Псалтирь, – шепчу я. – Псалмы епископа Фишера.

– В вашем переводе, – подтверждает он. – Псалмы, переведенные с латыни на английский. И читаются они великолепно, так, словно псалмопевец с самого начала писал их на английском. Так и должно быть. Эта работа чтит Господа и делает честь вам. И делает честь имени Джона Фишера, благослови Господь его душу. Позвольте вас с этим поздравить.

Я медленно раскрываю страницы и начинаю читать, и у меня тут же возникает ощущение, что я слышу многоголосый хор: звучный бас изначального перевода Псалтири с языка оригинала, древнееврейского, на греческий, бархатный баритон епископа-мученика, сделавшего перевод с греческого на латынь, и мой альт, вторящий ту же мелодию на английском. Я читаю 90-й псалом:

«Прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!» Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы, перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен; щит и ограждение – истина Его[9].

– Может быть, здесь надо было сказать «невредим»? – спрашиваю я уже больше себя саму.

Джордж Дэй уже прекрасно усвоил, что отвечать мне в такой момент не стоит. Он просто ждет, пока я приму решение.

– «Будешь безопасен» звучит как-то неловко. «В безопасности» – слишком сильно. Правда, «безопасен» как раз и придает смысл о том, что человеку не будет причинен вред, как не будет вредить и он сам. Звучит только немного странно, но именно эта странность и привлекает внимание к этому слову.

– Мой писарь внесет любые правки, а потом мы отдадим перевод в печать, – заверяет он.

– «Под крылами Твоими я безопасен», – шепчу тихонько я. – Это уже поэзия. Она передает больший смысл, чем просто заключенный в словах. Да, кажется, все правильно. Не думаю, что мне стоит здесь что-то менять. И мне очень нравится, как тут сказано про перья, словно ты их чувствуешь, эти крылья.

Джордж улыбается. Он никаких крыльев не чувствует, но это уже не важно.

– Я не стану ничего менять, – говорю я. – Ни в этом псалме, ни в других.

Я смотрю на Дэя и замечаю, что он ритмично покачивает головой в такт словам.

– Все ясно, – говорит он. – Все совершенно понятно. Открыто и честно.

Для него ясность значит больше, чем для меня поэзия. Он хочет, чтобы народ Англии понял псалмы, которые так любил епископ Фишер. Я же хочу добиться большего результата. Я хочу, чтобы эти псалмы зазвучали как песни, как это и было когда-то в Святой Земле. Я хочу, чтобы мальчики в Йоркшире и девочки в Камберленде услышали музыку Иерусалима.

– Я велю их напечатать, – и сама содрогаюсь от собственной смелости. Еще ни одна женщина не публиковала своих работ под собственным именем. Мне не верится, что я наберусь смелости для такого поступка: встать во весь рост, заговорить вслух, издать свой перевод. – Правда, Джордж, как вы думаете, стоит мне это сделать? Вы не стали бы меня осуждать?

– Я взял на себя смелость показать этот перевод Николасу Ридли, – говорит он, имея в виду выдающегося реформатора и друга Томаса Кранмера. – Он был глубоко тронут. Он сказал, что этот перевод – великий дар христианам Англии, равно как Библия, которую дал им ваш муж. Он сказал, что эти псалмы будут читать и петь в каждой церкви Англии, где духовники захотят, чтобы их прихожане почувствовали не только мудрость Господню, но и его красоту. Он также сказал, что если вы поведете королевский двор и все королевство к новому пониманию Слова, то станете новой святой.

– Главное, чтобы не через мученичество, – не удерживаюсь я от неловкой шутки. – Только нельзя допустить, чтобы стало известно, что их переводила я. Мое имя и имена моих фрейлин, особенно леди Марии и леди Елизаветы, не должны быть упомянуты в связи с этим переводом. Имена дочерей короля нельзя упоминать ни в коем случае. Да и сама я наживу множество врагов при дворе, если откроется, что я выступаю сторонницей чтения псалмов на родном языке.

– Согласен, – говорит он. – Паписты скоры на осуждение и критику, а вам ни к чему такой враг, как Стефан Гардинер. Значит, этот перевод будет известен только как епископские псалмы. Никому не надо знать, что это ваши исследования дали им жизнь на английском. Мой печатник умеет хранить секреты, да и он знает лишь, что перевод исходит от меня и что я служу при вашем дворе. Я не говорил ему, кто его автор, а он пребывает весьма высокого мнения обо мне. Слишком высокого, я бы сказал, потому что он считает, что именно я сделал этот перевод. Я отрицал это, но недостаточно сильно, чтобы он не бросился на поиски другого кандидата. По-моему, мы можем его напечатать, и вы не будете иметь к нему никакого отношения. Только вот…

– Только что?

– Мне кажется, что это печально, – искренне говорит Дэй. – Это прекрасный перевод, в который вплетены музыкальный ритм почитателя прекрасного, горячее сердце истинного верующего и язык серьезного писателя. Любой человек – и я говорю о любом мужчине тоже – был бы горд издать его под своим именем. Он бы хвастался им. И мне кажется несправедливым то, что вы вынуждены отрицать обладание таким даром. Покойная бабушка короля коллекционировала различные переводы и отдавала их в печать.

На моем лице появляется грустная улыбка.

– Ах, Джордж, – говорю я. – Вы искушаете меня тщеславием, но это не изменит того факта, что ни король, ни какой другой мужчина в королевстве не пожелают учиться у женщины, будь она даже королева. А бабушка короля была превыше всякой критики. Я отдам это в печать, как вы и советуете, и стану радоваться самому факту, что псалмы епископа, переведенные нами на английский, помогут направить паству к церкви короля. Но все должно происходить во славу Господа и короля. И я думаю, что всем нам будет лучше, если они будут изданы без моего имени на обложке. Нам всем будет спокойнее, если мы не станем афишировать свои убеждения.