Читать книгу Женщина со шрамом - Филлис Джеймс - Страница 6

К двум часам дня во вторник, двадцать седьмого ноября, Рода была уже готова нанести свой первый визит в Шеверелл-Манор. Все наиболее важные задания были завершены и сданы вовремя – впрочем, так бывало всегда. Она никогда не могла уехать из дома хотя бы на одни сутки без того, чтобы не привести дом в порядок, все тщательно вымыв и вычистив, выбросив мусор, заперев все ящики с бумагами в кабинете, проверив внутренние запоры на окнах и дверях. Какое бы обиталище она ни называла своим домом, оно должно было оставаться безупречным, если она хотя бы на время его покидала, словно такая скрупулезность могла гарантировать ей благополучное возвращение.

Вместе с брошюрой о Маноре Рода получила указания, как ехать в Дорсет, но, как обычно, когда дорога была ей незнакома, она записала маршрут на карточке, которую поместила на приборной доске. Утро было облачным, но порой меж облаков проглядывало солнце, и хотя она выехала поздно, выбраться из Лондона оказалось довольно долгим делом. К тому времени как – почти двумя часами позже – Рода выехала с магистрали М-3 на Рингвуд-роуд, уже начинало темнеть, а с темнотой явился и порывистый ветер с дождем; через пару секунд дождь полил сплошной стеной. «Дворники» задергались на ветровом стекле, словно живые существа, не в силах справиться с потоками воды. Впереди невозможно было разглядеть ничего, кроме света собственных фар на бегущих по дороге ручьях, которые быстро сливались в стремительную реку. Огни встречных фар проплывали мимо совсем редко. Безнадежно было пытаться ехать дальше, так что Рода стала вглядываться сквозь стену дождя, отыскивая поросшую травой обочину, где можно было бы встать, не боясь увязнуть. Через несколько минут она смогла осторожно съехать на небольшую, в несколько ярдов, ровную площадку перед массивными воротами какой-то фермы. Здесь по крайней мере не было риска попасть в незаметную канаву или в мягкую, засасывающую колеса, глинистую грязь. Рода выключила мотор и прислушалась к дождю, барабанившему по крыше машины, словно град пуль. Под этой атакой ее «БМВ» казался хранилищем замкнутого стального мирка, чей покой лишь усугублял смятение, царившее снаружи. Рода знала, что вокруг нее, за невидимыми, аккуратно подстриженными живыми изгородями, простираются чуть ли не самые красивые пейзажи сельской Англии, но сейчас она ощущала себя заточенной в беспредельности, не просто ей чуждой, но потенциально недружелюбной. Перед поездкой она отключила свой мобильный телефон, как всегда, с чувством облегчения. Никто на свете не знал, где она, никто на свете не мог до нее дозвониться. Не было проезжающих машин, и, вглядываясь сквозь ветровое стекло, она видела лишь стену воды, а за ней размытые, трепещущие пятна света – окна далеких домов. Обычно Рода бывала рада тишине и умела обуздывать свое воображение. Она размышляла о предстоящей операции без страха, хотя и сознавала, что у нее имеются основания для опасений: при применении общего наркоза всегда есть некоторый риск. Но сейчас в ней зародилось беспокойство, гораздо более глубокое, чем волнения по поводу ее предварительного посещения Манора или из-за предстоящей операции. Это беспокойство, как она вдруг обнаружила, было слишком похоже на безотчетное предчувствие, чтобы принимать его со спокойной душой, словно некая реальность, раньше ей неизвестная или вытесненная из сознания, навязчиво пыталась заставить себя почувствовать, требовала себя признать.

Бесполезно было пытаться послушать музыку – она не смогла бы соревноваться с грохотом бушевавшей снаружи бури. Рода опустила спинку сиденья и закрыла глаза. Воспоминания – некоторые давние, другие совсем свежие – беспрепятственно заполонили ее мысли. Она снова переживала тот майский день, полгода назад, который стал причиной ее сегодняшней поездки, из-за которого она оказалась на этой безлюдной дороге. В пачке скучнейшей почты – циркуляров, извещений о собраниях, которые у нее не было намерения посещать, счетов – оказалось письмо от матери. Письма от матери были еще более редким явлением, чем их короткие беседы по телефону, и Рода взяла конверт, который был квадратнее и толще, чем те, что обычно присылала ей мать, с дурным предчувствием: что-то, видимо, случилось неладное – болезнь или что-нибудь с домом, и требуется ее, Роды, присутствие. Однако это было приглашение на свадьбу. Открытка с текстом, напечатанным особым, с завитушками, шрифтом, в обрамлении свадебных колоколов, сообщала, что миссис Айви Грэдвин и мистер Роналд Браун надеются, что их друзья смогут участвовать в праздновании их свадьбы. Указывались дата и время бракосочетания, название и адрес церкви и гостиницы, где новобрачные будут рады принять гостей за праздничным столом. В записке от руки, написанной почерком матери, говорилось: «Пожалуйста, приезжай, если сможешь, Рода. Не помню, писала ли я тебе о Роналде раньше. Он вдовец, его жена была моей близкой подругой. Он очень хочет с тобой познакомиться».

Рода помнила охватившие ее тогда эмоции: удивление и последовавшее за ним чувство облегчения, которое, в свою очередь, породило легкое чувство стыда, из-за мысли, что этот брак теперь сможет отчасти снять с нее бремя ответственности за мать, сможет ослабить чувство вины за редкие письма и телефонные звонки и еще более редкие встречи. Мать и дочь встречались как вежливые, но настороженные незнакомки, по-прежнему неспособные перешагнуть существовавшие меж ними барьеры, неспособные говорить о вещах, оставшихся несказанными, поделиться воспоминаниями, которых обеим не хотелось пробуждать. Рода не помнила, чтобы мать когда-либо упоминала о Роналде, и не испытывала желания с ним познакомиться, однако понимала, что обязана принять это приглашение.

А теперь она сознательно воскрешала в памяти тот знаменательный день, что обещал ей лишь скуку, которую следовало должным образом вытерпеть, но в результате привел к этим исхлестанным ливнем минутам и всему тому, что ждало ее впереди. Тогда она выехала из дома задолго до назначенного времени, но перевернувшийся на проезжей части грузовик высыпал на дорогу весь свой груз, и когда Рода остановилась у церкви, узкого, вытянутого вверх здания викторианской готики, она услышала нестройное писклявое пение: должно быть, пели уже последний гимн. Она подождала в машине, чуть отъехав дальше по улице, и увидела, как собравшиеся – главным образом люди среднего возраста и совсем пожилые – покидают церковь. Ко входу подъехал автомобиль, украшенный белыми лентами, но расстояние было слишком велико, чтобы Рода могла разглядеть мать или ее жениха. Вместе с теми, кто вышел из церкви, она последовала за машиной новобрачных к гостинице. Та находилась милях в четырех дальше по берегу – здание в эдвардианском стиле, со множеством башенок, по бокам которого выстроились рядком домики с террасами, а позади протянулось поле для гольфа. Множество темных балок по фасаду заставляло предположить, что архитектор поначалу задумал нечто в стиле эпохи Тюдоров, но высокомерие побудило его добавить к дому центральный купол и парадный вход, как у античного храма.

Зал для приемов сохранил остатки былого, ныне выцветшего великолепия: занавеси из красного камчатного полотна пышными складками ниспадали на ковер, который выглядел словно закоптившимся от глубоко въевшейся многолетней пыли. Рода присоединилась к череде гостей, не вполне уверенно направлявшихся к комнате в глубине зала, провозглашавшей свое назначение печатной табличкой «Зал для частных торжеств». На миг Рода в нерешительности приостановилась в дверях, затем вошла в комнату и сразу же увидела мать. Та стояла рядом с мужем, окруженная группкой щебечущих женщин. Рода вошла почти незамеченной, но, протиснувшись между ними, увидела, как лицо матери осветилось нерешительной улыбкой. Прошло уже четыре года с их последней встречи, однако мать выглядела помолодевшей и более счастливой, чем тогда; несколько секунд колебаний, и она поцеловала дочь в правую щеку, потом повернулась к стоявшему рядом с ней мужчине. Он был стар – ему по меньшей мере должно быть семьдесят, рассудила Рода, – чуть меньше ростом, чем ее мать, с мягким, круглощеким лицом, встревоженным, но приятным. Казалось, он находится в замешательстве, и матери пришлось дважды повторить имя Роды, прежде чем он, заулыбавшись, протянул ей руку. Мать принялась всех знакомить. Гости решительно не замечали шрама. Несколько носившихся вокруг ребятишек бесцеремонно его рассматривали, потом выбежали из комнаты сквозь балконную дверь – поиграть на воздухе. Роде вспоминались отрывки беседы: «Ваша матушка так часто говорит о вас…», «Как хорошо, что вы приехали, ведь вам так далеко было ехать!», «Прелестный день, не правда ли? Как приятно видеть ее такой счастливой!»

Еда и обслуживание оказались лучше, чем Рода ожидала. Скатерть на столе была безупречна, чашки и тарелки блистали чистотой, и стоило ей лишь откусить кусочек сандвича, как стало ясно, что ветчина в нем свежайшая и только что нарезана. Три женщины средних лет, одетые как горничные, прислуживали за столом с обезоруживающе веселыми лицами. Они разливали крепкий чай из огромного чайника, а после довольно долгого перешептывания между невестой и женихом из бара принесли разнообразные напитки. Беседа, которая до тех пор шла приглушенно, словно все только что присутствовали на похоронах, стала более оживленной, и гости стали поднимать в честь новобрачных бокалы (в некоторых из них плескалась жидкость весьма зловещих оттенков). После нескольких тревожных консультаций матери с барменом в зал с некоторой церемонностью внесли бокалы с шампанским. Ожидался тост.

Церемонией руководил совершивший брачный обряд викарий, рыжеволосый молодой человек, который, сняв облачение, был теперь в сорочке с жестким воротничком-стойкой (как и подобает духовному лицу), в серых брюках и пиджаке спортивного покроя. Он слегка погладил ладонью воздух, как бы утихомиривая гул голосов, и произнес небольшую речь. По-видимому, Роналд был церковным органистом, и в речи прозвучал довольно вымученный юмор по поводу необходимости задействовать все регистры, чтобы новобрачные жили в гармонии до конца своих дней; были и другие, более мелкие и безобидные шутки, которые теперь забылись. Самые храбрые из гостей встречали их смущенными смешками.

У стола образовалось некоторое столпотворение, так что Рода, с тарелкой в руке, отошла к окну, с благодарностью подумав о минутах покоя, когда явно проголодавшиеся гости не имели намерения ее осаждать. Она наблюдала за ними с удовольствием, чуть критически, с каким-то веселым скептицизмом: мужчины в своих лучших выходных костюмах, порой слишком обтянувших округлившиеся животы и раздавшиеся спины; женщины, явно не пожалевшие усилий, чтобы воспользоваться возможностью появиться в новых нарядах. Большинство из них, как и ее мать, надели цветастые летние платья и подходящие к ним по цвету жакеты, их соломенные шляпки пастельных тонов нелепо примостились на новых, только что сооруженных прическах. Эти женщины, подумала она, могли бы выглядеть точно так же и в тридцатые, и в сороковые годы прошлого века. Новое, нежеланное чувство – смесь жалости и гнева – вдруг охватило Роду, нарушив душевное равновесие. Она подумала: «Мне нет здесь места, я не чувствую себя с ними счастливой, да и они со мной тоже. Их неловкая вежливость не может замостить пропасть, лежащую между нами. Но ведь я родом отсюда, это мои родичи, мой народ, верхний слой рабочего класса, сливающийся со средним классом; это они – та аморфная, не пользующаяся вниманием общества группа людей, участвовавших во всех войнах, что вела их страна, платящих ей налоги, хранящих то, что осталось от ее традиций». Они дожили до этих дней и увидели, как унижается их незатейливый патриотизм, как презираются их моральные устои, как девальвируются их сбережения. Они никому не причиняют беспокойства. В те районы, где живут эти люди, никто не вкачивал миллионы фунтов общественных денег в надежде подкупом, уговорами или принуждением заставить их ступить на стезю гражданских добродетелей. Если они высказывают недовольство тем, что большие города от них отчуждаются, что их детям приходится учиться в переполненных школах, где девяносто процентов учеников не знают английского языка, им читают нотации о том, какой это страшный грех – расизм, и говорят им об этом люди, более обеспеченные, чем они, живущие в гораздо более благоприятных условиях. Не имея возможности защититься с помощью бухгалтеров, они становятся дойными коровами для ненасытного Департамента налогов и сборов. Не выросли в стране прибыльные предприятия социальных нужд и психологического анализа, чтобы проанализировать и искупить их неадекватное поведение, порождаемое бедностью и лишениями. Наверное, ей следовало бы написать о них, прежде чем наконец бросить журналистскую деятельность. Однако она понимала, что, поскольку впереди ее ждут более интересные и выгодные задания, она никогда о них не напишет. Этим людям не было места в ее планах на будущее, так же как им не было места в ее жизни.

Последним ее воспоминанием было то, как она стояла наедине с матерью в дамской комнате, глядя на два их профиля в длинном зеркале над вазой с искусственными цветами. Мать сказала:

– Ты понравилась Роналду. Я рада, что ты смогла приехать.

– Я сама рада. Он мне тоже понравился. Надеюсь, вы оба будете очень счастливы.

– Я в этом не сомневаюсь. Мы с ним знакомы уже четыре года. Его жена пела в церковном хоре. Прелестный голос – альт, это так необычно для женщины. Мы с Роном всегда хорошо ладили. Он такой добрый. – В голосе матери звучали довольные нотки. Взглянув на себя в зеркало критическим взором, она поправила шляпку.

– Да, он выглядит добрым, – сказала Рода.

– О да, он добрый. С ним спокойно. И я знаю – Рита хотела бы этого. Она более или менее даже намекнула мне об этом перед смертью. Рон никогда не умел жить один. И у нас с ним все будет нормально – я хочу сказать, в смысле денег. Он собирается продать свой дом и переехать ко мне, в наш бунгало. Это кажется вполне разумным теперь, когда ему исполнилось семьдесят. Так что твое постоянное распоряжение – про эти пятьсот фунтов, что мне пересылаются каждый месяц – ты сможешь сейчас отменить, Рода.

– Я бы оставила все как есть, если только Роналд не имеет ничего против.

– Да нет, не в этом дело. Немного лишних денег никогда не помешают. Я просто подумала, они тебе самой могут пригодиться.

Мать повернулась к ней и тронула ее левую щеку: прикосновение было таким легким, что Рода почувствовала лишь, как тихонько подрагивают пальцы, нежно касающиеся шрама. Она закрыла глаза, изо всех сил стараясь не вздрогнуть. Но не отшатнулась. А мать сказала:

– Он не был дурным человеком, Рода. Это все из-за пьянства. Ты не должна его винить. Это ведь болезнь, а на самом деле он тебя любил. Те деньги, что он тебе посылал, когда ты из дому уехала, – они нелегко ему доставались. Он на себя ничего не тратил.

А Рода подумала: «Только на выпивку», но не произнесла этих слов вслух. Она никогда не благодарила отца за те пять фунтов, никогда не говорила с ним после отъезда из дома.

Казалось, голос матери доносится до нее из глухой тишины:

– А помнишь те прогулки в парке?

Она помнила прогулки в пригородном парке – ей почему-то казалось, что это всегда бывало осенью: прямые, усыпанные гравием дорожки, прямоугольные или круглые цветочные клумбы, густо засаженные далиями не гармонирующих меж собой оттенков (эти цветы она всегда терпеть не могла); она идет рядом с отцом, оба молчат.

Мать сказала:

– Он был неплохой человек, когда не пил.

– Я не помню, чтобы он когда-нибудь не пил. – Произнесла ли она эти слова вслух или только подумала?

– Ему было не так-то просто работать на муниципалитет. Я понимаю – ему повезло, что он хоть такую работу получил, когда его выгнали из адвокатской фирмы, только все равно это было ниже его достоинства. Он ведь был очень умный, Рода, это от него ты свои мозги получила. Он по конкурсу выиграл плату за обучение в университете и вышел первым, с отличием.

– Ты хочешь сказать, он получил степень бакалавра с отличием первого класса?

– Кажется, он так и говорил. Во всяком случае, это доказывает, что он был умный. Поэтому он так гордился, когда ты прошла в классическую школу.[6]

– А я и не знала, что он университет окончил. Он мне никогда про это не говорил.

– А с чего бы он стал об этом рассказывать? Он думал, тебя это не интересует. Он был не из разговорчивых, много не говорил. Во всяком случае, о себе.

Никто из них не был разговорчив. Те взрывы агрессивности, тот бессильный гнев, тот стыд надломили их всех. Самое важное оставалось несказанным. И, глядя в глаза матери, Рода спрашивала себя – как сможет она теперь начать все сначала? Она думала: мать права. Отцу наверняка нелегко доставались те пять фунтов, что он из недели в неделю присылал дочери. Банкнота приходила с запиской всего в несколько слов, иногда написанных нетвердым почерком: «От отца, с любовью». Рода брала деньги, потому что нуждалась в них, и выбрасывала записку. С небрежной жестокостью подростка она считала, что отец недостоин предлагать ей свою любовь, дарить которую, как она всегда понимала, было гораздо труднее, чем деньги. Возможно, истина заключалась в том, что она сама была недостойна принять этот дар. Более тридцати лет Рода лелеяла свое презрение, негодование и – да – свою ненависть. Но та грязная эссекская речушка, та одинокая смерть навсегда избавили отца от ее власти над ним. Она причинила вред лишь самой себе, и это признание могло стать началом исцеления.

А мать сказала:

– Никогда не поздно найти человека, которого сможешь полюбить. Ты интересная женщина, Рода, тебе надо что-то сделать с этим шрамом.

Этих слов она не ожидала услышать. Никто не решался произнести эти слова с тех пор, как мисс Фаррелл осмелилась их выговорить. Рода запомнила совсем мало из того, что произошло потом, только собственный ответ, тихий, без какого-либо нажима: «Я от него избавлюсь».

Рода, видимо, время от времени задремывала. Но вот она, вздрогнув, очнулась, сразу четко осознав, что дождь совсем прошел. Бросив взгляд на приборную доску, она увидела, что уже без пяти пять. Она провела в машине почти три часа. Когда в неожиданно наступившей тишине она стала осторожно выбираться с площадки на дорогу, шум двигателя резко разорвал примолкший воздух. Одолеть остаток пути было легко. Повороты дороги оказывались именно там, где она их ожидала, а фары ее машины высвечивали на указателях ободряющие названия. Быстрее, чем Рода предполагала, она увидела название «Сток-Шеверелл» и свернула направо: оставалась последняя миля. Деревенская улица была безлюдна, в окнах за задернутыми шторами сиял свет, и только в угловом магазине с ярко освещенной, битком набитой витриной виделись признаки жизни. Но вот и табличка, которую она искала: «Шеверелл-Манор». Огромные, кованого железа ворота стояли открытыми: ее ждали. Рода проехала вперед по короткой аллее, полукругом расширявшейся в конце, и увидела перед собой дом.

В брошюре, которую ей вручили после первой консультации, была фотография Шеверелл-Манора, но то было лишь бледное подобие реальности. В свете фар она разглядела очертания дома, казавшегося гораздо больше, чем она ожидала: он вырисовывался темной массой на фоне еще более темного неба. Дом протянулся в обе стороны от центрального фронтона с двумя окнами наверху. В них виделся бледный свет, но большинство других окон в доме были слепы, кроме четырех больших, ярко горевших окон с решетчатыми переплетами слева от входа. Когда Рода осторожно подъехала ближе и остановилась под деревьями, дверь дома распахнулась и яркий луч света упал на усыпанную гравием дорожку.

Наконец-то, выключив двигатель, она вышла наружу и открыла заднюю дверцу – достать свой небольшой чемодан: прохладный сырой воздух дал ей желанное облегчение после долгого заточения в машине. В этот момент в дверях дома появилась темная фигура, и к Роде двинулся какой-то мужчина. Хотя дождь уже перестал, на нем был пластиковый плащ с капюшоном, который закрывал его голову, словно детская шапочка, придавая ему вид злого ребенка. Шагал он твердо, и голос у него был сильный, но Рода поняла, что он уже не молод. Он решительно отобрал у нее чемодан и сказал:

– Если вы дадите мне ключ, мадам, я припаркую вашу машину. Мисс Крессет не нравится, когда машины стоят перед домом. Вас ожидают.

Рода вручила ему ключ и последовала за ним в дом. То беспокойство, легкое чувство утраты ориентации, которое она испытала, сидя одна в машине во время грозы, все еще не оставило ее. Опустошенная, неспособная на эмоции, она чувствовала сейчас лишь некоторое облегчение оттого, что наконец приехала на место, и, войдя в просторный холл с лестницей в центре, вдруг осознала, что ей снова необходимо остаться в одиночестве, чтобы не нужно было пожимать руки, выслушивать формальные приветствия, когда ее единственное желание – оказаться в тиши собственного дома, а чуть погодя – в привычном уюте собственной постели.

Холл Манора поражал воображение, как она и ожидала, но показался ей неприветливым. Мужчина поставил ее чемодан у подножия лестницы и, открыв дверь слева, громко объявил:

– Мисс Грэдвин, мисс Крессет.

Потом, взяв чемодан, стал подниматься по лестнице.

Рода вошла в дверь и очутилась в большом зале, который привел ей на память картины, какие она, вероятно, видела в детстве или когда посещала другие загородные поместья. После темноты, царившей снаружи, здесь все было полно света и цвета. Высоко над головой арочные балки потемнели от старости. Резные панели покрывали нижнюю часть стен, а над ними висел ряд портретов – лица эпохи Тюдоров, Регентства, правления королевы Виктории, прославившиеся разнообразными талантами; некоторые портреты, как заподозрила Рода, получили здесь место больше из семейного почитания, чем за художественные достоинства. Прямо напротив нее располагался облицованный камнем камин с каменным же гербом над ним. В камине потрескивал огонь – горели поленья, пляшущие языки пламени отбрасывали блики на трех человек, поднявшихся ей навстречу.

Они, очевидно, сидели за чаем: перед камином под прямым углом стояли друг против друга четыре кресла с полотняной обивкой – только они были здесь современными предметами обстановки. Между ними на низком столике – поднос с остатками еды. Группа приветствующих новоприбывшую состояла из одного мужчины и двух женщин, хотя слово «приветствующие» вряд ли могло быть подходящим, поскольку Рода чувствовала себя нежеланным гостем, запоздало явившимся к чаю и ожидавшимся без особого энтузиазма.

Более высокая из двух женщин представила ее присутствующим.

– Я – Хелина Крессет, – сказала она. – Мы с вами уже беседовали. Рада, что вы благополучно добрались. У нас тут случилась сильная гроза, но грозы здесь часто бывают на каком-нибудь одном пятачке, так что вы могли в нее и не попасть. А вам я хотела бы представить Флавию Холланд – операционную сестру, и Маркуса Уэстхолла – он будет ассистировать мистеру Чандлеру-Пауэллу во время вашей операции.

Они обменялись рукопожатиями, лица сморщились в улыбках. Впечатление о новых знакомых у Роды всегда было моментальным и сильным, зрительный образ запечатлевался в уме и никогда не мог стереться полностью; он нес с собой восприятие характера, которое, как она знала, со временем и углублением знакомства могло оказаться превратным, а порой и вводящим в опасное заблуждение, но такое случалось очень редко. Сейчас, усталая, с несколько притупленным восприятием, она увидела в этих людях всего лишь стереотипы.

Хелина Крессет была в отлично сшитой брючной паре и джемпере с высоким горлом: ее костюм не выглядел слишком нарядным для сельской местности, но громко заявлял, что он не куплен в магазине готового платья. Никакого макияжа, только губная помада; прекрасные светлые волосы с чуть заметной рыжинкой обрамляют высокие скулы; нос чуть длинноват, чтобы считать лицо красивым: об этом лице можно сказать, что оно интересное, но никак не миловидное. Замечательные серые глаза смотрели на Роду скорее с любопытством, чем с формальной любезностью. Рода подумала: «Экс-староста класса, теперь – директор школы или, вероятнее всего, ректор какого-нибудь Оксбриджского колледжа». Рукопожатие Хелины было твердым, новенькую приветствовали с осторожностью, все суждения о ней были отложены на потом.

Сестра Холланд оделась менее официально: джинсы, черный джемпер и длинный замшевый жилет – удобная одежда, говорящая о том, что медсестра освободилась от безличной профессиональной униформы и с дежурством покончено. Она была темноволоса, с дерзким лицом, не скрывающим уверенную сексуальность. Взгляд ее блестящих темных, почти черных глаз с крупными зрачками сразу охватил шрам, словно она в уме уже прикидывала, какие трудности может представлять эта пациентка.

А мистер Уэстхолл удивил Роду. Худощавый, высоколобый, с лицом тонко чувствующего человека, он скорее походил на поэта или ученого, чем на хирурга. Она не почувствовала в нем той силы и уверенности, какие так явственно исходили от мистера Чандлера-Пауэлла. Его улыбка была теплее, чем улыбки обеих женщин, однако ладонь его, несмотря на жарко пылавший в камине огонь, была холодна.

– Вам, конечно, хорошо бы выпить чаю, – сказала Хелина Крессет, – а может быть, и чего-нибудь покрепче. Вы предпочитаете пить здесь или у себя в гостиной? В любом случае я сейчас отведу вас туда, чтобы вы могли там устроиться.

Рода ответила, что предпочла бы выпить чаю у себя в комнате. Они вместе поднялись по широкой, не покрытой ковром лестнице и прошли коридором, где стены были увешаны картами и снимками – похоже, давними фотографиями Манора. Чемодан Роды был оставлен у двери ее палаты, находившейся в средней части коридора для пациентов. Подняв чемодан, мисс Крессет открыла дверь и отступила в сторону, давая Роде пройти. Она показала Роде две комнаты, ей предназначавшиеся, так, словно была хозяйкой гостиницы, коротенько указывавшей постоялице на удобства номера: это была рутина, слишком часто повторявшаяся, чтобы восприниматься иначе чем простая обязанность.

Рода обнаружила, что ее гостиная – комната не только приятных пропорций, но к тому же прелестно обставленная старинной мебелью. Большая часть обстановки, похоже, была георгианской – восемнадцатого или начала девятнадцатого века. Тут стояло бюро красного дерева с откидной доской, достаточно большой, чтобы удобно было писать. Из современной обстановки здесь были только два кресла перед камином и высокая угловатая лампа для чтения рядом с одним из них. Слева от камина на тумбе располагался новый телевизор, а под ним на полочке – DVD-проигрыватель: несообразное, но предположительно необходимое добавление к интерьеру комнаты, которая не только оказалась приветливой, но и обладала собственным характером.

Рода и мисс Крессет прошли в смежную комнату. Она выглядела столь же элегантно: всякое предположение, что это больничная палата, абсолютно исключалось. Мисс Крессет поставила чемодан на складную подставку, затем, подойдя к окну, задернула шторы.

– Сейчас слишком темно, вы ничего не увидите, – сказала она. – Но утром сможете посмотреть. Утром мы снова встретимся. А сейчас, если у вас есть все, что нужно, я пришлю вам чай и меню завтрака. Если вы предпочтете обедать не у себя, а в столовой – обед в восемь, но в половине восьмого мы встречаемся в библиотеке, выпить перед обедом. Если захотите к нам присоединиться, наберите мой номер – список всех добавочных на карточке у телефона, и кто-нибудь зайдет за вами, чтобы проводить вас вниз.

И она ушла.

Но к этому моменту Рода уже достаточно насмотрелась на Шеверелл-Манор, и у нее не осталось энергии на то, чтобы перекидываться репликами в заобеденной беседе. Она попросит, чтобы обед принесли ей в гостиную, и пораньше ляжет спать. Постепенно она вступала во владение этими комнатами, куда она – теперь она знала это точно – вернется без страха и дурных предчувствий чуть позже чем через две недели.