Читать книгу Убийство в теологическом колледже - Филлис Дороти Джеймс - Страница 3

1

Идея была не моя. Это отец Мартин предложил написать рассказ о том, как я нашла труп.

– Будто я сообщаю об этом в письме другу? – уточнила я.

– Опишите все, – ответил отец Мартин, – как в романе, но словно вы – сторонний наблюдатель. Вспомните, что делали, что почувствовали, но как если бы это случилось с кем-то другим.

Я поняла, что он имел в виду, но не знала, с чего начать.

– Все, что случилось, отец, – спросила я, – или только ту прогулку по пляжу, когда обнаружилось тело Рональда?

– Все, что вы захотите. Напишите про колледж, про вашу жизнь. Это должно помочь.

– А вам помогло?

Не знаю, почему я произнесла эти слова вслух. Они пришли мне в голову, и я не смогла сдержаться. Получилось глупо, к тому же дерзко, но он не обиделся.

Немного помедлив, отец Мартин ответил:

– Нет, не помогло, но это было много лет назад. Думаю, у вас может сложиться иначе.

Он, наверное, вспоминал войну, как попал в плен к японцам, все те ужасы, что творились в лагере. Отец Мартин про это никогда не рассказывает, но и не обязан говорить об этом со мной. Хотя, по-моему, он не обсуждает это ни с кем, даже с другими священниками.

Разговор произошел два дня назад, когда после вечерни мы вдвоем прогуливались по галереям. С тех пор как погиб Чарли, литургии я больше не посещаю, однако на вечерню хожу. Если честно, я делаю это из вежливости. Нельзя работать в колледже, получать от священников деньги, пользоваться их добротой, а службы игнорировать. Возможно, я слишком щепетильна.

Вот мистер Грегори, например, как и я, живет в одном из коттеджей – он преподает греческий на полставки, – но в церковь не ходит, разве только послушать музыку. Никто меня ни к чему не принуждал, даже не спросили, почему я перестала появляться на литургиях. Но, конечно, заметили. Здесь всё замечают.

Уже дома, обдумав слова отца Мартина, я решила, что это неплохая идея. Писать я всегда умела. Еще в школе мне удавались сочинения, и мисс Эллисон, которая преподавала английский, считала, что у меня есть талант писателя. Но я знала: она ошибается. У меня нет воображения, во всяком случае, не то, которое нужно, чтобы сочинять романы. Не получается выдумывать. Я умею писать лишь о том, что вижу, делаю и о чем знаю. Иногда о том, что чувствую, хотя это уже сложнее.

В любом случае я с самого детства хотела стать медсестрой. Сейчас мне шестьдесят четыре, я на пенсии, но пока в строю. Здесь, в колледже Святого Ансельма, я почти сестра-хозяйка – лечу неопасные болезни, а также отвечаю за белье. Работа несложная, но у меня слабое сердце, и мне повезло, что она вообще есть. Руководство колледжа, как может, облегчает мое положение. Даже предоставили тележку, чтобы я не таскала тяжелые тюки с бельем. Мне нужно было рассказать все это в самом начале.

Я не написала свое имя. Меня зовут Манро. Маргарет Манро.

Кажется, я знаю, почему отец Мартин решил, что мне будет полезно опять взяться за перо. Он знает, что каждую неделю я писала Чарли длинные письма. Наверное, он единственный, кроме Руби Пилбим, кто об этом знает. Каждую неделю я садилась и вспоминала все мельчайшие, неинтересные детали, интересные, впрочем, для Чарли: что я ела, какие шутки слышала; истории про студентов, описания погоды. Сложно представить, что в столь уединенном месте, на краю земли происходит хоть что-нибудь – удивительно, как я находила темы для своих посланий. Но Чарли любил мои письма.

– Мам, ты мне пиши, не забывай, – говорил он, когда приезжал домой в отпуск.

И я писала.

Когда Чарли убили, из армии прислали его вещи, среди которых оказалась и связка писем. Конечно, я писала больше, но он не мог хранить их все и оставил самые длинные. Я отнесла их на мыс и сожгла. Было ветрено, что не редкость для восточного побережья; пламя ревело, трещало и металось вместе с ветром. Обуглившиеся кусочки бумаги, поднимаясь, кружились возле меня словно черные мотыльки, а дым забивал нос. Странно, ведь костер получился совсем небольшой.

В общем, я знаю, почему отец Мартин предложил мне написать рассказ. Он решил, что, если я напишу хоть что-то, это вернет меня к жизни. Он хороший человек, возможно, даже святой, но слишком многого не понимает.

Я пишу, не представляя, кто будет читать эти строки и вообще увидит ли их хоть кто-нибудь. Даже не уверена, пишу ли я для себя или для воображаемого читателя, для которого все, связанное со Святым Ансельмом, будет ново и в диковинку. Наверное, надо рассказать что-нибудь про колледж, описать место действия и участников.

Колледж основала в 1861 году одна набожная леди – мисс Агнес Арбетнот. Ей хотелось, чтобы и впредь у нас появлялись «благочестивые молодые люди с хорошим образованием, посвященные в католический духовный сан в лоне англиканской церкви». Я оставила кавычки, потому что это ее слова. В церкви есть про нее брошюра, откуда я все это и узнала. Мисс Арбетнот передала здания, землю, почти всю свою мебель и достаточно денег – как сама считала, – чтобы колледж работал вечно. Но денег всегда не хватает, и теперь колледжу Святого Ансельма приходится полагаться на финансирование от церкви Англии. Отец Себастьян и отец Мартин боятся, что церковь прикроет колледж. Это опасение никогда не обсуждается открыто, и уж, конечно, не с персоналом, хотя все в курсе. В таком небольшом и изолированном мире, как Святой Ансельм, новости и слухи распространяются без слов, по ветру.

Мисс Арбетнот не только отдала колледжу дом, но и соорудила северную и южную галереи, чтобы разместить в них комнаты для студентов, а также ряд гостевых номеров, связывающих южную галерею и церковь. Еще она построила четыре коттеджа для персонала, которые стоят полукругом на мысе примерно в сотне ярдов от главного корпуса. Она назвала их в честь четырех евангелистов. Я живу в самом южном, имени Святого Матфея. В том, который носит имя Святого Марка, живет Руби Пилбим, кухарка и горничная, со своим мужем, разнорабочим. Мистер Грегори обосновался в Святом Луке, а в самом северном, который носит имя Святого Иоанна, живет Эрик Сертис. Он помогает мистеру Пилбиму. Эрик держит свиней, но больше как хобби, а не для того, чтобы поставлять мясо для колледжа. Нас всего четверо, хотя есть еще уборщицы из Рейдона и Лоустофта, которые работают неполный день. Впрочем, в колледже обычно учится не больше двадцати студентов, ожидающих рукоположения, и проживает всего четыре священника, так что мы справляемся.

Найти нам замену непросто. Как правило, люди считают этот открытый ветрам заброшенный мыс, на котором нет ни деревни, ни бара, ни магазина, слишком глухим местом. А мне нравится, хотя, даже на мой взгляд, здесь мрачновато. Год за годом море разрушает песчаные склоны. Иногда я стою на краешке, вглядываясь в море, и будто вижу, как огромная волна, белая и сверкающая, в бешенстве устремляется к берегу, чтобы, обрушившись на башни и пристройки, на церковь и дома, всех нас смыть. Вот деревушка, что стояла на озере Балларда, уже не первый век покоится на дне морском. Рассказывают, что ветреными ночами иногда можно услышать слабый звук церковных колоколов с погребенных под слоем воды башен. А то, что не забрало море, погибло при великом пожаре 1695 года. От старой деревни не осталось почти ничего, только средневековая церковь, которую мисс Арбетнот восстановила и сделала частью колледжа. А еще два полуразрушенных столба из красного кирпича перед главным корпусом – единственное, что уцелело от особняка времен Елизаветы I, который стоял на этом месте. Но лучше я расскажу про Рональда Тривза, погибшего мальчика. В конце концов, именно о его смерти дальше и пойдет речь.

Еще до начала следствия полиция интересовалась, насколько хорошо мы были знакомы. Подозреваю, что я знала его лучше, чем остальной персонал, но распространяться не стала. Да и рассказать могла немногое. Решила, что негоже сплетничать про студентов. Мальчика тут не особо любили, но я предпочла об этом умолчать. Проблема в том, что он здесь не вписался и, по-моему, об этом знал. Его отец – сэр Элред Тривз – руководит крупной компанией, производящей оружие. Рональд кичился, что он сын очень богатого человека. Это подчеркивали и вещи, которыми он владел. Он ездил на «порше», в то время как другие студенты довольствовались машинами подешевле или ходили пешком. Постоянно рассказывал, как отдыхал на дорогих курортах и в дальних краях, куда другие студенты не могли позволить себе съездить, по крайней мере не на каникулы. В некоторых колледжах это обеспечило бы ему популярность, но не здесь. Все мы немного снобы: кто-то в одном, кто-то в другом. Не верьте, если говорят, что это не так. Но у нас деньги не имеют большого значения. Семья тоже не столь важна, хотя все-таки лучше быть сыном викария, нежели отпрыском поп-звезды. Думаю, что священники больше обращают внимание на интеллект. Нужны мозги, привлекательная внешность и остроумие. Здесь нравятся люди, которые могут рассмешить. А Рональд был не так умен, как полагал, и никогда не смешил людей. Его считали занудой, а, осознав это, он, естественно, стал еще более занудным. Полиции я ничего не рассказала. Зачем? Мальчик мертв. К тому же он любил совать нос не в свои дела, всегда хотел знать, что происходит вокруг, все время что-то выспрашивал. Сама я многого не говорила. А Рональд иногда вечерами заглядывал ко мне, сидел и болтал, пока я вязала и слушала.

Студенты обычно заходят в коттеджи персонала только по приглашению. Отец Себастьян считает, что у нас должна быть личная жизнь. Но когда забегал Рональд, я не возражала. Оглядываясь назад, я понимаю, что он был одинок, иначе не тратил бы на меня время. И вспоминала моего Чарли. Тот не был ни занудным, ни скучным, не страдал от недостатка внимания. Но мне хочется верить, что если ему становилось одиноко, рядом появлялся тот, кто готов его выслушать. Как я слушала Рональда. Когда приехала полиция, они спрашивали, почему я пошла искать его на пляж. Но я Рональда не искала. Раза два в неделю я гуляю одна после обеда, и, выходя из дому в тот день, понятия не имела, что Рональд пропал. И на пляже я бы не стала искать. Сложно представить, что может случиться на безлюдном берегу. Там довольно безопасно, если не лазать на волнорезы и не подходить слишком близко к обрыву. Но повсюду висят таблички с предупреждением. А приезжих сразу просят не плавать в одиночку и не приближаться к опасным склонам.

При жизни мисс Арбетнот можно было спуститься на пляж прямо от колледжа, но море – молчаливый захватчик – изменило и это. Теперь приходится идти пешком примерно полмили на юг к единственному месту, где утесы невысоки и достаточно прочны, чтобы выдержать полдюжины шатких деревянных ступенек и перила.

Дальше темнеется окруженное деревьями озеро Балларда, его отделяет от моря лишь полоса гальки. Иногда я просто дохожу до озера, а потом возвращаюсь обратно, но в тот день я спустилась по ступенькам к морю и пошла на север. Ночью шел дождь, и день выдался свежий, радостный, по синему небу неслись облака, был высокий прилив. Я обошла небольшой выступ и увидела простирающийся передо мной пустынный берег с бороздками гальки и темные очертания старых, покрытых водорослями волнорезов, обваливающихся прямо в море. Потом ярдах в тридцати впереди я увидела что-то похожее на черный пакет, который лежал у подножия скалы. Я поспешила к нему и нашла аккуратно свернутую сутану, а рядом, тоже тщательно сложенный, коричневый плащ. Примерно в нескольких футах ополз и обрушился утес, на пляже лежали большие глыбы песчаника, пучки травы и камни. Я сразу поняла, что произошло.

Кажется, я вскрикнула и стала копать, догадываясь, что тело погребено где-то под слоем песка, но не понимая, где именно. Помню, как плотный песок забивался под ногти и как медленно продвигалось дело. Я стала неистово разбрасывать песок, словно в ярости, а он разлетался, больно бил по лицу и засыпал глаза. Ярдах в тридцати к морю я заметила острую деревяшку, сходила за ней и начала тыкать в землю. Через несколько минут она уперлась во что-то мягкое. Я встала на колени, снова начала копать руками, а потом увидела, во что попала палка. В чьи-то ягодицы, все в песке, в вельветовых брюках желтовато-коричневого цвета. После этого я продолжать уже не смогла. Сердце колотилось как бешеное, и сил не осталось. Возникло смутное ощущение, будто я оскорбила того, кто лежал здесь, а в этих откопанных холмиках было нечто нелепое и одновременно неприличное. Я понимала: человек мертв и спешка уже не имеет никакого значения. Я не могла его спасти, не могла раскапывать его одна, дюйм за дюймом, даже если бы хватало сил. Нужно было позвать на помощь, сообщить ужасные новости. Наверное, я уже тогда поняла, чей это труп. А потом вспомнила, что на коричневых плащах студентов есть нашивки, и, отвернув ворот плаща, прочитала имя.

Помню, как шла, спотыкаясь, по пляжу, по утоптанному песку между кучками гальки, каким-то образом втащила себя по ступенькам на вершину утеса и побежала по дороге к колледжу. Казалось, дорога никогда не закончится, хотя до колледжа было только полмили; с каждым мучительным шагом он лишь отдалялся. Сердце вырывалось из груди, а в ногах будто исчезли все кости.

Вскоре я увидела, как автомобиль сворачивает с подъездной дороги и по неровной колее, проходящей по краю утеса, направляется ко мне. Я замахала руками, и машина затормозила. Это был мистер Грегори.

Не знаю, как я ему все сказала. Перед глазами крутится картинка: я стою там, вся в песке, волосы развеваются на ветру, и показываю на море. Он молча открыл дверь, и я села в машину. Разумнее было отправиться к колледжу, но вместо этого мистер Грегори развернул автомобиль, и мы вылезли возле лестницы, ведущей к пляжу. Позже я размышляла, то ли он мне не поверил, то ли хотел увидеть все своими глазами перед тем, как звать на помощь. Не помню, как шли, а последнее, что всплывает в памяти, – мы вдвоем стоим возле тела Рональда.

Все так же без единого слова мистер Грегори опустился на колени и стал рыть песок руками. На нем были кожаные перчатки, что облегчило ему задачу. Мы оба работали молча, лихорадочно разгребая песок, пока не отвоевали верхнюю часть тела. Кроме вельветовых брюк, на Рональде была только серая рубашка. Мы откопали затылок, который был похож на какое-то животное: мертвую собаку или кошку. Влажный на глубине песок забился в соломенные волосы. Я попыталась их отряхнуть и почувствовала, какими холодными и грязными стали ладони.

– Не трогайте его! – резко одернул мистер Грегори.

Я быстро, словно обжегшись, убрала руку, а он очень тихо произнес:

– Лучше оставить все как есть. И так понятно, кто это.

Я понимала, что мальчик мертв, но почему-то подумала, что его нужно перевернуть. В голову пришла нелепая мысль – сделать искусственное дыхание «изо рта в рот». И хотя я осознавала несуразность своего порыва, меня не покидало чувство, что нужно что-то предпринять. Мистер Грегори, сняв левую перчатку, приложил два пальца к шее Рональда.

– Мертв, – констатировал он. – Мы ничего не можем сделать.

Мы молча стояли около него на коленях. Казалось, что мы молимся… и я бы помолилась, только нужные слова все не шли на ум. Вскоре выглянуло солнце, и вся ситуация внезапно стала какой-то нереальной, будто нас двоих фотографируют на цветную пленку. Все вокруг заиграло красками, приобрело четкие контуры. А песчинки в волосах Рональда засверкали тысячей огоньков.

– Нужно позвать на помощь, позвонить в полицию, – сказал мистер Грегори. – Вы подождете здесь? Я ненадолго. Или, если хотите, можете пойти со мной. Хотя мне кажется, лучше кому-то из нас остаться.

– Хорошо, – ответила я. – На машине быстрее. Я подожду.

Он торопливо направился в сторону озера, насколько позволял покрытый галькой берег, потом свернул за уступ и исчез из виду. Минуту спустя до меня донесся звук отъезжающего автомобиля. Мистер Грегори поехал к колледжу.

Я опустилась на песок неподалеку от тела и уселась на камни, поерзав, чтобы устроиться поудобнее. После ночного дождя галька под верхним слоем была влажная, и холодная сырость легко проникла через хлопковую ткань моих широких брюк. Я сидела, обхватив руками колени, разглядывала море. И впервые за многие годы вспомнила про Майка. Он погиб в аварии: мотоцикл занесло, и он съехал с шоссе прямо в дерево. Не прошло и двух недель, как мы вернулись домой после медового месяца. Не прошло и года, как мы познакомились. Его смерть потрясла меня, я не могла в это поверить, но скорби не было. Тогда казалось, что я чувствую скорбь, но сейчас я знаю это чувство лучше. Я была влюблена в Майка, но не любила его. Настоящее чувство приходит, когда живешь вместе, заботишься друг о друге, а у нас на это не хватило времени. После его смерти я знала, что я – Маргарет Манро, вдова. А ощущала себя Маргарет Паркер, незамужней женщиной двадцати одного года, недавно получившей квалификацию медсестры. Моя беременность тоже казалась чем-то нереальным. А родившийся ребенок будто не имел никакого отношения ни к Майку, ни к нашей короткой совместной жизни, ни ко мне. Осознание пришло позже и, возможно, оттого получилось более ясным. Когда умер Чарли, я оплакивала их обоих, но лицо Майка все равно предстает передо мной лишь в неясных очертаниях.

Я отдавала себе отчет, что где-то за мной лежит тело Рональда, но сидеть не совсем рядом с ним было легче. Порой люди, которые присматривают за мертвыми, находят их соседство приятным, но мне так не показалось, во всяком случае, не с Рональдом.

А я грустила. Не об этом бедном мальчике, не о Чарли, не о Майке и даже не о себе самой. Это была какая-то вселенская печаль, пропитавшая все вокруг: свежий ветерок на щеке, небо, по которому, не торопясь кучками двигались облака. Печаль читалась и в синеве, и в самом море. Я размышляла о тех, кто жил и умирал на этом берегу, о костях, что лежат на огромных церковных кладбищах глубоко под водой. Когда-то жизнь этих людей имела смысл для них самих и для тех, кому они были небезразличны, но теперь они мертвы, и создается ощущение, словно они никогда и не жили.

Через сотню лет никто не вспомнит ни Чарли, ни Майка, ни меня. Наша жизнь – пустяк, всего лишь песчинка. Все мысли улетучились, исчезла даже грусть. Я всматривалась в море, понимая, насколько все тленно. Нам дано только настоящее, не важно, испытывает ли оно наше терпение или приносит удовольствие. И я успокоилась.

Послышался громкий хруст гальки, и рядом со мной оказались три фигуры. Видимо, я впала в своего рода транс, потому что не сразу их заметила. Отец Себастьян, плотно укутавшийся от ветра в черный плащ, и мистер Грегори устало шли рядом, понурив головы, но решительно, словно маршировали. Отец Мартин держался немного сзади, он шагал немного неуверенно, так как идти по гальке было трудно. Мне пришла в голову мысль, что правильнее было бы его подождать. Я смутилась от того, что меня обнаружили сидящей, и вскочила.

– С вами все в порядке, Маргарет? – спросил отец Себастьян.

– Да, отец, – ответила я, затем отступила в сторону, и все трое приблизились к телу.

Перекрестившись, отец Себастьян произнес:

– Катастрофа.

Даже тогда мне показалось, что это странное слово, и я поняла: он думал не только о Рональде Тривзе. Он думал о колледже.

Отец Себастьян, наклонившись, положил руку на тыльную сторону шеи Рональда. А отец Грегори довольно резко заметил:

– Понятно, что он мертв. Давайте не будем больше трогать тело.

Отец Мартин стоял немного в сторонке, и я заметила, как шевелятся его губы. Думаю, он молился.

Отец Себастьян сказал:

– Грегори, ты не возражаешь вернуться в колледж и подождать полицию? Мы с отцом Мартином останемся здесь. Маргарет лучше пойти с тобой. Такой удар для нее. Отведи ее к миссис Пилбим, если не сложно, и объясни, что произошло. Миссис Пилбим приготовит чаю и присмотрит за ней. Пока я не сделаю заявление, никто не должен говорить ни слова. Если полиция захочет побеседовать с Маргарет, они могут сделать это немного позже.

Забавно, но я даже слегка обиделась, что он обращался к мистеру Грегори, будто меня нет рядом. И я не горела желанием оказаться в гостях у Руби Пилбим. Мне нравится Руби, ей всегда удается быть исключительно любезной, но при этом без тени назойливости. Просто мне хотелось попасть домой.

Отец Себастьян поднялся на ноги и положил руку мне на плечо со словами:

– Маргарет, вы повели себя чрезвычайно мужественно, спасибо вам. Отправляйтесь с мистером Грегори, а я загляну к вам немного позже. Мы с отцом Мартином останемся с Рональдом.

Он впервые произнес имя мальчика.

Мы с мистером Грегори несколько минут ехали в полном молчании, а потом он сказал:

– Очень необычная смерть. Интересно, что установит коронер, да и полиция, если на то пошло.

– Понятно, что это несчастный случай, – сказала я.

– А вы не считаете, что это необычный несчастный случай? Ведь вы уже видели трупы, – сказал он, не дождавшись от меня ответа. – Вам к смерти не привыкать.

– Я медсестра, мистер Грегори.

Я вспомнила первого мертвого человека в своей жизни. Много лет прошло с тех пор, как я – восемнадцатилетняя практикантка – впервые готовила к погребению мертвеца. В те времена медсестринское дело было несколько иным. Мы сами готовили тела к погребению и делали это с глубоким почтением, молча, не на виду. Моя первая старшая медсестра собирала нас помолиться, перед тем как начать. Она объясняла нам, что это последняя услуга, которую мы можем оказать своим пациентам. Но я не собиралась рассказывать об этом мистеру Грегори.

– Когда смотришь на мертвое тело, кто бы это ни был, еще раз, что отрадно, убеждаешься: может, мы и живем как люди, но умираем как животные. Лично мне от этого легче. Идея загробной жизни вселяет ужас, – произнес он.

Я снова промолчала. Не то чтобы мне не нравился мистер Грегори: мы почти не пересекаемся. Руби Пилбим раз в неделю убирается у него и стирает. Они договорились об этом в частном порядке. Но лично я с ним никогда не болтала и была не в настроении начинать.

Машина повернула на запад между башнями-близнецами и заехала во внутренний двор. Отстегнув ремень безопасности, мистер Грегори помог мне сделать то же самое и сказал:

– Я пройду с вами к миссис Пилбим. Вдруг ее нет. Тогда будет лучше пойти ко мне. Нам обоим не помешает выпить.

Но Руби оказалась дома, и я обрадовалась. Мистер Грегори очень кратко изложил обстоятельства и добавил:

– Отец Себастьян и отец Мартин сейчас находятся около трупа, вскоре прибудет полиция. Пожалуйста, до возвращения отца Себастьяна никому не говорите о случившемся. Он сам обратится ко всему колледжу.

После его ухода Руби приготовила чай, горячий, крепкий и очень бодрящий. Она буквально носилась со мной, но я не могу припомнить ни слов, ни действий. Я почти ничего не объяснила, но она и не ждала этого. Она обращалась со мной как с больной, усадила в мягкое кресло перед камином, включила электрический обогреватель на случай, если меня морозит от шока, и задернула шторы, чтобы я могла, по ее словам, «хорошенечко отдохнуть».

Через час приехала полиция: моложавый сержант с валлийским акцентом. Он был любезен и терпелив, и я ответила на его вопросы довольно спокойно. Да ведь и рассказывать было почти нечего. Он поинтересовался, насколько хорошо я знала Рональда, когда видела его в последний раз и не был ли он в последнее время чем-то подавлен. Я сказала, что видела его накануне вечером, он шел по направлению к коттеджу мистера Грегори, видимо, на урок греческого. Семестр только начался, и это единственный раз, когда я его встретила. У меня создалось впечатление, что сержант полиции – как его там… Джонс или Эванс, имя было какое-то валлийское – сожалел, что пришлось спрашивать, был ли Рональд подавлен. Он сказал, что дело, похоже, довольно ясное, задал Руби те же вопросы и удалился.

Когда все собрались перед пятичасовой вечерней, отец Себастьян сообщил о смерти Рональда. Большая часть студентов к этому времени уже догадалась, что случилось нечто ужасное: полицейские машины и катафалк не утаишь. Я не пошла в библиотеку и поэтому так и не узнала, что сказал отец Себастьян. Мне просто хотелось побыть одной. Позже вечером старший студент, Рафаэль Арбетнот, в знак сочувствия от всех студентов принес горшочек голубых фиалок. Должно быть, кто-то съездил за ними в Пэйкфилд или Лоустофт. Передав горшочек, Рафаэль нагнулся и поцеловал меня в щеку.

– Мне очень жаль, Маргарет, – сказал он.

Обычно люди в таких случаях именно это и говорят, но его слова не прозвучали банально. Они прозвучали как извинение.

Две ночи спустя меня стали мучить кошмары. Раньше я не знала, что это такое, даже когда училась на медсестру и впервые столкнулась со смертью. Эти сны – ужасны, и теперь я каждый вечер сижу перед телевизором допоздна, испытывая страх перед моментом, когда усталость заставит меня лечь в постель. Сон повторяется. Рядом с кроватью стоит обнаженный Рональд Тривз. Все его тело залеплено мокрым песком. Песок повсюду: в волосах, на лице. Только глаза остались чисты. Они смотрят на меня осуждающе, как будто спрашивая, почему я не постаралась спасти его. Я знаю, что ничего уже нельзя было сделать. Он умер задолго до того, как я наткнулась на его тело. Но он все равно появляется. Каждую ночь. Обвиняя и укоряя взглядом. А мокрый песок слипшимися кусками отваливается с его обычного, довольно пухлого лица. Может, теперь, когда я все записала, он оставит меня в покое. Не скажу, что у меня живое воображение, но в его смерти есть нечто странное, нечто, что я должна вспомнить, нечто, скрывающееся в подсознании и изводящее меня. Такое ощущение, будто смерть Рональда Тривза – не конец. А всего лишь начало.

2

Дэлглишу позвонили, как только он вернулся в кабинет со встречи из отдела по связям с общественностью. Было 10.40 утра. Встреча затянулась – что неизбежно с подобными мероприятиями, – и через пятьдесят минут ему уже следовало присоединиться к комиссару полиции в кабинете министра внутренних дел в палате общин. Это время коммандер рассчитывал потратить на кофе и пару телефонных звонков, не терпящих отлагательств. Но только он дошел до стола, как в дверном проеме показалась голова секретаря.

– Мистер Харкнес просил вас заглянуть, пока вы не ушли. У него сэр Элред Тривз.

И что стряслось? Естественно, сэру Элреду что-то надо. К начальству Скотланд-Ярда не заходят просто так, поболтать. А сэр Элред неизменно получал то, что хотел. Нельзя руководить одной из самых успешных мультинациональных корпораций, не чувствуя подсознательно, как манипулировать властью: и в мелочах, и когда играешь по-крупному. Дэлглиш был о нем наслышан. Да любой, кто жил в двадцать первом веке, о нем знал. Порядочный, можно даже сказать, благородный работодатель счастливого штата служащих, щедрый покровитель благотворительных учреждений, финансируемых из его трастовых фондов, глубокоуважаемый коллекционер предметов европейского искусства двадцатого века. Что недоброжелатели с готовностью интерпретировали бы совсем иначе, увидев в нем жестокого дельца, безжалостного к неудачникам, участвующего рекламы ради в модных благих начинаниях и инвестирующего средства в имущество, которое принесет доход в долгосрочной перспективе. Даже его резкость толковали неоднозначно. Так как попадало всем без разбора и сильные страдали наравне со слабыми, то эта черта лишь подарила сэру Элреду превосходную репутацию человека, живущего по законам подлинного эгалитаризма.

Дэлглиш поднялся на лифте на шестой этаж. Особого удовольствия от встречи он получить не ожидал, и все же его разбирало любопытство. По крайней мере встреча продлится относительно недолго. Через пятнадцать минут необходимо откланяться: ведь еще предстоит дойти до министерства внутренних дел, а это хоть и близко, но полмили есть. Когда нужно расставлять приоритеты, министр внутренних дел перевешивает даже сэра Элреда Тривза.

Возле стола стояли заместитель комиссара Харкнес и сэр Элред Тривз, оба повернулись навстречу Дэлглишу. Как часто бывает с людьми, чье имя то и дело мелькает в средствах массовой информации, первое впечатление от Тривза привело Дэлглиша в замешательство. Он оказался коренастее, не настолько привлекателен, как представлялось по телевизионным репортажам, овал лица чуть менее четкий. Но ощущение скрытой силы и сдержанное удовольствие обладания ею прочитывались даже яснее. Была у него такая причуда – одеваться как зажиточный фермер: почти на каждое мероприятие, за исключением самых официальных, он носил хорошо сшитый твидовый костюм. В Тривзе действительно проглядывало что-то от сельского жителя, широкоплечего, с лоснящимися щеками и выдающимся носом. Его непокорную шевелюру – темную, почти черную, с серебристой прядью посредине – не мог до конца приручить ни один парикмахер. И если бы этому человеку было свойственно больше внимания уделять своей внешности, Дэлглиш даже заподозрил бы, что прядь крашеная.

Когда Дэлглиш вошел, Тривз посмотрел на него из-под густых бровей в упор, явно оценивая.

– Думаю, вы знакомы, – предположил Харкнес.

Мужчины обменялись рукопожатием. Рука сэра Элреда оказалась холодной и сильной. Впрочем, он сразу отдернул ее, будто подчеркивая формальность жеста, и сказал:

– Мы знакомы. Виделись на встрече в министерстве внутренних дел в конце восьмидесятых. Я прав? По поводу трущоб. Не знаю, зачем я только в это впутался.

– Ваша корпорация щедро поддержала один из проектов оздоровления неблагоприятных районов. Наверное, вы хотели удостовериться, что деньги были потрачены не зря.

– Пожалуй. Обычно на это сложно рассчитывать. Молодежь хочет получить высокооплачиваемую работу, ради которой стоит вставать утром, а не учиться ради работы, которой в реальности не существует.

Дэлглиш вспомнил ту встречу. Очередное пропагандистское мероприятие, организованное по первому разряду. Почти никто из присутствовавших там старших офицеров или министров не рассчитывал на многое. Немногое и получили. Тривз, припомнил коммандер, задал несколько уместных вопросов, выразил скептицизм по поводу ответов и ушел до того, как министр подвел итог. Почему он вообще решил прийти, действительно хотел посодействовать? Возможно, это тоже был всего-навсего пиар-ход.

Харкнес неопределенно махнул рукой в направлении черных вращающихся стульев, выстроенных в ряд у окна, и пробормотал что-то насчет кофе.

– Нет, спасибо. Я кофе не буду, – ответил Тривз таким тоном, будто ему предложили какой-то невиданный напиток, неуместный в десять сорок пять утра.

Они расселись с настороженным видом, словно три мафиозных босса, которые планируют разобраться со сферами интересов. Тривз бросил взгляд на часы. Вне всякого сомнения, на эту встречу было отведено определенное время. Он пришел, когда ему было удобно, без предупреждения, не сообщив, о чем пойдет речь. Понятно, что это играло ему на руку. Он прибыл в полной уверенности, что любой старший офицер найдет для него время. И оказался прав.

– Мой старший сын, Рональд – к слову, приемный, – погиб десять дней назад в Суффолке, – начал он. – Рухнула скала. Хотя точнее было бы сказать, обвалился песок. Те скалы южнее Лоустофта с семнадцатого века подтачивает море. Он задохнулся. Рональд учился в теологическом колледже Святого Ансельма на озере Балларда. Это учебное заведение Высокой церкви, в котором готовят священников. Все эти ритуалы, благовония…

Он повернулся к Дэлглишу.

– Вам же это знакомо? Ведь ваш отец был приходским священником?

Каким образом, недоумевал Дэлглиш, сэр Элред об этом узнал? Вероятно, ему когда-то об этом рассказали, и, припомнив сей факт, он попросил одного из своих служащих проверить его перед встречей. Этот человек полагал, что необходимо обладать максимумом информации про тех, с кем собирался иметь дело. И если информация носила дискредитирующий характер, тем лучше. Любые, самые незначительные личные данные, о которых не распространялась другая сторона, создавали потенциально полезный для него перевес сил.

– Да, он был приходским священником в Норфолке.

– Ваш сын учился, чтобы принять духовный сан? – поинтересовался Харкнес.

– Если обучение в Святом Ансельме готовило его к чему-то иному, то я об этом не знаю.

– В газетах упоминали о его смерти, но не помню, чтобы читал о расследовании, – сказал Дэлглиш.

– Вы и не читали. Расследование провели довольно тихо. Смерть от несчастного случая. По-хорошему, конечно, они должны были вынести открытый вердикт[1]. Если бы начальство колледжа и большая часть персонала не сидели бы там словно члены комитета бдительности в черном облачении, то коронер, может, и набрался бы смелости вынести истинное решение.

– Сэр Элред, а вы присутствовали?

– Нет. Там были мои представители, а сам я в то время улетел в Китай. Вел в Пекине переговоры по сложному контракту. И вернулся лишь на кремацию. Для этого мы привезли тело в Лондон. В колледже провели что-то вроде панихиды – кажется, ее называют заупокойной службой, – но мы с женой на ней не присутствовали. Я никогда не чувствовал себя там ком-фортно. Сразу после следствия мой шофер вместе еще с одним водителем забрали «порше» Рональда, а колледж передал его вещи, бумажник и часы. Норрис – мой водитель – привез пакет. Вещей было немного. Студенты стараются обходиться минимумом одежды: пиджак, две пары джинсов, обычные рубашки и свитера, ботинки и черная сутана, которую они должны носить. Конечно, у него были и какие-то книги, но я сказал, что их следует передать в библиотеку. Странно, насколько быстро можно стереть чью-то жизнь. А два дня назад я получил вот это.

Он неторопливо достал бумажник, развернул листок и протянул его Дэлглишу. Взглянув на записку, Дэлглиш передал ее заместителю комиссара, а тот прочитал вслух:

– «Почему вы не интересуетесь смертью сына? Никто ведь не верит в несчастный случай. Эти святоши будут скрывать все, что угодно, лишь бы сохранить свое доброе имя. Нужно пролить свет на то, что творится в колледже. Вы позволите, чтобы им все сошло с рук?»

– Я считаю, это почти обвинение в убийстве, – сказал Тривз.

Харкнес передал записку Дэлглишу.

– Однако улик нет, нет предположительного мотива и не назван подозреваемый. Разве не похоже это послание на проделки какого-то шутника? Возможно, кто-то просто хочет доставить неприятности колледжу.

Дэлглиш передал записку обратно Тривзу, но тот лишь нетерпеливо отмахнулся и продолжил:

– Есть и другие варианты. Полагаю, вы не станете их исключать. Лично я к этому отнесся более серьезно. Конечно, письмо напечатано на компьютере, поэтому шансов обнаружить какие-нибудь характерные петли у букв «ж» и «х», на которые всегда обращают внимание в детективах, нет. И не трудитесь снимать отпечатки пальцев. Я это уже сделал. Конфиденциально, естественно. Безрезультатно, как и ожидалось. На мой взгляд, автор явно образован. Он – или она – правильно расставляет знаки препинания. В век безграмотности я бы предположил, что это больше указывает на человека среднего возраста, а не на молодого.

– К тому же вас явно старались подтолкнуть к каким-то действиям, – заметил Дэлглиш.

– Не понимаю.

– Ну, вы же пришли сюда, сэр.

– Вы упомянули, что усыновили мальчика. А что известно о его происхождении? – поинтересовался Харкнес.

– Его как такового и нет. Мать родила в четырнадцать, отец годом старше. Ребенка зачали возле бетонной опоры под развязкой трассы Уэстуэй. Белый и здоровый новорожденный – желанный товар на рынке усыновления. Откровенно говоря, нам вообще с ним повезло. А к чему вопрос?

– Вы сказали, что рассматриваете записку как обвинение в убийстве. Скажите, а кто-нибудь выигрывает от его смерти?

– Из смерти всегда кто-нибудь извлекает выгоду. В данном случае в выигрыше оказывается мой второй сын, Маркус, чей трастовый фонд, когда ему стукнет тридцать лет, увеличится, и окончательная сумма наследства станет больше. Но его можно не принимать в расчет, он находился в школе.

– Может, Рональд писал или говорил, что подавлен, несчастлив?

– Мне – нет. Кроме того я, скорее всего, последний, кому бы он доверился. Но кажется, мы друг друга не понимаем. Я пришел не для того, чтобы меня допрашивали, и не для того, чтобы принимать участие в расследовании. Я рассказал вам то немногое, что мне известно. И теперь хочу, чтобы за дело взялись вы.

– Но это юрисдикция полиции Суффолка, – сказал Харкнес, взглянув на Дэлглиша. – Там работают профессионалы.

– Не сомневаюсь. Вполне вероятно, что проверку осуществлял сам инспектор по делам полиции Ее Величества и даже подтвердил их квалификацию. Однако они проводили первоначальное следствие, а я хочу, чтобы за дело взялись вы. Выражаясь точнее, я хочу, чтобы дело вел коммандер Дэлглиш.

Помощник комиссара посмотрел на Дэлглиша и, видимо, хотел возразить, но потом передумал.

– На следующей неделе мне нужно уехать, – сказал Дэлглиш, – и я планирую провести в Суффолке примерно неделю. Я знаю колледж Святого Ансельма. Могу переброситься словечком-другим с местной полицией, с людьми в колледже, посмотреть, есть ли достаточные основания для возбуждения дела. Учитывая вердикт следствия и то, что тело вашего сына уже кремировано, вряд ли всплывет что-то новое.

– Но так не положено. – Харкнес обрел дар речи.

Тривз встал со стула.

– Может, и не положено. Но, на мой взгляд, чрезвычайно благоразумно. Нужно действовать осмотрительно, поэтому я не намерен наведываться туда сам. И так было достаточно шумихи, когда новость о смерти сына облетела местные газеты. Не хочу, чтобы в заголовках таблоидов мелькали намеки на таинственные обстоятельства смерти Рональда.

– А на ваш взгляд, там есть загадка? – спросил Харкнес.

– Ну конечно! Смерть Рональда – несчастный случай, самоубийство или убийство. Первое неправдоподобно, второе непонятно, остается третье. Свяжитесь со мной, когда придете к какому-то выводу.

Он уже вставал с кресла, когда Харкнес вдруг выпалил:

– Сэр Элред, а вас устраивала карьера, которую выбрал ваш сын? – запнулся, а потом добавил: – Работа, призвание, ну, вы понимаете.

Что-то в тоне Харкнеса выдавало сомнение в том, что вопрос будет хорошо воспринят. Так оно и вышло. Хотя голос сэра Элреда прозвучал тихо, в нем безошибочно слышалось предупреждение.

– Выражайтесь яснее.

Харкнес не дал себя запугать.

– Меня интересует, не было ли у вашего сына в мыслях особой причины для беспокойства.

Сэр Элред нарочито посмотрел на часы и произнес:

– Вы думаете, это самоубийство. А я считал, что ясно выразил свое мнение. Все. Разговор окончен. Да и зачем, спрашивается, ему себя убивать? Он получил что хотел.

– Но хотели ли этого вы? – спокойно произнес Дэлглиш.

– Естественно, я хотел другого. Как можно мечтать о работе, у которой нет будущего? Если нынешний спад продолжится, через двадцать лет англиканская церковь прекратит свое существование. Или превратится в эксцентричную секту, которая будет заботиться лишь о старых суевериях и древних церквушках – и то если государство не приберет их к рукам в качестве национальных памятников. Может, людям и нужна иллюзия духовности. В общем и целом нет сомнений, что они верят в Бога, а мысль о том, что после смерти человек прекращает свое существование, не особо приятна. Но они уже не верят в рай и не боятся ада – и не начнут посещать церковь. У Рональда было образование, способности и перспективы. Не дурак, он мог многого добиться. Он прекрасно знал, что я об этом думаю, и эта тема для нас была закрыта. И уж точно он не стал бы совать голову под глыбу песка, чтобы мне досадить.

Сэр Элред поднялся и сдержанно кивнул. Встреча была окончена. Дэлглиш спустился с ним на лифте, а потом подвел туда, где водитель только что притормозил «мерседес». Расчет времени, как и полагал Дэлглиш, оказался на высоте. Коммандер отвернулся, но тут его позвали властным тоном. Высунув голову из окна, сэр Элред спросил:

– А вы не допускаете, что Рональда могли убить в другом месте, а потом перенести на пляж?

– Думаю, сэр Элред, можно допустить, что полиция Суффолка провела расследование тщательно.

– Не уверен. В любом случае это лишь догадка. Хотя лучше иметь ее в виду.

Он все не отдавал приказа трогаться, и шофер сидел за рулем неподвижно, с каменным лицом, словно статуя.

– Знаете, меня тут кое-что заинтриговало, – произнес сэр Элред, будто повинуясь порыву. – Пришло в голову, когда находился в церкви. Время от времени я появляюсь на публике, на ежегодной городской службе. И решил, когда возникнет свободная минутка, проработать этот вопрос. Я говорю про символ веры.

Дэлглишу не раз приходилось скрывать удивление.

– Какой именно символ, сэр Элред? – спросил он совершенно серьезно.

– А он разве не один?

– Если честно, существуют три символа веры.

– Вот те на! Ну хорошо, возьмите любой. Подозреваю, они не сильно отличаются. Откуда они взялись? В смысле – кто их написал?

Заинтригованного Дэлглиша так и подмывало спросить, не обсуждал ли сэр Элред этот вопрос со своим сыном, но здравый смысл возобладал.

– Полагаю, здесь нужен не я, а теолог, сэр Элред.

– Но вы же сын священника. Я думал, вы знаете. У меня нет времени ходить и у всех выспрашивать.

Дэлглиш мысленно вернулся в кабинет отца, в дом приходского священника в Норфолке. Он вспомнил те факты, которые учил, и те, которые почерпнул, когда копался в отцовской библиотеке. Вспомнил слова, которые сейчас редко произносил вслух, но которые с детства засели у него в голове.

– Никейский символ веры был сформулирован в четвертом веке Первым Никейским Вселенским собором. – Каким-то непостижимым образом он вспомнил даже дату. – Кажется, в 325 году. Император Константин Великий созвал собор, чтобы определить основные доктрины церкви и разобраться с арианской ересью.

– А почему церковь его не обновит? Мы ведь не обращаемся к четвертому веку, когда речь идет о медицине, науке или природе Вселенной. Когда я руковожу компаниями, то не киваю на четвертый век. Так зачем ориентироваться на 325 год, чтобы понять Бога?

– Вам больше пришелся бы по вкусу символ веры двадцать первого века? – спросил Дэлглиш.

Он уже хотел поинтересоваться, не решил ли сэр Элред сам написать новую версию. Однако вместо этого сказал:

– Вряд ли новый собор в столь разобщенном христианском мире смог бы вынести единогласное решение. Церковь придерживается мнения, что епископы в Никее создали символ веры при посредстве божественной силы.

– Но ведь собор состоял из людей. Влиятельных людей. Они внесли в него свои личные тайные планы, свои предрассудки, элемент конкуренции. Весь вопрос, по сути, упирается во власть: кто ею обладает, а кто уступает. Вы достаточно заседали в различных комиссиях и знаете, как там все устроено. Хоть раз встречали того, кого вела рука Божья?

– Надо признать, в рабочих группах министерства внутренних дел таких нет, – заметил Дэлглиш. А потом добавил: – Хотите написать архиепископу? Или, может, сразу папе?

Сэр Элред метнул в него подозрительный взгляд, но, очевидно, решил, что если его подкололи, то следует подыграть.

– Слишком занят, – ответил он. – И это уже не совсем моя епархия. Хотя интересно. Так, по-вашему, полиции пришло бы это в голову? Дайте знать, если обнаружите что-либо в Святом Ансельме. Меня не будет в стране десять дней, но время терпит. Если это убийство, я пойму, что делать дальше. Если это самоубийство…

Он кивнул и неожиданно засунул голову обратно в машину, сказав водителю:

– Норрис, назад в офис.

Машина плавно отъехала, а Дэлглиш еще несколько секунд изумленно смотрел ей вслед.

Казалось, мотивы сэра Элреда лежат на поверхности. На самом деле это слишком самоуверенная, пожалуй, даже дерзкая оценка. Он был отнюдь не так прост: эдакий коктейль наивности и проницательности, заносчивости и неутомимой любознательности, которая, случайно натолкнувшись на предмет, незамедлительно обращала на него личный интерес хозяина. Дэлглиш все еще не мог прийти в себя. Вердикт, который вынесли по делу Рональда Тривза, хотя и удивительный, по крайней мере был милосердным. Что заставляло сэра Элреда настаивать на дальнейшем расследовании: отцовская забота или нечто более интригующее?

Коммандер вернулся на шестой этаж. Харкнес смотрел в окно.

– Незаурядный человек. Еще что-нибудь сказал? – не поворачиваясь, произнес он.

– Да так. Хочет переписать символ веры.

– Бред какой-то.

– Быть может, это менее пагубно для человечества, чем то, чем он обычно занимается.

– Я говорю о предложении привлечь к расследованию старшего офицера и возобновить дело о смерти его сына. Он же не оставит нас в покое. Ну что, начнешь дело в Суффолке, или мне взять это на себя?

– Чем меньше внимания мы привлечем, тем лучше. В прошлом году туда на должность заместителя комиссара перевелся Питер Джексон. Переговорю с ним. И я не чужой в Святом Ансельме: в детстве трижды проводил там лето. Персонал наверняка сменился, но, учитывая обстоятельства, лучше поеду я. Это будет выглядеть более-менее естественно.

– Вы так считаете? Может, они и живут вдалеке от цивилизации, однако вряд ли столь наивны. Начальник из столичной полиции интересуется смертью студента, произошедшей в результате несчастного случая. Хотя… выбора у нас маловато. Послать парочку сержантов, чтобы вынюхивать что-то на чужой территории, – тоже не вариант. Но если окажется не все чисто, Суффолку придется взять следствие на себя, нравится это Тривзу или нет. Пусть даже не мечтает сохранить расследование в тайне. Это убийство, и когда дело становится достоянием общественности, мы все попадаем в равные условия. Даже Тривз не сможет изменить положение вещей ради собственного удобства. Хотя странно, правда? Странно, что он так беспокоится, сам поднял шум. Если хочет, чтобы пресса оставалась в неведении, зачем ворошить прошлое? Зачем так серьезно относиться к анонимке? Ему скорей всего постоянно приходят письма от всяких психов. Логичнее было бы выкинуть его в мусорное ведро.

Дэлглиш хранил молчание. Ему не казалось, что письмо отправил безумец, каким бы ни был мотив. Харкнес подошел еще ближе к окну и, ссутулившись, застыл, глядя на улицу, как будто привычный вид на башни и шпили внезапно стал для него необыкновенно интересным.

– И ведь не выказал ни капли жалости, – не поворачиваясь, сказал он. – А для него это было, скорее всего, непросто… Мальчика усыновили – видимо, Тривз с женой решили, что не могут иметь детей. А потом – раз, и беременность, и рождается собственный сын. Подлинный товар, твоя плоть и кровь, а не ребенок, подобранный управлением соцобеспечения. Я уже с таким сталкивался. Приемный ребенок всегда чувствует, что попал в семью обманным путем.

В словах Харкнеса слышалась еле сдерживаемая горячность. Возникла пауза, а потом Дэлглиш сказал:

– Возможно, причина в этом. Или в этом, или в чувстве вины. Он не смог полюбить мальчика, когда тот был жив, он не находит в себе душевных сил горевать, когда тот умер, но он может позаботиться о том, чтобы свершилось правосудие.

– А зачем мертвецам правосудие? – развернувшись, бросил Харкнес. – Лучше добиваться его для живых. Хотя, возможно, ты и прав. В общем, делай, что в твоих силах, а я доложу обстановку комиссару полиции.

Они с Дэлглишем уже восемь лет были на ты, но он все равно произнес это так, будто пробурчал «можете идти» простому сержанту.

3

Пакет документов для встречи с министром с дополнениями, оформленными в виде таблицы, уже лежал на столе. Личный секретарь, как всегда, оказался на высоте. Дэлглиш сложил бумаги в портфель и стал спускаться на лифте, выкинув из головы текущие проблемы и позволив мыслям свободно улететь на продуваемый ветрами берег озера Балларда.

Наконец-то он возвращается. Когда-то на побережье Восточной Англии жила его тетя – сначала в маленьком домике, а затем на перестроенной мельнице, и, навещая ее, он легко мог заехать в колледж Святого Ансельма. Может, он интуитивно не хотел разочароваться, понимая в душе, что в любимое место всегда возвращаешься отягощенный печальным осознанием прожитых лет? А сейчас он возвратится как посторонний. Когда он приезжал в колледж в последний раз, там служил отец Мартин; впрочем, ему уже лет восемьдесят, наверняка давно на пенсии. Он привезет в Святой Ансельм лишь неразделенные воспоминания. Приедет как незваный гость, как офицер полиции, чтобы вновь открыть дело, имея на то лишь слабое основание, дело, которое, скорее всего, принесет персоналу Святого Ансельма несчастье, поставит их в затруднительное положение, дело, которое служители колледжа надеялись оставить в прошлом. Но он все-таки возвращался и, сам того не ожидая, вдруг обрадовался подобной перспективе.

Он прошел, даже не заметив, эти формальные полмили между Бродвеем и Парламентской площадью, а перед мысленным взором разворачивался иной, куда более мирный пейзаж: рыхлые песчаные утесы, осыпающиеся на изрытый дождем пляж, дубовые волнорезы, наполовину разрушенные многолетними приливами и отливами, но все еще не поддающиеся натиску моря, гравийная дорога, когда-то пробегавшая в миле от берега, а теперь проходящая в опасной близости от края утесов. И, конечно, сам колледж Святого Ансельма, две потрескавшиеся башни эпохи Тюдоров, обрамляющие передний двор, дубовая дверь, обитая железом, и в задней части большого кирпично-каменного особняка в викторианском стиле изящные крытые галереи, окружавшие западный двор: северная вела прямо к средневековой церкви. Для защиты от ветра, который не покидал эти берега, студенты носили сутаны и коричневые шерстяные плащи с капюшонами. Дэлглиш воскресил в памяти, как, облаченные для вечерни в стихари, они сидели в церкви, вдохнул благоухающий ладаном воздух, увидел алтарь, на котором свечей было больше, чем его отец – англиканский священник – посчитал бы пристойным, а над алтарем – картину Рогира ван дер Вейдена, изображавшую Святое семейство. Интересно, она еще там? И осталось ли в колледже более тайное, более загадочное и более ревностно охраняемое имущество – спрятанный древний папирус Ансельма?

Он лишь трижды провел летние каникулы в колледже. Отец как-то поменялся приходами со священником из бедного района, чтобы дать тому возможность сменить обстановку и ритм жизни. Родители Дэлглиша не горели желанием замуровывать ребенка в промышленном городе на большую часть летних каникул и предложили пожить в доме приходского священника вместе с новоселами. Однако новость о том, что у преподобного Кутберта Симпсона и его жены четверо детей в возрасте до восьми лет, в том числе семилетние близнецы, мгновенно отбила у него охоту остаться. Несмотря на юный возраст – а Адаму на тот момент стукнуло четырнадцать, – в дни долгих каникул ему хотелось побыть одному. Поэтому мальчик согласился принять приглашение директора колледжа Святого Ансельма, хотя, по мнению матери (о котором он знал и потому испытывал неловкость), он мог бы проявить бо́льшую щедрость души и помочь с близнецами.

Колледж наполовину пустовал, осталась лишь парочка студентов-иностранцев, которые, стараясь наряду со священниками порадовать мальчика, расставляли воротца для крикета на участке со специально скошенной травой за церковью и не покладая рук подавали ему мяч. Еда, по воспоминаниям, была несоизмеримо лучше, чем в школе, и, более того, лучше, чем дома, а гостевые комнаты, хотя из них не было видно моря, пришлись ему по вкусу. Но больше всего доставляли удовольствие уединенные прогулки на юг к озеру или на север к Лоустофту, возможность в любое время пользоваться библиотекой, царящая, но не довлеющая тишина и уверенность в том, что и завтра его свободу никто не станет оспаривать.

А потом, во время вторых каникул, 3 августа, появилась Сэди.

Как-то раз отец Мартин сказал:

– Адам, к миссис Миллсон приезжает погостить внучка. Примерно твоя ровесница. Может, вы подружитесь.

Миссис Миллсон работала кухаркой, хотя ей было за шестьдесят и она давно вышла на пенсию. С Сэди они и правда подружились. Это была худенькая пятнадцатилетняя девчонка с густыми пшеничными волосами, свисающими по обе стороны узкого лица, и с маленькими глазками поразительного цвета – серого с зеленцой, которые при первой встрече уставились на него с обидной проницательностью. Ей, похоже, нравилось с ним гулять, изредка перебрасываясь словечком, иногда подбирая камушек, чтобы зашвырнуть его в море, или вдруг решительно поддать ходу, а потом развернуться и поджидать его, почти как щенок, играющий с мячиком.

Дэлглиш вспомнил, что как-то раз после шторма, когда небо уже прояснилось, но ветер еще не стих, большие волны обрушивались на берег с такой безудержной силой, как и в темноте накануне ночью. Спрятавшись за волнорезом, они сидели рядышком и пили лимонад, передавая друг другу бутылку. Он написал ей стихотворение, которое, насколько он помнил, вылилось больше в подражание Элиоту, нежели в попытку отдать дань истинному чувству. Она читала, нахмурившись, из-за чего ее и без того маленькие глаза были совсем не видны.

– Это ты написал?

– Да, я. Для тебя. Это стихотворение.

– Не похоже. Оно не в рифму. Один мальчик из нашего класса – Билли Прайс – пишет стихи. Всегда в рифму.

– Стихи бывают разные! – возмутился он.

– И что? Если это стихотворение, то слова в конце строки должны рифмоваться. Так говорит Билли Прайс.

Позже он поверил, что Билли Прайс говорил дело. Но в тот момент он вскочил, порвал листок на мелкие клочки и бросил их на мокрый песок, а потом смотрел, как очередная накатившая волна засасывает их в забвение. Вот тебе и хваленая сила поэзии!.. Однако женская головка Сэди, стремясь достичь поставленной природой цели, задумала менее изысканную, но более атавистическую шалость.

– Спорим, ты не прыгнешь с этого волнореза. Духу не хватит, – стала подначивать она.

Билли Прайс уж точно сиганул бы с волнореза, мало того что писал стихи, в которых концы каждой строки рифмуются… Ни слова не говоря, юный Дэлглиш встал и сорвал с себя рубашку. В одних шортах цвета хаки побалансировал на волнорезе, замер, без труда прошел по скользким водорослям до конца и нырнул вниз головой в бурлящее море. Оказалось мельче, чем он думал, и он ободрал ладони о камни. Даже в августе Северное море было холодным, но шок от переохлаждения длился недолго. Он будто попал во власть некой неудержимой силы, и чьи-то сильные руки держали его за плечи, увлекая все дальше от берега и толкая под воду. Он барахтался, пытаясь двигать руками и ногами, как вдруг перед ним, заслонив берег, выросла стена воды, а затем обрушилась сверху. Его отбросило назад, потом швырнуло вверх, навстречу дневному свету. Он направился к волнорезу, но тот с каждой секундой становился все дальше. Он видел, как Сэди стоит на краю, размахивая руками, а ее волосы развеваются на ветру. Она что-то кричала, только он ничего не слышал, все заглушала барабанная дробь в ушах. Он собрался с силами, подождал, когда волна покатится вперед, немного поддался ей, отчаянно стараясь удержаться на гребне, однако в обратной волне потерял те несколько футов, которые отыграл.

Он уговаривал себя не паниковать, разумно расходовать силы, использовать любое движение воды вперед. Наконец шаг за шагом – каждый рывок давался с огромным трудом – он добрался до цели и, задыхаясь, ухватился за край волнореза. Несколько минут не мог двигаться… Сэди протянула руку и помогла взобраться наверх.

Они сели рядышком на кучу камней, она молча сняла платье и стала вытирать ему спину. Потом, так же без слов, протянула рубашку. Он вспомнил, что тогда вид ее тела – маленькая острая грудь и розовые нежные соски – вызвал не желание, а несколько иную эмоцию: смесь симпатии и жалости.

– Не хочешь пойти к озеру? Я знаю потайное местечко, – сказала Сэди.

Озеро раскинулось там же: отделенная от живого моря галечной насыпью полоса темной стоячей воды, маслянистая поверхность которой намекала на бездонные глубины. Застойное озеро и соленое море почти никогда не пересекали этот зыбкий барьер, разве что во время сильнейших штормов. На краю прилива, словно тотемные столбы давным-давно вымершей цивилизации, чернели стволы окаменелых деревьев. Озеро служило пристанищем для морских птиц, среди деревьев и кустов прятались деревянные укрытия, но лишь самые страстные любители природы пробирались к этим темным и мрачным водам.

Под секретным местечком Сэди имела в виду деревянный остов потерпевшего крушение судна, наполовину торчащий из песка на отмели между морем и озером. Вниз в каюту, где они провели остаток этого дня, равно как и все последующие, вели несколько подгнивших ступенек. Свет проникал внутрь только через щели в досках, и ребята смеялись оттого, что тела были словно разлинованы, и водили по этим полоскам пальцами. Он читал, писал или молча сидел, облокотившись на изогнутую стену каюты, а Сэди навязывала их крошечному мирку свою рациональную, хотя несколько странную, любовь к уюту. Еда, приготовленная для пикника ее бабушкой, тщательно раскладывалась на плоских камнях, потом чинно передавалась ему и съедалась только по ее разрешению. Они наливали в банки из-под варенья озерную воду и ставили туда камышинки, злаковые и еще какие-то растения с листьями словно из резины, которые рвали в расщелинах утесов. Вместе рыскали по пляжу в поисках камушков с дырочками, которые Сэди нанизывала на веревку, создавая ожерелье, украшающее стену каюты.

Даже спустя много лет запах смолы и теплого гниющего дуба, смешанный с ощутимым привкусом моря, приводил его в возбуждение. Ему стало интересно, где она теперь. Наверное, замужем, с кучей золотоволосых деток, если, конечно, в процессе предварительного отбора Сэди не утопила, не убила током или не ликвидировала как-нибудь по-другому их отцов. От корабля вряд ли что-то осталось. Его заливало водой несколько десятков лет, поэтому, скорее всего, море уже заявило права на свою добычу. А задолго до того, как последнюю доску утащил набегающий прилив, истрепалось ожерелье, порвалась веревка и тщательно собранные камушки скользнули кучкой на песок на полу каюты.

4

12 октября Маргарет Манро сделала последнюю запись в дневнике. Это был четверг.

Когда я просматриваю старые записи, бо́льшая часть дневника кажется такой скучной, что возникает вопрос, зачем я упорно продолжаю писать. После смерти Рональда Тривза я лишь отмечала повседневные дела, прерываясь на описание погоды. Когда закончилось следствие и провели заупокойную службу, стало казаться, что произошедшую трагедию официально замяли и мальчика на свете как бы и не было. Студенты о нем не вспоминают, во всяком случае, при мне или при священниках. В колледж тело не привозили, даже на заупокойную службу. Сэр Элред решил, что кремация пройдет в Лондоне, поэтому после следствия тело Рональда забрали сотрудники лондонского похоронного бюро. Отец Джон упаковал одежду, а сэр Элред послал двух мужчин на машине, чтобы ее забрать и отогнать «порше». Страшные сны стали отступать, и я больше не просыпалась в поту, представляя, как ко мне на ощупь пробирается облепленный песком ослепший кошмар.

Отец Мартин оказался прав. Я описала все в деталях, и стало легче, поэтому не буду на этом останавливаться. Так вышло, что я даже жду, когда закончится день, я приберусь после ужина и смогу сесть за стол, достав этот блокнот. Других талантов у меня нет, но вот слова я люблю, люблю вспоминать прошлое, пытаться посмотреть со стороны на то, что со мной произошло, и во всем разобраться.

Сегодня запись будет особенной, интересной. Вчерашний день был не похож на остальные. Случилось кое-что важное, и мне просто необходимо все записать, чтобы завершить свой рассказ. Я не уверена, что правильно облекать это в слова. Ведь это чужой секрет. И хотя никто, кроме меня, не будет читать этот дневник, я не могу отделаться от мысли, что есть вещи, которые нельзя доверять бумаге.

Невысказанные и незафиксированные секреты тихо и мирно хранятся в нашей памяти, но стоит их только записать, как они вырываются на волю и пыльцой распространяются по воздуху, проникая в чужие умы. Звучит надуманно, но в этом есть здравое зерно, иначе почему я так отчетливо понимаю, что должна остановиться? С другой стороны, какой смысл продолжать вести дневник, если опускать самое важное? Ведь на самом деле нет никакого риска, что кто-то прочтет мои записи, даже если я положу дневник в незапертый ящик стола. Ко мне редко заходят, а кто заходит, не станет копаться в моих вещах. Хотя, наверное, следует больше заботиться о личном пространстве. Завтра я об этом подумаю, а сейчас запишу столько, сколько осмелюсь.

Самое странное, что я ничего не вспомнила бы, если бы Эрик Сертис не принес мне лук, который вырастил сам. Целых четыре пучка. Он знает, что я люблю его на ужин с сырным соусом, и часто бесплатно приносит овощи со своего огорода. И не только мне. Он предлагает овощи и другим сотрудникам колледжа.

До его прихода я перечитывала свой рассказ о том, как обнаружила тело Рональда, и когда разворачивала лук, сцена на пляже была еще свежа в памяти. А потом все встало на свои места, и я вдруг вспомнила. В памяти всплыло все настолько ясно, как будто перед глазами была фотография. Я припомнила каждый жест, каждое произнесенное слово, все, за исключением имен – не уверена, что вообще их знала. Это произошло двенадцать лет назад, но с таким же успехом могло случиться вчера.

Я поужинала и решила обдумать все на свежую голову. Утром я поняла, что должна поговорить с человеком, который имеет к этому самое прямое отношение. После этого можно хранить молчание. Но сначала стоило проверить, что мои воспоминания верны, и, отправившись днем в Лоустофт за покупками, я сделала один телефонный звонок. А два часа назад рассказала о том, что знала. По правде говоря, меня это вообще не касается, и от меня едва ли потребуется что-то еще. Как выяснилось в конце концов, все обстоит просто, и не о чем переживать.

Я рада, что обо всем рассказала. Мне было бы некомфортно продолжать здесь жить, зная то, что знаю, и не имея возможности поделиться, при этом каждую секунду сомневаясь, правильный ли сделала выбор. Теперь как камень с души упал. Так странно, ведь если бы Эрик не принес мне этот лук, вещи не встали бы на свои места, и я бы ничего не вспомнила. День выдался утомительный, я очень устала, наверное, даже слишком, и теперь будет трудно заснуть. Думаю, посмотрю начало «Ньюснайт», а потом пойду лягу.

Она взяла со стола записную книжку и положила ее в ящик. Потом сменила очки на более удобные для просмотра телевизора, включила его и устроилась в кресле с высокой спинкой, на подлокотнике которого покоился пульт дистанционного управления. Слышала она уже не так хорошо. Пока женщина не отрегулировала громкость и не закончилась вступительная мелодия, телевизор почти орал. Она бы, наверное, так и заснула в кресле, даже попытка встать и перебраться в кровать казалась выше ее сил.

Она почти клевала носом, как вдруг почувствовала порыв холодного воздуха и скорее интуитивно поняла, чем услышала, что кто-то вошел в комнату. Задвинулся дверной засов. Вытянув голову за боковину кресла, она увидела гостя и произнесла:

– А, это вы. Наверное, удивились, что у меня горит свет. Я как раз подумывала идти спать.

Человек подошел к креслу сзади, и женщина, ожидая ответа, подняла голову и посмотрела вверх. Потом на нее надавили руки, сильные руки в желтых резиновых перчатках. Они зажали ей рот, закрыли нос и силой прижали голову к спинке кресла.

Она поняла, что это конец, но страха не было, лишь безграничное удивление и усталое смирение. Бороться было бесполезно, да и желания такого она не испытывала. Хотелось уйти в мир иной легко, быстро и без боли. Последнее, что она ощутила на земле, – холодная гладкость перчатки на своем лице и бьющий в ноздри запах латекса. А сердце тем временем, стукнув в последний раз, затихло.

5

Во вторник 17 октября ровно без пяти минут десять отец Мартин направился из маленькой комнатки в башне, которую занимал в южной части главного корпуса, вниз по винтовой лестнице и по коридору к кабинету отца Себастьяна. Последние пятнадцать лет каждую неделю по вторникам в 10 утра проходило собрание священников. Отец Себастьян делал доклад, обсуждались возникшие проблемы и затруднения, согласовывались детали воскресной обедни и других служб, проводимых на неделе, думали, кого приглашать следующим читать проповедь, и рассматривали мелкие административно-хозяйственные дела.

Потом на личную встречу с отцом Себастьяном вызывали старшего студента, который сообщал, что хотели обсудить студенты: любые мнения, поводы для недовольства или идеи. А затем он получал инструкции и информацию от педагогического состава, в том числе и подробности служб на следующую неделю. Участие студентов этим и ограничивалось.

В колледже Святого Ансельма придерживались устаревшей трактовки in statu pupillari[2], здесь четко соблюдали границы между учителями и учениками. Несмотря на это, сам режим был, на удивление, легким, особенно в отношении субботнего выходного: студентам следовало покинуть колледж не раньше, чем закончится пятичасовая вечерня в пятницу, и без опозданий вернуться к десятичасовой обедне в воскресенье.

Кабинет отца Себастьяна располагался над крыльцом и выходил окнами на восток; из него, в просвет между двумя позднеготическими башнями, можно было любоваться морскими просторами. Для кабинета он был великоват, но – как ранее поступил и отец Мартин – чтобы не нарушать пропорции помещения, священник отказался ставить перегородки. Соседнюю комнату занимала секретарь, мисс Беатрис Рэмси. Она работала со среды по пятницу, при этом успевая за три дня сделать столько, сколько у большинства секретарей заняло бы пять. Добродетель и набожность этой женщины средних лет достигали устрашающих масштабов, и отец Мартин постоянно переживал, как бы нечаянно не пукнуть в ее присутствии. Она была совершенно предана отцу Себастьяну, но без всяких проявлений сентиментальности и неловкости, которые иногда характеризуют чувства старой девы к священнику. Даже более того, казалось, что мисс Рэмси больше уважает кабинет, а не человека, и считает частью своих обязанностей поддерживать отца Себастьяна в хорошей форме.

Помещение отличалось не только размерами: там хранились самые ценные вещи, завещанные колледжу мисс Арбетнот. Над каменным камином, где были высечены слова credo ut intelligam[3], составляющие основу теологической теории святого Ансельма, висела огромная картина Бёрна-Джонса, на которой невероятной красы кудрявые девушки резвились во фруктовом саду. Когда-то она висела в столовой, но отец Себастьян перенес ее в свой кабинет без объяснений.

Отец Мартин старался не поддаваться собственному подозрению, что директора на такой шаг подтолкнула не столько любовь к искусству или восхищение конкретным художником, сколько желание, чтобы ценности колледжа как можно дольше украшали его кабинет и были под присмотром.

В этот вторник собраться должны были только трое: отец Себастьян, отец Мартин и отец Перегрин Гловер, так как отцу Джону Беттертону пришлось срочно ехать к зубному врачу в Хейлсоурт, и он передавал свои извинения. Отец Перегрин – библиотекарь – присоединился к ним через несколько минут. Сорокадвухлетний священник был самым молодым из них, но отцу Мартину частенько казалось, что он самый старший. Огромные круглые очки в роговой оправе на располневшем лице с нежной кожей придавали ему сходство с совой. Густые темные волосы с короткой челкой создавали образ средневекового странствующего монаха – оставалось только выбрить тонзуру. Черты лица отца Перегрина были такими мягкими, что о его физической силе складывалось неверное представление. Когда они раздевались, чтобы поплавать, отец Мартин не переставал удивляться, насколько крепко сложен был отец Перегрин. Сам он теперь плавал лишь в самые жаркие дни, нерешительно плескаясь на мелководье, стоя на непослушных ногах и изумленно наблюдая, как отец Перегрин, упругий словно дельфин, с силой бросает свое изогнутое тело на буруны. На собраниях отец Перегрин говорил мало, чаще сообщая факты, нежели высказывая мнение, но к нему всегда прислушивались.

Его академические успехи были выше всяких похвал: в Кембридже он получил степень бакалавра естественных наук, а затем и теологии, обе с отличием, и предпочел стать англиканским священником. В колледже Святого Ансельма он преподавал историю церкви, порой неожиданно акцентируя внимание на достижениях научной мысли и научных открытиях. Отец Перегрин ценил уединение и жил на первом этаже в задней части здания рядом с библиотекой. Он решительно отказывался покидать свою маленькую комнатушку, вероятно, из-за того, что ее закрытость и аскетизм напоминали о монашеской келье, тайной мечте священника. Рядом находилось подсобное помещение, и единственное, что беспокоило отца Перегрина, – когда студенты включали шумные и довольно допотопные стиральные машины после десяти вечера.

Отец Мартин расположил три кресла полукругом перед окном, и священники встали, склонив головы, пока отец Себастьян читал обычную молитву:

Даруй нам, Господи, во всех делах наших твое всемилостивейшее благоволение, и не откажи нам в твоей постоянной помощи; чтобы во всех делах наших, начатых, продолженных и завершенных, мы могли прославлять Твое святое имя, и милостью Твоей получить жизнь вечную, через Иисуса Христа, Господа нашего, Аминь.

Они устроились в креслах, сложив руки на коленях, и отец Себастьян открыл собрание.

– Для начала я должен сообщить кое-что неприятное. Мне позвонили из Нового Скотланд-Ярда. Очевидно, сэр Элред Тривз выразил недовольство вердиктом, который вынесли по делу Рональда, и попросил Скотланд-Ярд провести расследование. В пятницу днем после обеда прибудет начальник следственного отдела коммандер Адам Дэлглиш. Естественно, я заверил, что мы предоставим ему любую помощь, которая потребуется.

Новость приняли молча. Отец Мартин почувствовал, как желудок сжала холодная рука, а потом сказал:

– Но ведь тело кремировали. Было следствие, вынесли вердикт. Даже если сэр Элред с ним не согласен, не понимаю, что полиция надеется обнаружить сейчас. Зачем привлекать Скотланд-Ярд? Почему приезжает коммандер? Любопытно там распределяют кадры.

Тонкие губы отца Себастьяна сложились в саркастическую улыбку.

– Думаю, мы понимаем, что сэр Элред дошел до самого верха. Как обычно и поступают люди его положения. Вряд ли он стал бы просить полицию Суффолка снова возбуждать дело, тем более что именно они проводили предварительное расследование. Что касается коммандера Дэлглиша, насколько я понял, он и так собирался в наше графство немного отдохнуть, к тому же он знает колледж Святого Ансельма. Скорее всего, Скотланд-Ярд пытался успокоить сэра Элреда с минимальными неудобствами для нас и неприятностями для них. Кстати, коммандер упомянул вас, отец Мартин.

Отцу Мартину это доставило удовольствие, хотя одновременно он почувствовал и неясное беспокойство.

– Я работал в колледже, когда он проводил здесь летние каникулы три года подряд. Его отец был приходским священником в Норфолке, правда, я забыл, в каком именно приходе. Адам был очаровательным мальчишкой, такой смышленый и чуткий. Конечно, я не знаю, какой он сейчас. Но буду рад с ним встретиться.

Тут вмешался отец Перегрин:

– Очаровательные и чуткие мальчишки имеют дурную привычку вырастать в равнодушных и отвратительных взрослых. Однако так как у нас все равно нет права голоса, я рад, что один из нас предвкушает удовольствие от этого визита. Не понимаю, чего надеется добиться сэр Элред. Если коммандер придет к выводу, что имела место «грязная игра»[4], то есть было совершено убийство, местной полиции придется принять расследование на себя. Странное выражение «грязная игра»: само слово «грязный» существует в языке давно, но к чему тут спортивная метафора? Уместнее бы был «грязный поступок» или «грязное деяние».

Священники настолько привыкли к тому, что отец Перегрин проявлял почти маниакальный интерес к семантике, что даже не подумали комментировать такое предположение. Удивительно, подумал отец Мартин, слышать эти два слова, два слова, которые со времени трагедии никто в Святом Ансельме не позволил себе произнести. Отец Себастьян воспринял это спокойно.

– Конечно, само предположение об убийстве просто смешно. Если бы существовала хоть минимальная вероятность, что смерть произошла не в результате несчастного случая, то в ходе следствия нашли бы какие-то улики.

Была, разумеется, и третья версия, которая пришла в голову всем собравшимся. Когда вынесли вердикт – несчастный случай, – в колледже облегченно вздохнули. Но все равно смерть мальчика посеяла семена катастрофы. И эта смерть была не единственной. Наверное, подумал отец Мартин, возможное самоубийство Рональда спровоцировало сердечный приступ у Маргарет Манро. Впрочем, этого как раз следовало ожидать. Доктор Меткалф предупреждал, что она может скончаться в любой момент.

Когда рано утром ее нашла Руби Пилбим, женщина мирно сидела в своем кресле. А спустя всего пять дней, казалось, ничто уже не напоминало о ее жизни в Святом Ансельме. Ее сестра, о существовании которой никто и не подозревал, пока отец Мартин не просмотрел бумаги Маргарет, организовала похороны: приехала на грузовике за мебелью и вещами, вычеркнув колледж из процесса погребения. Один лишь отец Мартин понимал, как сильно повлияла на Маргарет смерть Рональда. Иногда он думал, что был единственным, кто ее оплакивал.

– На выходных все гостевые комнаты будут заняты, – продолжал отец Себастьян. – Помимо коммандера Дэлглиша, из Кембриджа, как и планировалось, приезжает Эмма Лавенхэм и три дня будет читать лекции по поэтам-метафизикам. Из Лоустофта прибывает инспектор Роджер Джарвуд. Последнее время, после того как его брак распался, он страдает от депрессии, хочет недельку пожить у нас. Конечно, он никак не связан с расследованием. Клив Стэннард снова приезжает на выходные, чтобы продолжить изучать быт и нравы ранних трактарианцев. Так как все гостевые комнаты будут заняты, ему лучше пожить в комнате Питера Бакхерста. Доктор Меткалф хочет, чтобы Питер пока оставался в комнате для больных. Там тепло и намного удобнее.

– Жаль, что возвращается этот Стэннард, – отреагировал отец Перегрин. – Надеялся его больше не увидеть. Очень грубый молодой человек. Сомневаюсь я в его исследованиях… Я тут поинтересовался, как, на его взгляд, спор по делу Горхэма повлиял на трактарианские воззрения Дж. Б. Мозли, и было очевидно, что он понятия не имел, о чем речь. Лично мне он мешает работать в библиотеке, думаю, что студентам тоже.

– Его дедушка был юристом колледжа и нашим покровителем, – вступился отец Себастьян. – Мне не хочется, чтобы члена семьи расценивали как непрошеного гостя. Тем не менее это едва ли дает ему право свободно приезжать на выходные, когда заблагорассудится. Функционирование колледжа должно быть на первом месте. Если он снова обратится с подобной просьбой, мы тактично уладим это дело.

– А кто пятый гость? – поинтересовался отец Мартин.

Голос отца Себастьяна, хотя он и пытался взять себя в руки, слегка выдал истинные эмоции.

– Звонил архидьякон Крэмптон. Он приезжает в субботу, пробудет до воскресенья и уедет после завтрака.

– Но он приезжал всего две недели назад! – не выдержал отец Мартин. – Он же не собирается стать постоянным посетителем?

– Боюсь, такое возможно. Смерть Рональда Тривза вновь обнажила проблему будущего колледжа. Как вам известно, моя стратегия заключается в том, чтобы избежать разногласий, тихо и спокойно продолжать работать. Я использую все свое влияние в церковных кругах, чтобы нас не закрыли.

– Нет никаких оснований нас закрывать, – сказал отец Мартин. – Если, конечно, церковь твердо решит сосредоточить все обучение теологии в трех центрах, то да, колледж Святого Ансельма закроют, но уж никак не из-за качества обучения и не из-за студентов, которых мы выпускаем.

Отец Себастьян не обратил внимания на повторение очевидного и продолжил:

– Ну и, конечно, возникает еще одна проблема. Когда архидьякон приезжал в прошлый раз, отец Джон брал небольшой отпуск. Боюсь, теперь так не получится. Хотя присутствие архидьякона Крэмптона для него болезненно, да и все мы будем чувствовать себя неловко, если отец Джон останется.

Уж это точно, пришло на ум отцу Мартину. Отец Джон Беттертон приехал в колледж после того, как провел несколько лет в тюрьме. Его осудили за преступление на сексуальной почве, совершенное против двух мальчиков, прислужников в церкви, в которой он был священником. Отец Джон признал себя виновным, но все обвинение строилось на неуместных ласках и поглаживаниях, а не на серьезном сексуальном насилии, и если бы архидьякон Крэмптон лично не отыс-кал дополнительные доказательства, вряд ли вынесенный священнику приговор предполагал бы тюремное заключение. Он опросил уже выросших хористов, которые раньше пели в церкви, собрал новые свидетельские показания и уведомил о них полицию. Весь этот инцидент вызвал всплеск негодования и принес много бед, а перспектива поселить архидьякона и отца Джона под одной крышей вселяла в отца Мартина подлинный ужас. Его разрывало от жалости каждый раз, когда он видел, как отец Джон почти крадется на службы, причащается, но сам никогда не отправляет обряд, найдя в Святом Ансельме не столько работу, сколько прибежище. Архидьякон, очевидно, поступал по велению долга, и, наверное, не стоило притворяться, что долг в этом случае был неприятным. Но все-таки сложно объяснить, почему он столь безжалостно преследовал собрата-священника, к которому не испытывал личной неприязни и, более того, вряд ли с ним вообще встречался.

– Вот интересно, а вдруг Крэмптон сам был немного… ну… того, когда преследовал отца Джона? Ведь вся ситуация выглядит несколько абсурдно, – стал вслух размышлять отец Мартин.

– В каком смысле «сам того»? Психически он был здоров. Разве возникали какие-то сомнения?..

– Просто все случилось сразу после самоубийства его жены, – напомнил отец Мартин. – Ему было очень непросто.

– Тяжелая утрата всегда дается непросто. Не понимаю, как личная трагедия могла повлиять на его мнение по поводу дела, в котором оказался замешан отец Джон. Мне тоже было непросто, когда погибла Вероника.

Отец Мартин с трудом сдержал улыбку. Леди Вероника Морелл погибла, в очередной раз навещая семейное гнездо, которое она, по правде сказать, и не покидала. Она упала во время охоты, занимаясь спортом, который так и не смогла, более того, и не собиралась бросать. Если отцу Себастьяну в любом случае предстояло потерять жену, он бы наверняка предпочел, чтобы она ушла именно так. Одно дело, думал отец Мартин, говорить «моя жена сломала шею во время охоты», и совсем иное – «моя жена скончалась от воспаления легких». Отец Себастьян не хотел жениться второй раз. Ведь он состоял в браке с дочерью графа! Пусть та и была на пять лет старше и слегка (если не сказать больше) похожа на обожаемых ею животных… Вероятно, перспектива создать союз с женщиной более низкого положения казалась ему не слишком заманчивой, более того, оскорбительной. Отец Мартин, поймав себя на столь недостойных мыслях, тут же мысленно покаялся. Леди Вероника ему нравилась. Он вспомнил стройную фигурку в галереях колледжа, когда по окончании последней службы, на которой она присутствовала, леди Вероника кричала мужу:

– Себ, твоя проповедь что-то затянулась. Не поняла и половины – кстати, уверена, что парни тоже.

Леди Вероника всегда обращалась к студентам не иначе, как «парни». Муж, по ее мнению, руководил не учебным учреждением, а конюшнями, в которых готовили на скачки лошадей, – во всяком случае, так казалось отцу Мартину.

Все знали: если жена директора в колледже, значит, сам он весел и в благоприятном расположении духа. Отец Мартин упорно отказывался допускать даже мысль об отце Себастьяне и леди Веронике на супружеском ложе, но совершенно не сомневался, когда видел их вместе, что они действительно испытывают друг к другу сильные чувства. Священник посчитал это одной из составляющих семейной жизни, которая так разнообразна и специфична и которую он сам, извечный холостяк, мог лишь восхищенно наблюдать со стороны. Ему пришло на ум, что, наверное, сильное влечение важно не меньше, чем любовь, и более надежно.

– Когда приедет Рафаэль, – сказал отец Себастьян, – я поговорю с ним об архидьяконе. Он переживает из-за отца Джона и порой, боюсь, не может мыслить разумно. Ничего хорошего не выйдет, если он спровоцирует открытый конфликт. Это лишь усугубит наше положение. Рафаэлю придется учесть: помимо того что архидьякон – попечитель колледжа, он еще и гость, и к нему нужно относиться почтительно.

– А не инспектор ли Джарвуд вел дело, когда первая жена архидьякона покончила жизнь самоубийством? – вдруг вставил отец Перегрин.

Все удивленно на него посмотрели. Священник всегда умудрялся добывать такие сведения. Иногда казалось, что в его подсознании хранятся разнообразные факты и обрывки новостей, которые хозяин по желанию мог воскрешать в памяти.

– Вы уверены? – спросил отец Себастьян. – В то время семейство Крэмптонов жило на севере Лондона. Он перебрался в Суффолк лишь после смерти жены. Этим делом должна была заниматься столичная полиция.

– Я что-то читал, – спокойно заметил отец Перегрин. – Помню доклад по этому расследованию. Думаю, несложно выяснить, что человека, который давал показания в суде, звали Роджер Джарвуд. И в то время он был сержантом столичной полиции.

Отец Себастьян наморщил лоб.

– Неудобно получается. Их встреча – а рано или поздно она произойдет – вызовет у архидьякона болезненные воспоминания. Но тут уж ничем нельзя помочь. Джарвуду необходимо отдохнуть и набраться сил, комнату я уже обещал. Три года назад, еще до повышения, когда он регулировал дорожное движение, а отец Перегрин врезался задним ходом в стоящий грузовик, инспектор оказал колледжу неоценимую помощь. Как известно, он довольно регулярно посещает воскресную службу, и по-моему, это ему на пользу. Если его присутствие вызовет горестные воспоминания, что же, архидьякону придется с ними справляться, как справляется со своими отец Джон. Я попрошу разместить Эмму в гостевых комнатах «Амвросий» сразу за церковью, а коммандер Дэлглиш будет жить в номере «Иероним». Тогда «Августин» достанется архидьякону, а «Григорий» – Роджеру Джарвуду.

Намечаются тяжелые выходные, пришло в голову отцу Мартину. Отцу Джону придется видеться с архидьяконом, что сильно его огорчит. Да и сам Крэмптон едва ли обрадуется такой встрече, хотя вряд ли она будет для него неожиданной: он ведь должен знать, что отец Джон здесь, в Святом Ансельме. И если отец Перегрин прав – а он всегда прав, – то встреча архидьякона и инспектора Джарвуда, скорее всего, поставит в неловкое положение их обоих. Рафаэля трудно будет проконтролировать и непросто удержать подальше от архидьякона, в конце концов, он старший студент. И еще Стэннард. Его и так нельзя назвать приятным гостем, а тут всплывают какие-то сомнительные причины для визита. Но больше всего проблем возникнет из-за присутствия Адама Дэлглиша: он будет безжалостно напоминать о том несчастье, которое, как они считали, осталось в прошлом.

Голос отца Себастьяна вывел его из задумчивости:

– А теперь пора выпить кофе.

6

Вошедший в кабинет Рафаэль Арбетнот замер в ожидании со свойственной ему грациозной уверенностью. Казалось, что его элегантную и сшитую по фигуре черную сутану с рядом пуговиц, не похожую на стандартные сутаны других студентов, только что сняли с вешалки портного. Темное аскетичное одеяние резко контрастировало с бледным лицом и сияющими волосами Рафаэля. Молодой человек, как ни парадоксально, одновременно был похож и на священника, и на актера. Отец Себастьян постоянно чувствовал некоторую неловкость в его присутствии. Он сам отличался внешней привлекательностью и всегда ценил – быть может, иногда и переоценивал – привлекательность в мужчинах и красоту в женщинах. Видимо, только в случае с женой это качество оказалось несущественно. Но мужская красота приводила его в замешательство и слегка возмущала. Молодому человеку, особенно молодому англичанину, не подобает выглядеть как слегка распутный греческий бог. Нельзя сказать, что Рафаэль был женоподобен, однако отец Себастьян знал, что подобная красота больше притягивает мужчин, чем женщин, даже если расшевелить его собственное сердце она была не властна.

Каждая встреча с Рафаэлем возрождала старые опасения. Сейчас отцу Себастьяну вновь пришла на ум самая насущная из многих проблем. Таким ли в действительности было призвание этого юноши? И следовало ли принимать его в колледж, когда он уже был, так сказать, частью семьи? Двадцать пять лет назад его мать – последняя из Арбетнотов – оставила двухнедельного ребенка на попечение колледжа. Незаконнорожденного и нежеланного. С тех пор он не знал другого дома. Возможно, лучше, да и разумнее было бы подтолкнуть его к рассмотрению других вариантов, порекомендовать поступить в Каддесдон или в Оксфордский теологический колледж Святого Стефана. Но Рафаэль сам хотел учиться в Святом Ансельме. Или, может, он немного опасался, что реального выбора нет: или здесь, или нигде? Наверное, и колледж оказался слишком сговорчив, переживая, как бы не уступить церкви последнего из Арбетнотов. В любом случае сейчас уже было слишком поздно, хотя отца Себастьяна раздражало, что бесполезные переживания о Рафаэле постоянно мешали сосредоточиться на более неотложных, хотя и мирских делах. Поэтому священник решительно выкинул их из головы и обратился к вопросам колледжа.

– Для начала пара мелких деталей, Рафаэль. Студенты, которые упорно продолжают парковаться перед колледжем, должны быть поаккуратнее. Ты знаешь, я предпочитаю, чтобы автомобили и мотоциклы оставляли за колледжем, позади зданий. Если так уж необходимо парковаться во внутреннем дворике, то по крайней мере следует делать это аккуратнее. И напомните студентам, что после повечерия нельзя пользоваться стиральными машинами. Их шум отвлекает отца Перегрина. Так как миссис Манро с нами больше нет, я решил, что постельное белье временно будут менять раз в две недели. Студенты должны сами брать что нужно в бельевой и перестилать постель. Мы дали объявление о вакансии, но потребуется время.

– Хорошо, отец. Я обговорю с ними эти вопросы.

– Есть кое-что поважнее. В пятницу нас навестит коммандер Дэлглиш из Нового Скотланд-Ярда. Очевидно, сэр Элред Тривз не удовлетворен вердиктом, который вынесло следствие по делу Рональда, и попросил столичную полицию навести справки. Не знаю, сколько он с нами пробудет, вероятно, только выходные. Естественно, мы все должны идти ему навстречу: отвечать на вопросы честно, ничего не утаивая, но не замахиваться на выводы.

– Отец, тело Рональда кремировали. Что надеется доказать коммандер Дэлглиш? Он ведь не сможет опровергнуть заключение следствия?

– Нет, конечно. Полагаю, здесь несколько иная подоплека: убедить сэра Элреда, что смерть его сына была расследована самым тщательным образом.

– Но это же просто смешно, отец. Полиция Суффолка провела всестороннее расследование. Что еще хочет обнаружить Скотланд-Ярд?

– Немногое, полагаю. Так или иначе, коммандер Дэлглиш уже едет и остановится в гостевом номере «Иероним». Помимо Эммы Лавенхэм, будут еще трое. Инспектор Джарвуд прибывает, чтобы восстановить силы. Ему нужны тишина и покой, и, наверное, он будет иногда есть в своей комнате. Мистер Стэннард продолжит работу в библиотеке. А еще мы ждем архидьякона Крэмптона. Он приедет в субботу и планирует уехать сразу после завтрака в воскресенье. Я пригласил его прочитать проповедь в субботу во время повечерия.

– Если бы я об этом знал, отец, то приложил бы все усилия, чтобы уехать, – сказал Рафаэль.

– Понимаю и надеюсь, что ты, как старший студент, останешься в колледже, по крайней мере до окончания повечерия, и будешь вести себя с ним учтиво, поскольку он гость, старше тебя по возрасту и к тому же священник.

– Первые два пункта проблем не вызывают, а вот о третьем даже слышать не могу. Как он может смотреть нам в лицо, смотреть в лицо отцу Джону после того, что сделал?

– Я думаю, и это не только мое мнение, он искренне верит: на тот момент он сделал то, что считал правильным.

– Да как он может считать, что был прав? – раскрасневшись, воскликнул Рафаэль. – Как может один священник загонять в тюрьму другого? Если бы так поступил кто-то другой, все равно это было бы позорно. А уж в его случае и вовсе омерзительно. Отец Джон – благороднейший, добрейший из людей.

– Ты забываешь, Рафаэль, что отец Джон признал свою вину.

– Он признал, что вел себя ненадлежащим образом. Этих двух мальчиков он не насиловал и не совращал, не наносил им физические травмы. Да, конечно, он признал свою вину, но его бы не посадили, если бы Крэмптон самолично не стал рыться в прошлом, не откопал этих трех юнцов и не уговорил их дать свидетельские показания. Да какого черта он вообще сунул туда свой нос?

– Он посчитал, что должен с этим разобраться. Не стоит забывать, что отец Джон признал свою вину и по другим обвинениям, гораздо более серьезным.

– Естественно. Он признал вину, потому что чувствовал себя виноватым. Он чувствует вину уже за то, что живет. По большому счету он так поступил, чтобы помешать юношам дать ложные показания со свидетельской трибуны. Он не мог этого допустить, допустить тот вред, который был бы им причинен, который они сами бы себе причинили тем, что наврали в суде. Он хотел их от этого избавить, даже ценой собственного тюремного заключения.

– Он тебе это сам рассказал? – резко спросил отец Себастьян.

– Не совсем так, не напрямую. Но это правда, я знаю.

Отец Себастьян почувствовал себя неуютно. Такой сценарий казался возможным. Ему самому приходили подобные мысли. Но если священник имел право на столь тонкую психологическую проницательность, то услышать такое из уст студента… Он пришел в замешательство.

– Рафаэль, у тебя не было никакого права обсуждать эти вещи с отцом Джоном. Он отбыл срок наказания и приехал к нам, чтобы жить и работать. Прошлое есть прошлое. Жаль, конечно, что ему придется встретиться с архидьяконом, но ни ему, ни всем остальным не станет лучше, если ты попробуешь вмешаться. У каждого из нас есть своя тайна. И в этом случае она касается лишь отца Джона и Господа или духовника. А твое вмешательство демонстрирует самонадеянность в вопросах духа.

Казалось, Рафаэль пропустил все мимо ушей.

– Мы же знаем, зачем приезжает Крэмптон. Вынюхивать, добывать новые доказательства против колледжа. Он спит и видит, чтобы нас прикрыли. И даже не скрывает этого с тех пор, как епископ назначил его одним из наших попечителей.

– А если с ним будут обращаться неподобающим образом, то он получит дополнительные доказательства. Колледж Святого Ансельма пока не закрыли благодаря моему влиянию и благодаря тому, что мы не враждуем с могущественными противниками. Мы и так переживаем непростое время, смерть Рональда Тривза только добавила проблем.

Отец Себастьян замолчал, а потом задал вопрос, который до этого момента оставался незатронутым.

– Должно быть, вы обсуждали эту смерть в своем кругу. Что по этому поводу думают студенты?

Вопрос Рафаэлю не понравился, и ответил он не сразу.

– По-моему, большинство считает, что Рональд покончил жизнь самоубийством.

– Почему? У вас были на то основания?

– Нет, отец, не думаю, – ответил Рафаэль после еще более продолжительной паузы.

Отец Себастьян подошел к рабочему столу и стал просматривать какой-то листок.

– Как я вижу, в выходные в колледже будет довольно пусто. Остаются только четверо. Объясни, пожалуйста, почему так много студентов уезжает, учитывая, что семестр едва начался?

– Трое студентов разъехались по приходам, отец. Руперта попросили прочитать проповедь в церкви Святой Маргариты, и, по-моему, два человека едут, чтобы его послушать. У матери Ричарда пятидесятилетие совпало с двадцать пятой годовщиной свадьбы, и он специально отпросился. Потом, как вы помните, Тоби Уильямс официально вступает в должность в своем первом приходе, и многие отправились его поддержать. В результате остаются Генри, Стивен, Питер и я. Я надеялся уехать сразу после повечерия. На формальную часть уже не успею, но хочется поприсутствовать на первой приходской литургии Тоби.

– Да, все сходится, – сказал отец Себастьян, все еще изучая документ. – Можешь уехать сразу после проповеди архидьякона. А разве у тебя нет урока греческого с мистером Грегори после воскресной службы?

– Мы уже договорились, отец. Он найдет для меня время в понедельник.

– Отлично, Рафаэль, тогда, думаю, на эту неделю все. Ты можешь забрать свое эссе. Там, на столе. Ивлин Во писал в одной из книг о путешествиях, что считает теологию некоей упрощающей наукой, в соответствии с которой туманные и неуловимые идеи делаются ясными и точными. Чего нельзя сказать про твое эссе. И ты неверно применил слово «копировать». Это не синоним слова «подражать».

– Конечно, нет. Простите, отец. Я могу вам подражать, но вряд ли получится вас скопировать.

Чтобы скрыть улыбку, отцу Себастьяну пришлось отвернуться.

– Настоятельно рекомендую не пытаться проделать ни то ни другое.

Улыбка не исчезла, и когда за Рафаэлем закрывалась дверь. Только потом директор понял, что так и не получил от молодого человека обещания хорошо себя вести.

Слово Рафаэль сдержал бы, вот только он его не дал. Выходные обещали быть сложными.

7

Дэлглиш вышел из квартиры, окна которой смотрели на Темзу в районе причала Куиншит, еще затемно. Само здание, переоборудованное под современные офисы для финансовой корпорации, прежде служило складом, и запах специй, мимолетный, словно воспоминание, все еще витал в просторных, обшитых деревом комнатах на верхнем этаже с небольшим количеством мебели, которые он занимал. Когда дом продали для реконструкции, он оказал решительное сопротивление попыткам будущего владельца выкупить его долгосрочную аренду. В конце концов, когда Дэлглиш отклонил и последнее предложение – а цена была непомерно высока, – застройщики признали поражение, и верхний этаж остался нетронутым. Теперь у Дэлглиша в распоряжении имелся, за счет компании, свой собственный скромный вход сбоку здания и личный надежный лифт прямо до квартиры. Квартплату за это повысили, но и аренду продлили. Коммандер подозревал, что в результате здание стало еще больше соответствовать требованиям владельца, а наличие на верхнем этаже старшего офицера полиции давало ночному сторожу убаюкивающее, хотя и иллюзорное чувство безопасности. Дэлглиш же сохранил то, чем дорожил: уединенность, пустые нижние этажи по ночам, почти полное отсутствие шума днем и прекрасный вид на изменчивую жизнь Темзы внизу под окнами.

Он поехал на восток через Сити к Уайтчепел-роуд, направляясь к шоссе A12. Даже в такую рань – было только семь утра – на улицах уже появились машины, а офисные работники небольшими группками выходили со станций метро. Лондон никогда не засыпает полностью, и коммандеру нравилось это утреннее затишье, первые признаки жизни, которая через пару часов забурлит, легкость, с которой можно было ехать вдоль свободных улиц. К тому времени как он добрался до шоссе A12 и вырвался из щупалец Истерн-авеню, первые розовые проблески на ночном небе переросли в ясную белизну, а поля и изгороди озарились светящимся серым, в котором деревья и кусты казались выписанными с полупрозрачной нежностью японской акварели, понемногу достигая отчетливости и приобретая первые богатые краски осени. Ему пришло в голову, что именно в это время года надо любоваться деревьями. Лишь весной они несут большее очарование. Листья еще не опали, и сквозь дымку увядающего зеленого, желтого и красного проглядывали темные части сучьев и веток.

По пути он размышлял о цели этого путешествия и анализировал причины своего участия – безусловно, нетривиальные – в расследовании смерти неизвестного молодого человека, расследовании, которое уже проведено, подкреплено вердиктом коронеров и считается завершенным, расследовании настолько же окончательно закрытого дела, насколько окончательна была кремация, превратившая тело убитого в прах. Нельзя сказать, что он предложил провести расследование, просто поддавшись порыву. Коммандер обычно руководствовался в работе иными мотивами. Не повлияло в этом случае и желание выдворить из кабинета сэра Элреда – хотя он относился к тому типу людей, чье отсутствие обычно предпочтительнее присутствия. Дэлглиш снова задумался, зачем этот человек интересовался расследованием смерти приемного сына, к которому не был привязан.

Но, возможно, он, Дэлглиш, слишком многое пытался на себя взять. Ведь сэр Элред не из тех, кто выдает свои чувства. Возможно, он испытывал к сыну намного больше, чем позволял себе демонстрировать? Или его преследовало желание узнать правду, какой бы неудобной или неприятной она ни оказалась, как бы трудно ни было ее выяснить? Такие мотивы Дэлглиш мог понять.

За короткое время он преодолел огромное расстояние и меньше чем через три часа доехал до Лоустофта. Много лет он не бывал в этом городе, и в прошлый раз его поразила гнетущая атмосфера упадка и нищеты. Тогда прибрежные отели, в которых летом в более благополучные времена селился средний класс, пестрели вывесками о сеансах игры бинго. Магазины по большей части были заколочены досками, а по улицам понуро бродили люди с мрачными лицами. Теперь все вокруг возрождалось. Заменили крыши, перекрасили дома. Он понял, что попал в город, который с изрядной долей уверенности смотрит в будущее. Переезжая знакомый мост, ведущий к порту, Дэлглиш почувствовал душевный подъем. По этой дороге он ездил на велосипеде, еще будучи ребенком, чтобы купить на причале свежевыловленную сельдь. Он припомнил запах блестящих рыбин, когда их пересыпали из ведер в его рюкзак, и тяжесть самого рюкзака, бьющего по плечам, пока он возвращался на велосипеде в колледж Святого Ансельма с подарком на ужин или завтрак для священников. С удовольствием, прямо как в детстве, вдохнул знакомый острый запах воды и гудрона и вгляделся в стоящие в порту лодки, размышляя, можно ли все так же купить на причале рыбу. Впрочем, повторить те детские ощущения уже не получится, и он больше никогда не вернется в колледж с трофеями, чувствуя себя героем.

Дэлглиш ожидал, что полицейский участок будет похож на те, что он помнил с детства: обычный дом, приспособленный для нужд полиции. А все превращение отмечено синим фонарем, установленным снаружи. Вместо этого коммандер увидел невысокое современное здание, фасад которого прерывал ряд темных окон. С крыши, впечатляя размерами, взмывала вверх радиомачта, а у входа на столбе развевался флаг Соединенного королевства.

Его ожидали. У стойки администратора молодая женщина с приятным суффолкским акцентом приветствовала его так, словно в ее жизни для полного счастья недоставало лишь Дэлглиша.

– Сержант Джонс вас ждет, сэр. Я позвоню, и он сейчас спустится.

Сержант Ирфон Джонс оказался темноволосым парнем худощавого телосложения, чья землистая кожа, слегка тронутая ветром и солнцем, контрастировала с волосами почти черного цвета. Уже с первых слов приветствия стало очевидно, что парень не местный – сложно было не заметить валлийский акцент.

– Мистер Дэлглиш? Я ждал вас, сэр. Мистер Уильямс разрешил, если вы заедете, воспользоваться его кабинетом. К сожалению, шеф сейчас в Лондоне на заседании ассоциации руководителей полицейских служб. Сюда, сэр, пожалуйста.

Проследовав за ним через боковую дверь с вставкой из непрозрачного стекла, а потом вдоль по узкому коридору, Дэлглиш заметил:

– Вы далеко забрались от дома, сержант.

– Так и есть, мистер Дэлглиш. Четыре сотни миль, если быть точным. Понимаете, женился на девушке из Лоустофта, а она единственный ребенок. Ее матушка не слишком хорошо себя чувствует, и Дженни лучше быть поближе. Я перевелся из Говера, как только выдался шанс. Мне тут неплохо, во всяком случае, пока я рядом с морем.

– Но море здесь не то.

– По счастью, несчастных случаев мало. Парнишка первый за три с половиной года. Везде стоят предупреждения, а местные и сами в курсе, что на утесах всякое может случиться. Уже выучили. Да и берег довольно уединенный. Семьи с детишками тут не попадаются. Сюда, сэр. Мистер Уильямс убрал все со стола. Не бог весть какие важные документы, но все же… Кофе будете? Только включить осталось.

На подносе с двумя чашками, ручки которых были аккуратно выровнены, стояли кофейник, банка с этикеткой «кофе», кувшинчик с молоком и электрический чайник. Сержант Джонс быстро, хотя несколько суетливо, со всем справился. Мужчины расположились на двух низеньких стандартных стульях перед окном.

– Я так понимаю, вас вызвали на пляж. Так что произошло? – поинтересовался Дэлглиш.

– На место происшествия я приехал не первый. Сначала там побывал молодой Брайан Майлс, местный констебль. Из колледжа позвонил отец Себастьян, и он сразу поехал. Довольно быстро, не больше получаса прошло. Рядом с телом были только двое: отец Себастьян и отец Мартин. Парнишка был мертв, никаких сомнений. Брайан – он хороший парень, и ему все это не понравилось. Не говорю, что он посчитал обстоятельства подозрительными, но ведь странная какая-то смерть, точно. Он мой подчиненный, поэтому решил посоветоваться. Я был здесь, когда он позвонил незадолго до трех, и так как Маллинсон, наш штатный врач, оказался в участке, мы и поехали на место происшествия вместе.

– На «скорой»? – поинтересовался Дэлглиш.

– Нет, не сразу. Наверное, в Лондоне у коронера есть своя машина «скорой помощи», но здесь, когда нужно перевезти тело, приходится довольствоваться городской службой. Машина была на вызове, поэтому мы его перевезли примерно часа через полтора. Когда мальчика доставили в морг, я переговорил с офицером при коронере: тот был уверен, что коронер запросит криминалистическую экспертизу. Мистер Мелиш очень осмотрительный человек. Тогда и решили считать, что это смерть при подозрительных обстоятельствах.

– А что именно вы нашли на месте происшествия?

– Ну, в общем, мальчик был мертв. Доктор Маллинсон сразу констатировал. Часов пять или шесть. Когда мы приехали, он еще был в песке. Мистер Грегори и миссис Манро откопали большую часть тела и макушку. Отец Себастьян и отец Мартин оставались на месте происшествия. Помочь они уже ничем не могли, но отец Себастьян настоял на том, чтобы остаться, пока мы не достанем тело. Наверное, хотел помолиться. Мы выкопали беднягу, перевернули, положили на носилки, и доктор Маллинсон смог его получше рассмотреть. Не то чтобы там было на что смотреть. Вот как-то так.

– Вы заметили какие-нибудь явные повреждения?

– Никаких, мистер Дэлглиш. Понятно, когда такое происшествие, всегда немного сомневаешься. Само собой. Но доктор Маллинсон не обнаружил ни следов насилия, ни следов удара по затылку, вообще ничего. Хотя, конечно, никто не знал, что найдет на вскрытии доктор Скаргилл, наш районный судмедэксперт. Доктор Маллинсон объяснил, что может только определить время смерти и нужно ждать вскрытия. Не сказать, чтобы мы считали, будто здесь что-то не чисто. Вроде все ясно: парень копался на склоне, подошел слишком близко к нависающему выступу, тот на него и свалился. Так и подтвердилось на следствии.

– А ничего не показалось вам странным или подозрительным?

– Скорее странным, чем подозрительным. Странное положение тела – головой вниз, будто нору на склоне копал, словно кролик какой или собака.

– Рядом с телом ничего не обнаружили?

– Там лежали вещи: коричневый плащ и что-то такое длинное, черное, с пуговицами – сутана вроде. Аккуратно так были сложены.

– Ничего, что могло бы оказаться орудием убийства?

– Только какая-то деревяшка. Мы откопали ее, когда доставали тело. Она лежала почти рядом с его правой рукой. Я решил, что лучше взять ее с собой в участок, вдруг это окажется важно, но на нее не обратили особого внимания. Она у меня здесь, сэр, если вы захотите на нее взглянуть. Даже не знаю, почему ее не выкинули сразу, как закончили следствие. Там пусто: ни отпечатков, ни крови.

Он прошел к шкафу в конце комнаты и вытащил из пакета какой-то предмет: кусок светлого дерева примерно два с половиной фута длиной. Присмотревшись, Дэлглиш заметил следы голубой краски.

– Она не была в воде, сэр, во всяком случае, так мне кажется, – продолжил сержант Джонс. – Возможно, парень нашел ее на песке и подобрал, просто так, без задней мысли. Инстинктивно. Все что-то подбирают на пляже. Отец Себастьян предположил, что она от старой кабинки для переодевания, которая была над лестницей к пляжу. Но ее снесли. Видно, директора старая бело-голубая кабинка несколько коробила своим видом, и он хотел построить что-то более скромное, из простого дерева. Так и поступили. Там еще хранят надувную лодку на случай, если кто заплывет далеко или что случится. Старая уже разваливалась.

– А следы на песке?

– Так это ж первое, на что обращаешь внимание. Следы парня засыпало песком, но мы все-таки нашли одну прерывистую линию дальше по пляжу. Точно его, у нас были ботинки. Хотя бо́льшую часть пути он прошел по гальке, и так же мог поступить кто угодно. На месте происшествия песок был весь зашаркан. Наверное, миссис Манро, мистер Грегори, да и священники особо не заботились о том, куда наступать.

– А вас не удивил вердикт?

– Малость удивил, должен признаться. Открытый вердикт, наверное, был бы логичным. Мистер Меллиш присутствовал на обсуждении вместе с присяжными, он любит так делать, если дело не из простых или к нему есть интерес. Так вот, присяжные вынесли вердикт единогласно, все восемь человек. Открытый вердикт редко кому нравится, это правда, а колледж Святого Ансельма очень здесь уважают. Они, конечно, ведут уединенный образ жизни, тут ничего не скажешь, но молодые люди читают проповеди в здешних церквах и приносят местным пользу. Имейте в виду, я не хочу сказать, что присяжные ошиблись. Так или иначе, решение есть.

– Сэр Элред, – сказал Дэлглиш, – вряд ли пожалуется на скрупулезность проведенного расследования. Думаю, вы сделали все, что могли.

– Я тоже так думаю, мистер Дэлглиш, и коронер сказал то же самое.

Решив, что здесь больше искать нечего, Дэлглиш поблагодарил сержанта Джонса за помощь и кофе и покинул здание. Деревяшку с остатками голубой краски, после того как ее завернули и надписали, он забрал с собой. Не потому, что она могла пригодиться, а, скорее, потому, что именно этого от него и ждали.

В дальнем конце автостоянки какой-то мужчина загружал на заднее сиденье «ровера» картонные коробки. Обернувшись, он заметил Дэлглиша – тот садился в свой «ягуар», – на секунду уставился на него в упор, а потом, словно внезапно приняв решение, подошел к коммандеру. Тот взглянул в преждевременно состарившееся лицо, на котором бессонные ночи, а может, перенесенные страдания оставили свой неизгладимый след. Это выражение было трудно не узнать, слишком часто он его видел.

– Вы, наверное, коммандер Адам Дэлглиш. Тед Уильямс говорил, что вы заедете. Инспектор Роджер Джарвуд. Я в отпуске по болезни, забираю тут кое-какие вещи. Подошел сказать, что мы увидимся в Святом Ансельме. Святые отцы время от времени дают мне там приют. Все подешевле, и компания не чета постояльцам местных психушек. Больше тут деваться некуда. Ну и, конечно, кормят лучше.

Фразы лились словно отрепетированные, а в темных глазах читался и вызов, и стыд одновременно. Новость не пришлась Дэлглишу по вкусу. Он почему-то думал, что будет единственным постояльцем.

– Не беспокойтесь, я не стану ломиться к вам в комнату после повечерия, чтобы выпить по кружечке, – сказал Джарвуд, словно почувствовав реакцию. – Не горю желанием общаться на полицейские темы, как, полагаю, и вы.

Он кивнул, развернулся и быстро направился к своей машине. Дэлглиш успел лишь пожать ему руку.

8

Дэлглиш предупреждал, что прибудет в колледж после обеда.

Но для начала, еще в Лоустофте, он нашел гастрономический магазин и купил булочек, масла, зернистый паштет и полбутылки вина. Кружку и кофе в термосе он, уезжая из города, всегда брал с собой.

За городом его путь лежал сначала по второстепенным дорогам, а затем по изрытому колеями проселку, ширины которого едва хватало, чтобы проехал «ягуар». В одном месте, где через какую-то калитку открывался шикарный вид на осенние поля, он припарковался на пикник. Первым делом Дэлглиш отключил мобильный телефон. Потом вышел из машины и, облокотившись на воротный столб, закрыл глаза, чтобы насладиться тишиной.

Именно таких моментов ему не хватало в перенасыщенной заботами жизни: моментов, когда никто в мире понятия не имел, где он, и не мог его достать. Душистый воздух доносил слабые, почти неразличимые звуки деревни, вдалеке пела какая-то птица, в высокой траве шелестел ветерок, а где-то над головой скрипела ветка. Дэлглиш поел и решительно прошел вдоль дорожки с полмили. Затем вернулся к машине и выехал на шоссе A12, направляясь к озеру Балларда.

Поворот оказался несколько раньше, чем он ожидал. Дэлглиш увидел все тот же гигантский ясень, теперь уже увитый плющом и вот-вот готовый рухнуть, а слева два милых сельских домика с опрятными палисадниками. Узенькая дорога слегка просела, и спутанная зимняя изгородь, возвышавшаяся над берегом, загораживала вид на мыс. Лишь вдали, сквозь проплешины в изгороди, время от времени мелькали высокие кирпичные трубы и южный купол – это виднелся колледж Святого Ансельма.

Как только коммандер достиг края утеса и свернул на север, на идущую по берегу песчаную проселочную дорогу, он увидел причудливое строение из кирпича с прослойками из камня, настолько яркое и нереальное, что на фоне голубого неба оно смотрелось вырезанным из картона. Казалось, не Дэлглиш едет к зданию, а здание приближается к нему, неумолимо навевая воспоминания юности, воскрешая полузабытые перепады эмоций: от восторга до страдания, от неуверенности до сияния надежды. Сам главный корпус совсем не изменился. Парные столбы из кирпича эпохи Тюдоров, в трещинах которого пучками торчала трава и сорняки, все еще стояли часовыми на входе в передний внутренний двор, и, проезжая мимо них, он снова увидел колледж во всем его непростом величии.

Когда он был ребенком, считалось модным презирать викторианскую архитектуру, и он тоже смотрел на здание колледжа с должным, хотя несколько виноватым, пренебрежением. Архитектор, на которого, наверное, излишне повлиял первый владелец, запихнул в проект все самое на тот момент современное: высокие дымоходы, эркерные окна, центральный купол, южную башню, зубчатый фасад и каменное крыльцо необъятных размеров. Сейчас Дэлглиш подумал, что вся композиция порождала не настолько чудовищный диссонанс, как казалось в пору юности. По крайней мере архитектор, создав потрясающую смесь средневекового романтизма, неоготического стиля и показного викторианского домашнего уюта, добился баланса пропорций, которые не производили отталкивающего впечатления.

Его ждали. Не успел он захлопнуть дверь автомобиля, как открылась парадная дверь, и по трем каменным ступеням, прихрамывая, аккуратно спустилась хрупкая фигура в черной сутане.

Отца Мартина Петри он узнал с первого взгляда. И тут же поразился, что бывший директор все еще здесь – ему наверняка стукнуло по меньшей мере лет восемьдесят. Но ошибки быть не могло, именно этого человека он в юности почитал и, конечно, любил. Пролетевшие годы не проявили к нему милосердия, но, как ни странно, не затронули главного. Сильно исхудало лицо над тощей, высохшей шеей; длинная прядь тонких, как у ребенка, волос на лбу, когда-то сочно-коричневая, теперь серебрилась белизной; подвижный рот с полной нижней губой уже не выглядел таким твердым. Они пожали друг другу руки, и Дэлглишу показалось, что он пожимает раздробленные кости в перчатке из тончайшей замши. Однако в руках отца Мартина по-прежнему чувствовалась сила, а серые глаза под сморщенными веками все еще светились. Стала более заметна хромота, подарок военной службы, но священник пока обходился без палки. Неизменно добродушное лицо по-прежнему излучало харизму духовного авторитета. По глазам отца Мартина Дэлглиш понял, что его ждали не только как старого друга: в пристальном взгляде святого отца он заметил и опасение, и облегчение. И снова, сам удивляясь тому, что так долго не приезжал, коммандер почувствовал укол вины. Он вернулся случайно, практически поддавшись порыву, и только сейчас впервые задумался, что же ждет его в Святом Ансельме.

По дороге к главному зданию отец Мартин сказал:

– Боюсь, я вынужден попросить тебя переставить машину на лужайку позади. Отец Перегрин не любит, когда машины стоят на переднем дворе. Но это не к спеху. Мы тебя поселили, как и раньше, в «Иерониме».

Из просторного холла, где полы были выложены пестрым мрамором, наверх в комнаты вела широкая дубовая лестница. Вместе с запахом ладана, мебельной политуры, старинных книг и еды на Дэлглиша нахлынули воспоминания. Казалось, все осталось на своих местах, вот только слева у входа появилась маленькая комнатка. Сквозь приоткрытую дверь Дэлглиш смог мельком заметить алтарь. Он решил, что комнатка служит молельней. У подножия лестницы гостей все так же встречала деревянная статуя Девы Марии с младенцем на руках, внизу горела красная лампа, а на постаменте у основания, как и раньше, стояла одна-единственная ваза с цветами. Коммандер остановился посмотреть; отец Мартин терпеливо ждал рядом. Статуя копировала, и весьма искусно, «Мадонну с младенцем» из Музея Виктории и Альберта, вот только Дэлглиш не мог припомнить автора оригинала. В ней не было ни скорбной добродетели, столь характерной для подобных статуй, ни символического изображения грядущих страданий. Мать с ребенком смеялись, ребенок протягивал свои пухлые ручки, а юная Дева Мария радовалась малышу.

Поднимаясь по лестнице, отец Мартин произнес:

– Ты, должно быть, удивился, увидев меня. Официально я, конечно, на пенсии, но остался в колледже преподавать пастырское богословие. Последние пятнадцать лет директором здесь работает отец Себастьян Морелл. Думаю, тебе хочется заглянуть во все знакомые уголки, но отец Себастьян нас ждет. Он наверняка услышал звук подъезжающего автомобиля.

Мужчина, который поднялся из-за стола и, сделав шаг навстречу, поприветствовал вошедших, разительно отличался от добродушного отца Мартина. Он был выше шести футов и моложе, чем ожидал Дэлглиш. Русые волосы, слегка тронутые сединой, были зачесаны назад, открывая красивый высокий лоб. Несговорчивый рот, нос с едва заметной горбинкой и крупный подбородок придавали волевое выражение лицу, которое могло бы считаться привлекательным в традиционном смысле, хотя и отличалось строгостью. Но больше всего поражали глаза ярко-синего цвета. Этот цвет, как подумалось Дэлглишу, однозначно вступал в противоречие с проницательностью взгляда. На коммандера смотрел деятельный человек, скорее солдат, чем преподаватель. Элегантная сутана из черного габардина казалась неуместным одеянием для того, кто излучал такую скрытую силу.

В этой комнате даже предметы обстановки диссонировали между собой. Рабочий стол с компьютером и принтером смотрелся вызывающе современно, зато на стене над ним висело резное деревянное распятие, вероятно, средневековое. На противоположной стене расположилась коллекция карикатур на прелатов викторианской эпохи из журнала «Ярмарка тщеславия»: усатые лица, гладко выбритые лица, тощие, румяные, бледные или благочестивые – все они излучали уверенность, покоясь над наперсными крестами и батистовыми рукавами. С обеих сторон камина, на каменных плитах которого был вырезан девиз, стояли в рамках фотографии людей и пейзажи – видимо, они занимали особое место в памяти владельца. А над камином висела совсем иная картина. Прекрасная романтическая мечта кисти Бёрн-Джонса. Четыре девушки, украшенные венками, одетые в длинные платья из розово-коричневого муслина с цветочным узором, собрались вокруг яблони. Одна из них сидела с открытой книгой, бережно держа котенка в правой руке; другая, отложив лиру, задумчиво смотрела вдаль; две другие стояли: одна, протянув руку, срывала спелое яблоко, а другая изящными длинными пальцами приподняла подол фартука, чтобы положить сорванный фрукт.

Напротив правой стены Дэлглиш заметил еще один шедевр Бёрн-Джонса: сервант с двумя ящиками на высоких прямых ножках с колесиками и двумя цветными панно: на одном женщина кормила птиц, а на другом ребенок играл с ягнятами. Он помнил и картину, и сервант, но в его детстве они стояли в трапезной. Их сияющий романтизм явно диссонировал с церковным аскетизмом оставшейся части комнаты.

Приветственная улыбка промелькнула на лице директора настолько быстро, что могла бы сойти за мускульный спазм.

– Адам Дэлглиш? Добро пожаловать. Отец Мартин рассказал мне, что вы не были у нас очень давно. Жаль, что вашему возвращению не сопутствуют более приятные обстоятельства.

– Мне тоже, отец, – ответил Дэлглиш. – Надеюсь, мне не придется стеснять вас слишком долго.

Отец Себастьян жестом указал на кресла по обе стороны камина, а отец Мартин пододвинул себе один из стульев.

Когда все устроились, отец Себастьян сказал:

– Должен признаться, звонок заместителя комиссара меня порядком удивил. Начальник следственного отдела столичной полиции намерен проверить, как местная полиция справилась с делом, которое, несмотря на всю трагичность, едва ли можно назвать серьезным инцидентом. К тому же расследование официально закрыто. Вам не кажется, что так использовать кадры несколько расточительно? – Он помедлил, а затем добавил: – Или даже незаконно?

– Абсолютно законно, отец. Разве что не совсем в порядке вещей. Я все равно собирался в Суффолк. Было решено, что мой визит позволит сэкономить время и к тому же, возможно, не доставит колледжу неудобств.

– По крайней мере в этом есть какой-то плюс: у вас появился повод нас навестить. Конечно, мы ответим на все ваши вопросы. Сэру Элреду Тривзу не хватило деликатности обратиться к нам напрямую. На следствии он не присутствовал – как мы поняли, был за границей, – но и поверенного, чтобы следить за процессом, тоже не присылал. Если мне не изменяет память, недовольства он не выражал. Общались мы с сэром Элредом нечасто, с ним не так-то легко иметь дело. Он никогда не скрывал, что недоволен тем, какую стезю выбрал его сын, – конечно, сэр Элред не мог считать ее призванием. Хотя непонятно, зачем ему понадобилось заново возбуждать дело. Есть только три варианта. Убийство мы даже не рассматриваем: здесь у Рональда врагов не было, от его смерти никто не выигрывает. Самоубийство? Такая печальная вероятность не исключается, однако ни его поступки в последнее время, ни поведение в целом не говорили о том, что мальчик был настолько подавлен. Остается смерть в результате несчастного случая. Я полагал, сэр Элред примет этот вердикт с некоторым облегчением.

– Все дело в анонимке, – сказал Дэлглиш. – Думаю, заместитель комиссара вам пояснил. Если бы сэр Элред ее не получил, меня бы здесь, скорее всего, не было.

Он вытащил письмо из бумажника. Отец Себастьян мельком взглянул на листок.

– Очевидно, напечатано на компьютере.

– Вы не знаете, кто мог его послать?

Отец Себастьян пренебрежительным жестом вернул письмо, почти на него не взглянув.

– Понятия не имею. У нас тоже есть враги. Хотя это слишком сильное слово. Выражаясь точнее, есть люди, которые предпочли бы, чтобы колледж не существовал. Но мы с ними противники лишь в сферах идеологии, богословия или финансов, когда дело касается средств церкви. Не могу поверить, чтобы кто-нибудь мог опуститься до такой оскорбительной клеветы. Странно, что сэр Элред принял все всерьез. Как человек, наделенный властью, он должен был давно привыкнуть к анонимным сообщениям. Мы поможем, чем сможем, не сомневайтесь. Для начала вы, конечно, захотите побывать там, где умер Рональд. Прошу меня простить, но я вас оставлю на попечении отца Мартина. Сегодня днем у меня посетитель и еще куча неотложных дел, требующих моего внимания. Если захотите присоединиться – вечерня будет в пять часов. А перед ужином жду вас в своем кабинете. По пятницам мы не подаем вино за столом – вы, наверное, помните, – но когда приезжают гости, разумно предложить им перед едой бокал хереса. В эти выходные у нас еще четверо гостей. Архидьякон Крэмптон, попечитель колледжа; доктор Эмма Лавенхэм, она приезжает раз в семестр из Кембриджа и знакомит студентов с литературным наследием англиканства; доктор Клив Стэннард пишет в нашей библиотеке исследование; и еще один полицейский, инспектор Роджер Джарвуд из местного отделения, который в настоящий момент в отпуске по болезни. Когда погиб Рональд, никого из них здесь не было. Если вам интересно узнать, кто в тот момент находился в колледже, отец Мартин предоставит список. Вас ожидать к ужину?

– Не сегодня, отец, с вашего позволения. Я хочу вернуться к повечерию.

– Тогда увидимся в церкви. Надеюсь, вам будет у нас удобно.

Отец Себастьян поднялся – беседа явно была окончена.

9

– Полагаю, ты бы хотел по дороге заглянуть в церковь? – спросил отец Мартин.

Было заметно, что он воспринял согласие, даже энтузиазм Дэлглиша как должное. Коммандер и в самом деле был не прочь зайти в небольшую церковь.

– А «Мадонна» ван дер Вейдена все еще висит над алтарем? – спросил он.

– Да, конечно. Она и «Страшный суд» – две наши главные достопримечательности. Хотя слово «достопримечательность» здесь не совсем уместно. Я не хочу сказать, что мы поощряем гостей. К нам приезжают нечасто, и все по приглашениям. Мы не афишируем свои сокровища.

– Отец, а ван дер Вейден застрахован?

– Нет и никогда не был. Страховые взносы нам не по карману, к тому же, как сказал отец Себастьян, эта картина незаменима. Нельзя купить такую же ни за какие деньги. Но мы держим ухо востро. Конечно, наша уединенность играет нам на руку, и у нас теперь есть современная сигнализация. Пульт управления находится внутри на двери, которая ведет из северной галереи в святилище, южный парадный вход тоже под охраной. Систему установили значительно позже твоего последнего приезда. Епископ настоял, чтобы мы приняли меры безопасности, если картина остается в церкви, и, естественно, он был прав.

– Мне кажется, что раньше церковь была открыта весь день, – заметил Дэлглиш.

– Да, но это было до того, как специалисты решили, что картина – подлинник. Мне самому не по себе. Как можно держать церковь на замке, причем в теологическом колледже! И я, еще будучи директором, устроил небольшую молельню. Ты, наверное, заметил ее слева от двери, когда заходил. Саму молельню освятить нельзя, она относится к другому зданию, а вот алтарь можно, и у студентов хотя бы есть место, чтобы помолиться или поразмышлять, когда после служб закрывается церковь.

Они прошли через гардероб в задней части здания, где располагалась дверь в северную галерею. Комната была разделена рядом вешалок, возвышавшихся над длинной скамьей. Под каждой вешалкой располагалась полка для уличной обуви. В основном крючки пустовали, но примерно полдюжины оказались заняты – там висели коричневые плащи с капюшонами. Носить плащи и черные сутаны в помещении наверняка предписала студентам грозная основательница колледжа Агнесса Арбетнот – не иначе как памятуя о силе и жестокости восточных ветров на этом незащищенном побережье. Справа от гардероба, через полуоткрытую дверь в хозяйственную комнату, можно было заметить четыре огромные стиральные машины и сушилку.

Из тусклого помещения мужчины вышли в галерею; слабый, но пропитавший все запах англиканского учебного заведения уступил место свежему воздуху в залитом солнцем тихом внутреннем дворике. У Дэлглиша возникло ощущение, словно он попал в прошлое: вычурность викторианской архитектуры сменилась каменной простотой.

Мощеный внутренний двор с трех сторон окружали галереи с узкими и стройными колоннами, выложенные плиткой из камня. В двухэтажные жилища студентов вел ряд одинаковых дубовых дверей. Гостевые апартаменты – все четыре – выходили на западную сторону основного здания. От церковной стены их отделяли кованые железные ворота, за которыми протянулось поле с чахлыми кустами, а дальше участки поживее, где росла сахарная свекла. В центре внутреннего двора раскинулся взрослый каштан, уже демонстрирующий признаки осеннего увядания. У подножия искривленного ствола, где струпьями отваливались частички коры, пустили ростки маленькие веточки и появились молодые листики, зеленые и нежные. Сверху на нависших громадных сучьях еще оставались желтые и коричневые листья, а засохшие, свернувшись, падали на булыжники, сухие и хрупкие, словно пальцы мумии, на фоне блестящих орехов коричневато-красного цвета.

Впрочем, кое-какие детали этой давным-давно отпечатавшейся в памяти Дэлглиша картины оказались в новинку, например ряды невзрачных терракотовых горшков у основания колонн. Должно быть, летом они представляли собой нарядное зрелище, но сейчас из этих горшков, которым, однако, нельзя было отказать в изяществе, торчали лишь кривые стебли герани и несколько оставшихся цветков – жалкое напоминание о былом великолепии. Да и фуксию, которая так решительно карабкалась по западной стене дома, посадили уже позже. Она еще буйно цвела, но листья увядали, а опавшие лепестки лежали алыми озерцами, словно пролитая кровь.

– Мы войдем через ризницу, – объяснил отец Мартин.

И вытащил из кармана сутаны огромное кольцо с ключами.

– Боюсь, мне никогда не привыкнуть к сигнализации. У нас будет целая минута, чтобы ввести четыре цифры, но звуковой сигнал настолько тихий, что я его почти не слышу. Отец Себастьян не любит громких звуков, особенно в церкви. Если сигнализация сработает, в основном здании раздастся ужасный звон.

– Вам помочь?

– Спасибо, Адам, не нужно. Я справлюсь. Цифры мне запомнить несложно, ведь это год, когда мисс Арбетнот основала колледж – 1861.

«И именно эти цифры, – подумал Дэлглиш, – легко придут в голову потенциальному злоумышленнику».

Ризница оказалась больше, чем в воспоминаниях Дэлглиша, и, помимо основного назначения, очевидно, служила еще гардеробом и кабинетом. Слева от двери, ведущей в церковь, расположился ряд вешалок. Другую стену занимали встроенные шкафы для одежды, от пола до потолка. Еще были два деревянных стула и маленькая раковина со сливной полкой за шкафом, где на полке с жаростойким покрытием примостился электрический чайник с кофейником, две огромные банки с белой краской, одна маленькая с черной, а рядом кисточки в банке из-под варенья, аккуратно сложенные у стены. Слева от двери под одним из двух окон стоял большой письменный стол с выдвижными ящиками, на нем – серебряный крест, а сверху на стене был сейф.

Заметив, что Дэлглиш обратил на него внимание, отец Мартин объяснил:

– Отец Себастьян установил этот сейф, чтобы хранить наши серебряные потиры[5] и дискосы[6] семнадцатого века. Их завещала колледжу мисс Арбетнот, и они в отличном состоянии. Поскольку они очень дорогие, мы раньше хранили их в банке, но отец Себастьян решил, что утварь нужно использовать, и я с ним полностью согласен.

За столом в ряд висели красновато-коричневые фотографии в рамках, почти все старинные; некоторые, похоже, относились ко времени становления колледжа. Дэлглиш, заинтересовавшись старыми снимками, шагнул ближе, чтобы получше их рассмотреть. Он решил, что на одной из них изображена мисс Арбетнот, а по бокам от нее – два священника в сутанах и биреттах.

Мимолетного взгляда на карточку оказалось достаточно, чтобы Дэлглиш понял, кто занимал главенствующую позицию. Мисс Арбетнот – абсолютная противоположность своим затянутым в черное аскетичным церковным стражам – стояла совершенно свободно, небрежно придерживая пальцами складки юбки. Одежда на ней была скромной, но дорогой: даже на фотографии бросались в глаза блеск застегнутой на все пуговицы шелковой блузы с широкими рукавами, сильно зауженными книзу, и великолепие юбки. Драгоценности она не носила, лишь брошку с камеей на груди и крестик на шее. Под зачесанными наверх и очень светлыми волосами – лицо сердечком; широко посаженные глаза решительно смотрели из-под прямых, более темных бровей. Дэлглиш подумал: как бы выглядела немного пугающая серьезностью мисс Арбетнот, если бы расхохоталась? На его взгляд, это была фотография красивой женщины, которую не радует ее красота и которая ищет иной способ наслаждаться властью.

Они прошли к северному боковому нефу церкви, и отец Мартин сказал:

– Ты, конечно же, хочешь снова полюбоваться на «Страшный суд».

Его полагалось освещать лампой, прикрепленной к ближайшей колонне. Отец Мартин поднял руку, и перед ними возникла мрачная, нечеткая картина: подробное изображение Страшного суда, написанное по дереву и заключенное в полумесяц диаметром примерно двенадцать футов. Сидящий на небесах Христос простирал израненные руки к разворачивающейся внизу драме. Центральной фигурой был святой Михаил. В правой руке он держал тяжелый меч, а в левой – весы, на которых взвешивал души праведников и грешников. Слева, с чешуйчатым хвостом и похотливо ухмыляющейся пастью, стоял Сатана – олицетворение ужаса, – готовый истребовать свою добычу. Добродетельные воздевали бледные руки в молитве, а проклятые представляли собой корчащуюся массу черных пузатых, разинувших рот от удивления гермафродитов. Рядом с ними дьяволята с вилами и цепями усердно пихали своих жертв в пасть огромной рыбины, зубы которой напоминали мечи. Слева был изображен рай, похожий на гостиницу в замковом стиле, и привратник-ангел приветствовал обнаженных людей. Святой Петр в мантии и тройной тиаре принимал наиболее влиятельных из благословенных. Все они были без одежды, но с внешними атрибутами социального положения: кардинал – в своей шапочке, епископ – в митре, король и королева – с коронами на головах. Дэлглиш подумал, что в этом средневековом представлении рая демократией и не пахло. На его взгляд, лица всех благословенных выражали праведную скуку, зато проклятые – те, которых бросали ногами вперед в глотку рыбины, – были на порядок живее, непокорные, а не раскаивающиеся. Один из них сопротивлялся судьбе даже больше, чем остальные, явно демонстрируя в сторону фигуры святого Михаила жест презрения. «Страшный суд», изначально созданный для публичного просмотра, должен был напугать средневековую паству, сделать ее добродетельной и навязать социальный конформизм, буквально внушая страх перед адом. Теперь же ее рассматривали заинтересованные исследователи и современные посетители: эти люди ада не боялись и стремились к раю на земле, а не на небе.

– Вне всякого сомнения, картина выдающаяся, – промолвил отец Мартин. – Возможно, даже лучшее изображение Страшного суда в стране. Но я не могу избавиться от мысли, что надо бы ее поместить в другое место. Она датируется примерно 1480 годом. Не знаю, видел ли ты «Страшный суд» из Венхансона. Они настолько похожи, что, может статься, их рисовал один и тот же монах из Блитбурга. Но их картина какое-то время пробыла вне стен заведения, и ее пришлось реставрировать, а наша сохранилась практически в первозданном виде. Нам повезло. Ее обнаружили в 1930 году в двухэтажном сарае возле Виссета: там ею перегораживали комнату, поэтому где-то с начала девятнадцатого века она находилась в сухом помещении.

Отец Мартин погасил свет, охотно продолжая болтать.

– Здесь представлены вещи не одного столетия. Смотри, до сих пор сохранились интересные архитектурные элементы семнадцатого века – четыре почетных места.

Когда Дэлглиш увидел их, ему вспомнилась именно викторианская эпоха, хотя эти деревянные скамьи на возвышениях явно соорудили в более давние времена. Там, в огороженном деревянными панелями уединении, мог сидеть какой-нибудь сквайр с семьей, скрытый от глаз остальной паствы и вряд ли видимый с кафедры проповедника. Дэлглиш представил, как они сидели там взаперти, и ему стало интересно, брали ли они с собой подушки и пледы, запасались ли бутербродами и напитками. Еще мальчишкой он часто забивал голову мыслями, а что сделал бы этот сквайр, если бы страдал от недержания. Как он мог, да и остальная часть паствы, высидеть две воскресные службы с причастием, выдержать длиннющие проповеди?

Они двинулись к алтарю. Отец Мартин подошел к колонне, стоящей за кафедрой, и поднял руку к выключателю. В ту же секунду сумрак церкви как будто сгустился до полной темноты, а сама картина неожиданно и эффектно наполнилась жизнью и цветом. Фигуры Девы Марии и святого Иосифа, более чем на пять сотен лет застывшие в молчаливом поклонении, на какой-то момент словно сошли с деревянной поверхности, на которой были написаны, чтобы повиснуть в воздухе зыбким видением. Дева Мария была изображена на фоне замысловатой парчи золотого и коричневого цвета. Она сидела на низеньком стульчике и держала на коленях обнаженного младенца, покоившегося на белой ткани. У нее было бледное лицо безупречной овальной формы, мягкий рот, изящный нос и слегка изогнутые брови; в глазах, устремленных на ребенка, читалось покорное изумление. С высокого гладкого лба пряди завитых золотисто-каштановых волос ниспадали на накидку, на изящные руки и на едва соприкасающиеся в молитве пальцы. Ребенок смотрел на мать и протягивал к ней обе ручонки, словно предрекая распятие на кресте. Справа сидел святой Иосиф в красном плаще – состарившийся полусонный страж, с трудом опирающийся на палку.

На секунду Дэлглиш, а с ним и отец Мартин молча замерли.

– Эксперты вроде бы сходятся, что это подлинный Рогир ван дер Вейден, – сказал священник. – Вероятно, картина написана между 1440 и 1445 годами. На других двух створках триптиха, скорее всего, были изображены святые и портреты дарителя и его семьи.

– А откуда она вообще взялась? – поинтересовался Дэлглиш.

– Мисс Арбетнот подарила ее колледжу в год нашего основания. Она планировала сделать ее запрестольным образом, а мы никогда и не думали вешать ее где-нибудь в другом месте. Экспертов пригласил мой предшественник, отец Николас Варбург. Он очень любил живопись, в особенности работы нидерландских художников эпохи Возрождения, и, естественно, хотел узнать, подлинная картина или нет. В бумаге, которая прилагалась к подарку, мисс Арбетнот описала ее просто как часть алтарного триптиха, изображающего святую Марию и святого Иосифа предположительно кисти Рогира ван дер Вейдена. Не могу отделаться от чувства, что лучше бы мы оставили все как было. Наслаждались бы картиной и не зацикливались на ее безопасности.

– А как она попала к мисс Арбетнот?

– Она ее купила у каких-то землевладельцев. Те старались продержаться на плаву и избавлялись от некоторых из своих художественных ценностей. Что-то вроде того. Не думаю, что мисс Арбетнот за нее много отдала. Авторство не было подтверждено, и даже если предполагалось, что картина – подлинник, конкретно этот художник был не настолько известен и не так ценился в шестидесятых годах девятнадцатого века, как сейчас. Хотя, конечно, это серьезная ответственность. Вот архидьякон, например, твердо стоит на том, что картину надо перевезти.

– Куда?

– В кафедральный собор, наверное, туда, где получше обстоят дела с охраной. А может, даже в какую-нибудь галерею или в музей. Не удивлюсь, если он советовал отцу Себастьяну вообще продать ее.

– А деньги отдать бедным? – сыронизировал Дэлглиш.

– Да нет, церкви. Он также считает, что нужно предоставить возможность большему количеству людей наслаждаться этим произведением. Почему скромный и труднодоступный теологический колледж должен иметь подобную привилегию, когда у нас и так их полно?

В голосе отца Мартина засквозила нотка обиды. Дэлглиш предпочел промолчать, и его спутник после небольшой паузы, как будто почувствовав, что зашел слишком далеко, продолжил:

– Согласен, аргументы довольно веские. И возможно, нам следует к ним прислушаться, но очень трудно представить себе церковь без этого запрестольного образа. Мисс Арбетнот передала картину в дар, чтобы она висела в этой церкви над алтарем, и, на мой взгляд, мы должны изо всех сил сопротивляться намерениям ее перевезти. Я мог бы охотно расстаться со «Страшным судом», но не с ней.

Когда они шли обратно, в голове Дэлглиша крутились более мирские соображения. Даже без недавнего напоминания сэра Элреда Дэлглиш знал, насколько неопределенно будущее колледжа Святого Ансельма. Что ждало в долгосрочной перспективе заведение, чей дух вступал в противоречие с принятыми церковью взглядами? В нем обучалось лишь двадцать студентов, а сам он находился в отдаленном и недоступном месте. Если его будущее действительно столь расплывчато, то загадочная смерть Рональда Тривза вполне может стать фактором, который перевесит чашу весов. И если колледж закроют, что станет с ван дер Вейденом, что станет с другими ценностями, завещанными мисс Арбетнот, да и с самим зданием? Припомнив старую фотографию, сложно было поверить, что эта женщина не предвидела такого развития событий и не попыталась – пусть с неохотой – к ним подготовиться. Как обычно, все вращалось вокруг мотива: кому это выгодно? Дэлглиш хотел спросить отца Мартина, но решил, что вопрос прозвучит бестактно, а здесь еще и неуместно. Хотя рано или поздно его придется задать.

10

Мисс Арбетнот дала гостевым апартаментам имена четырех теологов римско-католической церкви: Григорий, Августин, Иероним и Амвросий. После столь теологически изощренной метафоры, а также решения обозвать четыре коттеджа для персонала именами апостолов Матфея, Марка, Луки и Иоанна вдохновение, очевидно, иссякло, и студенческие комнаты в северной и южной галереях просто обзавелись номерами – не столь изобретательно, зато удобно.

– Когда ты к нам приезжал, то обычно останавливался в «Иерониме», – сказал отец Мартин. – Припоминаешь? Теперь это единственные апартаменты на двоих. Вторая по счету дверь от церкви. Только, боюсь, ключа у меня нет. Гостевые апартаменты в принципе не закрываются. У нас безопасно. А если нужно будет запереть документы, то можно воспользоваться сейфом. Надеюсь, Адам, тебе понравится. Как видишь, со времени твоего последнего приезда номера освежили.

Так и было. Там, где перед гостиной когда-то уютно теснились странные предметы мебели, напоминавшие остатки от церковной благотворительной распродажи, теперь все было функционально, словно в кабинете студента. Ничего лишнего; на смену индивидуальности пришла непритязательная современная обстановка. Стол с ящиками, он же рабочий стол, поставили перед окном, из которого открывался вид на заросли кустарника, два больших и удобных кресла примостились с обеих сторон от газового камина, а еще нашлось место для журнального столика и книжного шкафа. Слева от камина стоял буфет с верхом из жаропрочного пластика, где расположился поднос с электрическим чайником, чайником для заварки и двумя чашечками с блюдцами.

– В этом буфете есть маленький холодильник, куда миссис Пилбим каждый день будет ставить пинту молока, – объяснил отец Мартин. – Когда поднимешься наверх, посмотришь, мы разделили спальню и установили душ. Вспоминай: раньше приходилось идти через галереи в основное здание, чтобы воспользоваться ванной.

Дэлглиш вспомнил. Какое было удовольствие выходить по утрам на воздух в домашнем халате с полотенцем на плечах и идти либо в ванную, либо преодолевать полмили до пляжа, чтобы поплавать до завтрака! Скромная современная душевая оказалась явно неравноценной заменой.

– Если позволишь, я подожду здесь, пока ты распакуешь сумки. Хочу показать пару вещей, – сказал отец Мартин.

Обстановка спальни, как и нижней комнаты, отличалась простотой. Двуспальная деревянная кровать с тумбочкой и настольной лампой, встроенный шкаф, еще один книжный шкаф и большое кресло. Дэлглиш повесил единственный привезенный с собой костюм, быстро принял душ и присоединился к отцу Мартину, который стоял у окна и рассматривал мыс. Когда коммандер вошел, священник вытащил из кармана плаща свернутый листок.

– Ты кое-что оставил здесь, когда тебе было четырнадцать, а я сохранил… Может, сейчас ты захочешь получить обратно эти четыре рифмованные строчки. Думаю, ты мог называть их стихотворением.

Этого Дэлглиш совсем не ожидал. Едва сдержав стон, он взял в руки протянутый ему листок. Какая юношеская неосторожность, какой постыдный секрет вернулись из прошлого, чтобы причинить ему неудобство? Знакомые и в то же время странные, тщательно выведенные буквы, слегка неуверенные и бесформенные, перенесли его на много лет назад куда вернее, чем какая-нибудь старая фотография. В конце концов, это было нечто куда более личное. Трудно поверить, что рука, которая давным-давно нацарапала несколько строк на четвертушке листа, и рука, которая сейчас держала этот листок, принадлежали одному и тому же человеку.

Он прочитал четыре строчки:

Стихотворение навеяло еще одно воспоминание, обычное для его детства: отец проводит заупокойную службу, комки жирной земли валяются в куче возле ярко-зеленой искусственной травы, пара венков, ветер, вздымающий стихарь отца, запах цветов. Он вспомнил, что написал эти строки после того, как одна семья похоронила единственного ребенка.

Он также вспомнил, как переживал за неточную рифму в последних строках, хотя не мог найти подходящей замены.

– На мой взгляд, поразительные строки для четырнадцатилетнего, – сказал отец Мартин. – И если тебе они не нужны, то я оставлю их себе.

Дэлглиш кивнул и молча протянул листок. Отец Мартин положил его в карман с радостью ребенка, который получил что хотел.

– Вы намеревались показать что-то еще, – напомнил Дэлглиш.

– Да, конечно. Давай присядем.

Отец Мартин снова запустил руку в глубокий карман плаща и вытащил нечто похожее на школьную тетрадку, свернутую и скрепленную резинкой. Священник разгладил ее на коленях и положил сверху руки, словно пытаясь защитить.

– Перед тем как мы пойдем на пляж, – сказал он, – я хочу, чтобы ты это прочитал. Сам все поймешь. Женщина, которая оставила эти записи, умерла от сердечного приступа в тот вечер, когда делала последнюю из них. Возможно, к смерти Рональда это не имеет совсем никакого отношения. Так, во всяком случае, считает отец Себастьян, которому я все показал. Он думает, что дневник можно не принимать в расчет. Может, там и нет ничего важного, но меня что-то тревожит. Я посчитал, что лучше показать его тебе именно здесь, где нам никто не помешает. Прочитай две записи: первую и последнюю.

Отец Мартин протянул дневник и молча сидел, пока Дэлглиш читал.

– Откуда он у вас? – спросил коммандер.

– А я его искал. Миссис Пилбим обнаружила Маргарет Манро мертвой в ее доме в шесть пятнадцать в пятницу 13 октября. Она как раз возвращалась к себе и удивилась, увидев включенный свет в коттедже Святого Матфея. После того как доктор Меткалф – это врач общей практики, который приезжает к нам в Святой Ансельм, – осмотрел тело, и уже после того, как тело перенесли, я вспомнил, что предложил Маргарет написать рассказ о том, как она нашла погибшего Рональда. Мне стало интересно, последовала ли она моему совету. Я нашел дневник под стопкой почтовой бумаги в ящике деревянного столика. Она не сильно старалась его спрятать.

– И вы считаете, никто больше не знает о его существовании?

– Никто, только отец Себастьян. Уверен, что Маргарет не доверила бы дневник даже миссис Пилбим, хотя та была к ней ближе всего. И не похоже, чтобы в доме что-то искали. Когда меня позвали, тело выглядело совершенно мирно. Она просто сидела в кресле, а на коленях лежало вязанье.

– Нет ли у вас каких-нибудь предположений, на что она намекает?

– Ни единого. Она, должно быть, что-то увидела или услышала в тот день, когда погиб Рональд, – то, что пробудило воспоминание. Да еще этот лук, который принес Эрик Сертис. Он у нас разнорабочий, помогает Реджу Пилбиму. Но ты и сам все поймешь, прочитав дневник. Не могу представить, что это могло быть.

– А ее смерть была неожиданной?

– Не сказал бы. Последние годы у нее появились проблемы с сердцем. И доктор Меткалф, и консультант, к которому она ездила в Ипсвич, оба обсуждали с ней возможность пересадки сердца, но Маргарет категорически не хотела никакой операции. Говорила, что органы нужно пересаживать молодым и родителям с детьми. Мне кажется, после смерти сына ее особо не заботило, будет она жить или умрет. Она не впала в меланхолию, нет, просто ее здесь ничто не держало, чтобы бороться.

– Если позволите, я хотел бы оставить дневник у себя, – сказал Дэлглиш. – Может, отец Себастьян и прав, и это не имеет абсолютно никакого значения, но, учитывая обстоятельства смерти Рональда Тривза, документ становится крайне интересным.

Он убрал тетрадь в портфель и закрыл его на кодовый замок. Еще примерно полминуты мужчины сидели молча. Дэлглишу показалось, что воздух между ними наполнился невысказанными страхами, не вполне сформировавшимися подозрениями и общим чувством тревоги. Сначала загадочно погибает Рональд Тривз, а всего неделю спустя умирает и женщина, которая нашла тело и которая позднее обнаружила какой-то важный, на ее взгляд, секрет. Может, это простое совпадение. Не было никаких доказательств, что это убийство, и коммандер разделял нежелание – во всяком случае, так он это понял – отца Мартина слышать это слово произнесенным вслух.

– Вердикт вас не удивил? – спросил Дэлглиш.

– Слегка. Я предполагал такой исход. Но нам всем становится плохо от одной мысли, что Рональд мог покончить жизнь самоубийством, тем более столь ужасным способом.

– А что он был за человек? Был ли он здесь счастлив?

– Не уверен, что счастлив, хотя не думаю, что в другом теологическом колледже ему было бы лучше. Малый смышленый, усердный, но бедняге не хватало обаяния. Он был необычайно категоричен для своего возраста. Я бы сказал, что некая неуверенность сочеталась в нем с изрядным самодовольством. Друзей Рональд не завел – не то чтобы мы к этому здесь стремились – и, думаю, мог страдать от одиночества. Но мы не видели никаких признаков того, что мальчик настолько отчаялся или что он решил принять на душу столь тяжкий грех. Хотя, конечно, если Рональд покончил жизнь самоубийством, в этом есть и наша вина. Следовало заметить, что он страдал. С другой стороны, ничто на это не указывало.

– А вы одобряли его выбор профессии?

Отец Мартин ответил не сразу.

– Его одобрял отец Себастьян. Но я не уверен, что на него не повлияли академические успехи Рональда. Он был умным мальчиком, хотя с несколько завышенной самооценкой. Я все-таки сомневался. По-моему, Рональд отчаянно хотел произвести впечатление на своего отца. Очевидно, он не мог соответствовать требованиям делового мира, но мог выбрать карьеру, в которой его самого не стали бы ни с кем сравнивать. А в духовенстве, особенно в католическом, всегда есть искушение властью. Став священником, он получил бы возможность отпускать грехи. По крайней мере этого его отец точно не смог бы делать. Я ни с кем не делился этими соображениями, ведь я мог ошибаться. Когда рассматривали прошение Рональда, я оказался в несколько затруднительном положении. Директору и так непросто, когда рядом находится предшественник. И я посчитал, что это не тот случай, когда нужно возражать отцу Себастьяну.

Священник помолчал, а затем предложил:

– Теперь ты, наверное, хочешь посмотреть, где он умер.

И в этих словах Дэлглишу послышалось глубочайшее, хотя и нелогичное волнение.

11

Эрик Сертис вышел из задней двери коттеджа Святого Иоанна и прошел вдоль аккуратных рядов с овощами осеннего урожая, чтобы пообщаться со свиньями.

Навстречу ему визгливой толпой скакали Лили, Роза, Марго и Лаврушечка, задрав розовые пятачки и принюхиваясь к хозяину. Вне зависимости от настроения молодой человек любил приходить в свой самодельный хлев и открытый загон. Но сегодня, когда он наклонился почесать спинку Лаврушечке, это не помогло ему сбросить тяжкий груз тревоги, лежавший на плечах.

К чаю собиралась приехать Карен – его сестра по отцу. Обычно она приезжала из Лондона на выходные раз в три недели, и в любую погоду эти два дня для него всегда были залиты светом, согревая и освещая протянувшееся между ними время. За последние четыре года она изменила его жизнь. И он больше не мог без нее существовать.

По идее, этот ее приезд попадал в категорию приятных бонусов: в прошлый раз она навещала его всего неделю назад. Но Эрик понимал, что она приезжает не просто так, а по делу. Ее первую просьбу он уже отклонил и чувствовал, что должен собраться с силами, чтобы сделать это снова.

Перегнувшись через забор свинарника, он припомнил, что происходило последние четыре года, что происходило с ним и с Карен. Отношения у них сложились не сразу. Когда они встретились, ему уже стукнуло двадцать шесть, она была на три года моложе, и первые десять лет ее жизни о существовании сестры не подозревали ни он, ни его мать. Отец, представитель огромной издательской корпорации, был все время в разъездах и десять лет благополучно жил на два дома. Но потом финансовое и физическое бремя, а также постоянные попытки избежать разоблачения стали для него невыносимыми, и он, решив связать судьбу со своей возлюбленной, отчалил. Эрик не сильно переживал по поводу такого решения. Не особо страдала и мать: больше всего в жизни она любила жаловаться, а тут появился такой замечательный повод. Последние десять лет своей жизни она провела, выражая уместное негодование и находясь в жесткой борьбе. Женщина пыталась отстоять, правда, безуспешно, свое право на дом в Лондоне, стремилась получить опекунство над единственным ребенком (здесь возражений не было) и участвовала в длительном и ожесточенном разбирательстве о распределении дохода. Отца Эрик больше не видел.

Четырехэтажный дом стоял в ряду других викторианских домов рядом со станцией метро «Овал». Мать Эрика умерла после продолжительной болезни Альцгеймера, и он остался в нем один. Адвокат отца сообщил молодому человеку, что, пока жив отец, он может жить в нем бесплатно. Спустя четыре года отец скончался от инфаркта прямо в дороге, и Эрик обнаружил, что у дома осталось два владельца – он и его сводная сестра.

Впервые он увидел ее на похоронах. Это мероприятие – его вряд ли можно было удостоить более солидным названием – состоялось в крематории на севере Лондона. Никакого духовенства и никаких родственников: только они с Карен и двое представителей фирмы. Весь процесс занял несколько минут.

– Папа хотел, чтобы так все и было, – выдала его сводная сестра прямо на выходе из крематория. – Он никогда не был набожным. Никаких цветов, никаких родственников. Нам бы обсудить дом, только не сейчас. Я побежала в офис, у меня встреча. И так еле вырвалась.

Она не предложила подбросить его на машине, и он в одиночестве вернулся в пустой дом. Зато зашла на следующий день. Эрик отчетливо помнил момент, когда открылась дверь и он увидел сестру. На ней были, как и на похоронах, черные кожаные брюки в обтяжку, красный мешковатый свитер и ботинки на высоких каблуках. Волосы уложены острыми прядями, словно набриолиненные, а слева в носу блестел гвоздик. С общепринятой точки зрения такой внешний вид шокировал, но, к своему удивлению, он обнаружил, что ему даже понравилось. Молодые люди молча прошли в гостиную, которая использовалась крайне редко, и Карен оценивающе, а затем снисходительно осмотрела вещи, оставшиеся от матери, громоздкую мебель, которую он никогда и не старался поменять, пыльные шторы, висевшие рисунком на улицу, каминную полку, заставленную безвкусными украшениями, которые мать привезла из отпуска в Испании.

– Мы должны определиться, – начала она. – Можно продать дом сейчас, а деньги поделить поровну, можно его сдать. Или, как вариант, немного потратиться и слегка все переделать, превратив в три квартиры-студии. Удовольствие недешевое, однако у папы была страховка, и я не против ее израсходовать, если получу больший процент от арендной платы. Ты, кстати, чем вообще планируешь заняться? Хотел остаться здесь?

– Я не очень настроен на Лондоне, – ответил Эрик. – Думал, если мы продадим дом, у меня хватит денег на маленький коттедж. Попробую выращивать овощи, ну или цветы на продажу.

– И выставишь себя дураком. Здесь потребуется больше вливаний, чем ты в принципе можешь получить. А получишь немного, во всяком случае, не ту сумму, какая тебе нужна. Но если горишь желанием продавать дом, давай, валяй.

Эрик понял: она точно знает, что хочет сделать, и, что бы он ни сказал, в конце концов своего добьется. Однако ему было почти все равно. Он изумленно ходил за ней из комнаты в комнату.

– Я не против. Давай, если хочешь, оставим дом.

– Речь не о том, чего хочу я, речь о том, что это самое разумное решение для нас обоих. Рынок недвижимости сейчас на взлете и скорее всего дальше будет еще лучше. Если мы все перестраиваем, то ценность дома – как семейного гнезда, – конечно, уменьшится. С другой стороны, будет постоянный доход.

Именно так все и произошло. Он понимал, что изначально Карен его презирала, но пока они трудились вместе, ее отношение ощутимо изменилось. Она удивилась и обрадовалась, когда поняла, насколько у него золотые руки и сколько денег они сэкономили, потому что он умел красить стены и клеить обои, прибивать полки и устанавливать шкафы. Раньше Эрик никогда не стремился привести в порядок здание, которое лишь номинально считалось его домом. Теперь он обнаружил в себе неожиданные и полезные таланты. Они наняли профессионального водопроводчика, электрика и плотника для основной работы, но многое чинил Эрик. Обстоятельства сделали их партнерами. В субботу они ходили по магазинам за подержанной мебелью, искали, где бы подешевле купить постельное белье и столовые приборы, и демонстрировали друг другу добычу, радуясь словно дети. Он научил ее пользоваться паяльником, настоял на тщательной обработке деревянных частей дома перед покраской – хотя она и протестовала, считая это излишним, – и поразил ее тем, насколько увлеченно и тщательно измерял и подгонял кухонные шкафчики. Карен болтала о своей жизни, о работе внештатного журналиста, в которой начинала делать успехи. Она рассказывала, как радовалась, что ее имя теперь указывали в начале статьи, сплетничала о стервозной и скандальной жизни литературного мира, на переднем крае которого трудилась. Этот мир казался Эрику устрашающе чуждым, и он радовался, что ему не нужно туда попадать. В его мечтах был домик, огород и, возможно, даже свиньи – его тайная страсть.

И конечно, Эрик помнил – как же можно было забыть – тот день, когда они стали любовниками. Он как раз прикрепил деревянные жалюзи к одному из окон, выходящему на южную сторону, и они вместе красили стены эмульсионной краской. Карен вся перепачкалась и на полпути заявила, что ей жарко, она вся липкая и в краске и, пожалуй, пойдет примет душ. Так выпал шанс проверить только что смонтированную ванную комнату в действии. Поэтому он тоже прекратил работать и уселся, скрестив ноги и облокотившись на непокрашенную стену. Он смотрел, как свет под углом пробивается сквозь прикрытые жалюзи, создавая на заляпанном краской полу решетку, и в душе у него забил счастливый родник.

А потом вошла Карен. Из одежды на ней было только полотенце, обернутое вокруг талии. В руке она несла большой коврик для ванной. Положив его на пол, девушка присела на корточки и, засмеявшись, протянула к Эрику руки. Словно под гипнозом он опустился рядом с ней на колени, прошептав:

– Нам нельзя, нельзя. Мы же родные.

– Не совсем, только наполовину. Это и к лучшему. Будет такой маленький семейный секрет.

– Закроем жалюзи, а то слишком светло, – пробормотал он.

Карен вскочила и плотно закрыла окна, отчего в комнате стало почти темно. А вернувшись, притянула его голову к себе на грудь.

У Эрика это было впервые и изменило всю его жизнь. Он понимал, что она не любит его, да и он пока ее не любил. Так что на этот раз – да и потом, занимаясь ошеломительным сексом, – он просто закрыл глаза и дал волю всем своим тайным фантазиям: когда романтичным и нежным, когда жестоким, а когда и постыдным. Грезы вертелись в его голове и становились явью. А в один прекрасный день, занимаясь сексом в более удобной обстановке – на кровати, он открыл глаза, заглянул в глаза ей и понял, что это любовь.

Работу в колледже Святого Ансельма нашла ему именно Карен. Как-то раз, съездив на задание в Ипс-вич, она захватила оттуда экземпляр «Ист Энглиан дэйли ньюс». Вернувшись той ночью, она пришла в дом, где он в подвале решил поесть, пока работа еще не закончилась, и принесла с собой газету.

– Возможно, это тебе подойдет. В теологический колледж к югу от Лоустофта требуется разнорабочий. Место, должно быть, достаточно уединенное. Они предлагают коттедж, по всей видимости, с садом. Думаю, при желании ты сможешь их уговорить, и тебе разрешат держать кур.

– Не хочу кур, я бы лучше завел свиней.

– Свиней так свиней, если они не слишком воняют. Платят не много, зато ты будешь получать двести пятьдесят фунтов в неделю за аренду этих квартир. Может, даже получится что-то откладывать. Как тебе идея?

И Эрик подумал, что все чересчур хорошо, чтобы оказаться правдой.

– Конечно, есть вероятность, что им нужна женатая пара, хотя здесь ничего не сказано, – продолжила Карен. – Лучше это дело не затягивать. Если хочешь, завтра утром я тебя отвезу. А сейчас звони и попроси назначить встречу, вот телефон.

На следующий день она доставила его в Суффолк и высадила у ворот колледжа, сказав, что через час вернется и подождет. Отец Себастьян Морелл и отец Мартин Петри провели с ним собеседование. Эрик беспокоился: вдруг потребуется рекомендация священника, вдруг его спросят, часто ли он ходит в церковь; по счастью, вопросы религии в разговоре даже не поднимали.

– Можно, конечно, взять рекомендации в муниципалитете, – за день до этого объяснила ему Карен. – Но лучше доказать, что ты хороший рабочий, а не какая-то там канцелярская крыса. Я захватила «Полароид». Сфотографирую шкафы, полки, оборудование, которые ты сделал, покажешь им снимки. Помни, ты должен себя подать в выгодном свете.

Рекламировать себя ему не пришлось. Он просто ответил на вопросы и вытащил фотографии с трогательным рвением, которое показало, как сильно он хочет получить работу. Его повели осмотреть коттедж. Домик оказался больше, чем ожидал Эрик, и отстоял от колледжа всего ярдов на восемьдесят. К нему прилагался небольшой заброшенный сад, а из окон открывался вид на кустарники. Разговор о свиньях молодой человек завел лишь чуть больше месяца спустя. Но никто не возражал.

– Эрик, а они точно не вырвутся? – немного нервничая, поинтересовался отец Мартин. Будто ему предложили завести овчарок.

– Нет, отец. Я построю свинарник и огорожу его. А перед тем как покупать материал, покажу вам наброски.

– А запах? – стал выяснять отец Себастьян. – Мне говорят, что свиньи не пахнут, но я обычно все равно его чувствую. Хотя, возможно, у меня более обостренное обоняние, чем у большинства людей.

– Нет, отец, они не будут пахнуть. Свиньи – очень чистоплотные создания.

Итак, у него был домик, сад, свиньи, и раз в три недели у него была Карен. Что еще он мог пожелать? В колледже Святого Ансельма он нашел тот мир и покой, которые искал всю свою жизнь. Он не мог понять, почему для него оказалось важным отсутствие шума, споров и конфликтных людей. Нельзя сказать, что отец был с ним жесток. Бо́льшую часть времени он просто отсутствовал, а когда родители все-таки встречались, негармоничность их брака проявлялась скорее в недовольстве и невнятных обидах, нежели в ссорах или открытом раздражении. То, что Эрик принимал за робость, видимо, оказалось частью его личности, заложенной с детства. Даже работая в муниципалитете – не самое соблазнительное или веселое место, – он держался подальше от случайных перебранок, от мелких склок, которые некоторые сотрудники, похоже, считали необходимостью и, более того, сами их провоцировали. И пока Эрик не узнал и не полюбил Карен, самой желанной для него компанией в мире был он сам.

Он вел жизнь, которая радовала каждую клеточку, каждый уголок души: в покое и защищенности, с собственным садом и свиньями, выполняя работу, которую любил и за которую его ценили… и регулярно встречался с Карен. Все изменилось, когда попечителем назначили Крэмптона. И к бесконечной тревоге, возникшей с появлением архидьякона, примешивалась дополнительная головная боль – страх того, что потребует сделать Карен.

Перед первым приездом архидьякона отец Себастьян сказал:

– Эрик, возможно, к вам заглянет архидьякон Крэмптон. Где-нибудь в воскресенье или в понедельник. Епископ назначил его попечителем, и полагаю, он станет задавать вопросы, которые посчитает нужными.

Когда отец Себастьян произносил последние слова, в его голосе послышались нотки, насторожившие Эрика.

– Он будет расспрашивать меня про работу, отец?

– Об условиях твоей работы, обо всем, что придет в голову. Возможно, даже захочет осмотреть дом.

Архидьякон и вправду захотел осмотреть дом. Он пришел сразу после девяти утра в понедельник. Карен, вопреки заведенному порядку, осталась в воскресенье на ночь и сорвалась от Эрика в семь тридцать. В десять утра у нее была назначена встреча в Лондоне, и она жутко опаздывала: пробки на шоссе А12 по утрам в понедельник были ужасные, особенно на подступах к городу. В спешке – а Карен всегда спешила – она забыла лифчик и трусики на веревке для сушки белья. И это было первое, что увидел архидьякон, когда подошел к дому по дорожке.

– Не думал, что у вас были гости, – сказал он, не представившись.

Эрик сдернул проблемные вещи с веревки и запихнул в карман, уже в процессе понимая, что сама его реакция – смущение и желание сохранить тайну – была ошибочной.

– У меня на выходных гостила сестра, отец, – сказал он.

– Я тебе не отец. Я не использую этот термин. Можешь называть меня архидьякон.

– Да, архидьякон.

Крэмптон был высок, точно выше шести футов, с квадратным бородатым лицом и с яркими пронзительными глазами под густыми, но правильной формы бровями.

Они молча пошли по тропинке к свинарнику. По крайней мере, подумал Эрик, на состояние сада жаловаться не приходилось. Свиньи приветствовали их намного более громкими визгами, чем обычно.

– Не знал, что ты держишь свиней, – сказал архидьякон. – Ты поставляешь в колледж свинину?

– Временами, архидьякон. Но много свинины не нужно. Колледж закупает мясо у мясника из Лоустофта. А я держу свиней просто так. Я попросил у отца Себастьяна разрешения, и мне позволили.

– И сколько времени ты на них тратишь?

– Не много, оте… Не много, архидьякон.

– Визжат ужасно, но хотя бы не воняют.

Что можно было на это ответить? Архидьякон решил вернуться в дом, и Эрик пошел за ним. В гостиной он молча предложил один из четырех стульев с высокой спинкой и сиденьем из плетеного камыша, стоявших вокруг квадратного стола. Архидьякон, казалось, этого даже не заметил. Он встал спиной к камину и обозревал комнату: два кресла – кресло-качалка и виндзорское с подушкой в стиле печворк, невысокий книжный шкаф вдоль одной из стен, постеры, которые Карен привезла и закрепила на стене с помощью офисного пластилина.

– Надеюсь, что эта штука, которой ты прикрепил постеры, не испортит стену?

– Не должна. Она для этого и предназначена. Это как жвачка.

Архидьякон резким движением выдвинул стул и сел, жестом велев Эрику сделать то же самое. Последовали вопросы; пожалуй, тон был не очень агрессивен, но Эрик почувствовал себя подозреваемым, словно его в чем-то обвиняли, просто забыли сообщить, в чем.

– Сколько ты здесь работаешь? Четыре года, если я не ошибаюсь?

– Вы правы, архидьякон.

– И в чем именно заключаются твои обязанности?

Его обязанности никто четко не прописывал.

– Я простой разнорабочий, – стал объяснять Эрик. – Чиню все, что ломается. Только за электричество не берусь. Еще убираю тут вокруг, мою пол в галерее, подметаю внутренний двор, окна тоже за мной. Внутри хозяйничает миссис Пилбим, и еще помогает одна женщина, из Рейдона.

– Да уж, не сильно обременительно. Хотя сад выглядит ухоженным. Тебе нравится садоводство?

– Очень.

– Но ведь земли недостаточно, чтобы снабжать овощами колледж.

– Урожай у меня хороший, мне одному столько не надо, поэтому излишки я отношу на кухню миссис Пилбим, а иногда людям из соседних домов.

– Они за них платят?

– Нет, что вы, архидьякон, конечно, не платят.

– И сколько же ты получаешь за столь необременительную работу?

– Минимальную заработную плату из расчета пятичасового рабочего дня.

Эрик не стал уточнять, что ни он сам, ни колледж не смотрят на время. Иногда он справлялся быстрее, а иногда работа затягивалась.

– И кроме всего прочего, ты не платишь за дом. Остается отопление, свет и, конечно, муниципальный налог.

– Я плачу муниципальный налог, не сомневайтесь.

– А по воскресеньям?

– В воскресенье у меня выходной.

– Я подразумевал иное. Ты ходишь в церковь?

Изредка он ходил в церковь – на вечерню, посидеть сзади на скамеечке и послушать музыку и размеренный голоса отца Себастьяна и отца Мартина, которые произносили слова непонятные, но такие приятные на слух. Однако архидьякон, видимо, имел в виду другое.

– Я не часто хожу в церковь по воскресеньям, – сказал Эрик.

– Разве отец Себастьян, когда нанимал тебя, об этом не расспрашивал?

– Нет, архидьякон. Его интересовало, могу ли я выполнять эту работу.

– Он даже не спросил, христианин ты или нет?

А вот на этот вопрос Эрик знал, что ответить.

– Я христианин: меня крестили еще в детстве. И даже где-то имеется документ.

Он смутно огляделся, будто упомянутая карточка, свидетельство его крещения, это сентиментальное изображение Христа, благословляющего маленьких детей, могло внезапно материализоваться из пустоты.

Повисло молчание. И Эрик понял, что ответ был признан неудовлетворительным. Он задумался, не стоит ли предложить гостю кофе, хотя в девять тридцать утра это определенно было рановато. Пауза затянулась. И вдруг архидьякон встал.

– Похоже, тебе тут неплохо живется, – сказал он, – и отец Себастьян тобой доволен. Но рано или поздно даже самая комфортная жизнь заканчивается. Колледж Святого Ансельма существует сто сорок лет, но церковь – и более того, наш мир – за это время сильно изменились. Если услышишь где-нибудь о подходящей работе, я всерьез советую тебе рассмотреть такой вариант.

– Вы считаете, что колледж могут закрыть? – ужаснулся Эрик.

Он почувствовал, что архидьякон сказал несколько больше, чем хотел.

– Я такого не говорил. Тебя вообще эта тема не касается. Просто тебе же будет лучше, если ты не станешь воображать, что проработаешь здесь всю жизнь.

Потом Крэмптон ушел. Стоя в дверях, Эрик смотрел, как священник зашагал по мысу к колледжу, и его захлестнуло небывалое чувство: оно словно вывернуло его наизнанку, а во рту появился горький привкус желчи. Он всегда старался избегать сильных переживаний и такую всепоглощающую телесную реакцию испытывал всего второй раз в жизни. Первый произошел, когда он понял, что любит Карен. Однако сейчас был не тот случай. Возникшая эмоция оказалась такой же яркой, но более тяжелой. Эрик впервые в жизни почувствовал ненависть.

12

Пока отец Мартин ходил в комнату за черным плащом, Дэлглиш ждал его в коридоре.

– Может, поедем на машине? – спросил Дэлглиш, когда священник вернулся.

Сам он предпочел бы пешую прогулку, но понимал, что для его спутника будет утомительно таскаться по пляжу, и не только физически. Отец Мартин принял это предложение с заметным облегчением. Пока они не добрались до места, где прибрежная проселочная дорога изгибалась к западу, вливаясь в дорогу до Лоустофта, никто не проронил ни слова. Дэлглиш осторожно приткнул «ягуар» к обочине и склонился к отцу Мартину, чтобы отстегнуть ремень. Затем помог ему выйти из машины, и они отправились на пляж.

Когда проселочная дорога закончилась, они пошли по узенькой песчаной тропке с утоптанной травой между доходящими до пояса папоротниками и зарослями кустарника. Кое-где кустарники сплетались над тропинкой в арку, образуя туннель, в полумраке которого лишь мерный приглушенный гул напоминал о том, что вдалеке бушует море. Папоротник уже покрылся первым хрупким золотом, и, казалось, каждый шаг по рыхлому дерну поднимает резкие ароматы осени. Когда они вышли из полутьмы, перед ними раскинулось озеро. Всего каких-то пятьдесят ярдов гальки отделяло его мрачную гладкую поверхность от кувыркающегося яркого моря. Дэлглишу показалось, что черных древесных обрубков, доисторическими памятниками стоящих на страже озера, стало меньше. Он искал следы затонувшего корабля, но смог разглядеть лишь одинокий черный кусок рангоута в форме акульего плавника, который торчал над ровной песчаной полосой.

В этом месте было так легко спуститься на пляж, что шесть деревянных ступенек, наполовину засыпанных песком, и единственные перила оказались не очень нужны. Наверху расположилась встроенная в небольшое углубление кабинка для переодевания из некрашеного дуба, прямоугольной формы и побольше размером, чем стандартная кабинка на пляже. Рядом под брезентом – Дэлглиш приподнял край и заглянул – была аккуратно сложена груда досок и сломанных бревен, наполовину выкрашенных в голубой.

– Все, что осталось от старой, – сказал отец Мартин. – Она была похожа на цветные кабинки, которыми славится Саутволд-Бич, но отец Себастьян решил, что она выглядит здесь неуместно. К тому же стала разваливаться – жалкое зрелище, и, когда выдался удобный случай, мы ее снесли. Отец Себастьян посчитал, что кабинка из некрашеного дерева будет смотреться лучше. Нам она в принципе не сильно нужна, берег здесь пустынный. Но надо же где-то переодеваться. Не хочется совсем уж прослыть людьми со странностями. А еще там лежит небольшой спасательный катер. На этом побережье иногда опасно плавать.

Дэлглиш не взял с собой ту палку, что, впрочем, и не требовалось. Она, без сомнений, была от этой кабинки. Возможно, Рональд Тривз подобрал ее случайно – как поступил бы с палкой любой человек на пляже – без особой цели, просто чтобы зашвырнуть в море. Нашел ли он ее здесь или дальше на берегу? Может, взял, чтобы ткнуть в нависающий над головой песчаный выступ? А вдруг эту сломанную деревяшку нес кто-то другой? Но Рональд Тривз был молод, по-видимому, физически здоров и силен. Могли ли его силой удерживать в песке, при этом не оставив на теле ни одной отметины?

Наступил отлив, и теперь мужчины шли по полосе влажного скользкого песка у самого края бурлящих волн, которые перехлестывали через два, очевидно, новых волнореза. Между ними лежали волнорезы, которые Дэлглиш помнил с детства, вернее, то, что от них осталось: несколько прямоугольных опор, глубоко увязших в песке.

– Новые волнорезы построили за счет Европейского сообщества как часть защитных сооружений береговой линии, – объяснил отец Мартин, подбирая полы плаща, чтобы взобраться на зеленый, покрытый илом конец волнореза. – Кое-где это изменило облик побережья.

Они прошли еще ярдов двести.

– Это здесь, – тихо произнес отец Мартин и направился к утесу.

Дэлглиш заметил воткнутый в песок крест из двух крепко связанных досок, которые прибило к берегу.

– Мы установили крест через день после того, как нашли Рональда, – объяснил отец Мартин. – Пока еще стоит. Наверное, прохожие не хотят его трогать. Впрочем, зимой в шторм море быстро доберется до этого места.

Песчаный утес насыщенного терракотового цвета над крестом выглядел так, словно его резали лопатой. Ветерок трепал бахрому из травы. Слева и справа кое-где породы сдвинулись, оставив под нависающими краями глубокие трещины и расщелины. Дэлглишу пришло на ум, что можно было бы лечь, подставив голову под такой уступ, и ткнуть в него палкой, тем самым обрушив полтонны песка. Но чтобы на это пойти, понадобилась бы экстраординарная сила воли или такое же отчаяние. Коммандер легко мог придумать парочку менее ужасных способов расстаться с жизнью. Если Рональд Тривз хотел покончить с собой, не проще ли было уплыть в море и подождать, пока холод и истощение не возьмут свое?

До сих пор слово «самоубийство» не упоминал ни он, ни отец Мартин; теперь настал момент его произнести.

– Эта смерть, отец, больше похожа на самоубийство, чем на несчастный случай. Но если Рональд Тривз хотел себя убить, не проще ли было уплыть в море?

– Рональд на это никогда бы не пошел: он боялся моря и даже не умел плавать. Он ни разу не купался. По-моему, я даже никогда не видел, чтобы он гулял по пляжу. Я, в частности, поэтому так удивился, что он выбрал Святой Ансельм, а не другой теологический колледж… Я боялся, что ты посчитаешь самоубийство более вероятным, чем несчастный случай. Такая версия принесет нам глубочайшие страдания. Если Рональд убил себя, а мы даже не подозревали, что он настолько несчастен, значит, мы его подвели, и нам нет прощения. Не могу поверить, что он пришел сюда, намереваясь совершить то, что в его случае было бы тяжким грехом.

– Парень снял плащ и сутану, аккуратно их сложил, – начал Дэлглиш. – Стал бы он так поступать, если бы просто хотел взобраться на утес?

– Все может быть. В этой одежде трудно куда-либо взобраться. Что особенно трогательно – он так педантично их уложил, рукавами внутрь. Как будто собирал вещи в поездку. Хотя, с другой стороны, мальчик он был аккуратный.

Дэлглиш призадумался. Зачем Рональд полез на утес? Если он что-то искал, то что это могло быть? Крошащиеся изменчивые склоны из песчаника, покрытого тонким слоем гальки и камней, вряд ли подходили на роль тайника. Время от времени там можно было найти что-то любопытное, кусочки янтаря, например, или человеческие кости, выброшенные на берег с кладбища, над которым давно сомкнулось море. Но даже если Тривз что-то углядел, где эта вещь сейчас? Рядом с телом не обнаружили ничего интересного, разве что ту деревяшку.

Они молча шли по берегу обратно, и Дэлглиш подстраивал свои большие шаги к менее уверенным шагам отца Мартина. Пожилой священник опустил голову навстречу ветру и поплотнее завернулся в черный плащ. У коммандера возникло ощущение, что рядом с ним идет олицетворение смерти.

Когда они сели в машину, Дэлглиш сказал:

– Я хотел бы переговорить с тем, кто нашел тело миссис Манро. Миссис Пилбим? И хорошо бы побеседовать с врачом, но трудно придумать предлог. Не стоит безосновательно возбуждать подозрения. Эта смерть и так принесла немало страданий.

– Доктор Меткалф должен заглянуть в колледж после обеда, – сообщил отец Мартин. – Питер Бакхерст, один из наших студентов, выздоравливает после инфекционного мононуклеоза. Он заболел в конце прошлого семестра. Родители работают за границей, и на каникулы мы оставили его здесь: за ним присматривают, его кормят, нам так спокойнее. Обычно доктор Меткалф, если у него есть хотя бы полчаса лишнего времени между вызовами, не упускает шанса потренировать своих собак. Возможно, мы его застанем.

Им повезло. Проехав мимо башен во двор, они увидели припаркованный перед зданием «рейндж-ровер». Мужчины уже выходили из машины, когда на ступеньках показался доктор Меткалф с чемоданчиком в руке; повернувшись, он помахал на прощание кому-то в доме. Доктор, высокий и загорелый, уже вплотную, как показалось Дэлглишу, подошел к пенсионному возрасту. Он направился к своему автомобилю, а когда открыл дверь, то оттуда с приветственным громким лаем бросились на хозяина два далматина. Шутливо ругаясь, доктор вытащил две огромные миски и пластиковую бутылку, открыл ее и налил собакам воду. Тут же раздалось хлюпанье, и мощные белые хвосты активно завиляли.

– Добрый день, отец! – крикнул Меткалф. – Питер идет на поправку, беспокоиться не о чем. Теперь ему нужно почаще выходить на улицу. Меньше теологии и больше свежего воздуха. Хочу отвести Аякса и Джаспера к озеру. Надеюсь, у вас все в порядке?

– Все хорошо, Джордж, спасибо. Познакомьтесь, это Адам Дэлглиш из Лондона. Он пробудет с нами день или два.

Доктор развернулся, посмотрел на Дэлглиша и, пожимая руку, одобряюще кивнул, как будто тот прошел медосмотр.

– Я надеялся увидеть миссис Манро, – начал Дэлглиш, – но опоздал. Я и не подозревал, что она была настолько больна. Впрочем, по словам отца Мартина, ее смерть не стала неожиданностью?

Доктор снял пиджак, вытащил толстенный свитер из машины и сменил туфли на уличные ботинки.

– Смерть не перестает меня удивлять, – сказал он. – Вот думаешь, что пациент не протянет и недели, а год спустя он полон интереса к жизни и всем надоедает. Считаешь, что по крайней мере еще месяцев шесть все будет хорошо, а утром узнаешь, что за ночь он угас. Поэтому я никогда не оцениваю, сколько у пациента осталось времени. Миссис Манро знала, что у нее плохо с сердцем – ведь она была медсестрой, – и ее смерть меня, естественно, не удивила.

– Выходит, колледж обошелся без второй аутопсии.

– Бог мой, конечно! Да и зачем она была нужна? Я регулярно осматривал бедняжку, более того, заходил за день до ее смерти. Вы были старинными друзьями? Она знала, что вы приедете погостить?

– Нет, – сказал Дэлглиш, – не знала.

– Жаль. Вот если бы она ждала этой встречи, то, глядишь, и продержалась бы. С сердечниками всякое бывает. Хотя всякое бывает с любыми пациентами, если на то пошло.

Он кивнул на прощание и зашагал прочь, а рядом с ним прыгали и резвились собаки.

– Если хочешь, давай посмотрим, у себя ли сейчас миссис Пилбим, – предложил отец Мартин. – Я провожу тебя до двери, познакомлю, а потом оставлю вас вдвоем.

13

Дверь на крыльцо в коттедже Святого Марка была широко открыта, и свет, разливаясь по красному плиточному полу, оживлял листья растений в терракотовых горшках, расставленных на невысоких полочках с обеих сторон. Отец Мартин не успел поднять руку к дверному молотку, как внутренняя дверь распахнулась, и улыбающаяся миссис Пилбим пригласила гостей войти. Священник быстро их познакомил и удалился, немного замешкавшись у двери, словно не был уверен, требуется ли благословение.

Дэлглиш вошел в небольшую, заставленную мебелью гостиную, и его захлестнуло ностальгическое, знакомое по детству ощущение умиротворения. В точно такой же комнате он ждал, будучи мальчиком, пока мать наносила визиты прихожанам: болтал ногами, сидя за столом, поглощая кекс с изюмом или, на Рождество, сладкие пирожки и прислушиваясь к тихому, робкому голосу матери. Все в комнате было привычно: маленький железный камин с декорированной вытяжкой; квадратный стол, покрытый красной синельной скатертью; два больших удобных кресла, одно из которых оказалось креслом-качалкой, по обе стороны от камина; безделушки на каминной полке: два стаффордширских терьера с выпученными глазами, вычурная ваза с надписью «Подарок из Саутенда» и куча фотографий в серебряных рамочках. Стены были увешаны викторианскими гравюрами в оригинальных красновато-коричневых рамках: какие-то неубедительно чистые ребятишки с родителями, идущие по лугу в церковь. Из распахнутого южного окна открывался вид на мыс, а узенький подоконник был заставлен разнообразными горшочками с кактусами и сенполиями. Общую картину нарушали лишь большой телевизор и видеомагнитофон в самом углу.

Миссис Пилбим была невысокой кругленькой женщиной с открытым обветренным лицом и светлыми волосами, аккуратно уложенными волнами. Поверх юбки на ней был передник с цветочным узором, который она сняла и повесила за дверью на крючок. Миссис Пилбим жестом пригласила гостя сесть в кресло-качалку, и они устроились друг напротив друга. Дэлглиш еле удержался, чтобы не откинуться назад и не начать уютно раскачиваться.

– Мне их оставила бабушка, – объяснила женщина, заметив, что коммандер разглядывает гравюры. – Я с ними выросла. Редж считает их немного слащавыми, а по мне, так в самый раз. Сейчас уже так не рисуют.

– Да, – согласился Дэлглиш, – не рисуют.

Ее взгляд был кротким, но в нем читался и здравый смысл. Сэр Элред Тривз ясно дал понять, что о расследовании распространяться не стоит, но не требовал держать его в секрете. Миссис Пилбим, как и отец Себастьян, имела полное право узнать правду, или по крайней мере столько, сколько необходимо.

– Дело касается смерти Рональда Тривза, – начал Дэлглиш. – Его отец, Элред Тривз, не смог присутствовать на следствии и попросил навести кое-какие справки, узнать, что случилось на самом деле. Он хочет удостовериться, что вердикт вынесен верно.

– Отец Себастьян сообщил нам, что вы зайдете, – сказала миссис Пилбим, – вопросы будете разные задавать. Чудна́я идея пришла сэру Элреду. Мне казалось, он оставит все как есть.

– А вы довольны решением присяжных, миссис Пилбим? – посмотрев на нее, спросил Дэлглиш.

– Тело нашла не я, и на дознании я тоже не была. Ко мне это вообще не имело никакого отношения. Хотя да, как-то странно. Все знают, что утесы опасны. И вот на тебе, мальчик-то помер. Не понимаю, чего хорошего хочет добиться его папаша. Ну поворошит старое…

– Я не могу побеседовать с миссис Манро, – сказал Дэлглиш, – но, может, она рассказывала вам, как нашла тело. Отец Мартин говорит, вы дружили.

– Бедняжка. Да, думаю, мы дружили, хотя Маргарет была не из тех, к кому можно зайти так, невзначай. Даже когда убили ее Чарли, я не чувствовала, что мы на самом деле близки. Он служил капитаном в сухопутных войсках, и она очень им гордилась. Говорила, что он всегда хотел стать военным. Его взяли в плен солдаты Ирландской республиканской армии. Думаю, у парня было какое-то секретное задание, и поэтому его пытали. Когда нам сообщили, я переехала к ней всего на неделю. Отец Себастьян попросил, хотя я бы и сама так сделала. А Маргарет никак не отреагировала, наверное, даже не заметила. Но если я ставила перед ней еду, она съедала кусочек-другой. Когда она вдруг попросила меня уйти, я обрадовалась. Она сказала: «Прости, Руби, ты была очень добра, но теперь, прошу тебя, уйди». И я ушла.

Несколько месяцев она была похожа на человека, который мучается в аду и при этом не может произнести ни единого звука. Глаза стали огромными, а сама вся съежилась. Потом мне показалось, что она, ну, понимаете, не то чтобы пришла в себя… Если такое случилось с твоим ребенком, это невозможно. Но хотя бы стала снова проявлять интерес к жизни. Так я думала. Мы все так думали. А после подписания Соглашения Страстной пятницы этих убийц выпустили из тюрьмы, и она не смогла этого вынести. Наверное, она страдала от одиночества. Хотя мальчишек любила: они всегда оставались для нее мальчишками, и, когда болели, она за ними ухаживала. Хотя, по-моему, после смерти Чарли они начали немного ее сторониться. Молодежь не любит смотреть на несчастье, и разве можно их за это винить?

– Когда они станут священниками, им придется этому научиться, – сказал Дэлглиш. – Не только смотреть, но и помогать.

– Научатся, наверное. Они хорошие ребятки.

– Миссис Пилбим, – спросил Дэлглиш, – а вам нравился Рональд Тривз?

Женщина ответила не сразу.

– Не мое это дело размышлять, нравился он мне или нет. Да и другим не пристало. Людей у нас живет мало, незачем заводить себе любимчиков. Отец Себастьян никогда этого не одобрял. Рональд не чувствовал себя здесь своим. Немного самодовольный, к другим относился излишне требовательно. Так обычно бывает, если чувствуешь себя не в своей тарелке. И никогда не упускал случая напомнить нам, что его отец богат.

– А к миссис Манро он, случайно, не был особенно расположен?

– К Маргарет? Наверное, можно сказать и так. Он, бывало, заходил к ней. Студентам положено заходить в коттеджи только по приглашению, но я подозреваю, что он иногда заскакивал к Маргарет просто так. Не представляю, о чем они могли говорить. Может, им просто нравилось общество друг друга.

– А она рассказывала, как нашла тело?

– Не особо, а я и не спрашивала. Конечно, на следствии и так все вылезло наружу, и я читала в газетах, но сама не ходила. Да и у нас это обсуждали, когда поблизости не было отца Себастьяна. Он сплетни терпеть не может.

– Она говорила вам, что записывала, как все произошло?

– Нет, не говорила. Но я не удивлена. Ее медом не корми, дай пописать. Такая она была, наша Маргарет. Пока Чарли не убили, она писала ему каждую неделю. Бывало, я захожу к ней, а она сидит за столом и строчит, страницу за страницей. Но она никогда не говорила, что пишет о молодом Рональде. Да и с чего бы?

– Это же вы нашли ее тело, когда с ней случился сердечный приступ? А что было потом, миссис Пилбим?

– Я возвращалась к себе сразу после шести и заметила, что у нее горит свет. Мы не виделись пару дней, не общались, и мне стало немного стыдно. Я подумала, что не забочусь о ней, а вдруг она хотела зайти, поужинать со мной и Реджем, телевизор вместе посмотреть. Поэтому я к ней и пошла. А там она, бедняжечка, в кресле, мертвая.

– Дверь была не заперта, или у вас был ключ?

– Не заперта. Да мы здесь и не закрываем их. Я постучала, и когда она не ответила, вошла. Мы так всегда делали. Тут я ее и увидела. Она уже окоченела, сидела в своем кресле деревянная как доска, а на коленях лежало вязанье. В правой руке еще была спица, продетая в петлю. Я, конечно, позвала отца Себастьяна, а он позвонил доктору Меткалфу. Доктор приезжал всего за день до этого. С сердцем у Маргарет было очень плохо, и проблем со свидетельством о смерти не возникло. По правде сказать, не самый ужасный конец. Всем нам можно лишь пожелать такой легкой смерти.

– Вы не заметили какого-нибудь листа или письма?

– На видном месте – нет, а я, конечно, копаться не стала. Да и смысл?

– Конечно, миссис Пилбим. Мне просто интересно, вдруг на столе лежала рукопись, письмо или документ?

– Нет, на столе ничего не было… Хотя есть одна странность – вряд ли она на самом деле вязала.

– Почему вы так считаете?

– Понимаете, она вязала зимний пуловер для отца Мартина. Он увидел такой в магазине в Ипсвиче и описал Маргарет. Она и решила связать ему подарок на Рождество. Но узор был очень мудреный: такой витой орнамент, с рисунком внутри, и она жаловалась, что он очень сложный. Я кучу раз видела, как она вяжет: ей всегда приходилось сверяться со схемой. К тому же на ней были очки, которые она надевает, чтобы смотреть телевизор. А для работы вблизи Маргарет всегда носила другие, в позолоченной оправе.

– И рядом не было схемы вязания?

– Нет, только спицы и шерсть. Да и спицу она держала необычно. Она вязала не так, как я: говорила, что так вяжут в Европе. Очень странный способ. Левую спицу держала неподвижно, а работала только правой. Я тогда подумала, как странно: зачем вязание на коленях, если она не вязала.

– Но вы об этом никому не рассказали?

– А зачем? Это ведь не важно, просто нелепица какая-то. Наверное, ей стало дурно и, дотянувшись до спиц с вязаньем, она села в кресло, а про схему забыла. Знаете, мне ее не хватает. Странно видеть пустующий коттедж, будто Маргарет просто внезапно исчезла. Она никогда не упоминала родственников, и вдруг выясняется, что есть какая-то сестра из Сурбитона. Она договорилась, чтобы тело отвезли на кремацию в Лондон, и приехала сюда с мужем убраться в коттедже. Иногда лишь смерть способна напомнить людям, что у них есть семья. Отец Себастьян организовал очень хорошую службу в церкви. Мы все принимали участие. Отец Себастьян предложил мне прочесть отрывок из святого Павла, но я сказала, что лучше просто помолюсь. Не могу понять святого Павла, и все. Он мне кажется каким-то смутьяном. Вот были небольшие группы христиан, занимались своим делом и, в общем и целом, жили нормально. Не без проблем, конечно, у кого их нет. А потом вдруг неожиданно возникает святой Павел, и давай всем указывать, всех критиковать. Или рассылал им эти свои письма. Я, например, не хотела бы получить такое письмо, так и сказала отцу Себастьяну.

– И что он на это ответил?

– Сказал, что святой Павел был одним из великих религиозных гениев, и если бы не он, мы бы сейчас не были христианами. На что я сказала, что уж кем-то мы были бы, и спросила, кем, на его взгляд. Похоже, отец Себастьян не знал ответа. Сказал, что подумает. Даже если подумал, то мне не сообщил. Я, видите ли, поднимаю вопросы, которые не освещаются программой теологического факультета Кембриджа.

И эти вопросы, пришло на ум Дэлглишу после того, как, отказавшись от чая с тортом, он вышел из коттеджа, волновали не только миссис Пилбим.

14

Доктор Эмма Лавенхэм выехала из Кембриджа позже, чем хотела. Джайлз обедал в столовой и, пока она паковала чемоданы, трепался о вещах, которые, по его разумению, нужно было уладить до отъезда. Она нутром чувствовала, как он рад, что ее задерживает. Джайлз никогда не одобрял ее периодических трехдневных поездок с лекциями в колледж Святого Ансельма. В открытую он не возражал, скорее всего, понимая, что Эмма посчитает это непростительным вмешательством в личную жизнь. У Джайлза были более искусные способы проявлять свое отношение к деятельности, которая проходила без его участия и к тому же в заведении, к которому он, как атеист, не испытывал особого уважения. Но пожаловаться на то, что страдает ее работа в Кембридже, он не мог.

Эмма опаздывала, и это значило, что ей не удастся избежать пробок – был вечер пятницы. Она задерживалась из раза в раз, поэтому обижалась на Джайлза за его тактику проволочек и была недовольна собой за то, что не сопротивляется более решительно. В конце прошлого семестра девушка начала понимать, что Джайлз становится собственником, требует больше времени и больше любви. Когда на горизонте замаячила перспектива возглавить кафедру одного университета на севере, он вдруг решил, что надо жениться: наверное, видел в этом подходящий способ увлечь ее за собой. Эмма знала: у него были собственные представления о том, что такое подходящая жена. И, к несчастью, она им, видимо, соответствовала… Ладно, хотя бы на следующие несколько дней надо выбросить это из головы, как и другие проблемы университетской жизни.

Еще три года назад Эмма обговорила условия работы в колледже. Как она поняла, отец Себастьян нанял ее в своей привычной манере: поднял свои кембриджские связи. Колледжу требовался преподаватель университета, по возможности молодой, чтобы в начале каждого семестра проводить три семинара по теме «Поэтическое наследие англиканства». Они хотели человека более или менее с именем, кто смог бы найти общий язык с молодыми студентами и приноровиться к духу колледжа Святого Ансельма. Каким был этот самый дух, отец Себастьян объяснить не потрудился. Ее должность, как позже рассказал директор, возникла непосредственно из пожеланий основательницы колледжа, мисс Арбетнот. В этом вопросе, как и во многих других, на нее оказали сильное влияние оксфордские друзья, принадлежащие высокой церкви, и женщина свято верила, что новопоставленным англиканским священникам просто необходимо быть в курсе своего литературного наследия.

Двадцативосьмилетнюю Эмму, которая недавно получила должность университетского лектора, пригласили, как выразился отец Себастьян, на неофициальную беседу, чтобы обсудить возможность работы в колледже. Позиция была предложена – и принята. Эмма выдвинула лишь одно условие: чтобы поэзия не ограничивалась писателями-англиканами и временны́ми рамками. Она сообщила отцу Себастьяну, что хочет включить в программу стихотворения Джерарда Мэнли Хопкинса и увеличить рассматриваемый период, затронув современных поэтов, например Т.С. Элиота. Отец Себастьян, очевидно, убедившись, что Эмма – кандидатура подходящая, был не против оставить детали на ее усмотрение. Он появился лишь на третьем семинаре, где своим молчаливым присутствием произвел устрашающий эффект, и в дальнейшем не проявлял к курсу никакого интереса.

Эти три дня в Святом Ансельме, как и предшествовавшие им выходные, стали для нее очень важными, Эмма ждала их с нетерпением и никогда не оставалась разочарованной. В Кембридже были свои подводные камни. Она рано заняла пост университетского лектора, по ее мнению, даже слишком рано. Сложно было совмещать преподавание, которое она обожала, с необходимостью проводить исследования, организационными обязанностями и заботой о студентах, которые все чаще со своими проблемами первым делом приходили к ней. Кто-то, прежде успешно справившись с уровнем А, считал рекомендованные списки для чтения чрезмерно длинными, а кто-то страдал от тоски по дому, стыдился этого и чувствовал, что недостаточно подготовлен к новой необычной жизни.

Все было и так непросто, а тут еще Джайлз со своими запросами, да и в собственных чувствах Эмма слегка запуталась.

Размеренная и умиротворенная жизнь в уединенности колледжа Святого Ансельма стала для нее настоящим утешением. Там она могла поговорить о любимой поэзии с умными молодыми людьми, которым не требовалось еженедельно писать сочинения, бессознательно стараясь угодить ей приемлемыми идеями, и над которыми не висела угроза грядущего экзамена. Они нравились ей, а она, хотя и не одобряла их периодических романтических или амурных поползновений, знала, что нравится им. Ребятам было приятно видеть в колледже женщину, ждать ее приезда и считать ее союзником. Но ее с радушием принимали не только студенты. Эмму всегда встречали как друга. Отец Себастьян обычно приветствовал ее спокойно, даже формально, хотя не мог скрыть, что доволен своим выбором. Зато другие священники, когда Эмма приезжала в колледж, демонстрировали свою радость более открыто.

Возвращаясь в Святой Ансельм, она всегда предвкушала удовольствие, а вот регулярные поездки домой – дочерний долг – оставляли на душе лишь тяжесть. Ее отец, уйдя с должности в Оксфорде, перебрался в квартиру в доме возле станции Мэрилебон. Стены из красного кирпича по цвету напоминали сырое мясо, а громоздкая мебель, темные обои и окна с сеткой от мошки создавали неизменную атмосферу душевного уныния, которую отец, похоже, не замечал.

Генри Лавенхэм женился поздно, но вскоре после рождения второй дочери жена скончалась от рака молочной железы. Эмме на тот момент стукнуло всего три. Позже ей стало казаться, что отец перенес на новорожденную девочку всю ту любовь, которую испытывал к своей жене, еще и усиленную состраданием к беспомощности ребенка, лишенного матери. Эмма всегда знала, что ее любят меньше, но не испытывала ни обиды, ни ревности и возмещала недостаток любви, упорно работая и добиваясь поставленных целей. С юных лет она слышала о себе «замечательная» и «красивая». И то и другое налагало бремя: в первом звучало ожидание успеха, который пришел к ней слишком просто и потому не вызывал доверия; во втором – загадка, иногда даже настоящая мука. В красотку она превратилась лишь в подростковом возрасте и часто смотрелась в зеркало, пытаясь определить и оценить это достояние с явно завышенной стоимостью. Девушка уже тогда осознавала, что привлекательная внешность и миловидность – благодать, а красота – опасный и менее послушный дар.

Пока сестре Марианне не исполнилось одиннадцать, за девочками присматривала тетка со стороны отца, благоразумная, сдержанная и добросовестная особа, полностью лишенная материнского инстинкта, зато знающая, что такое долг. Она проявляла постоянство, но не выказывала сентиментальности, а как только решила, что Марианна достаточно взрослая, тут же отчалила в свой собственный мир, полный собак, бриджа и путешествий за границу. Девочки восприняли ее уход без особых переживаний.

Однако вскоре Марианна погибла – в тринадцатый день рождения ее сбил пьяный водитель, – и Эмма с отцом остались одни.

Когда она приезжала в гости, он настолько добросовестно старался быть любезным, что порой становилось невмоготу. Возможно, дефицит общения и попытки избегать демонстрации привязанности – грубо говоря, отчуждение, ведь они явно стали друг другу чужими – возникли потому, что отец понимал: сейчас, когда ему уже за семьдесят и вокруг никого нет, унизительно и нелепо требовать от дочери любви, которая раньше ему была без надобности.