Читать книгу Смерть эксперта-свидетеля - Филлис Дороти Джеймс - Страница 7

Без десяти девять почтовый фургон подъехал к Спроггову коттеджу на окраине Чевишема, чтобы доставить письмо. Письмо было адресовано мисс Стелле Моусон, Лавандовый коттедж, Чевишем, но почтальон был человек здешний и разница в названии коттеджа его не смущала. Целых четыре поколения Спроггов жили здесь раньше, и крохотная треугольная лужайка перед домом всегда звалась Спрогговым лужком. Новый владелец, пристроив к коттеджу гараж, современную кухню и ванную, решил отметить эту метаморфозу, насадив вокруг дома зеленую изгородь из кустов лаванды и изменив название. Но местные жители сочли новое название всего лишь чудной прихотью чужака, которую вовсе ни к чему признавать, а тем более использовать. Лавандовая изгородь, как бы из сочувствия к их точке зрения, не смогла пережить первую же местную зиму, и Спроггов коттедж остался Спрогговым коттеджем.

Анджела Фоули, в свои двадцать семь лет личный секретарь директора Лаборатории Хоггата, взяла конверт. Уже по качеству бумаги, по профессионально отпечатанному адресу и лондонской марке она тотчас же догадалась, что это за письмо. Этого письма они и ждали. С конвертом в руке Анджела прошла на кухню, где завтракала вместе с подругой, и молча протянула ей письмо. Внимательно следила за выражением ее лица, пока та читала. Подождав с минуту, спросила:

– Стелла? Ну, что?

– То, чего мы боялись. Он больше не может ждать. Ему нужно побыстрее продать дом, и у него имеется приятель, которому этот коттедж может пригодиться – выходные проводить. Как постоянные съемщики, мы имеем право первого выбора, но к следующему понедельнику он должен знать, интересует нас его предложение или нет.

Стелла перебросила листок через стол Анджеле. Анджела с горечью откликнулась:

– Интересует? Разумеется, интересует! Он и сам это прекрасно знает. Мы ему несколько недель назад дали знать, что ищем деньги под закладную.

– Ну, это просто у юристов жаргон такой. На самом деле его поверенный просто хочет выяснить, готовы мы купить коттедж или нет. А у нас ответ может быть только один – не готовы.

Арифметика тут простая. Нечего было и обсуждать. Владелец запрашивал шестнадцать тысяч фунтов. Ни один банк, дающий ссуды под закладные, куда бы они ни обращались, не давал больше десяти. Обе вместе они сэкономили чуть больше двух тысяч фунтов. Для первого взноса не хватало четырех. А время поджимало, и эти четыре достать было так же невозможно, как если бы им недоставало сорока.

Анджела сказала:

– Меньше он, наверное, ни за что не возьмет?

– Нет. Мы ведь уже пробовали. Да и с чего бы вдруг? Полностью обновленный коттедж семнадцатого века, с тростниковой крышей. Да мы и сами его улучшали, насадили сад. Глупо было бы отдать дом дешевле, чем за шестнадцать, даже постоянно живущим съемщикам.

– Но, Стар, мы же и есть постоянно живущие! Ему придется сначала выселить нас!

– Только по этой причине он и ждет так долго. Знает, в наших силах ему все осложнить. Но я вовсе не собираюсь жить тут, зная, что нас едва терпят, что в конце концов все равно придется съехать. Я не смогу писать в таких условиях.

– Но нам ведь не собрать четыре тысячи за неделю! И кредит в банке не взять – при том, как обстоят сейчас дела, даже если бы…

– Если бы у меня книга должна была выйти в этом году. Но она не выйдет. И то, что я зарабатываю своими писаниями, едва покрывает мою часть расходов на жизнь. Ты очень тактично ни словом об этом не обмолвилась.

Но она и не собиралась этого говорить. Стелла не из тех писателей, что работают как конвейер, выпуская одну книгу за другой. И нельзя рассчитывать, что ее книги принесут много денег. Как это сказал один из недавних рецензентов? «Изощренная наблюдательность в сочетании с элегантной, глубоко эмоциональной и многосмысленной прозой». Неудивительно, что Анджела может наизусть цитировать все рецензии, хоть порой и задумывается над тем, что же в них на самом деле имеется в виду. Ведь именно она так аккуратно и тщательно наклеивает их на страницы альбома для вырезок, который Стелла так подчеркнуто презирает! Она смотрела, как подруга ходит взад-вперед по кухне: голова опущена, руки глубоко засунуты в карманы домашнего платья, шаг – напряженно крадущийся… Эту ее манеру ходить они меж собой называли «тигриной охотой». Потом Стелла сказала:

– Как жаль, что этот твой кузен такой неприятный. Можно было бы попросить у него взаймы. Он легко обошелся бы без такой суммы.

– Но я ведь уже обращалась к нему. Не из-за дома, конечно. Я уже как-то просила его одолжить мне денег.

Смешно, до чего трудно ей было признаться в этом. В конце концов, Эдвин действительно ее кузен. Она вправе была у него попросить. И кроме того, это же были деньги ее собственной бабушки! И непонятно, почему Стар сердится. Временами Анджела совсем не страдала, когда Стелла сердилась. Иногда даже нарочно провоцировала эти вспышки гнева, ожидая – возбужденно и полувиновато – взрыва горечи и отчаяния. В такие моменты она чувствовала себя не столько жертвой, сколько привилегированным зрителем, еще более наслаждаясь неминуемым раскаянием и сладостью примирения. Но сейчас, впервые за все время, она ощутила холодок настоящего страха.

– Когда?

Отступать было некуда:

– В прошлый вторник. Вечером. После того как ты решила, что нам следует отменить заказ на мартовскую поездку в Венецию – из-за разницы в курсах валют. Я хотела, чтоб это был подарок тебе ко дню рождения. Поездка в Венецию.

Анджела рисовала себе эту сцену. Как она протягивает Стар билеты и гостиничные квитанции, вложенные в огромную поздравительную открытку. Как Стар пытается скрыть удивление и восторг. Как они вместе сидят над картами и путеводителями, планируя маршруты на каждый восхитительный день. Увидеть впервые в жизни ни с чем не сравнимый собор Святого Марка с западной стороны площади. Стар читала ей Раскина – описание этого вида: «Бесчисленные колонны и белые купола, образующие удлиненную пирамиду красочного света». Вместе стоять на Пьяцетте ранним утром, глядя через сверкающие воды на Сан у Джорджо Маджоре. Мечта. Такая же хрупкая, как и сам этот разрушающийся город. Но надежда на ее исполнение стоила того, чтобы сделать усилие над собой и попросить Эдвина одолжить им деньги.

– И что же он ответил?

Не оставалось ни малейшей возможности смягчить жестокий отказ и стереть из памяти всю унизительную сцену.

– Он ответил – нет.

– Я полагаю, ты объяснила ему, зачем тебе эти деньги? Тебе ни на минуту не пришло в голову, что мы уезжаем отсюда, чтобы побыть наедине, что наш отпуск – это наше личное дело, и мне может быть унизителен тот факт, что я не могу позволить себе поехать с тобой в Венецию даже на десять дней, даже в комплексное турне, и что Эдвину об этом известно.

– Я ему не сказала! – Анджела отрицала обвинение со всей страстностью, на какую была способна: ее испугал вдруг охрипший голос подруги и к глазам подступили жгучие слезы. Как странно, думала она, что только я способна плакать. Из них двоих Стар была самой эмоциональной, самой страстной. Но Стар никогда не плакала. – Я ничего ему не сказала. Только – что мне нужны деньги.

– Сколько?

Она заколебалась. Может, лучше солгать? Но она никогда не лгала Стелле.

– Пятьсот фунтов. Я подумала, уж если ехать, то чтобы все было, как надо. И сказала ему, что мне очень нужны пятьсот фунтов.

– Так что неудивительно, что на этот неопровержимый довод он ответил отказом. Что он конкретно сказал?

– Только то, что наша бабушка очень определенно выразила в завещании свои намерения и он не собирается действовать им вопреки. Тогда я сказала, что все эти деньги все равно отойдут ко мне после его смерти… То есть ведь он мне сам так сказал, когда прочли завещание… И что тогда будет слишком поздно – я буду уже старая. Или умру раньше его. И что важно то, что сейчас. Но я ему не сказала, зачем мне эти деньги. Клянусь тебе.

– Клянешься? Зачем так драматично? Мы же не в суде! А что он еще сказал?

Если бы только Стар перестала ходить взад-вперед, обернулась бы и взглянула на нее, если бы перестала допрашивать этим ледяным инквизиторским тоном! Следующую часть разговора было еще труднее передать. Она и самой себе не могла объяснить почему, но ей так хотелось выбросить это из головы, хотя бы на миг. Когда-нибудь, в подходящий момент, она об этом обязательно рассказала бы. Она никогда не предполагала, что ее принудят к откровенности так неожиданно и жестоко.

– Ну, он сказал, чтобы я не рассчитывала на его завещание. Он сказал, у него могут появиться новые обязательства. «Обязательства» – именно это слово он употребил. И если они появятся, завещание потеряет силу.

Стар резко повернулась и теперь смотрела прямо на нее.

– Новые обязательства? Женитьба! Ну, это совершенно смехотворно! Он – женится! Этот выщелоченный педант, этот самовлюбленный ханжа! Да способен ли он добровольно коснуться живого тела – кроме своего собственного? Зло, совершаемое в одиночку, тайные мазохистские грешки – вот все, что доступно его пониманию. Нет, зло – это, пожалуй, слишком для него сильно. Он – и женитьба? А ты не думаешь… – Она вдруг смолкла.

Анджела сказала:

– Он ничего не говорил о женитьбе.

– А зачем говорить? Что иное может автоматически сделать уже написанное завещание утратившим силу? Если не написано новое? Женитьба отменяет прежнее завещание. Ты разве не знала?

– Ты хочешь сказать, как только он женится, я утрачиваю право наследования?

– Да.

– Но это же несправедливо!

– С каких это пор жизнь стала отличаться справедливостью? Разве справедливо, что ваша бабушка оставила все деньги ему, так как он – мужчина, вместо того чтобы разделить их между вами поровну? Понятно, она придерживалась старого предрассудка, что женщины не должны обладать деньгами. Справедливо, что ты – всего лишь секретарь в Лаборатории Хоггата, потому что никто не позаботился дать тебе образование получше? И вовсе несправедливо, если уж мы заговорили об этом, что тебе приходится материально поддерживать меня.

– Я тебя не поддерживаю. Наоборот – во всех отношениях, кроме самого несущественного, ты поддерживаешь меня.

– До чего же унизительно – после смерти стоить больше, чем при жизни! Если бы у меня разорвалось сердце – нынче вечером – у тебя все сразу уладилось бы. Ты смогла бы получить мою страховку и купить этот дом. И остаться тут. Банк дал бы тебе кредит сразу, как стало бы известно, что ты моя наследница.

– Зачем мне тут оставаться без тебя? Не хочу.

– Ну, если бы тебе пришлось отсюда уехать, моя смерть по крайней мере дала бы тебе возможность самой устраивать свою жизнь так, как ты захочешь.

Анджела выкрикнула, протестуя:

– Я никогда ни с кем не смогу жить вместе, кроме тебя! И я не хочу жить нигде в другом месте – только здесь, в этом доме. И ты прекрасно это знаешь. Потому что здесь мы – дома!

Здесь они были дома. Это был ее – единственный за всю жизнь – дом. Не нужно было приглядываться, чтобы с поразительной ясностью разглядеть каждый знакомый и любимый предмет из тех, что ее здесь окружали. Ночью, лежа в постели, Анджела могла вообразить, как она уверенно проходит по всему дому, любовно касаясь то одной, то другой вещи, радуясь самой мысли о том, какие – обоюдные – воспоминания связаны с ними, черпая в этих воспоминаниях поддержку. Вот два викторианских цветочных горшка – глазурованные, на одинаковых подставках из дерева: их они отыскали в Рядах, в Брайтоне, в какой-то из выходных. Пейзаж маслом – Уикенские Болота, – восемнадцатый век: неразборчивая подпись художника, которую они пытались рассмотреть даже под микроскопом, позволила им провести столько счастливых мгновений в самых невероятных догадках. Французский меч в узорных ножнах, обнаруженный на деревенской распродаже, висел теперь у них над камином. Дело было не просто в том, что все это – их, их собственное: дерево, фарфор, картины, столовое и постельное белье – все это были символы их жизни вместе. Этот коттедж, эти их вещи означали, что они – вместе, украшали и придавали реальность их совместному существованию так же, как цветы и кустарник, насаженные ими в саду, ограждали подопечную им территорию – территорию взаимного доверия.

Вдруг с неизъяснимым ужасом ей вспомнился часто повторяющийся кошмарный сон. Они обе стоят лицом друг к другу, в какой-то мансарде. Голые стены в пятнах от снятых картин, доски пола неприятно шероховаты под босыми ногами. Обе они обнажены – двое чуждых друг другу людей, голых, в голой пустыне. Она пытается протянуть руки к Стелле, коснуться ее пальцев, но не может приподнять чудовищно распухшие, тяжелые комья плоти, в которые обратились ее предплечья и кисти. Дрожь, сотрясшая тело, вернула Анджелу в реальность, в холодное осеннее утро, ко все еще звучащему голосу подруги.

– Сколько же оставила ваша бабушка? Ты говорила, но я не помню.

– Около тридцати тысяч, кажется.

– А он, разумеется, ничего из этой суммы не потратил. Живет со стариком отцом в жалком домишке при мельнице. Даже мельницу не подновил. Им обоим его зарплаты за глаза хватит, не говоря уже о пенсии, которую старик получает. Лорример ведь старший научный, да? Сколько ему платят?

– Он главный научный сотрудник. Тарифная ставка – до восьми тысяч.

– О Господи! Да он больше за один год получает, чем я – за четыре романа! Ну, я думаю, если он из-за пяти сотен уперся, то уж с четырьмя тысячами вряд ли расстанется, тем более что высоких процентов мы ему никак предложить не можем. Пожалуй, я решусь сама с ним поговорить.

Разумеется, Стелла просто ее поддразнивала, но Анджела слишком поздно догадалась об этом и не смогла скрыть охватившей ее паники:

– Нет, Стар, прошу тебя! Ни за что!

– Ты и в самом деле его так ненавидишь?

– Не ненавижу, нет. Он мне безразличен. Просто я не хочу быть ему ничем обязана.

– Так и я этого не хочу. Ты и не будешь ему ничем обязана.

Анджела вышла в переднюю и вернулась, надевая пальто.

– Я опоздаю в Лабораторию, если задержусь хоть на минуту. Жаркое – в духовке. Постарайся не забыть включить духовку в половине шестого. И не трогай регулятор. Я убавлю огонь, когда вернусь.

– Мне думается, я справлюсь.

– Я беру с собой бутерброды, так что к ленчу домой не приду. В холодильнике – ветчина и салат. Тебе этого хватит, а, Стар?

– Не беспокойся, как-нибудь выживу.

– То, что я вчера отпечатала, – в папке. Но я не перечитывала.

– Ай-яй-яй, как нехорошо!

Стелла проводила подругу до двери.

– Я не удивлюсь, если в Лаборатории все думают, что я тебя эксплуатирую.

– В Лаборатории никто о тебе ничего не знает. И мне безразлично, что они там думают.

– А Эдвин? Он тоже думает, что я тебя эксплуатирую? Или – что он вообще думает обо мне?

– Я не желаю о нем говорить.

Анджела накинула шарф на белокурые волосы. В древнем зеркале с рамой из резных ракушек она увидела себя и Стеллу, с лицами, искаженными дефектом в стекле: зеленовато-карие, огромные глаза Стеллы расплылись, словно мазки влажной краски, заполнив глубокие впадины между носом и ртом, а ее собственный широкий лоб выпукло выпятился, как у ребенка-гидроцефала.

– Интересно, что бы я почувствовала, если бы Эдвин вдруг на этой неделе умер? – сказала она. – Сердечный приступ, автомобильная катастрофа, кровоизлияние в мозг…

– Жизнь вовсе не так удобно устроена.

– Смерть тоже. Стар, ты ответишь сегодня этому поверенному?

– Он не ждет ответа раньше понедельника. Я могу просто позвонить ему в Лондонскую контору в понедельник утром. Так у нас будет еще пять дней. За пять дней всякое может случиться.