Читать книгу Тюремные байки - Фима Жиганец - Страница 4

Остался Васильич на этом свете без родины и флага – проще говоря, один-одинёшенек. В свои пятьдесят шесть лет имеет он за сутулой зэковской спиной семь судимостей по благородным воровским статьям: и по древней 162-й, и по старой 144-й, и по новой 158-й¹⁵. Ну, положим, не совсем уж без никому «пассажир»: два старших брательника есть, оба алкаша, один сам недавно с зоны откинулся; да сеструха с племяшами, которой вся её родня по мужской линии давно обрыдла. В общем, хрена лысого кто «дачку»¹⁶ бродяге тусанёт¹⁷.

Вот и рысачит¹⁸ Васильич по зоне с утра до вечера, восьмерики крутит¹⁹: где бы чего выкружить²⁰, как бы перекантоваться. Там что-то от чужой посылки отломится, здесь чифирнуть ребята пригласят, тут братва от щедрот подбанчит²¹ за байку из старой лагерной жизни. Ну, бывает, в нардишки пофартит – на мелочь, конечно, да и то с новичками: битый арестант с Васильичем если и сядет шпилить²², то разве что под Азовский банк²³. Потому – что со старика взять: голимый, как бубен²⁴…

Рад бы зэк подработать копейку на «промке»²⁵: не тот уже возраст, чтобы жать на блатную педаль²⁶ (мол, пусть «быки»²⁷ рогами упираются, а я – крадун по жизни). Только ведь сроду ничего тяжелее хрена в руках не держал. Да к тому же производство в колонии еле теплится, классным «пахарям» – и тем работы не хватает.

Вот и приходится Васильичу вертеться, как ужу под вилами. Изворачивайся, а стойку держи. Дашь послабление, заметит по тебе народец, что бедствуешь и мыкаешься, – никто не пожалеет, а наоборот, сходу зачислят в «чертяки»²⁸. И потом, как ластами ни шлёпай, к порядочным арестантам уже не прибьёшься.

У Васильича в последнее время к тому идёт. Ну, прикид²⁹ арестантский пока ещё терпеть можно. Это пусть молодняк блатует и жужжит³⁰ в своих «Адидасах» да «Пумах» (поглядели бы мы, как они в таком наряде лет десять назад в локалке бы появились! Дубаки³¹ эти костюмчики вместе со шкурой содрали бы…). Старому каторжанину довольно обычной «лагерной тройки»: пайка, майка да фуфайка. Если ты не «чушкарь»³² позорный, арестантскую робу да шкерята³³ всегда можешь содержать в аккурате.

Со жрачкой тоже, в принципе, не проблема: битый каторжанин найдёт, что кинуть на кишку. Да и поголодуешь, ништяк, небольшой барин. Было время, в шизняке по пятнадцать суток парился в системе «день лётный – день пролётный»³⁴.

Самая большая проблема для Васильича… бритьё. Вот уж, казалось бы, невелика беда: какую-нибудь «тяпочку» всегда «вырулить» у пацанов можно. До последнего времени так и было. Но чем дальше, тем хуже. Жадный пошёл арестантский люд, сварливый. Каждый грош считает, каждую кроху под себя гребёт. Хуже того, даже в ларьке бритву не купишь: только поганая «полова»³⁵, сигареты да просроченное печенье. И как-то неожиданно оказалось, что вот уж пятые сутки Васильичу бриться нечем. Председатель СДП, проходя мимо, бросил:

– Ты чего это, дед? Оброс щетиной, как кабан… Подводишь отряд! Не доводи до греха, чтоб я твою седину не позорил!

Побриться, конечно, надо бы, думает Васильич. И не в председателе дело, чихать на него, козла косячного³⁶. А вот если братва³⁷ обратит внимание – это уж грех большой. Но кто же из ребят свой станок даст? Только попроси, сразу попадёшь на острый арестантский язычок – и пиши пропало. А время идёт. Председатель, чувырло братское, шутить не будет. Вот уж точно глухой форшмак³⁸: попасть в шизняк из-за небритой рожи! Запомоят³⁹ зэки на всю оставшуюся жизнь…

Психует внутрях бродяга, меряет шагами барак в длину и в ширину. А между тем жилая секция постепенно пустеет. Кто на работу в «промку» вышел (счастливчики!), кто сетки во дворе вяжет под овощи (в помещении – душняк), а несколько ребят попёрлись в клуб на репетицию (артисты, кайлом бы вас по черепу!).

Присаживается Васильич на родную койку, и вдруг взгляд его замирает на тумбочке, которую он делит с одним из «артистов» – Саней Бехтеревым, классным гитаристом. На «гараже» лежит и поблескивает металлом новенький Санин станок – «Шик». Дорогущая штуковина! А сам Саня погарцевал в клуб поперёд всех: его пайкой не корми, дай только горло подрать. А что, мыслит себе Васильич, ведь не будет большого греха, если я этим самым «Шиком» поскребу свою щетину. Лезвие классное, пара-тройка минут – и лицо будет гладким, как лысина у Вовы в мавзолее. И не заметит никто. Саня в «сарае» чуть не до отбоя по струнам лупить будет: праздничный концерт готовят.

И сам не заметил, как рука потянулась и торопливо схватила импортную штучку. А ноги – бегом в умывальник! Намыливает Васильич рожу хозяйственным мылом – и амором бросается изничтожать седую жёсткую растительность. Вскоре с одной щекой покончено. Арестант с удовлетворением глядится в зеркало. Ален Делон, в рот ему говяжий веник!

Только было старик принимается за правую щёку – как вдруг из жилой секции доносится истерический вопль:

– Крысы!

Васильича встряхивает, как негра на электрическом стуле. Он сходу узнаёт голос крысолова. Это – Саня-гитарист. И понимает похолодевший всей своей ливеркой⁴⁰ каторжанин, что орёт Саня вовсе не от страха перед гнусными серыми грызунами. «Артист» издаёт боевой клич индейца-ирокеза, готового снять вражий скальп. А небритая бледнолицая жертва – несчастный старичок в линялой тельняшечке, в ужасе застывший над раковиной. Но сам ирокез пока об этом не догадывается…

– Крысы позорные⁴¹! Станок утащили, твари! Найду – грызло вырву!

Что-то вспыхивает в голове пожилого арестанта, потом на него обрушивается внезапное затмение – и когда он приходит в себя, то видит, что стоит перед урной для мусора, на дне которой весело поблескивает трижды проклятый станок. И в тот же момент за спиной раздаётся срывающийся голос Сани:

– Васильич, ты не видел, какая гнида у меня мойку⁴² спиздила?!

Васильич обречённо поворачивается лицом к вопрошающему, и эта полувыбритая, испуганная, жалкая рожа с глазами, полными слёз, с дрожащими губами – без единого звука красноречиво отвечает на вопрос гитариста…

– Тю! Ты, что ли, взял, хрен моржовый? – растерянно выдавливает Саня. За спиной его, как тень, маячит фигура Вовы Коржика – «сидельца» тихого, незаметного, но, что называется, «крученого» – этот своего не упустит.

– Ты чё, батя, с тубаря⁴³ упал? – раздражённо бросает Бехтерев. – Ты ж старый каторжанин, порядки должен знать! Вот на кого бы никогда не подумал. Ну, спросил бы, блин, у меня. Станок бы я, положим, не дал, а вот где-то лежала писка⁴⁴ китаёзная… Лады, замнём для ясности. Где станок-то?

Старика мандражит мелкой дрожью, в ответ он способен только тихо пискнуть что-то невразумительное.

Саня смотрит на Васильича, потом – на мусорную корзину. Внезапно на него нисходит просветление. В два прыжка он подскакивает к урне, заглядывает…

– Блядво тунгусское, гондон ты штопаный, ты охерел, в натуре?! На хер ты его туда швырнул, старый мудак?!

Старый мудак и сам не знает, зачем он это сделал. Но понимает, что совершил непоправимое: теперь станок уже не вернуть. Ни один нормальный арестант не опустится до того, чтобы вынуть свою вещь, какой бы ценной она ни была, из мусорника, и вновь ею пользоваться. Не будь никого поблизости, Бехтерев сделал бы это не задумываясь. Но при свидетелях… Да лучше руки себе обрубить. Пропала мойка, шлёт со дна корзины затяжной воздушный поцелуй.

– Да, ханэ тебе, дедушка, – ласково и сочувственно обращается к Васильичу Коржик. – Попал ты, отец, к бабаю на хер⁴⁵.

– Короче, так, – резко и зло перебивает Коржика Саня. – Жду до отбоя. Если ты, старый пень, не возвращаешь мне такой же станок или бабки в тройном размере – я тебе при всех предъявляю крысятничество⁴⁶