Читать книгу Рассказы - Фируза Замалетдинова, Фирузя Замалетдинова - Страница 5

Мама мне говорила, что не только людские судьбы, даже птичьи не бывают похожими. Этой весной на берёзу, растущую напротив нашего дома, снова вернулся скворец. Вернулся один. Наверное, потерял свою половинку в пути. Мама тяжело вздыхает… птицы не могут опереться на крылья друг друга.

Мама рассказывает мне о птицах. А я сижу и вспоминаю своих подружек.

* * *

Да, их у меня две. Две подруги. Одна, Гульсирин, живёт на том конце улицы, а на этом – Нурзада. Мы часто захаживаем друг к другу повидаться…

Гульсирин из большой шумной семьи. У неё четыре сестрёнки и братишка. Да и старший брат в прошлом году из башкирской стороны привёл в дом невестушку, которая вот уже целый год перед печкой постоянно чистит картошку. Приди к ним в любое время суток, наткнёшься на одну и ту же картину: перед большой русской печью в цветастом платке сидит сноха, в руках у неё блестящий алюминиевый нож, а рядом с ней ведро грязной картошки.

У нас чернозём. Приходится мыть картошку несколько раз, пока не появится желтизна. Поэтому и смывают только землю.

А рядом с печкой бормочет её свекровь – тётя Кафия, которая постоянно чем-то недовольна. Она всегда выглядит сердитой. Даже здороваться с ней тяжело. Если спросишь, как здоровье, она отвечает: «Что, ты врач, что ли, о моём здоровье справляться?» И всё желание с ней разговаривать отпадает. А мне в такие дни становится плохо. Целыми днями думаю о происходящем в их доме. Иногда не смыкаю глаз, жалея Гульсирин и особенно их сноху. Тот нож и ведро с картошкой тоже всё время перед глазами, мне жалко даже их.

Как только я к ним прихожу, тётя Кафия начинает стонать и ругать свою сноху:

– Что, пораньше нельзя было тебе встать и почистить эту картошку? Расселась тут прямо на моём пути…

Сноха не отвечает. У неё в руках острый алюминиевый нож. Она чистит картошку.

– Мама, ну хоть перед чужими людьми не ворчи, а… – это Гульсирин встревает. Она перед зеркалом наводит марафет. Ей передо мной неудобно за свою мать.

– Ай, рука болит, нога горит… ну вот, если б с утра она всё почистила, то не сидела бы тут, посередине дома, – тётя Кафия продолжает ворчать.

Мне уже и сам дом, и окна кажутся маленькими, да и потолок будто вот-вот упадёт. Я начинаю задыхаться. А она знай себе возится около печки и даже не смотрит на сноху, но голос её всё повышается:

– Нет чтобы с утра пораньше встать… Соня… Ай, моя спина, ай, ноги мои, ноги…

Мне хочется громко заплакать от жалости к молодухе. Она похожа на Айсылу из сказки, которую мачеха заставляла таскать воду в бездонную бочку. Её хоть к себе взяла луна…

– Что ты поставила своё ведро тут под ноги… ай, мои ноги… умираю… Будь ты проклята…

Последнее предложение кому адресовано, непонятно, снохе или болезни. Сноха молчит. И не торопясь продолжает свою работу. И с места не двигается. Как сидела, так и сидит. А свекровь придирается к ней без причины. Потому что перед печкой свободного места много и спокойно можно её обойти. Да и никто из домашних не заходит туда. Там всегда возятся вдвоём свекровь и сноха. Тётя Кафия подбрасывает в печку поленья, а сноха чистит картошку…

А девочки, в основном, крутятся около зеркала. Вот Гульсирин спокойно красится… Моё сердце готово уже выпрыгнуть из грудной клетки, оно готово улететь, плохо ему тут. Каждый раз корю себя в том, почему я прихожу сюда. Но не могу не прийти. Здесь живёт моя близкая подруга, – хранительница всех моих девичьих секретов. Она очень весёлая, хорошенькая. Вот Гульсирин заканчивает наряжаться, наконец, мы идём к выходу. И в это время открывается дверь… Вытянув испачканные в грязи и машинном масле большие лопатообразные руки, заходит её старший брат. Он тракторист. Все в деревне хвалят его, говорят, что он является хозяином годового урожая, который вырастает на наших полях. Это он пропадает круглыми сутками на картофельном поле. До женитьбы, говорят, Нур не очень хорошо работал, но женитьба его изменила в хорошую сторону. Сейчас сразу видно, что он – настоящий работяга. Нур в масляном комбинезоне проходит к печке. Его большие руки тянутся к жене. Он не замечает даже нас. Всё его внимание обращено на молодую жену: улыбается и подмигивает ей.

В доме сразу становится как-то свободно. Потолки кажутся высокими. Окна начинают смеяться. И молодая жена тоже светится от улыбки. Они видят только друг друга. Сноха берёт в руки кумган и идёт навстречу мужу. Я поражаюсь, как она может улыбаться? Или я даже восхищаюсь, не знаю.

– Есть хочется, – начинает говорить мужчина, – вспахал поле за Журавлиной горой…

– И суп готов, и чай вскипел, сынок, проходи, – встревает мать и снова начинает роптать на свою болезнь: – Ай, как ноет нога….

Свекровь уже не ворчит на сноху. Но мне всё же кажется, если бы сноха не знала этого дома, а её муж жил бы только на своих полях, то они могли бы быть намного счастливее… Мы перешагиваем через ненависть и любовь, через смерть и жизнь. И сразу же обо всём этом забываем. Мы живём в молодости. И наши розовые мечты никак не могут ужиться с этой действительностью.

До середины деревни идти долго. Там наша школа. По воскресеньям мы, три подруги – я, Гульсирин и Нурзада, приходим туда работать над следующим выпуском школьной стенгазеты. Нурзада живёт по пути в школу. Мы с Гульсирин заходим к ним. Она, как всегда, ещё спит.

– Тише, девочки… Дети спят… – встречает нас её мать.

– Она такая соня, давно пора ей вставать, – шутим мы.

– В молодости сон бывает сладким. Пусть выспится, – шепчет тётя Айния. – Проходите, проходите.

Мы за тётей проходим в спокойный мир тишины. Напротив кровати Нурзады висит яркий цветастый полог. Там за пологом ещё одна кровать. С полуоткрытого окна врывается весенний ветерок, принося с собой запах сирени, цветущей черёмухи, и раскачивает полог.

– Пришли уже? – Нурзада, полуоткрыв глаза, потягивается.

– Да, доченька, пришли. Давай, вставай, оденься и выходи на кухню, сейчас испеку блины, да и чай готов… пусть братья поспят ещё, не шуми…

Наши глаза устремлены на полог. Слышится таинственный шёпот: «Нужно вставать!», и за цветастой занавеской происходит оживление.

– Уйди, дурачок! – раздаётся полный нежности тоненький голосок.

Это молодая жена брата. Её зовут Сюмбель. В деревне прошёл слух, что сын Расиха привёл молодуху из татарской деревни чувашской стороны. В это время из-за полога появляется брат Нурзады с женой на руках. Это выглядит так сказочно. Мы боимся их сглазить, что устремляемся на кухню. Не то что сказка, нам не по себе видеть их в нижнем белье. Перед их мамой особенно.

– Сынок, не балуйся… не стыди уж Сюмбель, – мать с улыбкой смотрит на своих детей и идёт за нами.

Сюмбель на руках мужа кажется маленькой птичкой, которая вот-вот собралась улететь. А он, высокий, на руках бережно держит свою драгоценность. Они счастливы, весело смеются. Они вдвоём в этом мире…

Пока проходим на кухню, тётя Айния тоже смеётся. Она в этом доме словно голубь мира. Их разговоры с мужем тоже похожи на воркование голубей, от них рождается яркий свет, который касается своими лучами и нас. Будто бы голубь мира поглаживает нас своим крылом… не только нас, но даже и сноху…

После нас за стол садятся счастливые молодые и добрыми пожеланиями провожают нас. Не знаю, о чём подумала тогда Гульсирин, но я задумалась: как быть? Завидовать любви или наоборот пожалеть её?

* * *

Спустя много лет мы встретились с Нурзадой в парке. Вспоминали нашу юность, школьные годы. Я спросила о брате:

– Как он, всё ещё на руках носит свою жену?

– Да. Так же, как и раньше, – ответила Нурзада, – он же любит её. Да и детей у них не было… А наша сноха умеет быть такой, чтоб носили на руках…

Мы за нашей беседой не заметили, как мимо нас прошла женщина с инвалидной коляской. Вдруг она остановилась и посмотрела на нас.

– Ой, вы же подруги нашей Гульсирин.

– Да. Тётя Равия! – Мы узнали сноху Гульсирин.

– Это я. Вот с дочкой вышли на прогулку. Спасибо, что узнали…

– Ну конечно узнали… Ведь всё сохранилось в памяти… Даже помним, как дядя Нур возвращался с работы и улыбался вам…

– Дяди Нура уже нет… Ушёл в мир иной… Там слышен только шелест листьев… – Женщина посмотрела на зелёные кусты.

Я постаралась ещё кое-что вспомнить, связанное с ней.

– Помнится, ещё вы постоянно чистили картошку, сидя перед печкой. – Мне хотелось продолжить нашу беседу. – До сих пор так много чистите?

Тётя Равия рассмеялась от души. Но в её смехе были слышны нотки грусти.

– Нет. В доме никого не осталось. Обе дочери в Казани. И скотину не держу. Вот с младшенькой и доживаем свой век. А она картошку не очень любит… Мне одной хватает две-три картофелины, – женщина замолчала, потом добавила, – свекровь, покойная, любила картошку. Ты помнишь, наверное, это, – она пристально посмотрела на меня.

– Как не помнить… Ой, какой сварливой она была… Я так жалела вас…

– Почему, интересно?.. Она же болела сильно… Вот и не могла сдержаться. Я же единственной снохой её была. Моя мама тоже так болела… я была единственной её дочерью. Вот ваш дядя Нур и ждал меня. После сороковин матери мы свадьбу справили… Не мстить же болезни… Нужно понять… Да и слушать нужно больную… Она же каждый день приближалась к порогу… Больше я ничем не могла ей помочь… Да и благословение их получить напоследок… Нам же нужно было жить дальше…

В это время девочка в коляске застонала. Тётя Равия её повернула на другой бок.

– Это моя доля, наверное, Всевышний меня на землю и отправил, чтоб ухаживать за больными…

От этих слов я вздрогнула. На миг застыла на месте. Потом попробовала найти другую тему для разговора.

– Тётя Равия, а ваша картошка до сих пор такая чёрная?

– Не-е-ет. У нас давно уже другой сорт картошки. Никакая грязь не пристаёт к ней. Жёлтого цвета сейчас наша картошка, – она отходила от нас, толкая инвалидную коляску.

А перед моими глазами перекатывались то чёрные, то жёлтые картофелины, такие же разные, как и людские судьбы…