Читать книгу Замок - Франц Кафка, Guillermo Sánchez Trujillo - Страница 5

Ему очень хотелось поговорить с Фридой по душам, но помощники, с которыми Фрида, кстати, без конца хихикала и перешучивалась, досаждали ему одним своим назойливым присутствием. Были они, впрочем, неприхотливы, пристроились в углу на полу на двух старых юбках, то и дело уверяя Фриду, что не мешать господину землемеру и занимать как можно меньше места – для них дело чести, в разнообразных попытках осуществления коего дела они, беспрерывно шушукаясь и прыская, то сплетали по-новому руки-ноги, то вертелись волчком, в сумерках превращаясь в своем углу в один большой ворошащийся клубок. К сожалению, опыт наблюдения за ними при свете дня все очевиднее показывал, что они – очень зоркие соглядатаи, ни на минуту не оставляющие К. без присмотра; даже когда под видом детской забавы приставляли к глазам кулачки, изображая подзорную трубу, или еще какое-нибудь дурачество затевали, но и когда посматривали на К. как бы невзначай, мельком, исподтишка, занимаясь якобы исключительно уходом за своими бородками, предметом особой их гордости, бессчетное число раз сравнивая, чья длинней и гуще, и призывая в судьи Фриду, – они следили за К. неотступно. Пока лежал, К. со своей кровати частенько поглядывал на возню всех троих с полнейшим безразличием.

Когда же он почувствовал, что достаточно окреп и готов подняться с постели, все трое кинулись наперебой за ним ухаживать. Тут-то и выяснилось, что окреп он недостаточно, во всяком случае не настолько, чтобы противостоять этому услужливому рвению, которое, как он смутно осознавал, втягивает его в нехорошую, чреватую последствиями зависимость и которого он не в силах пресечь. Что скрывать, была в этом своя приятность: сидя за столом, попивать вкусный кофе, что принесла Фрида, греться у печки, которую Фрида истопила, гонять вверх-вниз по лестнице хотя и рьяных, но бестолковых помощников, посылая их поочередно за водой для мытья, за мылом, за расческой и за зеркалом, и даже, коли уж К. нечто вроде подобного желания полувопросительно высказывал, – за стопочкой рома.

И вот посреди всех этих распоряжений и услужливого их исполнения К., скорее в приливе благодушного любопытства, нежели в надежде на успех, вдруг сказал:

– А теперь подите-ка оба вон, от вас пока что ничего не требуется, а мне нужно поговорить с мадемуазель Фридой наедине. – И, не увидев в лицах помощников открытого сопротивления, добавил, лишь бы их уластить: – Потом все втроем пойдем к старосте, ждите меня в трактире.

Они, как ни странно, подчинились, только уходя сказали:

– Мы могли бы и тут обождать.

– Я знаю, – ответил К., – но я этого не хочу.

Раздосадовало, хотя в определенном смысле и почти обрадовало К., что Фрида, едва только помощники ушли, усевшись к нему на колени, сказала:

– Дорогой, чем тебе не угодили помощники? У нас не должно быть от них тайн. Они такие верные.

– Верные? – изумился К. – Да они следят за мной беспрестанно! Зачем – непонятно, но все равно противно.

– Кажется, я понимаю, о чем ты, – пробормотала Фрида и повисла у него на шее, словно хотела еще что-то сказать, но не решилась, а поскольку кресло стояло подле кровати, они, покачнувшись, перевалились на кровать. И там легли, но отдаться друг другу всецело и безраздельно, как прошлой ночью, не сумели. Каждый искал свое, оба искали неистово, яростно, пряча друг у друга на груди искаженные мукой страсти лица, но их объятия, их судорожно вскидывающиеся тела не давали им забыться, наоборот, только сильнее заставляли искать и искать дальше, – как собаки в ожесточении роют лапами землю, так и они зарывались друг в друга, в тщете отчаяния норовя ухватить последние крохи счастья и иногда по-собачьи вылизывая друг другу языком лоб, щеки, шею. Лишь полное изнеможение вынудило их наконец затихнуть, прислушиваясь к благодарному воспоминанию друг о друге. Тут вошли служанки.

– Ишь, как разлеглись, – сказала одна и то ли из жалости, то ли от стыда прикрыла обоих платком.

Какое-то время спустя, когда К., выбравшись из-под платка, осмотрелся, оказалось, что помощники – его это не удивило – уже снова тут как тут, в своем углу, тычут в сторону К. пальцами, безмолвными жестами призывая друг друга к ответственности, отдают ему честь, но кроме того, у кровати, совсем рядом, сидит трактирная хозяйка и вяжет чулок, хотя мелкая рукодельная эта работа никак не согласуется с ее мощной, едва ли не всю комнату заслонившей фигурой.

– А я давно жду, – проговорила она, вскинув от рукоделия широкое, испещренное морщинами, однако благообразно вылепленное, а когда-то, должно быть, даже красивое лицо. В словах ее слышался упрек, совершенно непонятный и неуместный: ведь К. и не думал ее приглашать. В ответ он ограничился лишь кивком, сев на кровати, и Фрида тоже поднялась, но возле К. не осталась, подошла к креслу хозяйки и стала там.

– Нельзя ли, хозяйка, – небрежным тоном бросил К., – все, что вы намереваетесь мне сказать, отложить на потом, до моего возвращения от старосты? У меня там важный разговор.

– Этот важнее, вы уж поверьте, господин землемер, – не согласилась женщина, – там, вероятно, речь всего лишь о работе, а тут о человеке, о Фриде, девочке моей, служаночке моей ненаглядной.

– Ах, вон что, – отозвался К. – Ну тогда конечно, только я не пойму, почему бы не дать нам самим друг с другом все выяснить.

– Так это от любви, от заботы большой, – продолжала трактирщица, притягивая к себе Фриду, которая ей, сидящей, едва доставала головой до плеча стоя.

– Ну, раз Фрида питает к вам такое доверие, – сказал К., – тогда и мне нельзя иначе. Поскольку же Фрида недавно сообщила мне, что и помощники у меня, оказывается, верные, то, выходит, мы все тут среди своих. Коли так, могу сообщить вам, хозяйка, что нам с Фридой, я так считаю, лучше всего пожениться, причем как можно скорей. К сожалению, к глубокому сожалению, женитьбой этой я не смогу возместить Фриде всего того, чего она из-за меня лишается: места в «Господском подворье» и благосклонности Дупля.

Фрида подняла голову, в глазах у нее стояли слезы, от былого победного торжества в ее взгляде не осталось и следа.

– Ну почему я? Почему именно мне такое выпало?

– Что? – в один голос переспросили К. и хозяйка.

– Совсем голову потеряла, бедная девочка, – сказала затем трактирщица. – Немудрено: столько счастья и несчастья враз свалилось.

И словно в подтверждение этих слов, Фрида вдруг бросилась к К., стала его целовать, как безумная, словно, кроме них, никого в комнате нет, а потом, с плачем и все еще обнимая, упала перед ним на колени. Обеими руками гладя Фриду по волосам, К. спросил хозяйку:

– Стало быть, вы одобряете мои намерения?

– Вы человек чести, – сказала та тоже со слезами в голосе, тяжко вздыхая и вообще как-то сразу, на глазах, подряхлев. Тем не менее у нее достало сил продолжить: – Надобно теперь обдумать известные ручательства, которые вы обязаны Фриде дать, ведь сколь ни велико мое к вам почтение, но вы человек чужой, пришлый, рекомендаций ни от кого не имеете, ваши домашние обстоятельства здесь неизвестны, так что ручательства нужны, вы и сами с этим согласитесь, дорогой господин землемер, сами же подчеркнули, сколько всего Фрида из-за отношений с вами не только приобретает, но и теряет тоже.

– Ну конечно, ручательства, разумеется, – проговорил К., – их, вероятно, лучше всего заверить у нотариуса, но и другие графские службы, возможно, еще вмешаются. Впрочем, до свадьбы мне непременно нужно уладить одно дело. Мне надобно переговорить с Дуплем.

– Это невозможно, – выпалила Фрида, приподнявшись с колен и прильнув к К. – Что ты такое выдумываешь!

– Нет, это обязательно нужно, – упорствовал К. – Если я сам не смогу этого добиться, значит, придется тебе.

– Но я не могу, К., не могу, – залепетала Фрида. – Никогда в жизни Дупль не станет с тобой разговаривать. Как тебе вообще в голову взбрело, будто Дупль станет с тобой разговаривать!

– А с тобой станет? – спросил К.

– И со мной не станет, – ответила Фрида. – Ни с тобой, ни со мной, это все совершенно невозможные вещи. – И, разведя руками, она обернулась к хозяйке: – Вы только посмотрите, хозяйка, что он удумал.

– Экий вы, однако, странный, господин землемер, – проговорила трактирщица. Сейчас, когда она, чуть распрямясь, сидела, широко расставив ноги с выпирающими из-под тонкой юбки мощными коленями, вид у нее был устрашающий. – Вы требуете невозможного.

– Почему же это невозможно? – не унимался К.

– А вот я вам объясню, – сказала хозяйка таким тоном, будто объяснение это с ее стороны даже не последняя милость, а скорее нечто вроде первого наказания, – охотно объясню. Сама-то я хоть к Замку и не отношусь и вообще всего лишь женщина, простая трактирщица, да еще в распоследнем трактире – ладно, пусть не в распоследнем, но близко к тому, – так что вы, быть может, словам моим особого значения не придадите, но только я жизнь не с закрытыми глазами прожила, много разных людей повидала и трактир этот одна на своем горбу поднимала, ведь муж у меня парень хоть и славный, но трактирщик из него никакой, и что такое ответственность, ему в жизни не понять. Вот вы, к примеру, только ему и его разгильдяйству – сама-то я в тот вечер умаялась до смерти – обязаны тем, что сейчас тут, в деревне, в уюте и тепле на постели сидите.

– То есть как? – изумился К., разом очнувшись от некоторой рассеянности, причем изумился не столько от досады, сколько из чистого любопытства.

– А вот так: только его разгильдяйству и обязаны! – повторила, а вернее, выкрикнула хозяйка, грозно наставляя на К. указательный палец. Фрида попыталась ее утихомирить, но та резко, всем телом к ней обернувшись, продолжила: – А как еще сказать? Господин землемер меня спросил, я ему и отвечаю. Иначе как ему уразуметь то, что всем нам само собой понятно: господин Дупль никогда не станет с ним разговаривать, да что там «не станет» – не сможет. Вот вы послушайте, господин землемер. Господин Дупль – это господин из Замка, что само по себе, совершенно независимо от его там должности, уже означает очень высокое положение. А кто такой вы, чьего согласия на женитьбу мы сейчас столь униженно вынуждены добиваться? Вы человек не из Замка, вы даже не из деревни, вы никто. Но, к несчастью, притом что вы никто, вы все же кто-то – вы пришлый, чужак, один из тех, от кого ни покоя, ни проходу, тот, из-за кого вечно одни неприятности, из-за кого прислугу приходится выселять, тот, кто непонятно чего добивается, тот, кто совратил нашу дорогую малютку Фриду и кому теперь, к сожалению, приходится отдавать ее в жены. Но все это, в сущности, не в упрек вам сказано: вы какой есть, такой и есть; слишком многое я на своем веку перевидала, чтобы именно от вашего вида вдруг в обморок падать. А теперь попытайтесь себе вообразить, чего вы требуете. Чтобы такой человек, как Дупль, и удостоил вас разговора. Мне было больно услышать, что Фрида дала вам подсмотреть в глазок – считайте, что, когда она это сделала, вы ее уже совратили. Теперь скажите: да как вы один только вид Дупля смогли вынести? Можете не отвечать, я и так знаю: прекрасно вынесли. Хотя, если хотите знать, по-настоящему-то Дупля вы видеть просто не в силах, и с моей стороны говорить вам это вовсе никакое не высокомерие, я тоже не в силах. Чтобы Дупль и с вами-то разговаривать стал – да он даже с людьми из деревни слова не скажет, еще никогда в жизни он сам ни с кем из деревенских не заговаривал. Ведь одно то, что он хотя бы Фриду имел обыкновение по имени окликать и что она могла обращаться к нему когда угодно и даже дозволение на глазок получила – одно это было для нее огромным отличием, отличием, которым я до конца дней буду гордиться, – но чтобы разговаривать, нет, даже с ней он никогда не разговаривал. А что он иногда Фриду звал, вовсе не имело того смысла, который, может, иные и хотели бы тому приписать, – он просто выкрикнет имя «Фрида», а с какой целью, – откуда нам знать? И конечно, Фриде полагалось тотчас к нему бежать, а что ее к нему безо всякого пропускали – так это тоже только благодаря Дуплю и его доброте, но утверждать на этом основании, что он будто бы и вправду по-настоящему ее позвал, никак нельзя. Хотя теперь даже и то, что было, безвозвратно прошло. Может, Дупль еще выкрикнет иной раз имя Фрида, но пропустить-то ее, девку, которая с вами спуталась, к нему теперь точно не пропустят. И одного только, одного я никак своей бедной головушкой в толк не возьму: как девушка, которая слывет возлюбленной Дупля, хотя я-то считаю, что «возлюбленная» – это очень громко сказано, больно много чести, – такому, как вы, вообще позволила до себя дотронуться…

– Разумеется, это странно, – отозвался К., усаживая Фриду, которая, хоть и с опущенной головой, сразу ему покорилась, к себе на колени, – но, полагаю, это только доказывает, что и с остальным не все в точности так обстоит, как вам видится. Вот вы, к примеру, конечно, правы, говоря, что супротив Дупля я никто и хотя все еще добиваюсь с ним разговора и даже ваши объяснения не отбили у меня охоты с ним перемолвиться, однако это вовсе не значит, что я в силах вынести вид Дупля с глазу на глаз, без двери между нами, и не вылечу из комнаты пробкой при одном его появлении. Но подобное, хотя и обоснованное, опасение для меня еще не повод отказываться от задуманного. Зато если мне удастся вынести его вид, тогда, быть может, и разговор не понадобится, мне достаточно будет оценить впечатление, которое произведут на него мои слова, или не произведут, или он вовсе меня не услышит, – все равно при мне останется хотя бы тот выигрыш, что я свободно говорил перед лицом власти. Но именно вы, хозяйка, с вашим жизненным опытом и знанием людей, вы и Фрида, которая еще вчера была возлюбленной Дупля – не вижу, кстати, никакого резона от этого слова отказываться, – уж вы-то, конечно же, легко можете обеспечить мне возможность переговорить с Дуплем, хотя бы в «Господском подворье», если другой оказии нету, быть может, он и сегодня еще там.

– Да невозможно это, – проговорила трактирщица, – и я вижу, у вас просто соображения не хватает это понять. Но скажите: о чем таком вы хотите говорить с Дуплем?

– О Фриде, конечно, – ответил К.

– О Фриде? – недоуменно переспросила трактирщица и даже повернулась к Фриде: – Ты слышишь, Фрида, это он-то, он, о тебе с Дуплем, понимаешь, с Дуплем говорить хочет.

– Бог ты мой, – вздохнул К., – госпожа трактирщица, вы такая умная, такая уважаемая женщина, а всякого пустяка пугаетесь. Ну да, я хочу переговорить с Дуплем о Фриде, и ничего чудовищного в этом нет, скорее тут все само собой разумеется. Ведь если вы полагаете, будто с той секунды, как я вошел в ее жизнь, Фрида перестала для Дупля что-либо значить, вы тоже заблуждаетесь. Вы недооцениваете Дупля, если так думаете. Я хорошо понимаю, поучать вас большая самонадеянность с моей стороны, но поневоле приходится. Поймите, из-за меня в отношении Дупля к Фриде ровно ничего измениться не могло. Либо ничего серьезного в его отношении к Фриде не было – собственно, именно это и имеют в виду те, кто хотел бы отнять у Фриды почетное звание возлюбленной, – и тогда его и сегодня нет, либо отношение все-таки было серьезное, и тогда из-за меня, в глазах Дупля полного, как вы сами совершенно справедливо утверждаете, ничтожества, как, скажите, могло оно пострадать? Это в первый миг испуга нам лезет в голову всякий вздор, но стоит немного подумать – и все становится на свои места.

Все еще прижимаясь щекой к груди К. и задумчиво глядя куда-то вдаль, Фрида пробормотала:

– Все будет так, как матушка говорит. Дупль больше и знать меня не захочет. Но, конечно, не из-за того, что ты, милый, ко мне пришел, его ничто такое потрясти вообще не способно. Скорее, я думаю, то, что мы обрели друг друга тогда под стойкой, – дело его воли, да благословен, а не проклят будет тот час.

– Если так, – протянул К., ибо сладки были для него слова Фриды и он даже глаза на миг прикрыл, чтобы до конца эту сладость прочувствовать, – если так, то у меня тем меньше причин страшиться беседы с Дуплем.

– И вправду, – проронила хозяйка, глянув на К. совсем уж свысока, – вы иной раз мне мужа моего напоминаете, такой же упрямец и ребенок. Вы всего несколько дней здесь, а полагаете все знать лучше нас, местных, лучше меня, пожилой женщины, и лучше Фриды, которая в «Господском подворье» столько всего повидала и слышала. Не спорю, может, иной раз и можно чего-то добиться вопреки предписаниям и обычаю, я сама ничего подобного не видывала, но, говорят, случаи бывали, может быть, – но даже если такое возможно, то происходит оно совсем не таким манером, каким вы это делаете, вечно твердя лишь «нет» да «нет», во всем норовя жить своим умом и самых доброжелательных советов слушать не желая. Думаете, я об вас пекусь? Да разве я о вас беспокоилась, когда вы один-то были? Хотя, наверное, надо было еще тогда вмешаться, глядишь, кое-чего удалось бы избежать. Единственное, что я еще тогда мужу своему про вас сказала: «Держись от него подальше!» Мне бы и самой себе нынче впору то же самое сказать, если бы Фриду в вашу судьбу не затянуло. Только ей одной – нравится вам это или нет – вы обязаны моей заботливостью и даже уважением моим. А потому права не имеете просто так от меня отмахнуться, ведь я единственная, кто о малютке Фриде по-матерински печется, а значит, вы передо мной за нее в ответе. Возможно, Фрида и права, и все, что случилось, случилось по воле Дупля, только про Дупля я знать ничего не знаю, говорить с ним никогда не смогу, он для меня совершенно недоступен, а вы вот сидите тут, держите на коленях мою Фриду, тогда как вас-то самого – с какой стати мне об этом умалчивать? – держат здесь только по моей милости. Да-да, по моей милости, попробуйте-ка, молодой человек, если я вам на порог укажу, найти в деревне хоть какое-нибудь пристанище, даже и в собачьей конуре.

– Спасибо за откровенные слова, – сказал К., – я вполне вам верю. Вот, значит, до чего ненадежно мое положение, а вместе с ним, выходит, и положение Фриды.

– Нет! – яростным вскриком перебила его хозяйка. – Положение Фриды с вашим никак не связано. Фрида все равно что член моей семьи, и никто не смеет называть ее положение в моем доме ненадежным.

– Хорошо, хорошо, – не прекословил К., – я и тут с вами согласен, тем паче что Фрида по не ясным для меня причинам, похоже, слишком вас боится, чтобы вставить хоть слово. Остановимся пока на мне одном. Положение мое крайне ненадежно, вы сами этого не отрицаете, наоборот, всячески стараетесь мне это доказать. Но, как и во всем, что вы говорите, вы правы только отчасти, пусть по большей части, однако не полностью. Я, к примеру, знаю место, где меня ждет вполне приличный ночлег.

– Это где же? Где? – вскричали хозяйка и Фрида в один голос и с таким нетерпением, будто для их жадного любопытства имелась какая-то общая и особая причина.

– У Варнавы, – ответил К.

– У этой голытьбы! – воскликнула хозяйка. – У распоследней голытьбы подзаборной! У Варнавы! Нет, вы слыхали, – и она обернулась в угол на помощников, но те давно оттуда вышли и плечом к плечу стояли у нее за спиной; узрев их и словно ища опоры, хозяйка одного даже схватила за руку, – вы слыхали, с кем этот господин якшаться изволит! С семейкой Варнавы! Разумеется, там-то его на ночлег пустят, по мне, так лучше бы он там и заночевал, чем в «Господском подворье». Но вы-то оба где были?

– Хозяйка, – встрял К., прежде чем помощники успели что-либо ответить, – это мои помощники, вы же обращаетесь с ними так, словно помощники они ваши, а ко мне приставлены в сторожа. Что до всех прочих ваших суждений, то я готов самым учтивым образом с вами что угодно обсуждать, но только не касательно моих помощников, уж тут-то все ясно как день. А потому прошу вас с моими помощниками не разговаривать, если же этой просьбы вам мало, я просто запрещу помощникам вам отвечать.

– Выходит, мне с вами и поговорить нельзя, – бросила хозяйка помощникам, и все трое рассмеялись, причем хозяйка с легкой издевкой, но куда более безобидной, чем К. ожидал, помощники же смеялись на свой обычный лад – ни к чему не обязывающим и заранее снимающим с них всякую ответственность смехом.

– Ты только не сердись, – сказала Фрида. – И пойми правильно; мы ведь за тебя беспокоимся. В конце концов, если угодно, мы только благодаря Варнаве и обрели друг друга. Когда я в первый раз увидела тебя в буфетной – ты вошел под ручку с Ольгой, – я хоть и знала о тебе кое-что, но, в сущности, ты был мне совершенно безразличен. То есть не только ты был мне безразличен, а почти всё, почти всё на свете было мне безразлично. Вообще-то я, конечно, и тогда многим бывала недовольна, а кое-что меня просто злило, только какое это было недовольство, какая там злость! К примеру, оскорбит меня кто-то из посетителей – они в буфетной вечно ко мне приставали, ты и сам этих мужланов видел, а приходили и похлеще, слуги Дупля еще ничего – так вот, оскорбит меня кто-нибудь, а для меня это что? Да почти ничто, словно много лет назад случилось, да и то не со мной, словно я только понаслышке это знаю и забыла почти. Нет, не могу описать, даже представить себе всего этого уже не могу – настолько все изменилось с тех пор, как Дупль меня бросил…

И, оборвав свой рассказ, Фрида печально понурила голову, сложив руки на коленях.

– Вы посмотрите, – воскликнула хозяйка с таким видом, будто это не она говорит, будто это голос Фриды все еще через нее вещает, она, кстати, и придвинулась к Фриде поближе и сидела теперь с ней совсем рядом, – вы посмотрите только, господин землемер, к чему ваши дела приводят, и помощники ваши, с которыми мне, оказывается, уже и говорить нельзя, тоже пусть посмотрят себе в назидание! Вы вырвали Фриду из счастливейшего блаженства, какое она могла изведать в жизни, и удалось вам это лишь потому, что Фрида, наивное, доброе дитя, просто не смогла спокойно глядеть, как вы за руку Ольги уцепились и, значит, всей Варнавиной семейке в когти угодили. Вас она спасла – а собой пожертвовала. А теперь, когда случилось то, что случилось, и Фрида все, что имела, променяла на счастье сидеть у вас на коленях, вы являетесь сюда и козыряете тем, что, оказывается, имели возможность разок переночевать у Варнавы. Желая, очевидно, этим доказать, насколько вы от меня независимы. Что ж, оно и правда: если б вы и в самом деле у Варнавы переночевали, вы бы настолько были от меня независимы, что вам пришлось бы немедленно, сию же секунду выметаться из моего дома.

– Не знаю, какие такие у семейства Варнавы грехи, – сказал К., осторожно снимая Фриду, которая и теперь покорилась как неживая, с колен и пересаживая на кровать, после чего встал. – Может, вы и в этом правы, но в чем безусловно прав я, так это в том, что просил наши с Фридой дела предоставить выяснять нам самим. Вы тут поначалу что-то говорили о любви и заботе, но не больно-то много любви и заботы я заметил, зато ненависти, издевки и желания выставить меня вон – сколько угодно. Если вы замыслили нас с Фридой разлучить, то взялись за это довольно ловко, только, думаю, все равно вам это не удастся, а даже если и удастся – позвольте и мне разок прибегнуть к невнятной угрозе, – вы горько об этом пожалеете. Что до жилья, которое вы мне предоставили, – если не ошибаюсь, вы имеете в виду вот эту мерзкую конуру, а не что-то другое, – то я не вполне уверен, что вы сделали это по доброй воле, скорее, похоже, на сей счет имеется указание графских властей. Вот я и доложу, что мне здесь от квартиры отказано, и когда мне определят другое место жительства, вы сможете вздохнуть с облегчением, а я и подавно. Ну а теперь мне пора – по этому, да и по другим делам – к сельскому старосте. Прошу вас, хотя бы Фриду теперь пощадите, ее ваши, с позволения сказать, материнские речи и так уже совсем доконали.

После чего он обернулся к помощникам.

– Пошли, – сказал он, снимая с гвоздика письмо Дупля и направляясь к двери. Хозяйка наблюдала за ним молча, и только когда он взялся за дверную ручку, проговорила:

– Господин землемер, на дорожку только еще одно напутствие хочу вам дать, ибо какие бы речи вы тут ни вели и как бы меня, пожилого человека, ни норовили оскорбить, все-таки вы для меня будущий муж Фриды. Только потому и говорю вам, что насчет порядков здешних вы ужасающе несведущи, просто голова кругом идет, как вас послушаешь да сравнишь в уме ваши рассуждения, мысли ваши с истинным положением дел. И поправить это незнание одним махом никак нельзя, может, его вообще уже не поправишь, однако многое все-таки можно улучшить, если вы хоть чуточку мне поверите и свою неосведомленность постоянно будете в уме держать. Вы бы тогда, к примеру, сразу ко мне справедливее относиться стали и начали бы понимать, какой ужас я пережила – и до сих пор от него толком не оправилась, – когда осознала, что моя малютка, можно сказать, бросила гордого орла, предпочтя связаться со слепым кротом, хотя истинное соотношение величин и того хуже, гораздо хуже, просто я изо всех сил стараюсь о нем позабыть, иначе и слова бы спокойно с вами сказать не смогла. Ну вот, опять вы сердитесь. Нет, не уходите, хотя бы одну просьбу еще выслушайте. Куда бы вы ни направились, каждую секунду помните: вы здесь самый несведущий человек на свете и будьте начеку; это среди нас, где присутствие Фриды оберегает вас от любых невзгод, можете потом срывать зло и молоть все, что душе угодно, можете, к примеру, изображать нам, как намереваетесь побеседовать с Дуплем, вот только там, на людях, умоляю, ничего такого не делайте.

Она встала, даже слегка пошатнулась от волнения, подошла к К. и с мольбой в глазах схватила его за руку.

– Хозяйка, – отвечал К., – не понимаю, почему из-за такого пустяка вы так передо мной унижаетесь. Если, как вы уверяете, мне и вправду невозможно поговорить с Дуплем, то, значит, проси не проси, у меня все равно ничего не выйдет. Но если это каким-то образом возможно, то почему мне не попытаться, ведь тогда и все прочие ваши страхи становятся весьма сомнительными. Разумеется, я несведущ, что правда, то правда, и для меня это весьма прискорбно, однако есть тут и преимущество: несведущий человек действует смелей, вот почему я и не прочь еще какое-то время влачить на себе бремя неведения и его скверных последствий, покуда сил хватит. К тому же последствия, в сущности, затронут только меня, и это главное, почему я не понимаю вашей просьбы. О Фриде вы всегда сможете позаботиться, так что если я напрочь сгину и глаза ее больше меня не увидят, то, на ваш-то взгляд, это будет только счастье. Чего в таком случае вам бояться? Уж не боитесь ли вы – несведущему человеку все кажется возможным, – спросил К., уже приоткрывая дверь, – не боитесь ли вы часом за Дупля?

Хозяйка только безмолвно смотрела, как он торопливо сбегает по лестнице, а вслед за ним, семеня, поспешают помощники.