Читать книгу Мысли садов - Франсис Жамм - Страница 3

Ронсару

Мы послали старый бокал для моей матери, подобный тому, что Ронсар обязан был предложить Жану Бринону5. Каким был Ронсар? Он должен был иметь горностаевое платье, потому что настоящие ливни поражали орешники Луары; он держал большую книгу у камина в своем замке. Воскресенье, после обеда, три часа. Лягушка квакает в болоте, где копья дождя выплескиваются на окна. Мария, или Женевьева (или кто-то другой) вошла и сидит подле него. Потом, не закрыв книгу, он кладет свободную руку на колени своей возлюбленной. И улыбается. И думает об Улиссе, блуждающем среди седых морей, о Елене, о суде Париса, о Трое, о коленопреклоненных на валу лучниках, с обнаженными головами или в касках, державших свои луки.

Если перекормленные воды никогда не донесут мое имя потомкам, как имя Ронсара – вандомские воды, если никогда отрок с нежностью не врежет в сердце, в грудь, каленую отметину, а школьница спросит, каким я был, и кто-нибудь скажет:

В дождливый день в Тусэне Франсис Жамм не врезал каленую отметину в сердце юной девушки. Это не было знаком Осени. Но он закурит свою трубку. Он посадит в цветочный горшочек кислицу, чтобы изучить сон растений. Против стены его комнаты образ Эпинала представляет собой «истинный портрет Вечного жида», Вечного жида в неровной шляпе, в пальто и в голубых тапках, в красном платье, в котором брабантским буржуа предлагают банку пенящегося пива. Гостиница там поэтическая. Виноград там поднимается. Огромные розы растут у самой земли, потому что розы – цветы и потому что бедные, которые поют свои причитания, склоняются к земле. Сумерки, конец мирного лета…

…В этот день Франсис Жамм бросает быстрый взгляд на свою славу. Там эта слава, на его столе, с конвертами писем; первое написал ему один монах на краю озера Ренан в Пруссии; второе – письмо голландского незнакомца по имени Вальх и письмо одной девушки. Франсис Жамм улыбается. Потом, вытряхнув большим пальцем пепел своей трубки, он готов почтить память мертвых.

О растительной клетке

…Так как нужно вернуться к тому, что должен: к почестям умершим, для славы безразлично, кто, на самом деле, имеет лучший вкус, люди свободного скептицизма или даже презрения и горечи. Как Лукреций6, нужно воспринимать морскую бурю спокойно7.

Если я передам всю ее ценность земному шару, который обнимает моя мысль, оставив мой микроскоп, я вернусь к той самой клетке, которую вижу такой ничтожной, и думаю, что теряю ее из виду.

Этим вечером, во время урагана, я еще более почувствовал истину, реально перенесенную в эту частицу пыльцы, как тайну, которую готов ей отдать, как мою. Маленький монах из картона, покрытый капюшоном, которого я отдал моей племяннице (его указательная палка отмечена сильным дождем), я почувствовал, как катятся подо мной вода и земля, которые набухают, как будто из-за влажности этой растительной клетки, где устанавливаются потоки и оттоки.

Да, я ступаю по клеткам ткани Универсума, чьи лакуны – в пространстве, и в момент этого ужасного созерцания два молодых человека открывают мою дверь и приходят меня поддержать, один – своим браком, другой – своими стихами. Я любезно показываюсь им, не прерывая минуты своей трубки. Я думаю, как Рабле: «Нужно каждому поступать правильно: никого не забывая и не исключая». И надо помнить, что они тоже заслуживают быть отмеченными. Я отвечу им, как если бы никогда не любил, как если бы никогда не был бы занят поэзией. Я слушаю первого. Он рассказывает мне мою собственную историю, исключая желанный, любимый мною темно-зеленый момент с оленями, когда он, может быть, представлял голубую виллу на море. Я слушаю второго. Тот меня спрашивает о том, что я собирался ему ответить. Но, из деликатности, мы молчаливо соответствовали разницей в точках зрения. Я утверждал, что ненавижу Альфреда де Виньи, которого он обожает. Они оба жали мне руку, две бравых инфузории, которые, взяв свое верхнее платье, исчезли под порывом ветра, в частицах пыльцы под появившимися зонтиками, точно микроскопические шампиньоны.

По поводу прекрасного голубого насекомого

Это заставляет меня понять переселенье душ, из какой жажды возникла подобная философия. Так можем подумать о смерти.

Никогда не увиденное вновь прекрасное голубое насекомое в сердцевине морского ушка, я не отличаюсь от тебя, я не могу нас с тобой различить. Крылья моей мечты облекаются в лазурь, как твои надкрылья, и даже в этот прекрасный день тебе требуется воздух твоего гнилого окна; я осторожно проношу мою голову через раму, обглоданную осами. И, если идет дождь, как сегодня, что делаем мы, и один, и другой, чтобы пройти это тесное пространство: ты – твою комнату и я – мое логово? Пойдем! цветы нашей мечты наклонились под действием небесного ветра, и мы знаем, что это не лето, потому что цикада Лафонтена больше не скрипит в потерявших листву деревьях, потому что слезы зимних веток не имеют нежного запаха весенней лозы.

Нам принадлежит равная мудрость, потому что происходит она из одного и того же страха. Когда вздувается рост, когда мы чувствуем заслуженность восхищения, у подножия этого же ушка, которому мы пели о созревшей красоте, мы ждем любви. Но если я вижу, как в усиленном режиме работают паруса лодки, или ты видишь, что портится пожухлая листва, не нужно выходить…

Об одном сне

– Дух возрождается? – спрашиваю я себя. И, взволнованный этой моей мыслью, я пишу, что оранжевый луч зари вдруг засиял на странице моего Сервантеса. Этим утром я заново почувствовал даже сам свет. Так приходит он иногда, как мы возвращаемся в то место и в тот час, в который давно верим.

Дух всегда непредсказуем, но моя душа опьянена таким реальным сном, что я не знаю пункта, который можно противопоставить моему желанию, не имея права показаться взволнованным. Так как это происходило только в течение летней сиесты, в то время как я поддался страданию, она не пришла. Она сидела, ясная и русая, в правом углу дивана. В этот момент, в два часа, сад не был таким, каким был в моем сне: в треске огня. Качнулся мой лихорадочный сон. Говорию себе: «Ты выспись, есть пять минут, для жертвы кошмаром, который не имел места. Но он там, в свежести гостиной. Ты проснись, о полдневная спальня! Тебе только спуститься по лестнице, и ты уже рядом с ней».

И я возвращаюсь к себе, как бык, которого не ударили достаточно сильно, чтобы нокаутировать.

Какое еще более верное тяжелое испытание изобретешь ты и как хочешь, чтобы дух, проходящий таким пламенем, не сжигал того, к чему приближается? Дай взаймы, мой Бог, если ты не хочешь, чтобы моя душа плавилась, как свинец, под этим огнем? Позволь, чтобы я держал факел, который сожжет почти до кости людские пальцы. Но я не внесу огня в дом, так как шаг за шагом я двигаюсь в Королевство Мудрости. Я поднимаю этот огонь, где сходятся моя страсть и ее свечение, я с любопытством буду смотреть в лица других. Потом, на заре, я смогу победить вереск и в розовом вереске, среди куропаток и зайцев, буду прыгать от радости.

Дерево под градом

Если мир – серия форм, которые соответствуют друг другу; если на самом деле он не существует в качестве единого объекта, который мы анализируем, чтобы диверсифицировать; если яйцо равно зерну; курица – спорам8, яйцеклетка – архегонию – эти вопросы не что иное, как радость мышления, которое легко создает скучных людей, любящих спорить. Истинные философы – из числа больших зверей, так как они оспаривают того, кто существует.

Что касается меня, я не спорю о дереве, под которым приютился, чтобы возжелать дождя из сверчков. Какая это свежесть! Слушая звучание этого дождя, я испытываю наслаждение, совершенно не понимая серию этих феноменов: дерево, град, что я знаю? Оно мне кажется, как Адам, участвует в сотворении мира, и Бог разместил меня под этим деревом, не дав мне объяснений.

5

Подлинник взят из следующего источника: http://gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k80184r/f18.item.zoom

6

Лукреций – выдающийся римский поэт и философ, приверженец атомистического материализма, его основная работа – «О природе вещей», о бесконечности и вечности материи.

7

Лукреций утверждал, что нужно сохранять полное спокойствие духа, «просвещенное спокойствие духа». (Лукреций. О природе вещейсм. III, 84, и V, 1198—1203)

8

Споры – микроскопические зачатки растений, служащие для размножения при неблагоприятных условиях.