Читать книгу Шелковые глаза (сборник) - Франсуаза Саган - Страница 4

Он еще раз повернулся в своих обволакивающих, опасных, как пески, простынях, с отвращением обнаруживая в них собственный запах – тот самый запах, который когда-то так любил обнаруживать по утрам на телах женщин. Прекрасным парижским утром после бессонной ночи и нескольких часов тяжелого забытья рядом с каким-нибудь чужим телом. Он просыпался наполовину обессилевший, легкий, спешивший уйти. Да, он вечно торопился, но этим весенним днем, лежа тут, он умирал, бесконечно долго. Умирать – любопытное слово. Это уже не казалось ему нелепой очевидностью, так часто ускорявшей его поступки, но своего рода несчастным случаем. Все равно что сломать себе ногу, катаясь на лыжах. «Почему я, сегодня, почему?»

– Вообще-то я могу выздороветь, – произнес он вслух.

И тень, сидевшая у окна против света, слегка вздрогнула. Он и забыл о ней; впрочем, он всегда о ней забывал. Ему вспомнилось, как он удивился, узнав о ее связи с Жаном. Для кого-то она еще жила, была красива, имела тело. У него вырвался легкий смешок, ускоривший драгоценное биение его сердца.

Он умирал. И знал, что умирает. Что-то раздирало его тело. Тем временем она склонилась к нему, поддерживая за плечи, и он чувствовал, как его собственная нелепо бесплотная лопатка сотрясается в мягкой руке жены. Нелепость, от этого он и умирал, от нелепости. Есть ли болезни, которые позволяют умереть красиво? Наверняка нет, и единственная красота людей, быть может, и состоит в этом порыве к своей будущей жизни. Но он уже успокаивался, она опустила его на подушку, и, наклонившись вместе с ним, попала лицом в луч света, и он ее увидел. У нее было красивое лицо, ради которого, в сущности, он на ней и женился двадцать лет назад. Но выражение этого лица его раздражило. Оно было озабоченным, рассеянным. Должно быть, она думала о Жане.

– Так я говорил, что, возможно, поправлюсь.

– Ну да, – сказала она.

Странно. Она и в самом деле его больше не любила. Прекрасно знала, что с ним покончено. Но для нее с ним уже и так давно было покончено. «Людей теряют только раз». Где он это вычитал? Правда ли это? Тем не менее она больше не увидит, как он входит, читает свою газету, говорит. Нет, она его разлюбила. Если бы она его любила, то сказала бы ему: «Нет, любимый, ты умираешь», взяв его за руки, и у нее при этом было бы такое гладкое, напряженное лицо, какое бывает лишь от знания непоправимого, знания, которое приобретаешь всего за один раз, перед тем, кого любишь и кто умирает, перед…

– Не мечись, – сказала она.

– Я и не мечусь, так, шевелюсь едва. С метаниями у меня покончено.

Он взял шутливый тон. «Но в конце-то концов, я ведь умираю, – подумал он. – Может, мне надо поговорить с ней по-настоящему? Но о чем? О нас? Это уже не существует или совсем чуть-чуть». И все же сама мысль о том, что он еще может воздействовать на что-то своими словами, вернула ему его былое нетерпение.

– Я тебя задерживаю, – вздохнул он, – сожалею.

И он взял ее за руку, медленным и спокойным движением. В последний раз то же самое было два года назад, в Булонском лесу: он там сидел на скамейке с довольно молодой и глупой девицей и, чтобы не спугнуть ее, сделал точно такое же спокойное движение. Напрасно, впрочем, она была у него уже через час. Но он вспомнил огромное расстояние, которое пришлось преодолеть его руке, чтобы достичь чуть красноватых пальцев… Такие вот моменты…

– У тебя хорошая рука, – сказал он.

Она не ответила. Он едва видел ее. Ему захотелось, чтобы она открыла ставни, но подумал, что темнота лучше подходит для этой последней комедии. Комедия, откуда ему подвернулось это слово? Тут не было никакого повода для комедии. Но его уже понесло.

– Сегодня четверг, – протянул он жалобно. – В детстве я всегда надеялся, что однажды настанет неделя с четырьмя четвергами. Теперь то же самое: прожил бы лишних три дня.

– Не говори глупости, – пожала она плечами.

– Ну уж нет! – вдруг взорвался он и сделал попытку приподняться на локтях. – Ты не украдешь у меня мою смерть! Ведь прекрасно знаешь, что я умираю.

Она посмотрела на него и чуть улыбнулась.

– Чему улыбаешься? – спросил он нежно.

– Это мне напомнило одну фразу, ты-то не можешь ее помнить, это случилось пятнадцать лет назад. Мы были у Фальтоне. Я тогда еще не знала, что ты мне изменяешь, так, догадывалась…

Он почувствовал, как в нем рождается былое удовлетворение, но довольно быстро его подавил. В какие несуразные ситуации, в какие нелепые истории он только не влипал!

– И что?

– В тот вечер я поняла, что ты любовник Николь Фальтоне. Ее мужа там не было, и ты, когда привез меня домой, сказал, что тебе надо заглянуть к себе на работу, закончить не знаю что…

Она говорила медленно, четко. А он думал о Николь. Она была белокурой, кроткой, немного плаксивой.

– Я тогда тебе сказала, что хочу, предпочитаю, чтобы ты вернулся. Не осмелилась тебе сказать, что знаю, – ты ведь всегда говорил о глупости ревнивых женщин, и я боялась…

Она говорила все мягче и мягче, мечтательно, как с нежностью рассказывают о грустном детстве. Он занервничал.

– И я тебе сказал, что умираю?

– Нет, но ты употребил точно такую же формулу: ты мне сказал… О, нет! – рассмеялась она. – Это потрясающе…

Он тоже засмеялся, но без воодушевления. В конце концов, сейчас не до смеха, особенно для нее – только он может позволить себе эту героическую веселость.

– Ну так что же? Продолжай.

– Ты мне сказал: «Ты не лишишь меня этой женщины, ведь сама же видишь, что я ее хочу!»

– А-а, – протянул он разочарованно, поскольку смутно надеялся на какую-нибудь остроту. – В этом нет ничего такого уж смешного.

– Нет, – согласилась она. – Но только ты заявил мне это с таким видом, будто это само собой разумеется!..

Она опять засмеялась, но немного стесненно, словно чувствовала его раздражение.

Но теперь он слушал свое сердце. Это было глухое и трогательное биение самого непостоянства. «Мы такая малость», – подумал он с некоторой горечью. Он устал видеть, как на протяжении его жизни подтверждаются все те общие места, которыми он гнушался в двадцать лет. Смерти предстояло стать похожей на смерть, как и любви – на любовь.

– Да ладно, – сказал он с закрытыми глазами, – вполне удобное сердце.

– Что? – спросила она.

Он посмотрел на нее. Странно было оставлять после себя кого-то, кто обременен такими вот анекдотами о тебе, о том, кто будет твоей тенью. Кого-то, кто в двадцать лет был таким нежным, таким безоружным и кого он обнаружил таким изменившимся. Кого уже не обнаружит. Марта… Что с ней стало?

– Ты его любишь, – спросил он, – этого Жана?

Она ответила ему, но он ее и не слушал. Опять пытался сосчитать солнечные лучи на потолке. Зыбкие, перистые солнечные лучи. Будет ли Средиземное море и потом таким же синим? Во дворе кто-то пел. Он любил в своей жизни тридцать мелодий, страстно, до такой степени страстно, что под конец уже не выносил музыку. Марта когда-то играла на фортепьяно. Но красивые фортепьяно встречались так редко, а у него самого было столько вкуса к меблировке. Короче, у них не было фортепьяно.

– Ты уже разучилась играть на фортепьяно? – спросил он жалобно.

– На фортепьяно?

Она удивилась, она уже и сама не помнила: забыла свою юность. Только он еще помнил, любил воспоминание о затылке Марты на черном фоне фортепьяно. О молодом, прямом и белокуром затылке Марты. Он отвернулся.

– С чего ты вдруг заговорил о фортепьяно? – настаивала она.

Он не ответил, но сжал ее руку. Его ужасало собственное сердце, он узнавал прежнюю боль. О! Хоть бы на мгновение вновь обрести безопасность, плечо Дафны, вкус спиртного.

Но Дафна жила с этим молодым кретином Ги, а спиртное лишь ускоряло события. И вот он боялся, боялся… Этой белой штуки в своей голове и исчезновения мышц. Какой ужас, он испытывал такой ужас перед своей смертью, что даже усмехнулся.

– Я боюсь, – сказал он Марте.

Потом повторил эти два слова как следует, с нажимом. Это были жесткие, шершавые слова, слова мужчины. Все остальные слова в его жизни были такие гладкие, так легко говорились, «милая, дорогая, когда хочешь, скоро, завтра». Имя Марта гладким не было и не часто подворачивалось ему на язык.

– Не тревожься, – сказала она.

Потом склонилась к нему, положила руку на его глаза.

– Все будет хорошо. Я буду здесь, я тебя не оставлю.

– О, это пустяки; если тебе надо выйти или купить что-нибудь…

– Немного погодя.

Ее глаза были полны слез. Бедная Марта, это ей не к лицу. Однако он почувствовал себя немного успокоенным. Спросил:

– Ты не злишься на меня?

– Я помню и остальное, – произнесла она шепотом.

И этот шепот напомнил ему десяток похожих, шепчущих, чуть задыхающихся голосов, в углу гостиной или на краю пляжа. За его гробом последует долгий и нелепый шепот. Дафна, сидя в своем кресле, последней воскресит в памяти его силуэт, а молодой Ги придет в раздражение.

– Все хорошо, – сказал он. – Я бы предпочел умереть на хлебном или овсяном поле.

– Что ты говоришь?

– Чтобы колосья колыхались над моей головой. Знаешь, «ветер поднимается, надо пытаться жить».

– Успокойся.

– Умирающим вечно говорят, чтобы они успокоились. Самое время.

– Да, – согласилась она, – самое время.

У нее был красивый голос, у Марты. Он все еще держал ее руку в своей. Умирал, держа руку женщины, все было хорошо. Неважно, что эта женщина – его жена.

– Счастье на двоих, – сказал он, – это не так-то легко…

Потом рассмеялся, потому что, в конечном счете, счастье ему было вполне безразлично. И счастье, и Марта, и Дафна. Он был всего лишь сердцем, которое все билось и билось, и в этот миг оно было единственным, что он любил.