Читать книгу Селена, дочь Клеопатры - Франсуаза Шандернагор - Страница 10

В Александрию возвращались по реке и Канопскому каналу, напоминавшему серпантин. Миновав Схедию, на борту золотой фелюги[42] они шли вдоль Элевсина[43] и его пригородных кабачков, мимо камышей Мареотиса[44], рыбацких лачуг, гончарных районов. Не сходя с корабля, по ведущему на север узкому каналу Маиандрос они вошли в город. Слева, сразу за невольничьим рынком, находился базар медников и улица сирийских ювелиров, а также Большой греческий гимназиум с палестрой[45], залами для совещаний и рощами. Справа располагался еврейский квартал: фонтаны без богинь, площади без царей, синагоги без позолоты и полуразрушенное здание бывшей казармы иудейских наемников. Дальше показались Канопский бульвар и гора Пана, на которую можно было взобраться по небольшой спиральной дороге, чтобы с высоты любоваться Садом муз и статуями великих людей, «настолько искусно выполненных, что говорят, будто их можно было принять за живых». И вдруг, сразу после колоннады библиотеки, разом возникли Большой порт, Фаросский маяк и море.

На окраине мыса Локиас Селена снова увидела свою голубую мозаику и ночные террасы. Царица же вернулась к Цезариону на остров-дворец Антиродос. Именно там она родила мальчика, нареченного Птолемеем, второе имя которого – Филадельф, «любящий своих братьев». Это прозвище призвано было умилостивить богов: на протяжении многих веков представители этого рода ненавидели друг друга и истребляли всех внутри семьи. Власть фараона? Диктатура усмирялась убийством. Но Клеопатра, как любая мать, все-таки тешила себя иллюзией, что самый младший в семье будет любить старших братьев, что между ее детьми не будет ссор из-за правопреемства. Они делили один живот, значит сумеют поделить и наследство… После родов она всегда была немного сентиментальной; именно так полагал Цезарион, который вел себя настороженно и не испытывал радости от появления новорожденного.

Два месяца спустя, в один ветреный день, Птолемея Филадельфа на корабле отправили в Синий дворец, в царскую комнату для новорожденных. На острове с матерью остался один Цезарион. Каждое утро под руководством ученых Музеума он занимался геометрией: чертил кончиком пальца фигуры на покрытом песком столе, доказывал, рассуждал, стирал. Ровным почерком он быстро записывал на вощеных дощечках песни Гесиода[46] и эпиграммы Каллимаха[47]. Обладая отличной памятью, он мог сразу же стирать то, что написал. Иногда Цезарион играл с учителем в «двенадцать солдат» на шахматной доске из слоновой кости и эбенового дерева; если выигрывал, снова расставлял фигурки и начинал по новой.

Порой вечерами он ужинал наедине с Царицей. Она пожелала научить его пить (или хотя бы делать вид), а также произносить подходящие случаю комплименты. Она решила подарить сыну аметистовое кольцо, которое должно было защищать его от опьянения, и они вместе выпили за победу ее мужа и поражение парфян. Ведь император исчез… Цезарион заметил, что после возвращения Царица носит новое кольцо, инталию[48] из агата с выгравированным словом «Méthé», что значит «Опьянение». Подарок римлянина? Она страстно, слишком страстно описывала ему великолепие легионов под палящим солнцем Зевгмы… А от Антония не было никаких новостей.

В марте Клеопатра снова отправилась в путешествие. Считалось, что она поехала навстречу мужу, победившему императору. Она вышла из порта во главе флотилии, украшенной, как на праздник. Однако в тавернах на набережной поговаривали, что корабли везли провизию и одежду для армии; это было очень странно, ведь обычно победители брали все это у побежденной стороны.

Когда флагманское судно проходило мимо Синего дворца с развевающейся на мачте орифламмой, Пиррандрос вывел близнецов на самую высокую террасу, чтобы они могли им полюбоваться. Память Александра сохранит эти длинные оранжевые ленты, привязанные к веслам и мачте галеры с опущенными парусами. Огненные ленты, развевающиеся на фоне бирюзового моря, – этот образ мальчик запомнит навсегда. В отличие от Селены, которая вела себя рассеянно, потому что ей хотелось подержать на руках маленького Птолемея и она то и дело дергала за подол платья няньку принца, которая тоже вместе с младенцем пришла полюбоваться уходящим флотом.

– Ты дашь мне его, скажи? Я хочу его поносить. Дай же мне моего младшего братика… Дай, ничтожная! Это приказ! Я взрослая!

Все маленькие девочки мечтают о живых куклах. Но принцессам тех времен наверняка не нужно было использовать для этой цели своих братьев: они вполне могли довольствоваться детьми рабов. Во внутренних дворах дворца Селена постоянно сталкивалась с оборванной детворой служанок и не лишала себя удовольствия поиграть с голопузыми и бритоголовыми ребятишками. Она часто носила какого-нибудь запеленатого младенца, качала его, умывала, возможно, по неосторожности два или три раза попадала пальцами ему в глаза… В Птолемее ее привлекало другое: не столько желание поиграть или подражать кормилицам, сколько любовь и тирания одновременно. С одной стороны, она считала Птолемея своей собственностью, а с другой, и это самое главное, – она так желала ему счастья, что каждый раз, когда его не могли успокоить, она тоже плакала от тревоги.

Но при этом она любила двенадцатилетнего Цезариона, который, в свою очередь, не жаловал Птолемея.

В Цезариона она была влюблена. Она восхищалась его сдержанностью, находилась под большим впечатлением от его авторитета, а также трепетно желала его тела. Можно ли желать в пять лет? Несомненно, так как иногда по ночам ей снилось, что он заболел и лежит в постели обнаженный, а она за ним ухаживает. Эта картина вызывала в ней нежность. В другой раз она видела только его волосы, а порой ей снилось красно-зеленое эмалевое ожерелье на его голой груди. Когда он приходил в Синий дворец (а после отъезда матери он частенько туда наведывался), она старалась погладить ему руку. Робко. Нельзя сказать, что она думала, будто совершает неприличный жест, – ведь он был ее женихом, – но свадьба все-таки еще не состоялась, и подобная фамильярность с фараоном могла показаться неуместной. Пока же она приходилась только сестрой этому полубогу с огромным словарным запасом, подарок которого (три кости из зеленого серпентина и волшебный конус «из Мавретании») она свято берегла.

Иногда он сажал ее к себе на колени, показывая новую игру, или управлял ее рукой, помогая выводить буквы. Она хотела писать чернилами и просила позволить ей самой разбавлять их водой, добавлять золотую пудру и перемешивать тростниковой палочкой. В качестве черновика девочке давали использованный папирус, который она в конце концов все равно портила.

Цезарион решил не опасаться этого хрупкого и тоненького ребенка. Хотя она и была дочерью римлянина, который ему не очень-то нравился, – куда теперь заведет их этот отчаянный, после того как потерял пол-армии в бою с парфянами? – он не мог запретить себе испытывать по отношению к ней нежность, которую братья совсем в нем не вызывали. Играя с Селеной в поддавки, он забывал обо всех заботах наследного принца. Хлопотах не по возрасту. Серьезных тайнах. Ведь пока ни простой люд Александрии, всегда готовый взбунтоваться, ни топархи[49] и номархи[50], представляющие в некотором роде элиту этого царства, ни даже архисоматофилаки[51], такие же благородные, как и их звание, – никто не подозревал о том, насколько близок крах. Мало того – хвала богу лжи! – они не догадывались о его масштабах… Лишь Цезарион об этом знал.

Только он знал. И остался один. Никогда самый любимый ребенок – а мать его обожала – не был таким одиноким, как он. Мог ли сын царицы Египта и римского полубога иметь такую же судьбу, как у всех? Оставшись в гордом одиночестве, он поверил в то, что говорили ему о предках и что без конца твердили барельефы храмов: его настоящим отцом был Амон[52], самый древний египетский бог. Цезарь только предоставил свою телесную оболочку для зачатия. Это часто встречающийся у повелителей феномен замещения: разве Александр Великий не родился таким же образом?

Итак, Цезарион чувствовал себя одновременно сыном Цезаря, чью память он будет чтить, и сыном Амона. Он был сделан из другого теста, чем эти два принца и принцесса из Синего дворца: они навсегда останутся просто детьми двух смертных, один из которых, полководец, никогда не вызывал у пасынка восхищения. Да, он был смел, да, он отомстил за смерть Цезаря, но все равно не заслуживал такого слепого доверия, с которым относилась к нему Царица, а также времени и сил, которые она на него тратила…

«Любовная связь шлюхи и солдафона», – вскоре именно так Октавиан Август представит отношения Клеопатры и Марка Антония римскому народу. Даже в наши дни ощущаются последствия этой клеветы, которая тогда стала известна царскому ребенку. И сколько бы ни утверждали обратное, александрийская пара все равно ассоциировалась с развратом и пошлостью. Таково было общее мнение.

Однако нельзя сказать, что Царица была «распутницей» – та, которая попала в руки победителя галлов девственницей, у которой было всего два любовника в двадцать лет! Клеопатра не уподоблялась уличным альмам[53], а Марк Антоний не был мужланом.

Иногда не мешало бы посмотреть на него глазами его друзей – «Бесподобных», свидетелей всех его радостей, затем глазами «Товарищей по смерти», которые шли с ним до самого конца. И что все они видели? Глупца? Нет. Благородного аристократа, представителя одного из самых древних родов, сына Антония и Антонии, брата Октавиана. Эта знатная семья могла позволить себе многим пренебречь… Антоний – утонченный эллинист, в совершенстве владеющий двумя языками; он учился в Афинах и на острове Родос – привилегия, которой был лишен Октавиан. Этому образованному человеку было комфортнее с философами Музеума, чем в Риме, где его окружали провинциалы. Он отличался дерзостью, легко высмеивал Сенат, но в хорошей компании с благосклонностью выслушивал шутки в свой адрес. Любитель утех, он бросал вызов ханжам, покидая пиры только на рассвете, водился с танцовщицами, обедал в священных лесах, но если судьба отворачивалась от него, мог жить как аскет, спать под плащом и пить одну воду. Этот не имеющий себе равных оратор обладал способностью покорять александрийцев остротой ума так же хорошо, как увлекать за собой толпу римлян, играя на их чувствах. Полководец, перед которым преклонялись солдаты, который, как простой легионер, вместе с ними жил, шел в бой, принимал пищу, спасал раненых и плакал над умирающими. И наконец, это был политик, подававший кровавые примеры, но обладавший достаточной искренностью, чтобы все верили в данное им слово. А если ко всему прочему добавить, что он был привлекательным… Разве можно было его не полюбить?

Невыносимый, импульсивный – безусловно. Эмоциональный, наивный – верно. Временами инфантильный и часто беспечный – этого нельзя отрицать. Чересчур оптимистичный, потом слишком подавленный – факт. А в последнее время – фаталист, но подозрительный; храбрый, но любящий выпить, и благородный, и саркастичный, и грустный, и нежный, и грубый… Ему подходили все эпитеты, даже самые противоречивые. Это мужчина, прошедший через всю историю со шлейфом прилагательных. Скажите мне, какая женщина не сойдет с ума?