Читать книгу Идеальная леди - Френсис Бернет - Страница 1

Зимним утром в конце 1690 года багровое солнце тускло светило сквозь легкий туман. Лаяли собаки, раздавались громкие голоса, ржание и топот лошадей во дворе Уайлдер-холла. Сэр Джеффри собирался на охоту. Будучи человеком горячим, с громоподобным голосом, он шумел и божился, даже пребывая в обычном расположении духа, и сейчас, усаживаясь в седло, он громко перешучивался со своими спутниками. Этим утром он шумел даже больше, чем всегда, потому что кутил с гостями со вчерашнего вечера, все улеглись спать поздно и в изрядном подпитии, а проснулись с тяжелым похмельем и головной болью. Они взбадривали друг друга ехидными остротами, сыпали проклятьями, понукая лошадей, и после каждой скабрезности во дворе слышались взрывы грубого смеха. Колючих шуток было немало – сэр Джеффри и его буйные приятели славились по всему графству раскованностью и скандальными развлечениями, а в этот день они дали себе волю и, поскольку с ними не было дам, сквернословили и орали пуще прежнего.

Сэр Джеффри перекрикивал всех. Впрочем, он и выпил вчера больше других, да еще хвастался, что перепьет всех и дождется, когда последний гость свалится под стол. Вчерашняя застольная схватка вылилась сегодня в дурное настроение и неистовый гнев. Он проклинал собак и придирался к слугам, пока расхаживал по двору, и продолжил это занятие, взгромоздившись на своего крупного вороного жеребца. От криков людей и собачьего лая казалось, что во дворе началось столпотворение.

Хозяин Уайлдер-холла был человеком могучего телосложения с красным лицом и темными глазами, в молодости славился богатырской силой, слыл превосходным наездником и совершал поистине доблестные подвиги на пирушках, особенно когда по кругу шла добрая бутыль вина. Ходило немало слухов о его похождениях, но он не обращал на них никакого внимания. Сплетни льстили его самолюбию, и, когда доходили до него, в ответ он только оглушительно, торжествующе хохотал.

Он женился на пятнадцатилетней девушке, первой красавице графства, будучи намного старше ее, но вскоре после короткого медового месяца утратил к ней всякий интерес, а после затаил на нее обиду, уверенный, что она плохо исполняет свой супружеский долг. Он считал себя глубоко униженным, потому что каждый год жена дарила ему по ребенку, но по прошествии девяти лет среди них не было ни одного сына. Поскольку поместье наследовалось по мужской линии, то каждая дочь своим появлением на свет оказывала семье дурную услугу.

Он проводил мало времени в обществе жены. Она была бледным, нежным слабохарактерным существом с горькой долей, Господь обделил ее счастьем, дочери одна за другой болели и умирали в младенчестве, пока их не осталось только две. Сэр Джеффри тотчас забывал о существовании жены, когда она исчезала из его поля зрения, и уж точно в это утро не думал о ней, собираясь поохотиться. Но вышло так, что, пока грум подтягивал седло и выслушивал ругань из-за своей неуклюжести, взгляд сэра Джеффри, блуждая по каменной стене, поросшей плющом, случайно наткнулся на окно. Там, отодвинув занавес, стояла старуха и смотрела сверху вниз, как будто выискивая его в толпе.

Он испустил гневный вопль.

– Проклятье! Снова мать Поссет! – выкрикнул он. – Что делает там эта старая хрычовка?

Занавес опустился, и старуха исчезла, но через несколько минут произошло нечто неслыханное – она вновь появилась во дворе среди слуг и, спустившись по каменным ступеням, торопливо пробралась к его вороному жеребцу.

– Дьявол! – воскликнул он. – Чего тебе здесь надо? Уж не хочешь ли ты сказать, что еще одна девка вздумала явиться на свет?

– Не только вздумала, – язвительно отвечала старая повитуха, подхватывая хозяйский тон. – А уже явилась час назад, и миледи…

– Чтоб она провалилась, твоя миледи! – свирепо заорал сэр Джеффри . – Девятая по счету! Девятая! На что она мне сдалась? Клянусь, это мне назло!

– Конечно, это жестоко по отношению к джентльмену, который мечтает о наследнике, – поддакнула старуха, поддерживая его пренебрежение к супруге.

Старая карга давно жила на свете и хорошо знала, что за младенца женского пола ей заплатят вдвое меньше.

– Надо было ей мальчика родить, но что поделать, и миледи…

– Черт бы побрал ее скулеж! – снова заорал сэр Джеффри и так дернул за удила, что жеребец поднялся на дыбы.

– Она заставила меня прийти к вам, – повитуха подпустила в голос ноту негодования. – Передала, что чувствует себя странно, и попросила переговорить с вами, прежде чем вы уедете.

– Не хочу я к ней идти. Не в настроении, – ответил он. – Что ей в голову взбрело? Она уже в девятый раз чувствует себя странно, и не даром. Я бы тоже испытывал неловкость на ее месте. Девять девчонок – это уже чересчур.

– У нее вроде бы голова кружится, – сказала повитуха. – Уставилась на меня и все бормотала. Уж так упрашивала, пока я не пообещала вас позвать. «Ради бедной юной Дафны, которую он когда-то любил». Вцепилась мне в руку и все повторяла эти слова снова и снова.

Сэр Джеффри дернул уздечку и снова выругался.

– Тогда ей было пятнадцать, и она еще не принесла мне девять желтушных девчонок, – пробормотал он. – Скажи ей, что я уехал на охоту, и ты не успела мне ничего передать.

С этими словами он стегнул хлыстом своего огромного жеребца, и тот рванулся вперед, увлекая за собой гончих, охотников и егерей, которые мчались вслед за господином, полностью разделяя его раздражение и пряча ухмылки на лицах.

***

В огромной спальне, увешанной ветхими гобеленами, со скудной громоздкой мебелью, на кровати под темным балдахином покоилась миледи. Рядом с ней на подушке лежал спеленатый младенец, но она не смотрела на него и даже отодвинулась, чтобы не прикасаться.

Женщина выглядела такой маленькой на этом просторном ложе, ее лицо и фигура так сжались и сморщились от перенесенных страданий, что она казалась размером со своего младенца. Давным-давно, в краткие дни минувшего счастья, те, кто поднимал за нее бокалы, провозглашали ее Титанией за волшебную легкость и нежную красоту. В те дни ее вьющиеся волосы были такой длины, что касались земли, если их распустить, свежая кожа подобна белому шиповнику, а глаза были как у газели. Чуть больше месяца сэр Джеффри страстно ухаживал за ней, успел покорить ее сердце дерзкой настойчивостью, а пуще того – лихой славой. Она, совсем еще дитя, считала себя самой счастливой девушкой на свете, особенно когда его черные глаза ласково останавливались на ней.

С тех пор каждый год с рождением нового младенца она теряла часть своей красоты. С каждой дочерью ее прекрасные волосы становились все реже, белая кожа как-то выцвела, фигура испортилась. Она превратилась в худую, пожелтевшую женщину с жалким пучком светлых волос и огромными запавшими глазами. Ее семья была крайне недовольна этим браком, сэр Джеффри никогда не утруждал себя и не ездил в гости к ее родственникам. Он терпеть не мог церемоний и развлечений за исключением тех случаев, когда речь шла о его друзьях. Ни одного близкого человека у нее не было, копились печальные годы и прорастало одиночество. Так она и жила без надежды на будущее. Жизнь ее была полна тоски, дети не отличались ни здоровьем, ни красотой и быстро умирали. Каждая дочь приносила ей только боль рождения и смерти.

Этим зимним утром девятая девочка дремала рядом с матерью. Лай собак и громкие мужские голоса затихли вместе со стуком лошадиных копыт. Сквозь окно, поросшее плющом, в комнату проникал тусклый, желтовато-красный свет. Роженице было холодно, потому что огонь в камине догорал. Она лежала в одиночестве и знала, что ей пришло время умирать. Она это точно знала.

Она лежала одна, заброшенная и покинутая мужем, робкая и скромная, и никто из слуг не считал нужным за ней ухаживать, потому что она так и не сумела заставить их подчиняться. Только старуха, как сэр Джеффри называл мать Поссет, являлась к ней в последние пять лет, никто другой не соглашался принимать роды за столь скудную плату, а сэр Джеффри поклялся, что не станет платить за девчонок больше. Мать Поссет и была неряшливой, неопрятной старухой, нетрезвой с утра до вечера, но при этом требовала к себе повышенного внимания, выполняя свои тяжелые обязанности. В последний раз она справилась с ними чересчур легко, уверенная, что никто за это ее не упрекнет.

– Ну и ночка у меня выдалась! – ворчала она, возвращаясь в спальню с ответом сэра Джеффри. – Все косточки так и ломит, спина не разгибается. Пойду схожу в кухню, согреюсь немного и пришлю сюда служанку вашей милости.

У ее милости была единственная горничная, которая обслуживала еще двух малышек – Барбару и Анну, – чья детская находилась в другом крыле дома. И ее милость не сомневалась, что горничная не придет.

Она не сомневалась также, что огонь в камине скоро погаснет, но, дрожа под тонким одеялом, не позвала повитуху обратно и не попросила подбросить в камин углей, потому что была слишком слаба.

Так она лежала одна, бедняжка, и вокруг стояла глубокая тишина. Слабо задрожали тонкие губы. Взгляд ее скользил по темному балдахину, из огромных глаз медленно покатились холодные слезы и проложили мокрые дорожки к вискам. Кожу как будто обожгло холодом, но не было сил, чтобы поднять руку и стереть слезы.

– Девять раз вот так, – тяжело выдохнула она. – Ничего, кроме проклятий и жестоких обвинений. Я была совсем дитя, когда он любил меня. Тогда я была «моя Дафни» и «моя несравненная маленькая Дафни», и он любил меня на свой мужской манер. Но теперь… – Она слегка повернула голову к младенцу. – Бедные женщины! – Холодная соленая слеза скользнула к губам, так что на них растеклась горечь. – Любовь на час, а потом вот так, только это и ничего другого. Лучше бы ты умерла!

Дыхание женщины становилось медленнее и реже, глаза широко раскрылись.

– Я была всего лишь ребенком, – прошептала она. – Ты будешь такой же, если проживешь пятнадцать лет.

Несмотря на слабость, которая разрасталась с каждым вдохом, женщина постаралась повернуться к подушке, на которой лежал ребенок. Она вгляделась в него, не обращая внимания на то, как судорожно поднимается и опадает ее слабая грудь. О, как она задыхалась и как вглядывалась в дочь, пока смерть постепенно обволакивала широко открытые глаза. Тускнеющий взгляд выхватил в спящем младенце нечто необычное, странное. После родов прошло всего несколько часов, но ребенок не был сморщенным и красным, как все новорожденные. Маленькая головка девочки была покрыта густыми шелковистыми черными волосами, ясно проглядывали черты крохотного лица. Мать посунулась ближе, чтобы рассмотреть их.

– Она не похожа на остальных, – сказала она. – Те были некрасивыми, и поэтому в безопасности. А эта будет похожа на Джеффри… И на меня.

Дрожащее пламя с тихим треском умирало на угольях.

– Если она будет красавицей и вырастет рядом с отцом, без матери, – прошептала женщина, и пространство вокруг как будто вслушивалось в ее слова, – то ее не ждет ничего, кроме горя. С первых дней жизни, кроме горя, у нее не будет ничего. Бедное, бедное сердечко!

Она захрипела и с последним усилием, задыхаясь, подтянула себя к ребенку.

– Это несправедливо, – прошептала она. – Если бы у меня были силы положить руку на твои уста, остановить дыхание, тебе было бы легче, бедняжка, но у меня нет сил.

Последним усилием она поднесла руку ко рту младенца, глядя на него воспаленным, затравленным взглядом, тяжело дыша. Девочка проснулась и открыла черные глаза, борясь за жизнь с умирающей матерью. Холодная рука закрыла ребенку рот, а голова матери тяжело навалилась ему на тельце, иначе никак нельзя было осуществить задуманное. Однако новорожденная сопротивлялась с изумительной силой. Девочка завозилась в пеленках, завертела головой и забила ножками, пока не сбросила с себя руку. Освободившись, она сердито закричала. Голос ее был не похож на слабый писк новорожденного, он был свирепым и пронзительным. Возможно, девочке и в самом деле придется нелегко, но определенно она была из тех, кто готов сражаться за свою жизнь до конца. Этот крик оглушил умирающую, она сделала долгий медленный вдох, затем еще один, и наконец дыхание ее остановилось. Над пеплом в камине поднялась и погасла последняя огненная искорка.

***

Когда суетливая, взволнованная повитуха вернулась в спальню, там было холодно, как в могиле. В камине остался только остывающий пепел, девочка заходилась в крике, а ее мать бессильно прижимала головой к подушке крохотные ножки новорожденной. Глаза женщины были широко раскрыты, уже остекленели, и казалось, как будто она вглядывается в своего ребенка, требуя у судьбы ответа на какой-то ужасный вопрос.