Читать книгу Песня кукушки - Фрэнсис Хардинг - Страница 3

Ей было плохо. В голове будто шуршала и шелестела бумага. Кто-то хихикнул, превратил свой смешок в огромный хрустящий шар и засунул ей в череп. «Семь дней, – засмеялся он. – Семь дней».

– Прекратите, – прохрипела она.

И шорох прекратился. Звук угас вдали, и даже почудившиеся ей слова испарились из ее сознания, как исчезает со стекла пар от дыхания.

– Трисс? – произнес другой голос, намного более близкий и громкий, чем ее собственный, голос женщины. – Ох, Трисс, милая, все хорошо, я с тобой.

Что-то происходило. Две теплые руки сомкнулись вокруг нее, словно колыбель.

– Не позволяй им смеяться надо мной, – прошептала она. Сглотнула и почувствовала в горле сухость и режущую боль.

– Никто над тобой не смеется, милая, – ответила женщина, и ее голос был нежным и тихим, как вздох.

Неподалеку зашептались. Два мужских голоса.

– У нее все еще лихорадка? Доктор, вы же говорили…

– Думаю, ей просто что-то приснилось. Посмотрим на юную Терезу, когда она окончательно проснется.

«Тереза. Я Тереза». Это правда, она была уверена в этом, но имя казалось ей просто словом. Такое впечатление, будто она не знает, что оно означает. «Я Трисс». Это звучало более естественно – словно книга, раскрывающаяся на зачитанном месте. Она сумела приоткрыть глаза, щурясь от яркого света. Кровать. Она лежит на горе подушек. Трисс казалась себе огромной, поэтому очень удивилась, обнаружив под стеганым покрывалом и одеялами свое маленькое тело.

Рядом с ней сидела женщина, нежно сжимая ее руку. У нее были короткие волосы, уложенные жесткими блестящими волнами. Легкая пудра маскировала морщинки усталости в уголках глаз. Синие стеклянные бусины ее ожерелья ловили свет, падавший из окна, и бросали отблески на шею и нижнюю часть подбородка.

Эта женщина была до боли знакомой и одновременно чужой, словно план полузабытого дома. Из ниоткуда выплыло слово, и немеющий мозг Трисс умудрился схватиться за него.

– Ма… – начала она.

– Да, мамочка с тобой, Трисс.

Мамочка. Мама.

– Ма… ма… – прокаркала она. – Я… не…

Трисс беспомощно умолкла. Она не знала, что она «не», и боялась.

– Все в порядке, лягушонок. – Мама легко сжала ее ладонь и ласково улыбнулась. – Просто ты снова заболела, вот и все. У тебя была лихорадка, неудивительно, что ты плохо себя чувствуешь. Ты помнишь, что было вчера?

– Нет.

Вчерашний день провалился в огромную темную дыру, и Трисс запаниковала. Что она вообще помнит?

– Ты вернулась домой мокрая как мышь. Помнишь? – Кровать скрипнула, когда с другой стороны подошел мужчина и сел. Его длинное энергичное лицо морщилось, как будто он изо всех сил пытался сосредоточиться. Волосы светлые. Голос ласковый, и Трисс знала, что этот специальный добрый взгляд предназначался только для нее. Отец. – Мы думаем, ты упала в Гриммер.

Услышав это слово, Трисс похолодела и задрожала, словно к ее шее приложили лягушку. Ей захотелось уползти подальше.

– Не давите на нее, – заговорил другой мужчина, стоявший в изножье кровати. Он был старше, с гривой светлых волос, на дюйм поднимавшихся над розовой кожей головы, и седыми, торчащими во все стороны бровями. Вены на его руках выступали и бугрились, выдавая преклонный возраст. – Дети всегда будут играть у воды. Бог знает во сколько ручьев я падал, когда был ребенком. А вы, юная леди, изрядно напугали своих родителей, явившись прошлым вечером с сильной лихорадкой и никого не узнавая. Я полагаю, сейчас вы все вспомнили?

Трисс поколебалась, но кивнула отяжелевшей головой. Теперь она признала их запах. Трубочный табак и пудра для лица.

Доктор посмотрел на нее пронизывающе и постучал пальцами по изножью кровати.

– Как зовут короля? – внезапно выпалил он. Трисс дернулась, на миг занервничав. Потом в ее голову послушно вплыло воспоминание о декламирующих учениках в школе. «Наш король – Георг, наш Георг Пятый…»

– Георг Пятый, – ответила она.

– Верно. Где мы находимся?

– В старом каменном доме в Лоуэр-Бентлинг, – с растущей уверенностью сказала Трисс. – Неподалеку от пруда с зимородками. – Она узнала запах этого места: влажные стены, застарелая вонь трех поколений старых больных котов. – Мы на каникулах. Мы… мы приезжаем сюда каждый год.

– Сколько тебе лет?

– Одиннадцать.

– Где ты живешь?

– Бичес, Лютер-сквер, Элчестер.

– Умница. Дела идут на лад. – Доктор широко и тепло улыбнулся, как будто и правда ею гордился. – Ты была очень больна, поэтому, думаю, сейчас у тебя голова словно ватой набита, так? Но не паникуй, через пару дней твое сознание прояснится. Ты ведь уже чувствуешь себя лучше, верно?

Трисс медленно кивнула. Никто больше не смеялся в ее голове. Слабое похрустывание еще сохранялось, но, взглянув в окно, она увидела причину. К подоконнику прижималась низко висящая ветка, поникшая под тяжестью зеленых яблок, и ее листья скреблись в стекло при каждом дуновении ветра.

Свет, падавший в окно, рассеивался, двигался, рассыпался мозаикой, проходя сквозь листву. Комната была такой же зеленой, как и листья. Зеленое стеганое одеяло на кровати, зеленые обои с кремовыми ромбиками, чересчур яркие зеленые квадратные салфетки на черной деревянной мебели. Газ не горел, шары настенных ламп тускло белели.

И только теперь, хорошенько осмотревшись, она увидела, что в комнате есть пятый человек, маячивший в дверях. Девочка младше Трисс, с темными волосами, так аккуратно уложенными, что она выглядела миниатюрной версией матери. Но в ее холодных глазах-пуговицах читалось что-то совсем другое. Она схватилась за дверную ручку так, словно хотела ее оторвать, и все время скрипела зубами.

Мать оглянулась, проследив за взглядом Трисс.

– О, ты только посмотри, тебя пришла проведать Пенни. Бедняжка Пен, кажется, у нее и крошки не было во рту с тех пор, как ты заболела, так она беспокоилась. Заходи, Пен, заходи и присядь рядом с сестрой.

– Нет! – Пен вскрикнула так неожиданно, что все подпрыгнули. – Она притворяется! Разве вы не видите? Она ненастоящая! Вы что, не видите разницы?

Она смотрела на Трисс взглядом, который, казалось, может раскалывать камни.

– Пен. – В голосе отца звучало предостережение. – Сейчас же войди и…

– Нет! – отчаянно выкрикнула Пен, широко распахнув глаза, и вылетела из комнаты.

Торопливые шаги удалялись, оставляя за собой эхо.

– Не иди за ней, – тихо сказал отец, когда мать привстала. – Помнишь, что нам говорили? Это значит поощрять ее вниманием.

Мать устало вздохнула, но послушно села обратно. Она заметила, что Трисс сидит скорчившись, прижимая ухо к коленям и уставившись в распахнутую дверь.

– Не обращай на нее внимания, – ласково сказала мать, сжав ладонь Трисс. – Ты же знаешь, какая она.

«Разве? Я знаю, какая она? Моя сестра, Пенни, Пен. Ей девять лет. Она часто болеет тонзиллитом. Ее первый молочный зуб выпал, когда она кого-то кусала. У нее был волнистый попугайчик, но она за ним не ухаживала, и он умер. Она лжет. Ворует. Скандалит и швыряется вещами. И… и ненавидит меня. Вправду ненавидит. Я вижу это в ее глазах. И не знаю почему».

Мать еще побыла с Трисс, предложила ей повырезать детали для платьев большими ножницами с черепаховой рукояткой, лежавшими в большой швейной коробке, которую мать взяла с собой в поездку. Ножницы щелкали медленно и хрипло, будто смакуя каждый дюйм.

Трисс помнила, что она всегда любила прикалывать выкройки к ткани, вырезать и наблюдать, как ткань медленно обретает форму, сверкая булавками и демонстрируя неподшитые края. Выкройки сопровождались изображениями леди в пастельных тонах, некоторые из них были одеты в длинные пальто и шляпы колокольчиком, некоторые – в тюрбаны и длинные прямые платья с бахромой. Все они стояли в непринужденных позах, словно вот-вот зевнут самым элегантным образом. Она знала, что это удовольствие – помогать матери с шитьем. Это было их обычное занятие, когда Трисс болела.

Однако сегодня руки ее не слушались. Большие ножницы казались невероятно тяжелыми и сопротивлялись, как живые, пальцы соскальзывали. После того как она второй раз чуть не порезалась, мать забрала их у нее.

– Тебе еще нехорошо, верно, милая? Может, ты полистаешь комиксы?

На прикроватном столике лежали зачитанные экземпляры «Санбим» и «Голден Пенни». Но Трисс не могла сосредоточиться на страницах. Она помнила, что болела и прежде. Много-много раз. Но она была уверена, что еще никогда не просыпалась с таким туманом в голове.

«Что с моими руками? Что с моей головой? – хотелось ей крикнуть. – Мамочка, помоги мне, пожалуйста, помоги мне, все такое странное, и все не так, и мне кажется, что мой мозг состоит из кусочков и части не хватает…»

Но, попытавшись сформулировать, в чем заключается странность, она вся сжалась. «Если я расскажу родителям, – вдруг подумала она, – они встревожатся, а если они встревожатся, значит, дело серьезное. Но если я промолчу, они будут и дальше твердить мне, что все в порядке, и, может быть, все и правда наладится».

– Мама… – Голос Трисс звучал едва слышно. Она уставилась на кучку тканей, лежавших на кровати. Они казались ранеными, искалеченными и беспомощными. – Я… я в порядке, правда? Это не очень… плохо… что я не все помню из наших каникул?

Мать внимательно изучила ее лицо, и Трисс поразилась, до чего же голубые у нее глаза – как стеклянное ожерелье на шее. Ясные и хрупкие, точно как бусины. Добрый чистый взгляд, который из-за любой мелочи может превратиться в испуганный.

– О, милая, я уверена, что память к тебе вернется. Доктор ведь обещал, не так ли? – Мать закончила шов, улыбнулась и встала. – Послушай, у меня идея. Почему бы тебе не пролистать свой дневник? Может, так ты вспомнишь.

Она достала из-под кровати выцветший красный кожаный чемоданчик с инициалами ТК в углу и положила его Трисс на колени.

«Подарок на день рождения. Я знаю, что мне очень нравится этот чемоданчик и я повсюду беру его с собой. Но я не помню, как он открывается». Однако немного возни с застежкой – и готово.

Внутри лежали вещи, взволновавшие ее, частицы ее жизни. Одежда. Перчатки. Еще одна пара перчаток на более холодные дни. Сборник стихов «Павлиний пирог»[1]. Пудреница, похожая на мамину, но меньше, с зеркальцем, но без пудры. А в самом низу – тетрадь в синем кожаном переплете.

Трисс достала свой дневник, открыла и хрипло вскрикнула. Половина тетради была исписана ее мелким аккуратным почерком, она это знала. Но эти страницы были вырваны, остались лишь неровные обрывки бумаги, на которых там и сям сохранились завитушки и петли букв. Ее взору открылись пустые страницы. Взволнованная криком Трисс, мать подошла к ней и несколько секунд просто смотрела.

– Не верю… – наконец прошептала она. – Из всех дурацких злых проделок… О, это просто предел всему! – Она вышла из комнаты. – Пен! ПЕН!

Трисс услышала, как ее шаги простучали вверх по лестнице, а потом донеслись звуки дергаемой ручки и трясущейся двери.

– Что такое? – послышался голос ее отца.

– Снова Пен! На этот раз она вырвала половину страниц из дневника Трисс. И не открывает дверь. Мне кажется, она подперла ее какой-то мебелью.

– Если она хочет сидеть в заточении, пусть, – ответил отец. – Рано или поздно ей придется выйти и ответить за свои поступки. И она это знает.

Все это было произнесено четко и громко – наверняка для того, чтобы быть услышанным.

Мать Трисс снова вернулась в ее комнату.

– Ох, лягушонок, мне так жаль. Что ж… надеюсь, она просто спрятала страницы, и мы вклеим их обратно, когда найдем. – Она села на кровать рядом с Трисс, вздохнула и внимательно посмотрела в чемодан. – Дорогая, давай убедимся, что больше ничего не пропало.

Как оказалось, исчезли и другие вещи. Расческа Трисс, ее фотография верхом на ослике на пляже и носовой платок, на котором она с гордостью вышила свое имя.

– Я знаю, что все это было у тебя вчера перед несчастным случаем, – пробормотала мама. – Ты делала записи в дневнике. Я помогала тебе расчесать волосы. Ох, Пен! Не знаю, почему она мучает тебя, милая.

Зрелище истерзанного дневника наполнило Трисс тем же самым леденящим неуютным чувством, что и упоминание о Гриммере. Она испугалась, сама не зная почему, и не хотела об этом думать. «Все в порядке, – сказала она сама себе. – Просто Пен глупая и жестокая».

Трисс подумала, что ей следовало бы разозлиться, но, по правде говоря, в том, что вместо нее сердились родители, было что-то успокаивающее и знакомое. Такое чувство, словно она свернулась клубочком внутри каштановой кожуры под защитой ее пушистой мягкости, а колючки торчат наружу. Как подсказывала память, это был обычный ход вещей. Теперь, если она скривит губы, словно собираясь заплакать, все домочадцы забегают вокруг нее, пытаясь ее успокоить… И, даже не собираясь это делать, она почувствовала, как ее лицо искажается плаксивой гримасой.

– О Трисс! – Мать обняла ее. – Ты голодна? Есть грибной суп, как ты любишь, и пирог с мясом и почками, если сможешь проглотить хоть кусочек. А может, рулет с джемом? И консервированные груши?

Неуютное сосущее чувство в желудке Трисс усилилось при одной мысли о еде, и она поняла, что зверски голодна. Она кивнула. Мать поднялась на второй этаж и постучала в дверь Пен в надежде выманить ее на обед. Даже из своей комнаты Трисс слышала пронзительные неразборчивые протесты сестры.

– …Не пойду… Она ненастоящая… вы все слепые… Мать вернулась с едва заметным выражением недовольства на лице.

– Это чересчур даже для Пен. Не припомню, чтобы она когда-нибудь отказывалась от еды. – Она взглянула на Трисс с утомленной улыбкой. – Что ж, по крайней мере, тебе не придется терпеть ее упрямство.

Оказалось, Трисс смогла не просто «проглотить кусочек». Как только она увидела поднос с тарелкой супа и хрустящими булочками, ее руки затряслись. Все вокруг перестало иметь значение. Едва поднос оказался у нее на коленях, она не могла больше себя контролировать, рассыпая крошки, разрывая булочки и запихивая их себе в рот. Куски хлеба сухо перекатывались у нее на языке и хрустели на зубах. Суп исчез в мгновение ока, и она едва заметила, что он обжигает губы. Пирог, картофель и помидоры были уничтожены в голодной лихорадке, за ними последовали рулет, груши и большая порция миндального пирожного. Только когда она потянулась за добавкой пирожного, мать придержала ее за запястье.

– Трисс, Трисс! Милая, я так рада, что к тебе быстро вернулся аппетит, но тебе будет плохо!

Трисс недоуменно уставилась на нее, и постепенно комната вернулась в фокус. Она не чувствовала, что объелась. Она вполне могла бы управиться с еще одним куском пирожного размером со слона. Ее испачканные руки все еще тряслись, но она заставила себя вытереться салфеткой и сжала ладони между коленей, чтобы не схватить что-нибудь еще. Тем временем в дверях показалась голова отца, он вопросительно взглянул на мать.

– Селеста, – его голос был подчеркнуто тихим и мягким, – можно тебя на пару слов? – Он бросил взгляд на Трисс и ласково ей улыбнулся.

Мать помогла Трисс лечь в постель, забрала поднос и вышла из комнаты, унося теплоту, спокойствие и запах пудры для лица. Как только дверь закрылась, Трисс снова оказалась в когтях паники. Что-то в голосе отца вызвало у нее тревогу.

«Можно тебя на пару слов? Туда, где Трисс нас не услышит?»

Она сглотнула, отодвинула одеяла и скользнула на пол. Ноги слушались плохо, но она была не так слаба, как ожидала. Она тихо прокралась к двери и приоткрыла ее. Отсюда она могла слышать голоса в гостиной.

– …И инспектор обещал поспрашивать в деревне на случай, если кто-то видел, как она упала в воду. – У ее отца был глубокий приятный голос с хрипотцой, вызвавший у Трисс ассоциации с грубым мехом. – Он только что заходил поговорить. Прошлым вечером на закате кто-то из местных шел мимо луга. Они не видели Трисс около Гриммера, но заметили двух мужчин на берегу. Невысокого в котелке и рослого в сером пальто. А на дороге около луга была припаркована машина, Селеста.

– Какая машина? – спросила мать приглушенным тоном человека, который уже знает ответ.

– Большой черный «даймлер».

Повисла длинная пауза.

– Это не может быть он. – Теперь ее мать говорила быстро, высоким голосом, словно портновские ножницы обрезали ее слова так, чтобы они стали короткими и испуганными. – Вероятно, это просто совпадение, в мире не один «даймлер»…

– В этих краях? В деревне вряд ли найдется две таких машины. Кто может позволить себе «даймлер»?

– Ты сказал, что все кончено! – Голос матери становился выше и тревожнее, словно свисток закипающего чайника. – Ты сказал, что обрубил с ним все связи!

– Я сказал, что покончил с ним, и теперь он это знает, если читал свежие газеты. Но, возможно, он еще не покончил со мной.