Читать книгу Гитара, кости и кастет. Все эти юноши печальные… (сборник) - Френсис Скотт Фицджеральд - Страница 6

Он всецело поглощал и привлекал ее, и в то же время наполнял ее тревогой. Сбитая с толку присущей ему смесью основательности и потакания своим слабостям, смесью чувств и цинизма – эти не сочетавшиеся друг с другом качества ее кроткий разум был не в силах воспринять как единое целое, – Пола понемногу стала считать, что в нем кроется сразу две разные личности. Оставшись с ним наедине или в обществе, на официальном приеме или в случайной компании людей, занимавших невысокое положение, она ощущала огромную гордость от того, что находится вблизи столь сильной и привлекательной личности, проявлявшей заботу и понимание. А в других ситуациях ей становилось тревожно: обычно казавшееся славным отсутствие аристократических замашек проявляло себя с совсем иной стороны. «Иная сторона» была грубой и хохочущей, не думавшей ни о чем, кроме удовольствий. На время она отпугнула ее, заставив даже ненадолго, тайком, попытаться вернуть себе одного старого поклонника – но все было бесполезно: после четырех месяцев воздействия обволакивающей жизненной силы Энсона в любом другом мужчине в глаза бросалась лишь худосочная бледность.

В июле он получил приказ отправляться за границу, и их нежность и желание перешли в крещендо. Пола думала о том, чтобы пожениться прямо перед отъездом, и отказалась от этого намерения лишь потому, что теперь от Энсона все время пахло алкоголем; но горе от расставания превратилось для нее в физическую боль. После его отъезда она писала ему длинные письма о том, как жаль ей проводить в ожидании дни, потерянные для их любви. В августе аэроплан Энсона упал в океан у берегов Европы. После ночи в воде его поднял какой-то эсминец, а затем Энсона отправили в госпиталь с пневмонией; перемирие подписали еще до того, как его окончательно комиссовали.

А затем, когда перед ними вновь забрезжили всевозможные перспективы, не отягощенные никакими материальными препятствиями, между ними встали тайные хитросплетения их характеров, высушив их поцелуи и осушив слезы, сделав их голоса не слышимыми друг для друга, приглушив сокровенный стук их сердец, и общаться, как раньше, они теперь могли лишь в письмах, находясь вдали друг от друга. Однажды вечером у дома Хантеров какой-то репортер светской хроники два часа прождал объявления об их помолвке. Энсон ничего не подтвердил; тем не менее в утренней газете на первой полосе по явился репортаж: их «постоянно видят вместе в Саутгемптоне, Хот-Спрингс и в Такседо-Парк». Многозначительный диалог превратился в непрерывную ссору, и их роман постепенно сошел на нет. Энсон самым возмутительным образом напился и пропустил назначенную помолвку, а Пола высказала определенные претензии к его поведению. Его отчаяние оказалось безоружно перед его гордостью и его знанием себя: помолвка была отменена окончательно и бесповоротно.

«Милый! – так звучали теперь их письма. – Милый мой, милый! Когда я просыпаюсь среди ночи и понимаю, что нам в конце концов не было суждено, мне кажется, что я готова умереть. Я не могу больше жить. Возможно, когда мы встретимся летом, мы сможем все обсудить и принять другое решение – в тот день мы оба были так взволнованны и печальны, и мне кажется, что я не смогу прожить свою жизнь без тебя. Ты рассказываешь мне о других людях. Разве ты не понимаешь, что для меня не существует других людей – для меня есть только ты…»

Разъезжая по курортам востока страны, Пола не забывала иногда упоминать и о своих увлечениях – чтобы он задумался. Но Энсон был слишком проницателен, чтобы отнестись к этому серьезно. Попадавшиеся в письмах мужские имена только укрепляли его уверенность в ее чувствах, вызывая у него лишь легкое пренебрежение – он всегда чувствовал себя выше подобных вещей. И он не оставлял надежды на то, что когда-нибудь они все-таки поженятся.

А пока он решительно отдался во власть движения и блеска послевоенного Нью-Йорка. Он устроился на работу в одну посредническую фирму, вступил в несколько клубов, танцевал до утра и вращался сразу в трех мирах: в собственном, в мире выпускников Йеля и еще в том уголке полусвета, который уходит корнями в театральный мир Бродвея. При всем при этом восемь непрерывных часов он всегда посвящал своей работе на Уолл-стрит, где влиятельное положение родни в комбинации с его собственным острым умом и избытком природной физической энергии позволили ему сразу же вырваться вперед. Он обладал одним из тех бесценных умов, в которых всему есть свое место; в рабочем кабинете он появлялся вовремя даже тогда, когда после бессонной ночи ему едва удавалось поспать хотя бы час, хотя такое случалось редко. Вот почему уже в 1920 году он заработал около двенадцати тысяч долларов, считая жалованье и комиссионные.

Йельские предания понемногу уходили в прошлое, и Энсон становился все более и более популярным среди своих нью-йоркских однокашников – в университете такая популярность ему и не снилась. Он сам жил в большом доме и имел возможность вводить других молодых людей в другие большие дома. Кроме того, его жизнь уже казалась полностью устроенной, в то время как жизни большинства его однокашников вновь вступили в фазу рискованного начала. Они стали обращаться к нему в поисках и развлечений, и убежища, и Энсон с готовностью откликался, получая удовольствие от помощи людям в устройстве их дел.

Из писем Полы теперь исчезли мужчины; в них стал читаться оттенок нежности, которого не было раньше. Сразу из нескольких источников он узнал, что у нее появился «преданный поклонник», Лоуэлл Тайер, богатый и влиятельный уроженец Бостона; хотя Энсон и был уверен, что она его все еще любит, мысль о том, что он все-таки может ее потерять, вызывала у него беспокойство. Не считая одного не принесшего радости дня, в Нью-Йорке она не была вот уже пять месяцев, а слухи множились, и у него возникло непреодолимое желание с ней увидеться. В феврале он взял отпуск и поехал во Флориду.

Округлый и пышный остров Палм-Бич развалился между сверкающим огромной бирюзовой полосой Атлантическим океаном и сапфиром лагуны Лэйк-Уэрт, с изъянами в виде лодок, вставших на якоря то тут, то там. С белоснежного песка, словно два брюха, вздымались тяжелые громады отелей «Брейкерс» и «Ройял Пойнсиана», а вокруг них теснились клуб «Денсинг Глейд», казино «Бредли» и дюжина лавок модисток, в которых платья и галантерея стоили в три раза дороже, чем в Нью-Йорке. На опутанной плющом веранде отеля «Брейкерс» сразу две сотни женщин делали шаг вправо, шаг влево, поворачивались, совершали скользящее движение – в общем, исполняли ту самую ритмическую гимнастику, впоследствии прославившуюся под именем «дабл-шафл», и каждые полтакта музыки две тысячи браслетов на двух сотнях пар рук щелкали, поднимаясь вверх и опускаясь вниз.

В клубе «Эверглейдс» после захода солнца Пола, Лоуэлл Тайер, Энсон и подвернувший под руку четвертый партнер сели играть нагретыми от горячего воздуха картами в бридж. Энсону показалось, что ее доброе и такое серьезное лицо выглядит болезненным и усталым – с момента ее дебюта в обществе прошло уже четыре года, а может, и все пять лет. Он был знаком с ней уже три года.

– Две пики.

– Сигарету? Ах, прошу прощения. Я – пас.

– Пас.

– Удвою три пики.

В комнате была еще дюжина столиков, за которыми играли в бридж и курили, заполняя комнату табачным дымом. Энсон поймал взгляд Полы и не стал отводить глаз, даже встретившись взглядом с Тайером.

– А какая ставка? – рассеянно спросил он.

«Роза с Вашингтон-сквер, в душном городе ты зачахнешь совсем», – пели сидевшие в углу молодые люди.

Дым собирался в облака, словно туман, а когда открыли дверь, помещение заполнилось ворвавшимися внутрь клубами эктоплазмы. Блестящие глазки мелькали за столиками в зале, ища мистера Конан-Дойля среди англичан, застывших в вестибюле отеля, как и положено типичным англичанам.

– Хоть топор вешай!

– …топор вешай!

– …вешай!

Когда закончился роббер, Пола неожиданно встала и заговорила с Энсоном, напряженно и негромко. Едва кивнув Лоуэллу Тайеру, они вышли из зала и спустились по ступеням длинной каменной лестницы, а через мгновение уже шли, взявшись за руки, по залитому лунным светом пляжу.

– Милый, милая…

Остановившись в тени, они обнялись, отчаянно и страстно… Затем Пола откинула голову, чтобы его губы могли произнести то, что она хотела услышать, – когда они поцеловались вновь, она почувствовала, что слова вот-вот готовы сорваться с его губ… И вновь она отдалилась от него, прислушиваясь, но когда он опять притянул ее к себе, она поняла, что он так ничего и не сказал, а прошептал лишь: «Милая, милая!» – глубоким и печальным шепотом, от которого у нее всегда наворачивались слезы. Робко и покорно поддавшись чувству, слезы потекли по ее щекам, а сердце продолжало кричать: «Решайся, Энсон, милый! Ах, прошу тебя, решайся же!»

– Пола… Пола!

Слова сжали ее сердце, словно клещами, и Энсон почувствовал, что она дрожит, и понял, сколь сильным было ее чувство. Не нужно ему больше ничего говорить, не нужно устремлять их судьбы в непостижимую реальность. Да и зачем, когда он может вот так вот держать ее в своих объятиях в ожидании подходящего момента – хоть год, хоть вечность? Он думал о ней и о себе – больше о ней, чем о себе. На мгновение, когда она вдруг сказала, что пора возвращаться в отель, он заколебался, подумав: «В конце концов, вот же он, момент!», но затем сказал себе: «Нет, можно и подождать – все равно она моя…»

Он забыл, что Пола слишком устала от напряжения последних трех лет. И в ту же ночь ее порыв исчез навсегда.

На следующее утро он уехал в Нью-Йорк, переполненный тревогой и неудовлетворением. В конце апреля, без всяких предупреждений, он получил телеграмму из Бар-Харбора, в которой Пола сообщала ему, что помолвлена с Лоуэллом Тайером и выходит за него замуж немедленно; их свадьба состоится в Бостоне. Он никогда не верил в то, что это может случиться, но это все же случилось.

В то утро Энсон накачался виски, а придя на работу, сел работать, и не пошел на обед – он боялся, что что-нибудь случится, если он остановится. Вечером, как обычно, он пошел в клуб, ни словом не обмолвившись о том, что произошло; он вел себя сердечно, веселился, никакой рассеянности. И лишь в одном он оказался бессилен: три дня, где бы он ни был, с кем бы ни общался, он иногда вдруг ронял голову, закрывал лицо руками и принимался плакать, как ребенок.