Читать книгу В стране линдвормов - Фрида Нильсон - Страница 6

Сейчас я поднимусь по двум лестницам и войду в нашу комнату, думал я, стоя в подъезде. Кругом темнота – в мастерской хотя бы были керосинки на потолке. Я поднимусь по двум лестницам, открою дверь и сразу же всё скажу. Тюра возьмёт палку, побьёт меня, а потом всё кончится. Потом мы с Мортимером ляжем, и я, может, буду плакать, потому что палка бьёт больно, но я буду плакать и от радости, потому что худшее позади. Утром, когда я проснусь, спина у меня будет в синяках. Я встану, и будет больно, но я обрадуюсь этим синякам. Потому что синяки означают, что худшее позади.

Всю дорогу до дома Мортимер молчал, а у дверей посмотрел на меня блестящими от страха глазами. И сказал – он, который почти никогда ни за что не просил прощения:

– Прости меня, Самуэль.

– Ты не виноват, – ответил я. – Всё вышло случайно. Пошли.

И я поднялся на второй этаж, в нашу комнату. Мортимер шёл следом. На первом этаже я услышал, как ссорятся соседи; где-то наверху кричали дети. Во дворе кто-то пел. Когда мы поднялись на второй этаж, я сразу открыл дверь.

Тюра с мокрыми от пота волосами лежала в кровати. Пламя вовсю горело в лампе, хотя это и было расточительством. В комнате стоял сильный запах, но пахло не полиролью. Запотевшее окошко плакало. Тюра подняла голову, и лицо у неё перекосилось от злости.

– Явились, – проскрежетала она. – Где вас носило?

– Мы потеряли деньги, – ответил я, потому что уже решил, что именно так и сделаю. Скажу сразу, чтобы всё побыстрее кончилось.

Тюра уставилась на меня. Понять, о чём она думает, было невозможно. Наконец она спросила:

– Что-что вы сделали?

– Потеряли деньги. Которые получили от старшего мастера. Двадцать пять эре. Монета упала в реку.

Тётка со стонами выбралась из кровати. Палка – гнусная, отвратительная палка, которая обычно бывала засунута за комод, – стояла теперь прислонённая к изголовью кровати. Тётке она, конечно, была нужна, чтобы ходить. Сжав клюку, Тюра, хромая, приблизилась к нам и, не говоря ни слова, сунула руку мне в карман штанов. Потом – в другой карман. Значит, она всё-таки думала, что я утаил монету. Припрятал, чтобы купить себе конфет.

– Я правду сказал. Мы остановились на мосту поговорить…

– О чём?

Я колебался, зная, что она не поверит моему рассказу о говорящей крысе. Если я выступлю с этой историей, она только пуще разозлится. Нет, про Чернокрыса лучше не упоминать.

– Ни о чём особенном. Я только хотел убедиться, что монета всё ещё в кармане у Мортимера. Когда он полез проверять, она выскользнула и упала в воду.

Тюра прищурилась:

– В кармане у Мортимера?

Я кивнул.

– Ты что, разрешил брату нести монету?

– Да.

– Почему?

– Чтобы… чтобы порадовать его, – промямлил я.

– Порадовать?

Я снова кивнул.

Тюра долго стояла молча, полуоткрыв рот, как будто не могла уразуметь услышанное. Потом вдруг обыскала карманы Мортимера, но и там ничего не нашла. И ей пришлось поверить, что монета упала в воду. Губы у неё сжались, глаза выпучились.

– Как ты мог? – закричала она. – Как ты мог доверить ему деньги? Он же ещё маленький!

– Может, пойти поискать? – торопливо сказал я. – Ну, то есть завтра утром?

Тюра хрипло, горько рассмеялась:

– Поискать? Ты что, умеешь плавать?

– Нет, – прошептал я.

Я смотрел, как её рука крепче обхватывает клюку, как проступают костяшки под тонкой кожей.

– Нет, ты не умеешь плавать. И я не умею плавать. А маленький болван, которому ты отдал мои деньги, и подавно не умеет. Я просрочила с платой квартирному хозяину, в продуктовой лавке у меня долгов по горло. Да ещё мы, трое бедолаг, не умеем плавать. Что мне, по-твоему, делать?

Я тяжело сглотнул, стараясь не смотреть на узловатую палку – как же я её ненавидел! – стараясь не думать об ударах, о том, какой жгучей бывает боль, когда лопается кожа. Палка была усеяна глазками от сучков, напоминающими злобные зенки.

– Не знаю, – промямлил я.

Молчание. Я смотрел в пол, боясь пошевелиться.

И тут Тюра издала какой-то шипящий звук, словно судорожно втянула в себя воздух. Я поднял глаза. Она плакала.

Мы с Мортимером покосились друг на друга. Я не знал, что делать. Мне было противно от этих слёз, я никогда ещё не видел, чтобы тётка плакала. Рот у неё кривился, словно в какой-то удивительной усмешке, по щекам лились слёзы. Тюра повернулась и заковыляла назад, к кровати. Палка неровно стучала по полу.

И тут до меня наконец дошло, что Тюра решила не бить меня. Не знаю почему. Тётка столько раз била меня за проступки, которые в сравнении с сегодняшним казались сущими пустяками. Может, ей так больно, что сил не хватает? Может, она в таком горе из-за денег, что всё остальное уже не важно? Тюра, тихо плача, села на край кровати, и в этот вечер ничего больше не случилось бы, если бы Мортимер в этот момент не произнёс:

– Разревелась.

Тюра подняла глаза, вытерла щёки и спросила:

– Что ты сказал?

– Не смей обзывать меня болваном, – сказал Мортимер.

– Ты что, рехнулся? – прошептал я.

Тюра наморщила лоб и снова спросила:

– Что ты сказал?

– Ты сама болванка, – не унимался Мортимер.

Мне захотелось провалиться сквозь пол. Я никак, ни за что не мог понять, откуда в нём столько смелости – нет, безумия. Может, его обманули тёткины слёзы? Может, он решил, что из-за слёз Тюра стала слабой, а мы сильными?

Тюра поднялась, подошла к нам и остановилась так близко, что Мортимер попятился. Тут он понял, что сказал лишнее. Понял, но не отступился. Он снова заговорил, на этот раз шёпотом:

– Ты даже не знаешь, как меня зовут на самом деле.

Тюра быстро взглянула на меня. Конечно, она поняла, о чём мы говорили с Мортимером без её ведома. Губы у неё снова сжались, ноздри раздулись. Непослушания она не потерпит. При виде непослушных детей у неё белело лицо и темнели глаза, словно они угрожали ей, пугали её. Словно они были чудовищами, которых она безмерно ненавидела.

– Да нет, я знаю, как тебя зовут, – сказала она. – А вот ты знаешь ли? Хотелось бы услышать.

Глядя в пол, Мортимер выговорил:

– Иммер.

Тюра в мгновение ока перехватила клюку и оперлась о стену, чтобы не упасть. Мортимер, белый как простыня, не шелохнулся. На лице брата тёмными были теперь только брови. Сердитые, тёмные, непокорные брови. Тюра занесла палку и обрушила на него первый удар. От боли Мортимер вжал голову в плечи, но стиснул зубы и не закричал.

– Неправильно, – сказала Тюра. – Ещё раз?

– Скажи «Мортимер», – прошептал я.

Мортимер молчал.

Тюра снова занесла палку и ударила.

– Ну?

Мортимер отказывался говорить.

Тётка била его без устали, и всё время, что она его била, я стоял оцепеневший, до смерти напуганный и смотрел. Я не мог двинуться, не мог заговорить. Я словно обратился в камень, и каждый удар, обрушивавшийся на спину Мортимера, гулом отзывался в моём каменном теле, словно в него била молния.

Тюра решила сделать передышку и впилась взглядом в Мортимера.

– Говори, как тебя зовут.

Мортимер поднял глаза. Лицо его стало липким от слёз и соплей.

– Меня зовут Иммер.

Тюра занесла палку и принялась снова избивать его. И сквозь тяжёлые шлепки слышался голос Мортимера: «Так назвали меня мама и папа! Это моё настоящее имя. И поэтому я никогда его не забуду!»

– А теперь спать! – рявкнула Тюра. – Спать, и чтобы я ни слова больше не слышала! – Она ткнула палкой в меня. – И ты тоже, сто несчастий.

Я убежал в угол и торопливо улёгся на матрас. Следом пришёл Мортимер; укладываясь, он всё ещё плакал. Тюра готовилась ко сну: потушила лампу, разделась, распустила длинные волосы, непрерывно вздыхая и охая над больной ногой. Наконец она улеглась. И доброй ночи не пожелала. В комнате стало тихо. Где-то доругивались соседи.

Наконец Мортимер перестал плакать. А я задумался: сколько же ночей я лежал на этом матрасе, представляя себе, как вырву палку у тётки из рук, пусть только попробует обидеть Мортимера. Я воображал, как злость придаёт мне сил, как я луплю Тюру до тех пор, пока она не станет умолять о пощаде. Но сейчас я думал, что оказался совсем не тем, за кого себя принимал. Я трус, я никогда не разозлюсь настолько, чтобы злость придала мне сил.

– Ты спишь? – прошептал я, хотя видел, что Мортимер лежит с открытыми глазами. Других слов я просто не мог придумать.

Мортимер молча смотрел на звезды, и было непонятно, о чём он думает. Наконец брат отвернулся и подтянул колени к груди. Мне захотелось погладить его по голове, но я не осмелился. Просто лежал, смотрел на его пушистые светлые волосы и был сам себе противен. Звук ударов эхом стоял у меня в ушах. Час уходил за часом. Луна выплыла из-за туч, и последнее, о чём я успел подумать, прежде чем наконец уснуть, – что луна похожа на некий предмет, отполированный кровавиком и жёсткой щёткой.