Читать книгу Пастор Иоганн Кристоф Блюмгард. История одной жизни - Фридрих Цюндель - Страница 5

Судя по всему, в роду, из которого происходил Блюмгард, с давних времен царил благочестивый дух. Так, Остертаг рассказывает о некоем вюртембергском придворном кучере Блюмгарде, который в день свадьбы своего сына Маттеуса, после торжественного обеда с отцом невесты, сапожником Фёлькером, преклонив колени посреди ржаного поля, молился о благоденствии новобрачных, их будущих детей и внуков. И да «не останется ни копыта» (Исх 10: 26). Одним из потомков, за которых он молился, был Кристиан Готлиб Блюмгард (внук сапожника Маттеуса Блюмгарда), первый инспектор Базельской миссии. Наш же Блюмгард – из рода брата Маттеуса, Иоганна Кристофа Блюмгарда, послушника в монастыре в Блаубойрене. Блюмгард был внучатым племянником инспектора. Однако, по всей видимости, вышеназванный прародитель с не меньшим усердием молился и за другую линию своих потомков. Отец Блюмгарда, Иоганн Георг Блюмгард, был поначалу пекарем и торговцем мукой, а затем стал гофмейстером в Штутгарте; его мать Иоганна Луиза – дочь портного Кристофа Деккингера. И здесь мы оказываемся в среде небогатых ремесленников, являвшейся нередко средоточием духовной жизни тогдашней Германии.

Мать Блюмгарда Иоганна Луиза, урожд. Декингер (1779–1857)

Тому, насколько прекрасный христианский дух царил в тех кругах, Остертаг приводит еще одно свидетельство из жизни этого семейства. К двадцатиоднолетнему Кристиану Готлибу Блюмгарду (будущему инспектору Базельской миссии) обратились с просьбой произнести проповедь в Страстную пятницу в одном местечке недалеко от Штутгарта. Он хотел отказаться, поскольку его отец, названный выше Маттеус, лежал при смерти, но тот велел ему выступить с проповедью, заверив сына, что дождется его возвращения. После торжественной и, по свидетельству одной из прихожанок, «проникновенной» проповеди, прочитанной им по настоянию умирающего отца, Кристиан застал дома свою семью и друзей отца, собравшихся у смертного одра. Облаченный в чистую рубашку отец пожелал, по примеру Спасителя, попрощаться со своими близкими, совершив с ними последнюю трапезу. После торжественной молитвы умирающего и последовавшей за ней скромной трапезы он благословил своих детей, возложив на голову каждого свою руку. Кристиану Готлибу отец помимо прочего сказал: «Ты же по благословению Спасителя, укрепленный силой Его духа, однажды станешь тем, через кого Господь явит язычникам Свою милость». Даже на смертном одре сердце этого мужа было обращено к язычникам, и его сокровенное желание – посвятить своего любимого сына Готлиба их спасению – оказалось пророческим видением его судьбы! Спустя несколько часов он тихо почил.

Блюмгард родился 16 июля 1805 года. «Тогда, – рассказывает Блюмгард (Taglich Brod aus Bad Boll, 16 июля 1879 года), – Германия переживала тяжелые времена. Это я почувствовал на себе уже в первый день своей жизни, когда 16 июля 1805 года в Штутгарт вошли чужеземные войска. Моя покойная мать, со мной младенцем на руках, оказалась в большой опасности, ибо произвол и грубость солдат, разместившихся в ее доме на постой, не знали границ. Ей не оставалось ничего иного, как спрятаться и молиться, чтобы я вел себя тихо и солдаты нас не заметили, прежде чем отец вернется из ратуши, где он искал помощи и защиты от их произвола. Младенец, будто вняв мольбам, молчал, и помощь пришла». Через час после его рождения мать снова стояла у печи.

Блюмгард был вторым ребенком у своих родителей, но так как его брат умер раньше, в одиннадцать лет, то он стал старшим из шести детей. Уже в четыре года он пошел в школу. «Как четырехлетний мальчик попал в школу, – пишет один из исследователей, – история умалчивает. Однако тому есть письменные доказательства». Что же касается «как» в буквальном смысле, то нам это хорошо известно. По обыкновению отец – рассказывает сам Блюмгард – относил его в школу на руках, нередко мальчик таким же манером возвращался и домой: его приносил добрый учитель, проявлявший трогательную заботу о нем. Как свидетельствует Остертаг, этот учитель по фамилии Гундерт, отличавшийся необыкновенной жизнерадостностью, бодростью духа и крепостью веры, посещал те же самые христианские кружки, что и отец Блюмгарда. Он приходился дедом миссионеру Герману Гундерту (сменившему после его смерти Кристиана Готлоба Барта на посту главы книгоиздательского союза «Calwer Verlagsverein». Такое раннее обучение оказало видимое влияние на характер и личность Блюмгарда. По природе своей он был человеком культурным, но не в смысле изысканности манер, просто он с раннего возраста впитал в себя школьные воспитание и знания.

Уже другой учитель однажды принес на руках домой еще совсем маленького Кристофа и сказал его отцу: «Я принес вашего сына. Не надо ему быть ремесленником, отдайте его учиться, ибо мальчик он очень способный». На что отец ему сказал: «А как я это сделаю? Откуда взять деньги на его учебу?» «Что ж, – ответил учитель, – деньги обязательно найдутся; я твердо знаю, что у этого мальчика большое будущее. Ему обязательно нужно учиться, а Господь уж средства на это изыщет. Поверьте мне!»

И Кристоф пошел в гимназию, а вскоре его освободили от платы за обучение.

С ранних лет находил Кристоф радость в Библии, которая служила ему источником утешения и поддержки в бедности и других жизненных невзгодах. По вечерам, когда дети отправлялись спать, мальчик, стоя в постели в ночной рубашке, живо и вдохновенно рассказывал своим младшим братьям и сестрам истории из Библии. К двенадцати годам он прочел ее уже дважды. Его сущность до самых глубин бессознательного была напоена, напитана и проникнута духом Библии. Он стал мыслить библейскими понятиями. С тех пор библейская история представлялась ему единственно верной, все остальное – чуждым. Близость в ней любящего личного Бога, проявлявшаяся в Его открытии Себя человеческой душе, была для него высшей потребностью и бесспорным фактом. Однако юного Блюмгарда тяготило, удручало, удивляло то, что он не только в себе самом, но и в почтенных набожных мужах, окружавших его, не находил той близости Бога, которую видел в Библии. И уже тогда для него было великой загадкой, почему так умалилась благодать Божья, дарованная людям еще во времена апостолов?

Нужда и скорби, омрачавшие его отроческие годы, объяснялись отчасти общей бедой – войной и голодом 1815 и 1816 годов, – отчасти бедственным положением, в котором оказалась его семья. Однажды всю семью – отца, мать и шестерых детей – одного за другим сразила нервная горячка, или тиф. Каждое утро один из дядьев Кристофа приходил к крыльцу их пораженного заразой дома и громко кричал, чтобы справиться у матери об их состоянии. То были трудные времена, когда Кристофу, продолжавшему прилежно учиться, приходилось много трудиться по дому.

Скудость сведений об отроческих годах Кристофа позволяет нам упомянуть одно событие тех лет, оставившее след в его жизни.

«Как-то раз мне, девятилетнему мальчику, профессор поручил на час присматривать за небольшой группой учеников, моих товарищей по штутгартской гимназии.

И удивительное дело, я, сам того не замечая, сказал своим ровесникам: “Дети, потише!” Ребята набросились на меня, возмутившись, что их называют детьми. Мне это показалось странным, и я подумал про себя: “А кто же они, если не дети, и как мне к ним тогда обращаться?” Но дети не хотят быть детьми. Однако за дело! И я принялся прохаживаться между мальчиками. Тут я услышал, как один из них, перелистывая библейскую хрестоматию, спросил другого: “Послушай, скажи, какая история особенно трогает за душу?” Другой, не долго думая, ответил: “Да, пожалуй, про Страсти Иисуса. Когда читаю ее, каждый раз плачу!” Первый, – рассказывает Блюмгард, – задумался, меня же его ответ поразил в самое сердце, ибо мне самому столь глубокое чувство было еще неведомо. Слова мальчика заставили меня расплакаться. С тех пор минуло 60 лет, но этого мальчика я помню по сей день. Он помогает мне с особенной серьезностью зачитывать вслух евангельскую историю о Страстях Иисуса».

Здесь нам открывается благодатная и прекрасная черта в характере Блюмгарда, во многом объясняющая секрет его власти над людьми, способности проникать в их сердца – это огромное почтение к другому человеку, искреннее и благородное возвышение его над собой, умение с благодарностью перенять все доброе, что в том есть. Вполне возможно, что в последние годы эта черта в Блюмгарде, одиноко и гордо держащем знамя своих надежд, была не столь заметна, однако мы надеемся, что она вновь явится читателю в этом жизнеописании.

Любовь к пению и музыкальный дар пробудились в нем рано. И он, не дожидаясь, когда в школе начнутся уроки пения, взял себе за правило в церкви вставать рядом с регентом, чтобы получше рассмотреть лежащие перед ним ноты. Так, слушая его звучное пение, мальчик постигал нотную грамоту. Вскоре он уже пел в хоре монастырской церкви; и только однажды во время раздачи хлеба неимущим в церкви, когда один из юных хористов должен был держать перед собравшимися речь, на эту роль был избран он, и хор пел без него.

По причине исключительной бедности отца мальчику пришлось с самого раннего возраста трудиться, внося свою лепту в содержание семьи. Он часто приносил домой с рынка тяжелые поленья и затем усердно колол дрова, помогая тем самым матери по хозяйству. Судя по его небольшой, но крепкой руке, в молодые годы ему приходилось держать ею не только перо.

О том, насколько серьезно отец относился к воспитанию детей, Блюмгард рассказывает следующее: «Он всем сердцем стремился пробудить в своих детях христианское чувство. Отец регулярно собирал нас для совместной молитвы и чтения Библии, учил петь духовные песни и всячески ободрял нас. Никогда не забуду тот вечер, когда отец поведал нам о всевозможных преследованиях, которым подвергались в прошлом исповедовавшие имя Иисуса. Дрожь пробежала по всему моему телу, когда он, живо жестикулируя, с дрожью в голосе воскликнул: “Дети, пусть вам лучше отрубят голову, чем вы отречетесь от Иисуса!” Такое воспитание в сочетании с заботой нежно любящей матери и участливого дяди рано пробудило во мне добрые чувства, и какое это счастье – хранить столько живых воспоминаний о милости Божьей, коснувшейся моего детского сердца».

О великом будущем Царства Божьего, про которое рассказывал тогда отец, о приближении «последнего времени» мальчик нередко слышал и от старших, рассуждавших о нем промеж себя, когда они заходили друг к другу в гости. И торжественное, праздничное чувство, неизменно охватывавшее его при этих словах, он сохранил в душе до конца своих дней.

К сожалению, мы мало знаем о столь важном в жизни четырнадцатилетнего Блюмгарда периоде, предшествовавшем обряду конфирмации. Известно лишь, что он хорошо понимал исключительную значимость предстоящего события и завершающего его торжества. Очевидно, Господь тогда щедро осенил его своей благодатью, хотя, учитывая особый склад души Блюмгарда и характер ее развития, нельзя сказать, чтобы она не осеняла его и в последующие годы, которые он прожил просто и без лукавств, постоянно вырастая духовно.

Вюртембергский мальчик, пожелавший посвятить себя служению церкви, сразу же после конфирмации обязан пройти так называемый «земельный экзамен», испытание на конкурсной основе, в котором участвуют все его сверстники, желающие изучать теологию, числом от шестидесяти до ста и более. Они соревнуются за тридцать (тогда сорок) бесплатных мест, ежегодно предоставляемых каждой из четырех начальных семинарий, или «монастырей» (в Шёнтале, Блаубойрене, Урахе, Маульбронне). Эти в прошлом монастыри в ходе Реформации были упразднены и преобразованы в заведения по подготовке будущих теологов к поступлению в университет. Таким образом, заботу о дальнейшем теологическом образовании этих тридцати счастливчиков брало на себя государство, поскольку по прошествии четырех лет они переходили из начальной семинарии в так называемый теологический «штифт» (это знаменитое «гнездо» писателей). В то время ученику предстояло выдержать еще три земельных экзамена (по одному в год), последний из которых был решающим. Блюмгарду удалось завоевать одно из тех тридцати мест лишь со второго раза, когда ему уже было пятнадцать лет. И все по причине бедности, часто встающей преградой на его пути. Монастырь, распахнувший перед ним свои двери, назывался Шёнталь и располагался в живописной долине реки Якст. Землей, на которой он стоит, в давние времена владел знатный род Берлихингенов. Тогда в соседнем замке, носящем его имя, воспитанники еще могли с восхищением взирать на железную руку знаменитого Геца фон Берлихингена. Монастырь Шёнталь упразднили и преобразовали в евангелическую семинарию только в начале XIX века, когда в ходе наполеоновской медиатизации его отдали под начало вюртембергских герцогов.

У вюртембергского духовенства существовал прекрасный обычай: вступающий в новую должность вкратце рассказывал общине о своей прежней жизни. Поэтому мы сегодня располагаем краткой автобиографией Блюмгарда, оканчивающейся на его переселении в Мётлинген. Называется она «Биография» и адресована его жителям. Выдержки из нее мы будем использовать в качестве вступления к соответствующим разделам данной книги, посвященным различным периодам жизни Блюмгарда. О своем шёнтальском периоде Блюмгард рассказывает в «Биографии» следующее: «В Шёнтале преподавали настоящие учителя[4]. Самым благодатным для меня стало то недолгое время, когда семинарию еще возглавлял покойный прелат фон Абель. Этот почтенный старец относился ко мне с особым вниманием и нередко подолгу по-отцовски беседовал со мной. Многие из тех бесед запали мне в душу. Среди товарищей по семинарии я нашел немало единомышленников, общение с которыми имело для меня большое значение. Не могу не упомянуть о Вильгельме Гофмане, сыне основателя братской общины в Корнтале, ныне (то есть когда Блюмгард стал пастырем в Мётлингене) помощнике в Виннендене (впоследствии он сменил Готлиба Блюмгарда на посту инспектора Базельской миссии; скончался в 1873 году, будучи главным придворным проповедником в Берлине), с которым у меня с первых дней завязалась самая что ни на есть искренняя дружба. На протяжении девяти лет, наполненных душевными исканиями, своими заботами и проблемами я делился только с ним. Трудно передать словами, какую неоценимую пользу принесло моей душе и моим штудиям общение с этим человеком. Так было угодно Богу». В некрологе о своем умершем друге, напечатанном в «Христианском вестнике» за 1873 год, Блюмгард называет сына Гофмана и своего биографа лучшим и преданнейшим из людей, встреченных им когда-либо, и так пишет об их необычайной, плодотворной дружбе: «Мне всегда виделся милостивый промысел Божий в том, что первым, с кем я познакомился по прибытии в октябре 1820 года в монастырь Шёнталь, оказался именно Вильгельм Гофман. Нам было тогда по четырнадцать лет. Еще по дороге туда мы поглядывали друг на друга, сидя в разных экипажах, а на последней станции уже смотрели, не сводя глаз. Вильгельм ехал со своим ныне покойным отцом, и их экипаж, запряженный парой небольших лошадей, следовал прямо за нашим, в котором я ехал с министром фон Шмидлином и его сыном, которые имели милость сопровождать меня в моем путешествии. Приехав, мы принялись искать место и комнаты для будущего проживания, намереваясь устроиться получше. Мои первые впечатления, превзошедшие тогда по своей глубине все прочие, связаны с отцом Вильгельма. Заметив наше чрезмерное усердие, он сказал и Вильгельму, и мне, словно своему сыну: “Кто хочет поступать по-христиански, не станет забирать себе лучшее, но оставит это другому”. Те слова стали для меня своеобразным камертоном, определившим строй всей моей жизни. Его звучание слышалось мне и во многих делах и поступках моего дорогого Вильгельма. В одно мгновение мы стали истинными друзьями, которым предстояло делиться друг с другом всем лучшим и возвышенным, что было в каждом. Необычность нашей дружбы заключалась прежде всего в том, что она взаимно облагораживала нас, к тому же нашим связующим звеном, как и позже на каникулах, был покойный отец Вильгельма – человек, умудренный жизненным опытом, постоянно стремившийся к практическому воплощению своей духовности. Все девять лет мы провели рука об руку. Поскольку Вильгельм был значительно выше меня, одного из самых маленьких учеников в семинарии, то он по обыкновению клал мне свою руку на голову, я же обнимал его за туловище. Так мы всюду и ходили, по большей части без головного убора, как тогда было принято у студентов, беспрестанно беседуя, а то и споря, но непременно о чем-то дающем пищу уму. Темы тех бесед, интересные нам обоим и оживлявшие наше общение, рождались у моего друга преимущественно в голове, у меня же скорее в сердце, что он, вероятно, осознавал. Но это нас только внутренне дополняло. Не часто двое друзей, которые учатся вместе, могут дать друг другу так много, как мы. Однако признаюсь, дающим чаще был он, я же воспринимающим, жадно впитывающим услышанное от Вильгельма. Его живой ум тянулся ко всему благородному, причем истинно благородному, и увлекал меня за собой. При этом характер каждого из нас не замещался характером другого и не растворялся в нем. Мы не переставали быть собой, сохраняя свои особенности и личностные качества. Нас прочно связывала внутренняя суть, никогда не позволявшая нам отдаляться, а если порой, как, например, в средний, тюбингенский период нашей дружбы, между нами невольно и возникало некоторое отчуждение, обусловленное особенностями развития каждого из нас, то мы вскоре с той же силой вновь сходились, найдя полное взаимопонимание. Мой друг был разносторонне одаренным, но особенно хорошо ему давались языки. Мы упражнялись в чтении греческих и римских классиков, отдавая предпочтение поэтам, и уже в первые осенние каникулы 1821 года, растянувшиеся по причине строительных работ в семинарии на одиннадцать недель, которые я провел преимущественно в Корнтале, занялись даже письменным переводом писем и сатир Горация. Я всегда с восхищением смотрел на него, дивясь тому, как ловко и быстро он схватывает все у Горация, умно переводя его на немецкий язык. Ведь для меня в то время было просто невозможно понимать и толковать его, как это делал Вильгельм. Еще в Шёнтале мы взялись вместе учить французский и английский языки, и мой друг уже вскоре принялся читать произведения, написанные на этих языках. За этим занятием мы нередко проводили свои свободные часы, усаживаясь где-нибудь в лесу или на лугу. Главным был Гофман, и я с этим мирился. Бывало, что он разражался стихами, полными юношеских грез и фантазий, и, слушая их, я все более убеждался, сколь высоко он воспарил надо мной и как мне далеко до него. Порой у нас в руках оказывались небольшие книжечки назидательного свойства, многое из которых мы впитали в наши души. Более всего он любил литературу, и любое великое произведение, к какому бы жанру оно ни относилось, не оставалось им не замеченным. Обладая великолепной памятью, мой друг мгновенно запоминал названия всех картин, приведенных в оглавлении, быстро и почти дословно восстанавливал в памяти отдельные прочитанные места, отличающиеся оригинальностью, глубиной мысли и наводящие на размышления; выискивал в книгах то одно, то другое, проясняющее вопросы, ответа на которые он не знал. Порой создавалось впечатление, будто, прочитав название книги, он уже точно знал, каково ее содержание. Вильгельм охотно делился прочитанным со мной, из чего я извлекал для себя огромную пользу, поскольку и сам под его влиянием тянулся ко всему подлинному, оригинальному и будоражащему ум. Впрочем, ему очень нравилось, с каким удовольствием я внимал и более простым вещам, казавшимся достойными внимания. Не поспевая за ним во всем, немало из того я все же усвоил, за что и благодарен ему по сей день. Тогдашнее обучение в Шёнтале казалось воспитанникам недостаточным, и им приходилось многое постигать самим. Особенно отчетливо это проявилось в Тюбингене, где нашими умами завладели философия и теология».

Данное повествование живо переносит нас в те годы, когда оба они были еще совсем юными людьми. Какую радость доставляла им учеба, каким стремительным было их становление, как смело они осваивали страну знаний! Попутно заметим, что Блюмгард был на год старше своего друга и наставника. Сколь бы различными ни были их пути, их объединяла тяга к великому, жгучая потребность увидеть воплощенным в человечестве то, как они ощущали сердцем Бога, сделать общим достоянием то, что восприняли от Него в своей студенческой келье. Относительно расхождения их жизненных путей вспоминается шутливая дружеская фраза, адресованная Гофману и приписываемая иногда доктору Барту, иногда – и это, пожалуй, правильней – самому Блюмгарду. Когда Гофман переезжал из Тюбингена в Берлин, его друг при расставании пожелал ему: «Смотри, не потеряй свое f!» (Hoffmann – человек надежды; Hofmann – придворный.)

Степенного нрава, прилежный в учебе, но и не кичившийся своими знаниями, нравственно безупречный и всегда предельно скромный – таким рисует Блюмгарда его тогдашний товарищ по семинарии. «Правда, на всевозможные грубости или выпады по поводу своей богобоязненности, – рассказывает он, – Блюмгард реагировал, но без нравоучений. Когда же его терпению приходил конец, мог сказать: “Ну довольно, это уже граничит с глупостью”».

В марте 1822 года, будучи еще в Шёнтале, Блюмгард лишился отца. Когда по окончании осенних каникул, проведенных у родителей, он вместе с Гофманом возвращался в Корнталь, их, несмотря на боли в груди, провожал отец, безмерно любивший своего сына. Однако это оказалось ему не под силу, и, остановившись на полпути – то место Блюмгард запомнил на всю жизнь, – отец, обливаясь слезами, попрощался с сыном, явно предчувствуя, что больше никогда не увидится с ним на земле. Блюмгарду не довелось быть рядом с отцом в час его кончины и присутствовать на его похоронах. После смерти отца он стал единственной опорой для матери и сестер, и к этой обязанности он относился очень серьезно. Например, в семинарии по сложившейся традиции учащимся ежедневно полагалось по пол-литра вина, в действительности же, да и то в исключительных случаях, выдавалось не более половины того, остальное ежемесячно по существующим ценам возмещалось так называемыми «винными деньгами». И Блюмгард большую часть этих денег откладывал для матери на хозяйство.