Читать книгу РОТМИСТРЪ - Фёдор Дубровский - Страница 3

Шнапс, задрав ногу, обильно опрыскал раскалившееся на солнце колесо аэроплана и для закрепления эффекта дежурно гавкнул на пузатую резину. Авиаотрядному псу было скучно. Ничего сегодня не происходит – фонтанирующая сказочными ароматами полевая кухня не едет, добрый солдат Тимофеич, не жадный на кусочек вкусного, куда–то подался на старой кобыле, а злой унтер, шпыняющий не по делу, раскидал на солнце вонючие портянки и визгливо храпит в обнимку с винтовкой в тени крыла огромной этажерки. Шнапса она раздражала тем, что почти каждый день тарахтела так, что перебрехать нереально, и поднималась в небо, где по природе вещей быть положено только птицам.

Кобеля взметнул хруст веток в лесу, в следующую секунду его усеянное репьями тело уже неслось навстречу выбравшемуся из зарослей орешника рыжему коню с офицером в седле.

– Здорово, Шнапс, – спрыгнувший с коня треплет пса по башке и быстрым шагом направляется к командному пункту на опушке.

Все подходы к нему занимает огромный штабель снарядных ящиков. Два заспанных распаренных солдатика с неуставно-голыми тщедушными торсами выскакивают из прохода между ящиками, изображая рвение, но сообразив, что из обмундирования на них только штаны, кидаются обратно одеваться.

На полянке между ящиков тлеет кучка угольков, из них выглядывают почерневшие сморщенные бока картофелин.

Гуляков подходит к срубленному из тонких сосенок столу, берёт чайник, заливает угли, делает несколько глотков, а остатки воды выливает себе на голову. Отряхивает ладонью ершик волос с двумя седыми прядями и глядит на топчущихся поодаль аэродромных служак.

– У вас мозгами как, воины, ещё не испеклись? Здесь пятьсот пудов авиабомб. Желаете, чтобы пуговицы от ваших штанов вон за тем лесом нашли?

Солдаты послушно глядят в указанном направлении. Там в ответ грозовым раскатом долбят разрывы снарядов, вызывая в зарослях птичью панику.

– Где поручик Берестнев?

– Как давеча улетел, так и не возвращался, вашбродие.

– Есть еще кто из пилотов?

– Боле никого, все разлетелися.

– Ну, так и я разлечусь…

Офицер снимает с гвоздика, вбитого в березку, шлем и краги, вешает свою фуражку и идет к самолету, на ходу застегивая шлем. Возле аэроплана сопящий спросонья унтер суетливо наматывает портянки. Гуляков взбирается на крыло. Унтер, прижав винтовку к груди, причитает:

– Вашбродие, приказ у меня до аэроплана никого не допускать! Не подводите под трибунал! Башку снесут – почему дозволил!

– Не гунди, служивый. Германцы во фланг зашли, времени нет на согласования. Скажешь: ротмистр не подчинился и злостно улетел на разведку. А оружие – отнял…

Офицер выдергивает из рук унтера винтовку, бросает её в кабину, запрыгивает туда сам.

– От винта!..

Двигатель рычит, винтом разгоняя вокруг травяные волны. Унтер-офицер, прижав рукой фуражку, обреченно наблюдает за вверенным ему летательным аппаратом, нехотя бегущим по полю.

***

– Ну, куда нам без картохи. Офицера сытно кормятся, по-людски, а нам – каша с кашей через день, – солдат из аэродромного охранения с перемазанной сажей физиономией, выковыряв из залитого костра очередную картофелину, сноровисто ошкуривает ее и засовывает в рот.

– Етить его, гляди, подбили, – толкает его товарищ, показывая на дымную точку на горизонте. Аэроплан, по всему видно, тянувший на аэродром, раскачивается в воздухе и пропадает за лесом.

Унтер-офицер, снова разутый и распоясанный, приподнимается с шинели, на которой лежит:

– Ну вот, отлетался, голубь. Не расшибся если – всё равно пропал, там немчура в полверсте, сейчас стреножат. Так шта сам теперь не гунди…

…Свои окопы – вот они, кажется, рукой подать. Гуляков сквозь жгучий пот, пеленой застящий глаза, уже видит изломанную линию желтых брустверов на кромке леса. Ноги вязнут в песке, поручик на его плечах с каждым шагом тяжелеет, нужно приседать и подсаживаться под ношу поудобнее. Сверху и сбоку тонко тренькают пули, взбивая впереди фонтанчики высохшего суглинка. Пять пудов безвольно обмякшего тела он тащит уже саженей триста – оттуда, где дымит черным то, что недавно было аэропланом. Сесть, чтобы подобрать сбитого Берестнева, а затем и взлететь с короткого картофельного поля, как–то удалось, но вот до своих дотянуть не вышло. Наловчился германец заградительный огонь ставить. Когда три-четыре пулемета с разных точек перекрестно бьют по низко летящей этажерке, мало у нее шансов, уж больно цель заметная.

– Давайте, браты, чуток остался, – пожилой фельдфебель выглядывает тяжело бредущую по полю фигуру, порывается выскочить из окопа, чтобы помочь, но благоразумие берет верх, и он передергивает затвор трехлинейки. – Огонь, ребяты, затыкай немчуру!..

Окоп взрывается хлопками выстрелов – помешать противнику свободно выцеливать тех двоих на поле, прикрыть, помочь им пройти последние метры…

Гуляков переваливает раненого через бруствер и головой вниз сползает в окоп следом, сдергивает шлем, отирает рукавом лицо и натужно отхаркивается, сплевывая вязкую слюну, черную от гари. Из рваной раны на голове Берестнева, мешком лежащего на дне окопа, вялой струйкой бежит кровь. Штаб–ротмистр зажимает ее ладонью и стонет от жгучей боли в багрово–красных, покрытых волдырями руках.

– Доктора и подводу, быстро!

Фельдфебель комкает плащ–палатку, подкладывает под голову раненого:

– Вон, на опушке подвода, и санитар там, и докторша. Сейчас подмогнут, потерпите. А на вот водочки, господин ротмистр!

Он шустро свинчивает крышку с фляги, протягивает Гулякову. Тот морщится, и старик-фельдфебель, крутанув фляжку, обильно глотает сам.

– Вот же удача какая, я думал – ну всё, хана, не дойти вам, дырок в спинах понаделают. До ста лет проживешь, вашбродие, не идёт к тебе пуля…

В ходе сообщения появляется толстый, страдающий одышкой, санитар, а следом за ним – стройная женщина в сером платье с красным крестом на груди. Она локтем отодвигает в сторону Гулякова, заслоняющего свет, приседает возле поручика и щёлкает замками потертого саквояжа, поданного санитаром. Прижимает тампон к ране, распечатывает пакет с бинтом, рванув облатку зубами, и сноровисто перетягивает голову так, что на виду остаются только нос и покрытые копотью уши Берестнева.

Выстрелы стихают, и сразу становится слышным пение птиц в лесу. Окопное воинство звякает снимаемыми касками, шуршит кисетами. Гуляков двумя пальцами выуживает из кармана портсигар и, морщась от боли в обожжённых руках, пытается его открыть.

– Вашбродие, погодь, не мучайся, – фельдфебель достает из портсигара папиросу, сует ее в рот Гулякову и подносит спичку. Тот садится на дно окопа, вытянув ноги, глубоко затягивается и прикрывает глаза: напряжение понемногу отпускает.

Многие на войне, выйдя из ситуации, когда жизнь дешевле копейки, или ничего не помнят, или их память вываливает беспорядочные и бессвязные куски событий. У Гулякова не так. После того, как смерть побывала рядом – колкими мурашками пробежала по затылку, мазнула холодом по солнечному сплетению – но они с ней почему-то разминулись, его мозг всегда показывает ему кино, хочет он этого или нет. В голове выщелкиваются последовательные кадры – срезы, четко выстроенные хронологически: полёт, фланговая группировка противника внизу, разворот, Берестнев, лежащий на поле возле аэроплана, посадка-взлет-посадка, пламя и боль в руках, тяжесть тела на плечах, чмоканье пуль в песок…

Через раскинутые ноги Гулякова с носилками перешагивают санитары, уносящие поручика с головой, похожей на белый шар с красными узорами. Доктор, идущая следом, замечает кисти Гулякова цвета свежесваренных раков с папиросой, бережно зажатой большим и указательным пальцами.

– Что с вашими руками? Чем вас?

– Ротмистр Гуляков.