Читать книгу Альрауне - Г. Эверс, Ганс Гейнц Эверс - Страница 3

Белый дом, в котором появилась Альрауне тен Бринкен задолго до рождения и даже до зачатия своего, дом этот был расположен на Рейне. Немного поодаль от города, на большой улице вилл, которая ведет от старинного епископского дворца, где находится сейчас университет. Там стоял этот дом, и жил в нем тогда советник юстиции Себастьян Гонтрам.

На улицу выходил большой запущенный сад, не видавший никогда садовника. По нему проходили в дом, с которого сваливалась штукатурка, искали звонка, но не находили. Звали, кричали, но никто не выходил навстречу. Наконец толкали дверь и входили внутрь, шли по грязной, давно немытой деревянной лестнице. А из темноты прыгали какие-то огромные кошки.

Или же большой сад был полон маленькими существами. То были дети Гонтрама: Фрида, Филипп, Паульхен, Эмильхен, Иозефхен и Вельфхен. Они были повсюду, сидели на сучьях деревьев, ползали в глубокие ямы. Кроме них три собаки: два дерзких шпица и один фокс. И еще крохотный пинчер адвоката Манассе, маленький, похожий на квитовую колбасу, круглый, как шарик, не больше руки. Звали его Циклопом.

Все шумели, кричали. Вельфхен, едва год от роду, лежал в детской коляске и ревел, громко, упрямо, целыми часами. И только Циклоп мог осилить его: он выл хрипло, не переставая, не двигаясь с места.

Дети Гонтрама бегали по саду до позднего вечера. Фрида, старшая, должна была наблюдать за другими, смотреть, чтобы братья ее не шалили. Но она думала: они очень послушны. И сидела поодаль в развалившейся беседке со своей подругой, маленькой княжной Волконской. Обе болтали друг с другом, спорили, говорили о том, что им скоро будет четырнадцать лет и что они могут уже выйти замуж. Или, по крайней мере, найти себе любовников. Но обе были очень благочестивы и решали немного еще подождать, хоть две недели, до конфирмации.

Им дадут тогда длинные платья. Они будут взрослые. Тогда уже можно найти и любовников.

Это решение казалось им очень добродетельным. И они думали, что можно было бы пойти сейчас в церковь. Нужно быть серьезными и разумными в эти последние дни.

– Там, наверное, сейчас Шмиц! – сказала Фрида Гонтрам.

Но маленькая княжна сморщила носик:

– Ах, этот Шмиц!

Фрида взяла ее под руку.

– И баварцы в синих шапочках!

Ольга Волконская рассмеялась.

– Баварцы? Знаешь, Фрида, настоящие студенты вообще ведь не ходят в церковь.

Это действительно правда: настоящие студенты не делают этого.

Фрида вздохнула. Она быстро подвинулась в сторону коляски с кричащим Вельфхеном и оттолкнула Циклопа, который хотел укусить ее за ногу.

Нет-нет, княжна права: в церковь не стоит идти!

– Останемся здесь, – решила она. И девушки вернулись в беседку.

У всех детей Гонтрама была бесконечная жажда жизни. Они не знали, но чувствовали, чувствовали кровью своей, что должны умереть молодыми, свежими, в самом расцвете сил, что им дана только ничтожная часть того времени, которое выделено другим людям. И они трижды старались воспользоваться этим временем, шумели, кричали, ели и упивались досыта жизнью. Вельфхен кричал в своей коляске, кричал столько, сколько трое других. А братья его бегали по саду, делая вид, точно их четыре десятка, а не четверо. Грязные, оборванные, где-нибудь всегда расцарапанные, с обрезанными пальцами, с разбитыми коленями. Когда солнце заходило, дети Гонтрама замолкали. Возвращались в дом, шли в кухню. Проглатывали кучу бутербродов с ветчиной и колбасой и пили воду, которую высокая служанка слегка подкрашивала красным вином. Потом она их мыла. Раздевала, сажала в корыто, брала черное мыло и жесткие щетки. Чистила их, точно пару сапог. Но дочиста они никогда не отмывались. Они только кричали и возились в своих деревянных корытах.

Потом усталые до смерти ложились в постель, падали, точно мешки с картофелем, и лежали неподвижно. Всегда забывали они прикрыться. Это приходилось делать служанке.

Почти всегда в это время приходил адвокат Манассе. Подымался по лестнице, стучал палкой в дверь; не получая никакого ответа, он наконец переступал через порог.

Навстречу ему выходила фрау Гонтрам. Она была высокого роста, почти вдвое выше Манассе. Тот был только карлик, круглый, как шар, и походил на свою безобразную собаку Циклопа. Повсюду – на щеках, подбородке и губах – росли какие-то жесткие волосы, а посреди нос, маленький, круглый, точно редиска. Когда он говорил, он тявкал, как будто хотел поймать что-то ртом.

– Добрый вечер, фрау Гонтрам, – говорил он. – Что, коллеги нет еще дома?

– Добрый вечер, господин адвокат, – говорила высокая женщина. – Располагайтесь поудобнее.

Маленький Манассе кричал:

– Дома ли коллега? И велите принести сюда ребенка!

– Что? – переспрашивала фрау Гонтрам и вынимала из ушей вату. – Ах, так! – продолжала она. – Вельфхен! Если бы вы тоже клали в уши вату, вы тоже ничего бы не слышали.

– Билла! Билла! Или Фрида! Что вы, оглохли? Принесите-ка сюда Вельфхена!

Она была еще в капоте цвета спелого абрикоса. У нее были длинные каштановые волосы, небрежно зачесанные, растрепанные. Ее черные глаза казались огромными, широко-широко раскрытыми. В них сверкал какой-то странный, жуткий огонек. Но высокий лоб подымался над впавшим узким носом, и бледные щеки туго натягивались на скулы. На них горели большие красные пятна.

– Нет ли у вас хорошей сигары, господин адвокат? – спросила она.

Он вынул свой портсигар со злостью, почти с негодованием.

– А сколько вы уже выкурили сегодня, фрау Гонтрам?

– Штук двадцать, – засмеялась она. – Но вы же ведь знаете, дрянных, по четыре пфеннига за штуку. Хорошую выкурить приятно. Дайте-ка вот эту толстую.

Она взяла тяжелую, почти черную «мексико». Манассе вздохнул:

– Ну что тут поделаешь? Долго будет так продолжаться?

– Ах, – ответила она, – только не волнуйтесь, не волнуйтесь. Долго ли? Третьего дня господин санитарный советник сказал: еще месяцев шесть. Но знаете, то же самое он говорил уже два года назад. Я все думаю: дело не к спеху: скоротечная чахотка плетется кое-как, шагом!

– Если бы вы только не так много курили! – тявкнул маленький адвокат.

Она удивленно взглянула на него и подняла синеватые тонкие губы над блестящими белыми зубами.

– Что? Что, Манассе? Не курить? Что же мне еще делать? Рожать каждый год, вести хозяйство да еще скоротечная – и не курить даже?

Она пустила ему густой дым прямо в лицо. Он закашлялся.

Он посмотрел на нее полуядовито-полуласково и удивленно. Этот маленький Манассе был нахален, как никто, он никогда не лез за словом в карман, всегда находил резкий, удачный ответ. Он тявкал, лаял, визжал, не считался ни с чем и не боялся ничего. Но здесь, перед этой изможденной женщиной, тело которой напоминало скелет и голова улыбалась, точно череп, которая уже несколько лет стояла одною ногою в гробу, – перед нею он испытывал страх. Только неукротимая власть локонов, которые росли все еще, становились все крепче и гуще, словно почву под ними удобряла сама смерть, эти ровные блестящие зубы, крепко сжимавшие черный окурок толстой сигары, эти глаза, огромные, без всякой надежды, бессердечные, почти не сознающие даже своего сверкающего жара, заставляли его замолкать и делали его еще меньше, чем он был, меньше даже, чем его собака.

Он был очень образован, этот адвокат Манассе. Они называли его ходячей энциклопедией, и не было ничего, чего бы он не знал. Сейчас он думал: она говорит, что смерть ее пугает. Пока ее нет, она жива, а когда она придет, ее уже не будет.

А он, Манассе, видел прекрасно, что смерть уже здесь, хотя она еще и жива. Она давно уже здесь, она повсюду в этом доме. Она играет в жмурки и с этой женщиной, которая носит ее клеймо, она заставляет кричать и бегать по саду ее обреченных детей. Правда, она не торопится. Идет медленным шагом. В этом она права. Но только так – из каприза. Только так – потому что ей доставляет удовольствие играть с этой женщиной и с ее детьми. Как кошке с золотыми рыбками в аквариуме.

– Ох, еще далеко! – говорит фрау Гонтрам, которая лежит целыми днями на кушетке, курит большие черные сигары, читает бесконечные романы и закладывает себе уши ватой, чтобы не слышать крика детей. – Ох, да правда ли, далеко?

– Далеко? Осклабилась смерть и захохотала пред адвокатом из этой страшной маски, и пустила ему прямо в лицо густой дым.

Маленький Манассе видел ее, видел отчетливо, ясно. Смотрел на нее и думал долго, какая же это в сущности смерть. Та, что изобразил Дюрер? Или Беклин? Или же дикая смерть – арлекин Боша или Брейгеля? Или же безумная, безответная смерть Хогарта, Гойи, Роландсона, Ропса или Калло?

Нет, ни та, ни другая, ни третья. То, что было перед ним, – с этою смертью можно поладить. Она буржуазно-добра и к тому же романтична. С нею можно поговорить, она любит шутки, курит сигары, пьет вино и может еще хохотать.

«Хорошо, что она еще курит! – подумал Манассе. – Очень хорошо: по крайней мере, не чувствуешь ее запаха…»

Показался советник юстиции Гонтрам.

– Добрый вечер, коллега! – сказал он. – Вы уже здесь? Как хорошо.

Он начал рассказывать какую-то длинную историю: подробно обо всем, что произошло сегодня в его бюро и на суде.

Все только странные, удивительные истории. Что у других юристов случается, быть может, раз в жизни, у Гонтрама происходило чуть ли не каждый день. Редкие и странные случаи, иногда веселые и довольно смешные, иногда же кровавые и в высшей степени трагические.

Одно только – в них не было ни единого слова правды. Советник юстиции испытывал почти такой же непобедимый страх перед правдой, как перед купанием и даже как перед простым тазом с водой. Едва он открывал рот, как начинал врать, а во сне ему снилась новая ложь. Все знали, что он врет, но все-таки слушали его очень охотно, потому что вранье его добродушно и весело, и если ничего подобного с ним не случалось, то, надо отдать ему справедливость, рассказчик он был хороший.

Ему было лет за сорок; седая короткая борода и редкие волосы. На длинном черном шнурке золотое пенсне, которое постоянно криво сидело на носу; через него глядели голубые близорукие глаза. Он был неряшлив, грязен, немыт, всегда с чернильными пятнами на пальцах.

Он был плохим юристом и принципиально восставал против всякой работы. Ее он поручал своим референдариям, но они не делали ничего. Только поэтому они и поступали к нему и целыми неделями даже не показывались в бюро. Он поручал работу заведующему своего бюро и писцам, которые тоже большей частью спали, а когда просыпались, то сами чаще писали одно только слово «оспариваю» и ставили под ним штемпель советника юстиции.

Тем не менее у него была очень хорошая практика, гораздо лучше, чем у знающего, остроумного и делового Манассе. Он был близок к народу и умел говорить с людьми. Его любили все судьи и прокуроры, он никогда не доставлял им никаких трудностей и предоставлял идти делу своим чередом. На суде и перед присяжными он был действительно золото, это все знали прекрасно. Один прокурор заявил даже как-то: «Я прошу дать обвиняемому снисхождение. Его защищает господин советник юстиции Гонтрам».

Снисхождения – его он добивался всегда для клиентов. Манассе же это удавалось очень редко, несмотря на его познания и умные, тонкие речи.

Кроме того, было еще одно обстоятельство. У Гонтрама было в прошлом несколько крупных, видных процессов, которые прогремели по всей стране. Он вел их много лет, провел через все инстанции и в конце концов выиграл. В нем пробудилась тогда какая-то странная, долгое время дремавшая в нем энергия. Его вдруг заинтересовала эта запутанная история, этот шесть раз проигранный, почти безнадежный процесс, переходивший из одного суда в другой, процесс, где приходилось разбирать целый ряд запутанных международных вопросов, о которых, кстати сказать, он не имел ни малейшего представления. Несмотря на самые очевидные улики, на четыре разбирательства дела, ему удалось добиться оправдания братьев Кошен из Ленепа, трижды приговоренных к смертной казни. А в крупном миллионном споре свинцовых рудников Нейтраль-Моренэ, в котором не мог разобраться ни один юрист трех государств, а Гонтрам, разумеется, еще меньше их всех, он все-таки одержал в конце концов блистательную победу. Теперь же уже года три он вел крупный бракоразводный процесс княгини Волконской.

И замечательно: этот человек никогда не говорил о том, что он действительно сделал. Каждому, с кем он встречался, он врал про свои бесконечные юридические подвиги, но ни словом не упоминал о том, что ему действительно удалось провести. Таков уж был он: он ненавидел всякую правду.

Фрау Гонтрам сказала:

– Сейчас дадут ужинать. Я велела приготовить для вас немного крюшона и свежего вальдмейстерского. Не пойти ли мне переодеться?

– Не надо, – решил советник юстиции. – Манассе не будет ничего иметь против!.. – Он перебил себя: – Господи, как кричат дети! Пойди, успокой их немного!

Тяжелыми медленными шагами фрау Гонтрам пошла исполнять его просьбу. Отворила дверь в переднюю комнату: служанка качала там люльку. Она взяла Вельфхена на руки, принесла его в комнату и посадила на высокий детский стульчик.

– Нет ничего удивительного, что он так кричит! – спокойно сказала она. – Он весь мокрый. – Но не подумала даже о том, чтобы его переодеть. – Тише, чертенок, – продолжала она, – не видишь ты разве, у нас гости!

Но Вельфхен нисколько не считался с гостем. Манассе встал, похлопал его по плечу, потрепал по толстой щечке и подал ему большую куклу. Но ребенок бросил игрушку и продолжал орать благим матом. Под столом аккомпанировал ему диким лаем Циклоп.

Мать не выдержала:

– Подожди-ка, чертенок. Я знаю, чем тебя успокоить. – Она вынула изо рта черный, изжеванный окурок сигары и сунула его в губы ребенка. – Ну, вкусно? А?

Ребенок мгновенно замолк, сосал окурок и радостно смотрел своими большими смеющимися глазенками.

– Вот видите, господин адвокат, как нужно обходиться с ребенком! – сказала фрау Гонтрам. Она говорила самоуверенно и вполне серьезно. – Вы, мужчины, не умеете обращаться с детьми.

Вошла служанка, доложила, что стол накрыт. Потом, когда господа отправились в столовую, она подошла к ребенку.

– Фу, гадость! – закричала она и вырвала у него изо рта окурок.

Вельфхен тотчас же опять заорал. Она взяла его на руки, стала качать, запела ему грустные песни своей валлонской родины. Но ей так же не повезло, как и Манассе: ребенок не переставал кричать. Тогда она снова подняла окурок, плюнула на него, отерла его грязным кухонным передником, стараясь погасить все еще тлевший огонь. И сунула наконец в красные губки Вельфхена.

Потом взяла ребенка, раздела его, вымыла, надела на него чистое белье и уложила в постель. Вельфхен успокоился, дал себя вымыть. И заснул с довольным видом, все еще держа в губах грязный черный окурок.

О, как была права фрау Гонтрам! Она умела обходиться с детьми, по крайней мере – со своими.

А в столовой ужинали, и советник юстиции начал свои бесконечные повести. Выпили сначала легкого красного вина. И только на десерт фрау Гонтрам подала крюшон. Ее муж состроил недовольную физиономию.

– Влей хоть немного шампанского, – сказал он. Она покачала только головой:

– Шампанского больше нет, одна только бутылка.

Он удивленно посмотрел на нее через пенсне и скептически покачал головою.

– Ну, знаешь ли, и хозяйка же ты! Нет ни капли шампанского, а ты не говоришь мне ни слова! Скажите пожалуйста! В доме ни капли шампанского! Вели хоть подать поммер. Хотя и жалко его для крюшона!

Он продолжал качать головою.

– Ни капли шампанского! Скажите на милость! – повторял он. – Нужно сейчас же раздобыть. Жена, принеси-ка мне перо и бумагу. Я напишу княгине.

Но когда бумага была перед ним, он отодвинул ее от себя.

– Ах, – вздохнул он, – я столько сегодня работал. Напиши-ка, жена, я продиктую тебе.

Фрау Гонтрам не двинулась с места. Писать? Только этого еще недоставало!

– И не подумаю даже, – сказала она. Советник юстиции посмотрел на Манассе:

– Коллега, не могли бы вы мне оказать небольшую услугу? Я так страшно устал.

Маленький адвокат негодующе поднял глаза.

– Страшно устал? – захохотал он. – От чего же? От бесконечных рассказов? Мне хотелось бы знать, откуда у вас всегда чернила на пальцах! Ведь не от писания, конечно!

Фрау Гонтрам рассмеялась:

– Ах, Манассе, это еще с Рождества – он подписывал тогда балльники детям! Впрочем, что вы здесь спорите? Пусть Фрида напишет.

Она подошла к окну и кликнула Фриду. Пришла Фрида вместе с Ольгой Волконской.

– Как мило, что ты тоже здесь! – поздоровался с нею советник юстиции. – Вы уже ужинали?

Да, девушки ужинали внизу на кухне.

– Садись-ка, Фрида, – сказал отец, – вот сюда.

Фрида повиновалась.

– Вот так! Ну а теперь возьми перо и пиши, что я тебе продиктую.

Но Фрида была истинное дитя Гонтрама, она ненавидела писание. И тотчас же вскочила с места.

– Нет, нет! – закричала она. – Пусть Ольга напишет, она умеет лучше меня.

Княжна стояла возле дивана. Она тоже не хотела. Но у подруги было средство заставить ее.

– Если ты не напишешь, – шепнула она ей, – я не придумаю тебе послезавтра грехов.

Это помогло. Послезавтра был день исповеди, и список грехов княжны был еще далеко не полон. Грешить перед конфирмацией было нельзя, но каяться все-таки необходимо. Нужно было обдумывать, вспоминать и искать, не найдется ли где хоть какой-нибудь грех. Этого княжна совсем не умела. Зато Фрида была в этом деле очень искусна. Ее список грехов был предметом зависти всего класса, особенно легко выдумывала она греховные мысли, сразу целыми дюжинами. Это было у нее от отца: она могла выложить сразу целый ворох грехов. Но зато если уж действительно грешила, то пастор даже не догадывался об этом.

– Пиши, Ольга, – шепнула она, – я одолжу тебе восемь хороших грехов.

– Десять, – потребовала княжна.

Фрида Гонтрам утвердительно кивнула головою: ей было безразлично, она согласилась бы и на двадцать, только чтобы не писать.

Ольга Волконская села к столу, взяла перо и вопросительно посмотрела на Гонтрама.

– Ну так пиши! – сказал тот. – «Многоуважаемая княгиня…»

– Это маме? – спросила княжна.

– Понятно! Кому же еще? Пиши же! «Многоуважаемая княгиня…»

Но княжна не писала.

– Если это маме, так ведь я могу написать: «милая мама!».

– Пиши, что хочешь, только пиши.

И она начала:

«Милая мама! – И дальше под диктовку советника юстиции: – К великому сожалению, должен вас известить, что ваше дело подвигается медленно. Мне приходится много раздумывать, а думать очень трудно, когда нечего пить. У нас в доме нет больше ни капли шампанского. Будьте добры поэтому в интересах вашего же процесса прислать нам корзину шампанского для крюшона, корзину поммера и шесть бутылок…»

– «Сен-Морсо»! – воскликнул маленький адвокат.

– «Сен-Морсо», – продолжал советник юстиции. – Это любимая марка коллеги Манассе, который помогает мне иногда в вашем деле. С наилучшими пожеланиями ваш…» Ну вот видите, коллега, – заметил он, – как вы несправедливы ко мне! Мне не только приходится диктовать, но я еще должен собственноручно подписывать!

И он подписал письмо.

Фрида отошла к окну.

– Вы готовы? Да? Ну так я вам скажу, что не нужно никакого письма. Только что подъехала Ольгина мама и идет сейчас по дорожке сада.

Она давно уже заметила издали княгиню, но все время молчала и не прерывала письма. Если уж она даст хороших грехов, то пускай хоть Ольга поработает. Таковы были все Гонтрамы – и отец, и мать, и дети все: они очень, очень не любили работать, но охотно смотрели, как работают другие.

Вошла княгиня, толстая, рыхлая, с огромными бриллиантами на пальцах, в ушах и в волосах – в общем, очень буржуазного вида. Она была какой-то венгерской графиней или баронессой и где-то на Востоке познакомилась с князем. Что они поженились, это было несомненно. Но несомненно было и то, что с первого же дня оба стали мошенничать. Ей хотелось настоять на законности брака, который по каким-то причинам с самого начала был невозможен, а князь, считавший его вполне возможным, старался изо всех сил воспользоваться пустыми формальностями и сделать его незаконным. Целая сеть лжи и наглого шантажа: прекрасное поле действий для Себастьяна Гонтрама. В этом процессе все было шатко, ничего не было определенного, каждое малейшее упущение тотчас же опровергалось противной стороной, всякая законность тотчас же опровергалась законами другой страны. Несомненным было одно: маленькая княжна. Как князь, так и княгиня признавали себя ее отцом и матерью, и каждый требовал Ольгу себе: этот плод их странного брака, которому должны были достаться миллионы. В данное время на стороне матери шансов было больше.

– Садитесь, княгиня! – Советник юстиции откусил бы себе скорее язык, чем сказал бы этой женщине – Ваше Сиятельство. Она была его клиенткой, и он не обращался с нею ни на йоту почтительнее, чем с простой мужичкой. – Снимите шляпу! – Он не помог ей даже. – Мы только что вам писали письмо, – продолжал он. И он подал ей послание.

– Ах, пожалуйста! – воскликнула княгиня Волконская. – Конечно, конечно! Завтра же утром все будет доставлено! – Она открыла свою сумочку и вынула большое толстое письмо. – Я, собственно, к вам по делу. Это письмо от графа Ормозо, – знаете…

Гонтрам наморщил лоб: только этого ему недоставало! Сам император не мог бы заставить его работать, когда он сидел вечером дома. Он встал, взял письмо.

– Хорошо, – сказал он, – хорошо, мы рассмотрим его завтра в бюро.

Княгиня воспротивилась:

– Но ведь оно спешное, важное…

Советник юстиции перебил ее:

– Спешное? Важное? Скажите на милость, откуда вы знаете, что оно спешное и важное? Понятия вы ни о чем не имеете! Только в бюро мы можем выяснить это. – И затем тоном снисходительного упрека: – Княгиня, ведь вы же интеллигентная женщина! Вы тоже ведь получили кое-какое воспитание! Вы должны бы знать, что людей не обременяют делами вечером, когда они дома.

Но княгиня продолжала настаивать:

– Ведь в бюро я вас не застану. На этой неделе уже четыре раза была там…

Гонтрам рассердился:

– Так приходите на будущей неделе! Неужели вы думаете, что у меня только одно ваше дело? Вы думаете, что мне ни о чем другом и подумать не нужно? Сколько времени отнимает у меня один этот разбойник Гутен! А там ведь идет дело о человеческой жизни, а не о каких-то миллионах!

Он начал рассказывать бесконечную историю про этого замечательного атамана разбойничьей шайки, который, между прочим, был плодом его фантазии, и о юридических подвигах, совершенных им в защиту этого несравненного убийцы, который убивал женщин только из сладострастия.

Княгиня вздохнула, но все-таки слушала, по временам смеялась, всегда там, где нужно. Она была единственной из его многочисленных слушателей, кого не удивляла его ложь, но зато она была единственной, не понимавшей его острот.

– Маленький рассказ для девочек! – протявкал адвокат Манассе.

Обе девочки жадно слушали рассказ и смотрели на Гонтрама, широко раскрыв глаза и рты. Но тот не унимался:

– Ах, что там! Им нужно знакомиться с жизнью. – Он говорил таким тоном, точно убийца женщин был самым обыденным явлением, точно такие преступники попадаются на каждом шагу. Наконец, он кончил и посмотрел на часы: – Уже десять! Вам пора спать! Выпейте-ка по стакану крюшона.

Девочки выпили, но княжна заявила, что она ни в коем случае не вернется домой. Она боится, она не сумеет спать одна. Не ляжет она и со своей мисс… Быть может, и она тоже такой переодетый убийца. Она останется у подруги. У матери она даже не спросила позволения. Спросила только у Фриды и у фрау Гонтрам.

– Пожалуйста! – сказала фрау Гонтрам, – но не проспите, ведь вам надо рано вставать, чтобы поспеть в церковь!

Девочки сделали книксен и вышли из комнаты. Под руку, тесно обнявшись.

– Ты тоже боишься? – спросила княжна.

Фрида ответила:

– Ведь папа все врал! – Тем не менее она все же боялась. Боялась и испытывала в то же время какое-то странное желание думать об этих вещах. Не переживать их, – о, нет, конечно, нет! Но думать о них и так же рассказывать. – Ах, вот это был бы грех для исповеди! – вздохнула она.

В столовой выпили крюшон. Фрау Гонтрам выкурила еще последнюю сигару. Манассе встал и вышел в соседнюю комнату. А советник юстиции принялся рассказывать княгине новые истории. Она зевала, прикрывшись веером, но по временам старалась вставить тоже словечко.

– Ах да, – сказала она наконец, – я чуть не забыла! Разрешите покатать завтра вашу жену в коляске? Хоть немного, в Роландзек!

– Конечно, – ответил он, – конечно, если только ей хочется.

Но фрау Гонтрам заметила:

– Я не могу поехать.

– Почему же? – спросила княгиня. – Вам очень полезно подышать свежим воздухом.

Фрау Гонтрам медленно вынула сигару изо рта.

– Я не могу поехать, у меня нет приличного платья…

Княгиня засмеялась, точно это было сказано в шутку. Она завтра же утром пришлет ей модистку с последними весенними моделями.

– Хорошо, – сказала фрау Гонтрам. – Но пришлите уж Беккер – у нее самые лучшие. – Она медленно поднялась со стула и пристально посмотрела на свой потухший окурок. – А теперь я пойду спать, спокойной ночи!

– Да, да, уже поздно, я тоже пойду! – поспешно заговорила княгиня. Советник юстиции проводил ее вниз через сад до улицы. Помог ей сесть в экипаж и тщательно запер калитку.

Когда он вернулся, его жена стояла на крыльце с зажженной свечкой в руках.

– Спать лечь нельзя, – спокойно заявила она.

– Что? – спросил он. – Почему это нельзя? Она повторила:

– Нельзя. У нас в спальне улегся Манассе.

Они поднялись по лестнице во второй этаж и вошли в спальню. На огромной двухспальной постели мирно и крепко почивал маленький адвокат. На стуле было аккуратно сложено его платье, тут же стояли ботинки. Он достал себе из комода чистую ночную сорочку и надел ее. Подле него свернулся клубочком Циклоп.

Советник юстиции Гонтрам подошел к нему со свечой.

– И этот человек еще упрекает меня в лени! – сказал он, недоумевающе покачав головою. – А сам до того ленив, что не может дойти до дому.

– Тсс! Тсс! Ты разбудишь и его и собаку.

Они достали из комода постельное и ночное белье и сошли вниз. Тихонько, стараясь не шуметь, фрау Гонтрам постелила для них внизу на диване.

Они заснули.

В большом доме все спало. Внизу, возле кухни Билла, толстая кухарка, с нею три собаки; в соседней комнате четыре буяна: Филипп, Паульхен, Эмильхен, Иозефхен. Наверху две подруги в большой комнате Фриды; рядом с ними Вельфхен со своим черным окурком; в гостиной Себастьян Гонтрам и супруга его. Во втором этаже храпели взапуски Манассе с Циклопом, а совсем наверху, в мансарде, спала Сефьхен, горничная, которая вернулась только что с бала и тихонько прокралась по лестнице. Все они спали крепчайшим сном. Двенадцать человек и четыре собаки.

Но нечто не спало. Медленно кралось вокруг большого дома.

Вблизи, мимо сада, струился Рейн. Подымал свою закованную в каменную броню грудь, смотрелся в спящие виллы и пробивал себе медленно путь к Старой Таможне. В кустах шевелились кот и кошка, пыжились, кусались, царапались, бросались друг на друга, широко раскрыв свои горящие, как уголь, глаза. И обнимались, сладострастно, в самозабвении, в томительной, мучительной страсти.

А издали, из города, доносились пьяные песни буйных студентов.

Что-то кралось вокруг большого дома на Рейне. Кралось по саду мимо сломанных скамеек и хромых стульев. Смотрело благосклонно на шабаш сладострастных кошек.

Кралось вокруг дома. Царапало твердыми когтями стену, и кусок ее с шумом падал на землю. Царапалось и у двери, которая тихо задрожала. Еле слышно, точно от ветерка.

Потом зашло в дом. Поднялось по лестнице, осторожно прокралось по комнатам. Остановилось, оглянулось кругом, беззвучно рассмеялось.

В огромном буфете из красного дерева стояло тяжелое серебро. Богатое, дорогое, еще из времен Империи. Но стекла окон были разбиты, и трещины заклеены бумагою. На стенах висели картины голландских мастеров, но в них были дыры, и старое золото рам покрылось паутиною. В зале висела роскошная люстра из дворца архиепископа, – но ее разбитые хрустальные подвески были засижены мухами.

Что-то кралось через весь тихий дом. И куда ни пробиралось, всюду что-нибудь ломалось и разбивалось. Правда, пустяк, почти незаметный, ненужный. Но все-таки оставались следы.

Куда ни кралось оно, всюду среди ночной тишины раздавался еле слышный шум. Трещал слегка пол, выскакивали гвозди, сгибалась старая мебель. Скрипели оконные стекла, дребезжали стаканы.

Все спало в большом доме на Рейне. Но что-то медленно скользило вокруг.