Читать книгу Хозяйка музея - Галина Артемьева - Страница 5

Все у них шло ровно и гладко. Даже без предрекаемых со всех сторон ужасов подросткового периода обошлись. Спокойная семейная жизнь не способствовала диким бунтам, безобразным истерикам. У всех постоянно находились дела поважнее и поинтереснее. Лена с упорным прилежанием занималась своим всепоглощающим искусствоведением. Мария поступила в иняз. Перед самым ее восемнадцатилетием произошло незначительное событие, почему-то радикально изменившее дальнейшее течение всей их семейной жизни.

Однажды Маня ехала домой на метро после трудного студенческого дня и многочасового сидения в библиотеке. Рядом громоздился жирный дядька в милицейской форме, таращился. Потом заговорил. Откуда, мол, едет, где ей выходить. Маня вежливо отвечала. Тучный приставучий дядька тоже ехал «с института», как он изволил выразиться. К Мане это не имело ровным счетом никакого отношения. Она даже не поворачивала головы в его сторону, отвечая на вопросы случайного малоприятного человека.

Приближалась ее станция. Она поднялась выходить. Жиртрест тоже встал. Пояснил про удивительное совпадение. Дошел с ней до ее дома. Попросил телефон. Маня извинилась и отказалась называть номер. Родители строгие, не приветствуют. Так она объяснила.

– Ага. ПЫнятно, – кивнул мент. И пошел себе своей дорогой.

И что в этом ничтожном эпизоде могло хоть как-то насторожить и растревожить? Да ничего. Он и забылся меньше, чем через полминуты.

Спустя несколько дней мама достала из почтового ящика записку-повестку на невнятном бланке, требующую, чтобы М.М. Заславская явилась в опорный пункт милиции для беседы с участковым. Указывались дата и время явки. Манька посмеялась. Она не собиралась никуда идти. Тем более в это самое время у нее намечалось свидание с интересовавшим ее человеком. И отменить встречу не получилось бы. Парень жил в новом доме, где еще не было телефона. А о мобильниках в те древние времена даже у фантастов ничего не значилось.

Однако родители встревожились не на шутку. Они реально интенсивно завибрировали. Упрашивали Маньку пойти в опорный пункт, как это предписано повесткой. Зачем им это надо было? Что за страх сидел в печенках этих умных, начитанных, блестяще образованных и талантливых людей? Хотя… Что они впитали в себя с молоком матерей, они, родившиеся в конце тридцатых годов? И хоть причисляли они себя к племени бунтарей-шестидесятников, но на уровне крепости поджилок… бунтарство отступало. Короче – поджилки тряслись.

Маня, видя, как родители бледны и взволнованны, естественно, согласилась явиться к этому чертову участковому. Родители взялись героически сопровождать. Именно это и было «лишним телодвижением». Не будь их рядом, все наверняка сложилось бы по-иному.

Но что говорить! Сделано – не вернешь.

Пошли они втроем в свой опорный милицейский пункт. Постучались к участковому.

– Войдите! – рявкнуло из-за двери.

За столом восседал «шкаф» из метро. Тот самый, что неотступно перся за Маней, провожал до самого дома. Он, конечно, не ожидал, что Заславская М.М. заявится к нему с отцом-матерью. Наверняка думал красиво пошутить. Поразить воображение много о себе воображающей недотроги собственным солидным кабинетом, своей статью за начальственным столом. Хотел, может, похвастаться недюжинной силой и значимостью: вот, мол, не ждала, а я нашел! Но у этих московских… У них никакого чувства юмора не было. Они шутковать не умели и не ценили чужие способы веселья. И что было делать? Не мог же он родителям сказать:

– Я, извиняюсь, с дочкой вашей познакомиться поближе хотел.

Поэтому надел он строгое лицо, собрал губы жопной гузкой и задал ряд вопросов на предмет того, знают ли отец с матерью о связях их дочери. Мол, дело серьезное расследуется, попала в зону повышенного внимания. Давайте раскрывать контакты.

Мане все стало совершенно понятно с первой же секунды. Она собиралась развернуться и уйти. Имелся у нее в запасе небольшой зазор времени, можно было успеть на свидание, пусть с небольшим опозданием, но так даже лучше. Приличным девушкам полагается заставлять себя ждать. Все ее подруги именно так и делали.

Родителям, знавшим всю Манькину незамысловатую подноготную, следовало немедленно прекратить всяческие провокационные разговоры и гордо удалиться, ведя за руки свою замечательную дочку, которая по определению ни во что дурное вляпаться не могла и никакими связями семью не опорочила.

Но родители явно испытали глубокий шок и были лишены воли к сопротивлению. Это Маня заметила сразу и почувствовала жгучий стыд за них и собственное вселенское одиночество.

Они что-то бормотали о Манькиных друзьях еще из школьных времен. О том, что знают их как людей порядочных и из хороших семей. А вот институтских еще не всех видели, еще не знакомы. И тут отвечать не могут.

– Имена! – потребовал вполне вошедший в роль следователя мент.

И тут Маня с изумлением поняла, что сейчас они таки начнут называть имена! Тех самых, кого с пеленок знали… Этому…

– Заткнитесь! – крикнула она неслыханное и невозможное прежде слово в сторону родителей.

– А ты, гад, ты ко мне приставал в метро! Он за мной шел! И сейчас, не будь вас рядом, полез бы! Кабинет запер бы – и все! Я на тебя заявление напишу твоему вышестоящему начальнику. С этой вот твоей «повесткой»! Пусть мне твой начальник скажет, какое такое дело ты расследуешь, центнер сала!

Ментяра покраснел, как свекла. Родители изумленно вытаращились.

Манька больше не любила никого на свете. Особенно их, талдычивших всю жизнь о благородстве и служении прекрасному. А дочку свою предали в момент.

«Мы не знаем, мы не знаем!»

Она развернулась и вышла. Родители, не выразив даже своего возмущения участковому, выскочили вслед за ней.

– Ты прости нас. Мы же не знали, – начал было растерянный папа.

– Что сделано, то сделано. Все ясно, – отрезала Маня.

На свидание она не поехала.

На мента заявление написала, как и обещала. Родители прекрасно видели ее состояние и отговаривать боялись.

Времена шли – сейчас и не поверишь. Начальник милиции принял девчонку, выслушал, успокоил. Назвал участкового придурком. И даже прощения попросил. И это не было стебом или игрой в кошки-мышки. Участкового убрали. По крайней мере с их участка.

А Маня приняла свое решение. Такой у нее характер. Делает выводы и решает. Раз – и готово. Она объявила своим, что оставаться в этой стране не собирается. Просто не собирается, и все тут.

– Да куда же ты отправишься, Манечка? – вопрошали родители. – У тебя и прав таких нет – выезда из страны требовать. Родина твоя тут. И только тут. И историческая родина тоже тут, в Москве. Какие основания будут для выезда?

– Найду основания, – огрызнулась Маня. – Замуж выйду.

– Да за кого же?

– Это абсолютно неважно теперь. За любого иностранца.

– Думаешь, там лучше?

– Думаю, тут хуже! Я про «там» ничего не знаю, кроме того, что мне «тут» на уши навешали. Вот поеду – разберусь. И буду решать. Сама за себя.

«Кто ищет, тот всегда найдет». Так в песне поется. И это полная правда. Нашла Манечка себе жениха. Очень быстро. Потому как не таилась и о своем насущном желании объявляла сразу. Проходила у них в институте конференция в защиту мира. Приехали гости с Запада. Тогда они казались персонажами из сказок. Или героями зарубежного кино. Лучших студентов их курса приставили к иноземцам переводчиками. Негласное задание дали каждому: глаз не сводить, сообщать обо всех контактах и передвижениях. Маню от этого задания чуть не стошнило. Однако именно благодаря этой возложенной на нее миссии она утвердилась в своем желании оставить родные пенаты.

Ей достался датчанин тридцати восьми лет. Высокий, нарядно одетый. Красивый, наверное, был в молодости. Так думала Маня. Она не понимала, чего он приперся на эту конференцию. Что, ему мира у себя в Копенгагене не хватает?

Вечерами она писала рапортички о поведении своего подопечного: глубоко заинтересован этапами построения социализма в СССР, положительно и с большим уважением отзывается об успехах планового хозяйства, выражает горячее желание ознакомиться с достижениями советского народа в области культуры и образования.

Благодаря ее умению кратко и емко формулировать основные интересы удивительного иностранца, крайне благожелательно, по ее отзывам, настроенного и горячо интересующегося идеями Маркса – Энгельса – Ленина, ему (вместе с его переводчицей, разумеется) были выделены билеты в Большой театр на оперу «Травиата» и балет «Жизель».

Балет Манькиного иностранца заворожил. Он влюбленными глазами смотрел на предателя-принца, погубившего своим недостойным поведением чистую крестьянскую девушку, и аплодировал при каждом прыжке горе-героя. Маня, естественно, сочувствовала Жизели, злорадствуя, когда аристократ начал проявлять признаки тоски и раскаяния. В антракте растроганный Свен купил в буфете шампанское и бутерброды с икрой и копченой колбасой. Маня с ним хорошо сдружилась, и они вполне непринужденно болтали. Ее благодарный подопечный предложил даже, что когда Манька прилетит в его родной город, повести ее на представление Датского королевского балета. И потом они сравнят впечатления.

Маня, опьяненная шампанским и духом нереальных возможностей, исходящих от человека из недоступных миров, спросила, понимает ли он вообще-то, куда попал и в какой такой Копенгаген ее приглашает, если в несчастную братскую Болгарию поехать считается великим жизненным прорывом и удачей.

Он понимал плохо. Она объяснила.

После балета гуляли по слабо освещенным улицам родного Манькиного города. Свен все равно, несмотря на растоптанные розовые очки, восхищался. Она тоже.

Красная площадь. Набережная.

– О чем ты мечтаешь? – спросил Свен, глядя сверху вниз (с высоты своего роста) на удивительную и непонятную девушку Марию, выросшую в странной стране.

– Я пообещала сама себе, что выйду замуж за любого иностранца и уеду отсюда. Навсегда, – прямо ответила Манька.

– Неужели тебе и правда так плохо дома? – не поверил датчанин.

– Ты сейчас здесь как в театре. А в театре все хорошо и интересно. Когда живешь по-настоящему, тут очень вонюче.

Иностранец засмеялся.

– Везде своя вонь, – резонно заметил он.

Манька была слишком молода, чтоб понять. Она была уверена, что где-то есть место именно для нее. Главное – вырваться отсюда.

Глупо, кстати, делали во времена социализма, что не выпускали людей «на посмотреть», как там живется, в землях обетованных, о которых только по мифам и шмоткам избранных побывавших и можно было узнать. Ну, съездили бы люди. Прибарахлились. Огляделись. Большинство вернулось бы обязательно. К себе же. Любое ограничение вызывает острое желание немедленно высвободиться из пут. У некоторых это походит на приступы клаустрофобии – боязни замкнутых пространств, когда уже не думаешь, как будет снаружи – главное, не оставаться внутри.

– И что ты станешь делать, когда уедешь отсюда? – заинтересовался Свен.

– Я буду делать то, ради чего пришла в этот мир, – запальчиво сказала Маня.

– А ради чего ты пришла? – допытывался человек издалека, делая ударение на слово «ты».

Манька тогда была уверена, что знает, зачем она живет.

– Я весь мир объеду. Все посмотрю. Это для начала. А потом мне мир сам подскажет. Я много могу.

– Ты много хочешь. А вот можешь ли… Где же ты возьмешь деньги, чтобы объехать весь мир? Это требует средств, – со снисходительной улыбкой разглядывал ее иностранный гость.

– Я буду работать. Устроюсь кем угодно на корабль. Поплыву по океану. Посмотрю на китов, акул. На Африку. Буду вести дневник. Потом напишу про свои путешествия. Как будто я первооткрыватель. Потом устроюсь стюардессой и тоже стану бывать повсюду. Я знаю уже три языка. Русский, английский и французский. Это для начала. Выучу еще несколько – это мне легко. Неужели я работу не найду?

– Найдешь, – кивнул Свен, – вижу. Ты сможешь. Ты молодец. У нас, знаешь ли, если спросишь такую девочку, как ты, или парня твоего возраста, что они хотят, они очень часто отвечают: не знаю. Ничего им не надо. Им скучно жить, можешь себе такое представить? У них есть все возможности, о которых ты мечтаешь, но им скучно.

– У нас тоже есть такие люди, кому скучно, – сказала Маня, – это их дела. Я о себе только говорю. Я знаю, чего хочу и буду добиваться. Вот и все.

– Ну что ж, раз так, чувствую, что должен тебе помочь. Давай я на тебе женюсь. Я как раз не женат.

– Здорово! – одобрила Маня. – Когда?

– Что – когда?

– Когда поженимся?

Свен захохотал в полный голос.

– Ты сокровище! Ты и вправду знаешь, чего хочешь. Ты можешь осчастливить любого. В тебе столько энергии. Просто смотреть – и то удовольствие.

Маня ждала ответа на вопрос «Когда?» и не отвлекалась на его комплименты.

– Хоть завтра, – пообещал Свен. – Только условия обговорим. Ведь это деловое соглашение, верно?

– Верно, – серьезно кивнула Мария. – Обговорим.

Они все еще стояли на набережной. За спиной высилась огромная серая «Россия» – гостиница, где обитал на время конференции возможный кандидат в ее мужья.

– Я о тебе знаю все, – полувопросительно произнес датчанин.

– Не совсем, конечно. Но я готова ответить на все вопросы.

– Обязательно. Но вот послушай мои условия и информацию обо мне. Раз уж мы всерьез говорим об этой авантюре. Ты умеешь выслушивать правду?

– Да! – заверила Маня.

Хотя откуда ей было знать, умеет она что-то выслушивать, если все ее детские «правды» ничего не значили для жизни и никакой роли в судьбе не играли. Просто юным девушкам часто так кажется, что все они знают, умеют, смогут, понимают, осилят, преодолеют. Некоторые действительно преодолевают и расхлебывают всю оставшуюся жизнь плоды своей удивительной самоуверенности. А бывает, кому-то везет.

Маня ничего не боялась и чувствовала только, что от реки начинает пахнуть морем, океаном, горизонты отодвигаются. Что за чудо – это ощущение грядущего полета! Не во сне, а наяву!

– Самая главная моя особенность: я гомосексуалист.

– Ну и что? – бодро отреагировала Манька.

– Ты понимаешь, что это значит? – решил уточнить Свен.

Ну, если подумать про правду-правду, полную, прекрасную, превосходную, прелюбопытную, паническую, прозрачную, прямодушную, пессимистичную, принципиальную, пакостную, плохо пахнущую, посмеивающуюся, придурочную, парящую, приземляющую… Стоп-стоп… Ты не в детстве. Детство заканчивается. Прямо сейчас.

В общем и целом Манька что-то такое слышала про то, что мужики любят мужиков. Она, с ее глобальной начитанностью, горевала – и очень даже – о трагедии Оскара Уайлда, пострадавшего от своей роковой любви к пустому и ничтожному аристократишке, отец которого затеял против великого утонченного мастера слова, бывшего кумиром тысяч и тысяч, судебный процесс. И в результате Оскар Уайльд[1] оказался за решеткой. И написал там свою гениальную «Балладу Редингской тюрьмы». Манька наизусть знала строки этой душераздирающей баллады и повторяла их про себя, наслаждаясь ритмом, терпкой горечью и интуитивно ощущаемой правдой стихов:

– Я все понимаю, – уверенно провозгласила Маня. – Я хорошо знаю историю Уайльда. Кстати, он был женат. И двое сыновей родились. До всего его ужаса.

– У тебя отличное образование, – похвалил Свен, ласково улыбаясь. – Но учти, теоретические знания ничего не стоят. Я вижу, тебя мое сообщение не напугало, не оттолкнуло. Странно. У вас ведь и сейчас это уголовно наказуемо.

– Да? – удивилась Манька. – Правда? Я не знала. Это не моя область. Мне – правда – все равно. И со мной тебе ничего не грозит тут у нас в этом плане. Не арестуют.

– А ты молодец! – констатировал ее потенциальный спаситель.

В голосе его слышалось явное уважение.

Манька же, в секунды прокручивая в своей бедовой голове всю информацию на эту тему, которой она обладала, вспомнила вдруг садистский стишок:

Она невольно засмеялась неудержимым детским смехом.

Спутник ее добродушно любовался юным непонятным существом из загадочного потустороннего мира, способным на столь редкостно искренний смех.

– Слушай, – попросил Свен, – я тебе сейчас все расскажу.

У меня в мои семнадцать была девушка. Подруга. Мы были вместе четыре года. И все эти четыре года она рыдала во время секса. Не знаю, что с ней происходило, что у нее было в голове, но она по-настоящему взахлеб рыдала. Я ничего не мог понять. Чувствовал себя последним дерьмом. А еще она скандалила по любому поводу. Из самой незаметной мелочи могла сделать вселенскую трагедию.

Я думал, что люблю ее. Боялся потерять, уговаривал. Прощения просил. Она все грозилась уйти, бросить меня.

В итоге – я ее бросил. Поболтал с другом, поделился, а он мне говорит: «Парень, зачем тебе это надо? Живи спокойно». Я как будто тяжелую ношу снял с плеч.

А потом у меня завязались отношения с этим самым другом. С ним было спокойно. И он любил меня. Я хоть понял, что это такое, когда тебя любят – без шантажа, без угроз, воплей и рыданий. Девушка умоляла вернуться. Теперь она просила прощения. Говорила, что все поняла. Я уже ее не слышал. Она стала прошлым.

Пошла другая жизнь. С тем другом мне повезло: мы были на равных. И в имущественном плане – это важно. И в социальном. Никто из нас не тянул на себя одеяло. Никто ничего не хотел, кроме как доставить радость друг другу, украсить жизнь. Так прошло восемь лет. Восемь лет счастья. Мне не стыдно об этом говорить. Это действительно было редкое счастье. Каждый из нас занимался своим делом, помогали друг другу, как только любящие умеют помочь.

Потом он заскучал. Теперь я стал для него тяжкой ношей: нести трудно, а бросить жалко. Ему хотелось нового. И он уехал. Просто однажды я вернулся домой (мы снимали огромную квартиру), а его вещей нет. Пусто. И прощальная записка. Улетел в Африку.

Началась другая жизнь. Я искал замещения. Мы же с ним были образцовой парой. Нам завидовали, с нас брали пример. Когда я остался один, налетели утешать. И я увидел другую сторону подобных отношений. Когда тобой умело завладевает мужчина-содержанка. О! Они умеют влюбить в себя. Умеют влезть в душу. Так было и с Уайльдом, кстати. Это особая порода. Многочисленная, между прочим. Молодые, красивые, само совершенство. Эти похлеще любой капризной женщины. Я все думал над особыми приметами этой группы существ. У них есть и женская хитрость, коварство, умение вникать в мельчайшие детали, мстительность, злопамятность, красноречие и совершенно мужская жестокость, беспощадность, эгоизм.

После нескольких случайных связей, тоски, отчаяния, одиночества мне попался как раз такой партнер. Потрошитель. Я работал на него. Как раб. Я известный дизайнер. Знаешь, что такое дизайнер?

Маня кивнула, знает, мол. Им объясняли как раз недавно на практикуме по английскому значение этого слова. Дизайнер – оформитель. И что? Почему наши оформители получают 90 рублей зарплаты, а их дизайнеры считаются мастерами с большой буквы? Дизайн – это область искусства. Вот как им объяснили. Но про дизайн надо было разобраться самой. Там, на Западе, как только она туда попадет.

– Хотя – что я спрашиваю? – продолжал Свен. – Откуда тебе знать. Ты растешь вне этого понятия. Тут пока этому цены не знают. А у нас я получаю огромные деньги, представь себе. И вот все это я отдавал новому своему возлюбленному другу. И ему все было мало. Он постепенно вошел во вкус. А ведь был никто и ничто до встречи со мной. Нищий польский безработный. Все жаловался на ужасы социализма. Я его поначалу просто жалел, как замерзшую птицу. Отогревал, приводил в человеческий вид. А он, отогревшись, стал проявлять себя во всей своей красе: закатывал истерики, требовал красивой жизни. Он стал пользоваться огромным успехам, когда проявилась его красота. И постепенно я увидел в нем ту свою давнюю подругу-девушку, с которой расстался без жалости. Я не стал дожидаться, когда он «уедет в Африку». Уехал я. Оставил ему на первое время средства на жизнь. Он не пропадет, не из таких. А сам решил искать новое вдохновение в дальних странах.

Сначала морское путешествие совершил. Из Дании в Аргентину, представь себе! Океан забрал у меня остатки чувства к моему поляку. Я освободился. В Буэнос-Айресе я провел целую неделю. Ходил по вечерам в рестораны, где показывают танго и поют народные песни. У них как раз 11 декабря – всенародный праздник, День танго. Вот что тебе надо посмотреть как можно скорее. Шел декабрь, но там в это время лето, зной, днем никуда не хочется, зато вечером по улицам прогуливаются нарядные чинные толпы. Но что коробило: много бездомных, совсем пропащих людей. Так и лежат себе на улицах – газеты подстелят или картонку и лежат. Особенно страшно на детей бездомных смотреть. Подумай только – они вообще не знают, кто их родители. Они по-настоящему бездомные изначально. Их рожают такие же бездомные матери, бросают, они выживают каким-то чудом. Нет у них ни документов, ни имен даже. Клички какие-то. Сильное впечатление на меня произвело. Все думал – что для них жизнь. И – люди ли они? Конечно, люди. Другие только. Но не хуже нас. Потом тебе расскажу, ты устала, малышка. После Аргентины решил поехать туда, где людям рай обещают. К вам. А ты говоришь, что и здесь рая нет. Да и я сам вижу это.

Помогу тебе. Только условие мое такое: давай рискнем, давай станем настоящей парой. Я не гарантирую верность. Я не уверен в себе в этом отношении. У меня случаются депрессии, и тогда я пускаюсь во все тяжкие… Но если ты будешь моей женой, если родишь ребенка, имущественно ты окажешься на сказочной высоте. И все твои мечты сбудутся. Пообещаем друг другу быть парой. А там посмотрим. Ты еще сама себя не знаешь. А я себя знаю слишком хорошо. Одно только давай пообещаем друг другу: честность. Ты способна на честность?

По-настоящему стать мужем и женой. Да к тому же с гомосеком. А Манька еще даже не влюблялась толком. То есть были какие-то взгляды, томления, встречи, но спешить не полагалось, да и не хотелось. Это чувство – все впереди, оно диктовало легкость, необязательность, несуетливость. А сейчас вполне может оказаться, что из-за ее решения все – р-р-раз! – и окажется позади. И выйдет она замуж по-настоящему, но не по любви, а по расчету. При этом Свен ей нравился. Красивый, привычно-элегантный, искренний. Она бы, может быть, смогла его даже полюбить. Но ей для настоящего замужества требовалось, чтоб ее любили. Сильно-сильно, обещая верность.

– Я способна на честность. – заверила Маня, – Я по-настоящему смогу быть только с тем, кто меня полюбит. Мне и надо было просто уехать. Чтобы за свою жизнь увидеть весь мир. А так… Мы совсем чужие пока.

– Ты мне очень нравишься. И я чувствую, что мог бы тебя полюбить. Главное – решить что-то для себя. И мыслить позитивно. С надеждой. Можем попробовать?

Сердце Манькино дрогнуло. Она-то про себя поняла, что могла бы полюбить этого чужого.

– Я согласна мыслить позитивно. И я согласна попробовать, – торжественно произнесла она.

Так, у сонной безлюдной Москва-реки состоялась их внезапная помолвка, сулящая непонятно какое новое.

Манька заявилась домой глубокой ночью и огорошила сестру рассказом о сбывшейся мечте.

– А как же институт? Как родители? Как я? – тосковала Лена, понимая, что все уже свершилось, что Маньку не остановить в ее стремлении к открытому миру.

– Институт – на фиг! Родители должны понять. Ты – форевер! – Вот и все четкие и ясные ответы.

Наверное, решительным судьба идет навстречу во всем.

Заявление в Грибоедовский загс (только там можно было заключить брак с иностранными гражданами) они подали на следующий же день. Вместе с перечнем документов, необходимых для регистрации. В институте так ничего и не узнали. Свен улетел, вернулся за два дня до свадьбы. Манька собрала все, что требовалось. Главное – родители дали согласие. Без него их бы не расписали. Родители почему-то доверчиво отнеслись к будущему зятю. Он им понравился.

– Культурный человек, – определил довольный папа.

Под этим определением понималась не просто вежливость и наличие подобающих манер (все это, безусловно, имелось), но вековая неразрывность личности с эстетическим и этическим наследием человечества. В родной стране подобных «культурных людей» оставались считанные по пальцам единицы, в связи с чем мерещился Манечкиному и Леночкиному папе своего рода конец света. Не то чтобы бабах – и никого больше нет… Напротив, без всяких бабахов вымирает культурный слой как пласт. А на месте его возникает нечто новое – пугающее, склонное к загниванию. Ибо без культуры – куда же… Только она и остается после каждой эпохи. А если без нее – то полный провал. Черная пропасть без дна. То есть бездна.

В общем, Свен был принят и обласкан.

Маня вышла замуж и отбыла в края, не столь уж дальние, но в те времена казавшиеся другой планетой.

Лена, которая «форевер», получала от нее подробные письма с требованием прочитать и сжечь, чтобы родители не видели. Она, конечно, ничего не сжигала, но прятала надежно. Писала в ответ какие-то советы… Глупые советы ничего не знающего про жизнь желтоклювого добросердечного птенца.

Во-первых, Маня была радушно принята родителями Свена, даже не подозревавшими о том, что сын их имел многочисленные связи с мужчинами в течение долгих лет. Они, оказывается, в личную жизнь своего ребенка не вникали, а просто ждали, когда мальчику надоест холостяцкая жизнь, когда он обзаведется своим гнездом, потомством. Отец Свена – ну, надо же! – тоже женился в тридцать восемь лет. Самое время. Они тут же выделили молодым часть наследства: огромный хутор на берегу моря, дом в предместье Копенгагена. И стали ждать внуков.

Во-вторых, Маньке всего этого, связанного с процессом изготовления внуков, поначалу было совсем не нужно. Она поступила в университет и стала изучать датский. Она жадно вникала в особенности чужой жизни, которая с первого взгляда очаровала ее до состояния полной влюбленности во все вокруг.

В-третьих, у них со Свеном все-таки возникли сексуальные отношения. Именно так выразилась Маня, описывавшая сестре близость с собственным мужем. Они довольно долго и терпеливо привыкали друг к другу. Свен упорно, как настоящий художник, работал над сменой имиджа своей юной супруги. Она доверилась его художественному чутью, его утонченному вкусу и действительно превратилась в умопомрачительную красавицу. Даже не красавицу, это слишком расхожее слово. Она стала произведением искусства, которым все поголовно любовались. Даже собственный муж. Он наконец влюбился в свое творение. То есть ощутил некое влечение, желание ею обладать. С этим у него были трудности какое-то время. И вот в один удивительный день – именно день, а не ночь – он осуществил целый спектакль, с волшебными декорациями, запахами, музыкой, вином, куревом… Он долго раздевал ее, разглядывал. Маня повиновалась, захваченная действом.

– Ты хочешь, чтобы я разделся? – спросил чуткий Свен, – Или тебе страшно видеть наготу мужчины?

– Мне не страшно, – разуверила его зачарованная Маня.

И все действительно произошло. Очень красиво, почти небольно, потому что ей хотелось почувствовать себя настоящей женщиной, а муж не спешил, разжигая ее неопытное желание. Ей только немножко обидным казалось, что во время их ласк и наслаждений включен был очень откровенный фильм про этих самых… «дровосеков». И Свен время от времени поглядывал на экран, как-то особенно после этого распаляясь. Она сама старалась не смотреть и не слушать стоны, доносившиеся из телевизора. Ей хватало собственных новых ощущений. Вполне.

Резюме: ей понравилось. Кажется, она полюбила по-настоящему. И какое это счастье, что они уже муж и жена!

Ох, что только ни описывала Маня в своих письмах! Чему только ни учил ее Свен, нежно, уважительно, мягко, но настойчиво исполняя задуманное. Он даже предлагал ей позвать в их постель третьего… Юношу, который бы украсил собой их супружеское ложе. Который доставил бы дополнительное счастье и ей, и ему.

– Исключено, – сказала Маня. – Мы так не договаривались. Или вдвоем, или никак. Моя душа тебе не игрушка.

Она с особой остротой осознавала в момент их беседы, что речь идет именно о душе, а не о нюансах телесных услад.

Свен принял отказ без возражений. Она много позже поняла, что, предлагая третьего, он проверял ее. И себя. Будто бы путь в темноте выбирал, не зная точно, куда направиться.

Ему нравилось быть с ней. Он радовался ее счастью, улыбался, когда она смеялась, возил ее в путешествия, баловал…

Потом она забеременела и родила мальчика. Тоже Свена. После чего поняла, что такое настоящая любовь. Любовь к мужу и сыну. И – любовь мужа к ней. И к их сыну.

Однажды, когда их младенцу было около полугода, Свен признался Марии в любви. В самой настоящей, осознанной и прекрасной.

– Ты уже не хочешь мужчину? – спросила Маня почему-то.

– Мне для полного счастья нужна только одна женщина и один маленький мальчик. Прошлого нет. Это было, но не со мной теперешним, а с другим человеком. Я сегодняшний – только ваш.

Он стал прекрасным отцом, терпеливым, заботливым. Маленький Свен обожал большого Свена.

Маня жила той жизнью, о которой мечтала: путешествовала, училась всему, чему хотела научиться. Языки были ее подлинной страстью. И теперь она имела возможность изучать каждый язык в той стране, в которой он и зародился. Благодаря погружению в стихию народную язык запечатлевался в ее мозгу быстро, живо и навсегда.

Они даже всей семьей прожили три года в Японии. Их ребенку исполнилось тогда 8 лет. Маня училась в Токийском университете, а мальчик Свен в школе. Мужа пригласили обустраивать огромное здание, принадлежащее богатейшей корпорации: японцам хотелось европейской экзотики.

И все шло бы просто замечательно. Без всяких даже «бы». Если бы не началась у Маньки странная болезнь под названием ностальгия. Она долгие годы не была дома. Родители приезжали к ним по приглашению, Лена навещала. Все это случалось редко. Только письма и нерегулярные телефонные звонки связывали родных людей. А в письмах обычно говорилось о том, что видели, чем живет душа, что нового внутри семьи, что умеет Свен, какая стала Риточка… И вдруг такие новости пошли из дому, что даже поверить казалось абсолютно невозможным.

Маня с семьей отправилась в Москву. На Родине она пробыла месяц. Сначала жили две недели в родительской трехкомнатной квартире: папа, мама, Лена, Ритка и они втроем. Москвичи радостно потеснились, уступили гостям лучшую комнату. Окно там помыли к их приезду. Все шутили, что расчищают окно в Европу. Маня поразилась: в какой же бедности они с сестрой росли, как жалок был их вещный окружающий мир. Но – книги! Но – эта болтовня за общим столом, эти «чаи», это домашнее тепло! Нигде больше не существовало такого понятного, совершенно своего тепла и понимания с полуслова. Маленький Свен почему-то пребывал в диком восторге. До этого он лишь несколько слов мог связать на русском языке, а тут за неделю заговорил. Общался вовсю с Риткой, они вдвоем уходили гулять допоздна, шатались по Арбату, ездили к Университету, бродили по Александровскому саду. Над Москвой витал дух перемен, свободы и надежды. Такие шли времена.

– Я останусь здесь жить, – решительно заявил Свен родителям.

Дед с бабкой не возражали, кивали одобрительно, поглядывая на Маньку с намеком: видишь, мол, ты от нас сбежала, а твой сынок вместо тебя хочет к нам.

На подмосковной даче скандинавский мальчик только прочнее укрепился в своих фантастических намерениях вернуть себе собственную родину. Он словно вспомнил то, чего никогда не происходило с ним, но случалось в детстве его матери и тети.

Они, двоюродные брат с сестрой, играли в те же игры, что их матери когда-то. С одной только разницей: рассказы на одну букву Ритка придумывала по-русски, а Свен по-английски (это он поступал благородно, делая уступку русской родне: по-датски никто бы тут не понял).

– Хилому хвостатому хомяку хотелось хлеба. Хлюпал, хныкал, худел, – сходу начинала прямо за обеденным столом Ритка. – Хлеба хочешь? Хватай хворост, хлопочи! Хаханькам хана! Хреновый хлебопек хвастовством хорош! Хозяин хомяка – ханыга. Хавает, хвалит. Хомяк – харк! Хлеб химический!

И ведь откуда что взялось! Никто никогда не учил, даже не рассказывал. Дух какой-то витал в деревянных стенах, что ли?

– Harry hurried home, hoping his housekeeper had heated his hamster's herbs[3], – подхватывал Свен немедленно.

У присутствующих круглились глаза: генетика наглядно демонстрировала свои чудеса.

Мальчик Свен привязался ко всему, что составляло счастье детства его мамы, без ее подсказок, уговоров. Наслаждался, играл, гонял на велике наперегонки с двоюродной сестрицей и совершенно всерьез собирался оставаться. Он прежде не знал отказа своим просьбам и желаниям. Но в данном случае получил твердое и непоколебимое «нет». В то время, как многие спали и видели, как бы убежать на счастливый Запад, оставить ребенка ни с того ни с сего в разваливающейся (вернее, уже развалившейся, чего пока не особо заметили) стране было бы подлинным безумием.

Однако пришлось пообещать, что через несколько лет, когда наступит пора получать высшее образование, Свен, если будет по-прежнему стремиться на родину своих предков по материнской линии, поедет учиться в Москву. А пока – каникулы можно проводить на подмосковной даче, раз уж возникло такое острое желание.

На том и порешили.

И вот когда благополучно вернулись в любимый Манькин Копенгаген, тут-то и начало с ней твориться странное. Навалилась на нее Россия всем своим духом, всем прошлым, всем живым лихим разбойничьим языком, пугающей и предостерегающей историей, горькими судьбами близких и неблизких. И отступили романо-германские, японский, китайский и прочие языки перед завораживающей и манящей мистикой своего, родного, доселе мирно дремавшего.

Теперь Маня писала своей дорогой сестре Лене письма в стихах. Ритм особый в ней пробудился. Она словно бы вернулась в свое отрочество, когда все, что доводилось наблюдать снаружи, находило внутренний отклик в виде стихов.

Из Китая Лена получила от сестры письмо под названием «Рестораны Шанхая»:

Чужой, немыслимый, пугающий, непостижимый мир приближался к Лене вплотную благодаря общению с сестрой, из-за ее цепкого взгляда и умения описать увиденное несколькими словами.

Потом письма перестали доходить. Что-то случилось с почтой. То ли марки сначала прельщали почтальонов, то ли вложенные в конверты открытки – письма пропадали. Поневоле пришлось осваивать непостижимое: Интернет. Начали переписку во Всемирной сети Свен-младший и Ритка, потом и Лене ничего не оставалось, как освоить удобное новшество. Зато письмами обменивались теперь почти каждый день. Лена, разумеется, писала прозой, детально, обстоятельно, ей было совсем не до поэзии и не до игр, Маня обязательно сбивалась на стихи, даже если собиралась поведать о чем-то обыденном.

Вот, например, описывала она однажды, как в Нью-Йорке после концерта в новом зале, к оформлению которого был причастен Свен-старший, устроили прием. Известнейшие мировые музыканты тихо общались о том о сем. Вдруг в негромкое звучание голосов ворвался настойчивый родной украинский говор. Помпезно одетая дама громко делилась чудесными свойствами крема одной очень известной и престижной марки. Казалось, она главная на этом празднике жизни. Выяснилось – работает гувернанткой у внуков знаменитого маэстро. Ну – какая есть… А впечатлила. Дальше Маня перешла на стихи:

С развалом родной страны ощутимо поменялся весь мир, довольно долго не отдававший себе в этом отчета. Как когда-то Маня, мечтавшая изменить ход собственного существования и отчаянно решившаяся покинуть отчий дом с первым встречным, потянулись в чужедальние края все, кто только мог.

Мелкие штрихи свершившихся перемен поначалу не особо и докучали.

Ну, например, было когда-то в Копенгагене заведено, что у дверей магазинов стояли коробки с дешевыми вещичками: водолазками, носками и прочей мелкой ерундой. Люди проходили мимо, выбирали, оплачивали покупки и шли себе дальше. С массовым появлением Манькиных соотечественников на улицах Датской столицы от подобной практики пришлось отказаться: разворовывалось все подчистую.

Прибывшие за границу дикие люди, одержимые мечтами о счастье и процветании не считали себя должными соблюдать вековечные человеческие правила. Им требовалось прочно и насовсем укрепиться в новом мире, причем сделать это с рекордной быстротой. Поэтому гнушаться воровством любого вида не приходилось. Пускались во все тяжкие.

Всю жизнь в доме Свена и Марии убиралась старательная тихая пожилая датчанка. Состарившись совсем, она собралась на покой. Принялись спешно искать новую помощницу.

Знакомые посоветовали замечательную девушку из Винницы. Скромная нелегалка зарабатывает на пропитание большой бедствующей семьи. Конечно, Маня горячо посочувствовала. Конечно, немедленно взяла ее на работу. Девушка хорошо убирала. Чисто-чисто. Настолько чисто, что из дома исчезали с ее приходами не только пыль и грязь, но и вполне ценные предметы: часы Свена, несколько любимых украшений Марии и даже – мобильный телефон.

Поначалу спрашивали Наталку: не положила ли куда, не видела ли. Та круглила ясные честные очи, недоуменно разводила худенькими руками. Верили, как загипнотизированные. Но телефон, не особо-то и дорогая, но красивая игрушка, стал почему-то последней каплей. Сил обвинить девушку в воровстве у них так и не нашлось. Но силы отказаться от дальнейших услуг синеглазки появились огромные.

Однако вот что интересно: эта ситуация не послужила Мане уроком. Она вновь повелась на чей-то жалостливый рассказ о трудной судьбе одинокой соотечественницы, и вновь в их доме появилась бедная девушка с ужасающей биографией.

Об этапах своего недлинного, но крайне чернушного жизненного пути Ксана рассказывала за чашкой ароматного кофе с вкуснейшими бутербродами, которые всегда предлагала ей сердобольная Маня. Среди леденящих кровь эпизодов, выпавших на долю их новой обездоленной уборщицы, числились изнасилование в поезде солдатом, несколько нежелательных беременностей и ужасы избавления от них в условиях провинциальных бесплатных пыточных абортариев, поездка в Грецию с дальнейшей продажей девушки в сексуальное рабство проигравшимся вероломным партнером.

Ксана, плотно закусывая, не уставала перечислять страшные подробности отработки неимоверных долгов любимого ею человека. Размякшая от долгой благополучной жизни Маня ахала, холодела от рвущих сердце в клочки деталей. К очередному приходу новой домработницы она старалась прикупить что-то особенно вкусненькое, чтоб хоть как-то скрасить безобразные воспоминания маленькими радостями открывшейся перед бывшей рабыней новой жизни.

Маню, обычно такую наблюдательную и чуткую к малейшим нюансам, будто загипнотизировали: она не придавала значения тому, что все страдания мученицы осуществлялись сугубо на сексуальной почве. Да еще и в особо изощренных формах.

В целом Маня была довольна Ксаной: вещи из дома не пропадали, чистота блюлась на высочайшем уровне, в отношениях хозяйки и работницы царило полное доверие, взаимопонимание и сочувствие, пока Свен-младший, бывший тогда желтоклювым подростком, не объявил папе-маме о намерении жениться на Ксане по причине большой, глубокой и разнообразной любви, регулярно даримой ему в отсутствие родителей многоопытной любвеобильной работницей.

Старо как мир! Столько произведений мировой литературы 19 века отдало дань этой незамысловатой коллизии! Но глубокое знание огромного числа захватывающих литературных сюжетов не освобождает участников собственной драмы от нешуточных переживаний.

– Я ее люблю! – рыдал маленький Свен. – На всю жизнь!

– Я по любви! – рыдала великая страдалица Ксана, хватаясь за распущенные косы, словно собираясь бежать топиться в ближайшем парковом пруду.

Мария было дрогнула, вспомнив собственную авантюру с замужеством. И даже мелькнула в ее мозгу, одурманенном сочувствием к молодым, мысль: «А вдруг?.. А если это любовь?..»

Но Свен-старший поступил по-европейски холодно и жестко. Он натравил на несчастную беззаветно влюбленную эмиграционных ищеек, отлавливающих нелегалов, и невесту депортировали быстро, надежно и эффективно.

Подросток-Свен довольно быстро пришел в себя от всепоглощающего чувства и позже сам себе изумлялся, и даже картинно пугался: что случилось бы, если бы родители проявили мягкость! Страшно даже подумать! Примеры подобных браков «по непреодолимо сильному обоюдному чувству» уже обступали осажденную ушлыми новичками Европу со всех сторон.

Потом случилось нечто, воспринятое Марией как падение в пропасть.

Муж ее, бывший одним из самых известных мировых дизайнеров, пригласил к себе нескольких юных стажеров со всего света. Всего на месяц. Акцию эту затеял некий популярный глянцевый журнал, и ничего она особенного не обещала, кроме красочных фотографий мастера в окружении будущих мастеров, имевших счастье поучиться у него секретам профессии. Все эти «будущие» через месяц благополучно рассосались по местам своего постоянного обитания. Остался один.

Мальчик Андрюша из Ужгорода, тоненький, нежный, чуткий, готовый трепетно и безотказно учиться у прославленного художника всему, чему тот ни пожелает научить. Сначала Маня ничего не замечала: она была занята по горло переводческой работой и новой для нее журналистской деятельностью в крупнейшем политическом издании страны. Она почти полностью отстранилась от того, что казалось ей незыблемым и неколебимым домашним бытом. Несколько раз, возвращаясь к ужину (традиция совместных вечерних трапез соблюдалась неуклонно), она заставала дома Андрюшечку, который тут же, не глядя в ее сторону, прощался со Свеном и уходил восвояси. Со временем это систематическое присутствие чужого и явно недружелюбного пришельца в ее доме стало несколько обращать на себя Манино рассеянное внимание. Уж очень демонстративно милый юноша ее игнорировал, как бы давая что-то понять этим активным незамечанием.

– Почему он все время здесь? – спросила она наконец мужа.

– Учится. Старается, – немногословно отмахнулся Свен, явно не желавший продолжения расспросов.

Несколько раз за завтраком муж вместо привычных газет читал чьи-то письма. Это удивляло, потому что все вокруг перешли на электронную почту, и только банковские отчеты и счета по-прежнему приходили к ним в белых официальных конвертах. Прочитав очередное письмо, Свен аккуратно складывал его, помещал в конверт и уносил с собой.

Обычно он любил неспешно поговорить за чашечкой кофе, сейчас постоянно молчал, словно глубоко уйдя в себя. Все это Маня замечала будто бы по касательной, боковым зрением: глянула, отметила и побежала себе дальше с мыслью когда-нибудь получше разобраться, всерьез поинтересоваться, напрямую спросить, а что, собственно, происходит, от кого приходят все эти послания и о чем они.

Между тем много чего грустного происходило вокруг, и все отвлекало от главного.

Заболел отец Свена.

Он долго не объявлял близким о своей смертельной болезни, держался привычно бодро, но однажды Свен, Мария и Свен-младший были приглашены в родительский дом, где казавшийся крепким и здоровым моложавый свекор объявил свою волю в связи с предстоящим уходом в мир иной. Он не хотел оставлять завещание, так как знал много примеров того, что последняя воля умершего становилась для родственников яблоком раздора и предметом многолетних судебных разбирательств. Именно поэтому он собирался вручить каждому близкому человеку дарственную еще при своей жизни.

Решено все было просто и справедливо. Все, что старик собирался отдать младшему поколению, он, с согласия жены, разделил ровно на три части: сыну, невестке и внуку. Каждый получал свой дом (Марии достался многоквартирный доходный дом в центре столицы), каждый получил основательную денежную сумму и акции.

– Ты очень хорошая невестка и давно стала нам дочкой, нам с тобой повезло, – с едва заметной улыбкой пояснил свекор Мане, удивившейся тому, что ей выделена целая треть. – Я считал своим долгом сделать тебя финансово полностью независимой.

– Спасибо, – сказала Маня, – но Свен… Он никогда не ограничивал меня.

Она любовно смотрела на мужа, расстроенного известием о болезни отца и выглядевшего сразу постаревшим.

– Это мое окончательное, хорошо и всесторонне продуманное решение. Вам остается только с благодарностью принять мои дары и пользоваться ими по своему собственному усмотрению, – прозвучал вердикт.

Манино сердце смутилось тоской по человеку, сидящему рядом, но полностью готовому к уходу навсегда. Она решила, что будет навещать свекра каждый день. Ей хотелось скрасить его дни и наговориться обо всем на свете, чтобы потом пересказать собственным внукам. Отец Свена и Маша были друг другу приятны прежде, но никогда не откровенничали, не говорили подолгу. Теперь все изменилось. Маня проходила в цветущий, благоухающий, полный жизни сад, где полулежал слабеющий день ото дня старик, усаживалась напротив. Начинался разговор по душам. Такой, какой мог идти только между очень близкими людьми.

Маня впервые во всех подробностях рассказала о своем замужестве. О разговоре на московской набережной, о предложении будущего мужа. И как она сразу бесповоротно решилась. Старик внимательно слушал, улыбался слегка, изможденное лицо его светлело.

– Мы с женой уверены: ты спасла нашего сына, – сказал он однажды, взяв ее руку в свою.

– От чего? У него все было замечательно. Не от чего спасать, – убежденно отказалась Маня от почетного звания спасительницы.

– И ты знаешь, и мы все знаем и знали. Этот его период жизни с мужчинами. Долгий период. И если бы не ты… СПИД маячил поблизости. Кто дал бы гарантию? Мы с матерью просим небо, чтобы младший Свен не знал подобного опыта.

Маня задумалась. Может ли мать уберечь сына от всевозможных опытов над собственной жизнью? Говорить, приводить поучительные примеры из чужого печального опыта, пугать неизлечимыми роковыми болезнями и чудовищными карами небесными…

Само собой, старший всегда стремится предостеречь младшего.

А дальше?

Дальше начинается область исключительно личных переживаний и поступков, в которую нет доступа ни любящим матерям, ни сопереживающим отцам. Собственный путь каждый выбирает сам. А мать попросту зависит от решения своего ребенка. В этом наша несвобода, этим мы связаны по рукам и ногам.

Вот тогда, давно, сделал же ее родной муж Свен осознанный выбор? Или это проигрывалась шахматная партия судьбы? Раз – и переставила пешечку… И правда – не подвернись она тогда Свену, что случилось бы?

Но все дело в том, что «бы» задним числом невозможно. Мы живем без «бы». И все случилось так, как, очевидно, должно было произойти, без вариантов.

– Ты не успокаивайся, девочка, – велел ей мудрый свекор. – Жизнь длинная, всякое бывает. Храни постоянно свою семью, свой мир от чужих. Люди – существа хищные. Не отдавай свое. Не расслабляйся.

Что он чувствовал? От чего предостерегал?

Это предстояло узнать совсем скоро. Буквально на следующий день после их разговора.

Предчувствие важных событий порой висит в воздухе – незримое, но весьма ощутимое. Так устроено высшими силами из милосердия. Чтобы смягчить удар, подготовить. Только мало кто серьезно относится к собственным ощущениям, большинство отмахивается от невидимой картинки предстоящего, как от назойливой мухи.

Стояли долгие ясные июньские дни.

Именно в дни света Маня с детства испытывала огромный прилив сил и радости жизни. Она, честно отработав трудный день и навестив свекра, возвращалась домой, спокойная и беззаботная. Сын практиковался в немецком языке в Берлине, попросился туда на пару недель и только-только улетел.

Давно они не оставались вдвоем с мужем. Вот сейчас она быстро накроет ужин на лужайке их сада, и смогут они наслаждаться долгими разговорами до поздней ночи, спокойно любуясь переменчивыми красками светлого ночного неба.

Она еще в прихожей позвала:

– Ау! Свен, дорогой! Я уже вернулась! Ты где, мой милый?

В доме царила мертвенная тишина. Никто не отозвался на ее приветствие.

Маня стремительно прошла сквозь дом к выходу в сад, решив, что муж расположился там и не слышит ее зова.