Читать книгу Девочка в поле - Галина Ергужина - Страница 2

Теперь по всем законам последовательности любого потрясения мне хотелось, чтобы всё это оказалось неправдой. Но уже спустя часа три появилось дикое желание всё же найти «своих». И оно было настолько же сильным как голод. Мысли спутывались, потом рассеивались, глаза бессмысленно искали что-то вокруг. Всё, что было вокруг реальным, мгновенно потеряло цену. Всё, но не все. Образ матери и отца то и дело всплывал в голове. Боже, да как же я этого не видела раньше?! Столько подсказок.

– Мам, почему нет моих фотографий, где я совсем маленькая?

– Аля, доченька! – мама была растерянной, – Ты так часто болела в детстве, что мы боялись фотографировать тебя, чтоб не сглазить.

Мамины глаза слегка скользили в сторону, как это бывало, когда она смущалась.

– Мама, а как я родилась, расскажи!

– Ночью, Аля.

Короткие и часто невнятные ответы, суетливость и какая-то сердитость меня отпугивали. Я не любила расстраивать её, и сторонилась всегда. Она часто казалась мне далёкой, недосягаемой. Хотя она была чересчур заботливой матерью, предупреждая все мои выходки, вероятность заболеть или попасть в какую – либо беду. Общались мы мало, зато с отцом достаточно много и часто. Но ему я никогда не задавала этих вопросов. Потому что он заполнял мою голову рассказами о животных, о своем детстве и о героях войны.

Ноги мои категорически не хотели идти домой. Я всё бродила по улицам, не чувствуя холода, а память ехидно и скупо продолжала выдавать мне эпизод за эпизодом.

И теперь я не знала, с чего мне начать. Найти «своих» представлялось мне совершенно невозможным. Растерянность в рясе чёрного отчаяния размахивала перед моим сознанием своими прозрачными крыльями, сметая любую мысль, возникавшую в нём. Некогда мой живой и острый ум теперь вдруг притупился и совершенно не мог сосредоточиться ни на одной цели. И только навязчивый плач ребёнка прорывался сквозь моё сознание, заставляя меня прислушиваться к нему, но я не могла этого сделать. Я была похожа на человека, впавшего в глубокий транс. Домой я вернулась, отрешенная и дико уставшая. Рассказывать мужу или детям обо всём случившемся мне решительно не хотелось. А если быть точной, то на тот момент мои желания настолько сфокусировались на единственном из них, что остальные просто не производились разумом.

Мне вспоминался случай за случаем из моего детства. Они летели ко мне из глубины памяти, как вырванные листы из старой книги, которая очень долго лежала в старом чулане. Очень давно там, где только начиналась моя память, я находилась в каком -то большом здании. Не то больница, не то огромный детский сад. Мама ходила ко мне почти каждый день и носила мне передачи: конфеты, яблоки. А однажды принесла яркие железные значки. Их делал мой папа, он тогда работал на фабрике «Сувенир». Значки были так необычны. Каждый из них был персонажем советского мультфильма. У меня собралось их много, и ни у кого больше не было таких. Маленькая девочка с густыми светлыми волосами всё время просила их у меня. И мама однажды принесла ей значок и пристегнула на кофточку. Я тогда испытала какой -то странный страх и сильно расплакалась. Но мама обняла меня и, смеясь, сказала, что у этой девочки никого нет. И маме жалко её. А любит она только меня. Во взрослой памяти этот случай отпечатался так, будто я лежала в больнице. А потом они пришли с папой за мной нарядные и счастливые, и забрали меня оттуда. Я помню, как схватила папу за палец, и он повёл меня на улицу. Это был очень счастливый день в моей жизни. И я его до сих пор помнила со всеми запахами, цветами и настроением. Когда я стала говорить об этом дне маме, она сердито мотала головой:

– Аля, доченька, ты не можешь этого помнить! Ты была совсем маленькая! Тебе было-то все пару годиков.

Пальцы мои теребили сигарету, чай остыл, на улице стемнело, но свет я не включала. А память снова выдавила из своих залежей случай.

Когда я была совсем крохой, я проснулась от тоненького голосочка, звучавшего прямо над моим лицом. Худенькая девочка стояла надо мной, и писклявым голоском, стараясь походить на взрослую, протянула:

– Ой какая она хорошенькая!

Я открыла глаза и увидела высокую белокурую девочку с мелкими, но довольно правильными чертами лица. Это была моя двоюродная сестра Леночка. Именно так её называли все родственники и никак иначе. В то утро все собрались в нашем доме. Был какой -то праздник, и я с любопытством разглядывала своих родственников. Во взрослой жизни этот эпизод сохранился в моей памяти как день знакомства с ними. До этого я их не видела и не знала. Когда, вспоминая об этом дне, я спрашивала маму, мол почему мы знакомились именно тогда, она отвечала, что они все далеко жили от нас и почти никогда не приезжали. Я абсолютно верила ей. И так и считала всю жизнь. Но теперь эти два эпизода всплыли так отчётливо и стали настолько понятными мне, что моё лицо тут же стало мокрым от слёз.

Громко засвистел чайник, и я почти машинально налила себе чай. Где-то всё время плакал ребёнок, и я открыла окно, чтобы хлебнуть свежего воздуха. Замечая лишь краем сознания и не реагируя на то тихий, то вдруг нарастающий плач, я сразу же озябла и шумно закрыла окно. Мой муж Тлек вошёл в кухню, что-то говорил мне, потом спрашивал, и я вдруг впервые ощутила, как он раздражает меня. Его голос, его назойливые вопросы, и само его присутствие доставляли, как мне казалось, боль и сильное раздражение. Усилием воли я сдержала себя и дождалась, когда он вновь вышел.

Ребёнком я была довольно странным. И рассказывали мне, и сама помню. Лет до пяти я не говорила. Только наблюдала за всеми, молча и почти не выдавая своих реакций. Мама таскала меня по врачам, да по бабкам. Однако все разводили руками. Не хочет она говорить. Я могла часами находиться в собственных фантазиях, сидя в маленькой кладовочке, где моя мама хранила соленья. Я не играла в куклы там, а просто сидела. У меня не было желания бегать с детьми на улице, и мама всё твердила:

– Аля, доченька, иди поиграй с детками!

Но я ничего не отвечала ей. И оставалась на месте. Однажды, чтобы выманить меня на улицу мама позвала меня с собой. Всегда молчаливая, но послушная я побежала за ней. И вдруг сказала ей, крепко взяв её за руку:

– Пойдём, найдём мою сестрёнку?

– Найдём? – мама растерялась, – А где она?

– Не знаю. Мы найдём её.

И мы тогда бродили каждый вечер по улицам, и я подбегала ко всем детям, играющим на улице. Топталась вокруг них, неловко всматриваясь в их лица. А искала я тогда очень усердно девочку с тёмными волосами и карими глазами. Только вот мне попадались какие угодно, а темноволосой нигде не было. А мама садилась поодаль от меня на лавочку и молча следила за мной. Бедная моя мамочка, что творилось в её сердце в те минуты. Ведь я не просила: «Роди мне сестрёнку!». Я просила: «Найди!». Мне тогда было пять- шесть лет.

Сейчас сколько угодно можно ковыряться в себе. Но уже невозможно найти ответы, что творилось в моём детском подсознании, которое никогда, слышите, никогда не знало радости. Малое количество необъяснимых воспоминаний, хотя и очень ярких, о моём детском горе не может восполнить полной картины всего переживаемого процесса в моей психике и появляющемся суровом характере. Я никогда не была гордой девочкой, и бежала за всяким, кто бросал меня. Бежала сломя голову: не бросайте меня!

Ну почему меня все бросают?

Однажды в сердцах я сказала папе:

– Со мной не хотят дружить! Все меня бросают. Я плохая.

Он рассмеялся в усы и ответил, улыбаясь глазами и не глядя на меня:

– Каждому кусту свой куст, Аля. Для птиц только птицы. И ты однажды найдёшь свою стаю, и будут у тебя друзья. Не расстраивайся, дочка.

Но я не находила своих птиц, а только толкалась в чужие стаи и вновь возвращалась к себе.

Год за годом во мне укреплялось это странное, необъяснимое чувство одиночества, предательства, которого я не могла осознать полноценно. Никто не предавал меня и не оставлял одну, так откуда оно было во мне? И это чувство несмотря на то, что непрестанно отменялось мною, порождало во мне определённые черты характера: недоверие к миру, прежде всего, непринятие себя, низкая самооценка, депрессивность, раздражительность к окружающему меня миру, отсутствие всяких желаний и целей.

Эта тайна, неосознаваемая мною, но записанная где – то глубоко в подсознании создала непонимание себя. Непонимание и непринятие. И мне всё казалось, что я не такая, как все. Я какая – то другая. Только почему мне так казалось, я не могла себе ответить. Я всегда видела, как мама шепчется с врачами, учителями, что от меня что – то скрыто. Да, я не осознавала причин, ну и что? Ну и что от того, что весь мир скрывал от меня эту тайну, молчал, оставаясь преданным другом моим дорогим родителям. А кто был другом мне?!

Каждый, кто берется хранить тайну рассчитывает, что его тайна уж точно не будет раскрыта, потому что мы доверяем себе. Себе. Именно из этого доверия к себе, мы точно также доверяем своим собственным представлениям о том, как будет и что будет.

Вам кажется, что вы защитили ребёнка от боли, которая ему выпала судьбой. Он не будет переживать, горя из-за того, что его бросили. Не будет бороться с грузом тяжелых фактов своей истории, ему не придётся делать неимоверный эмоциональный выбор между своими и кровными. Однако выбор в сторону тайны усыновления, как ни крути, делается как форма защиты не ребенка, а усыновителя. Именно ему не хочется видеть всего этого и зависеть от выбора ребенка. Поэтому и надо лишить ребенка этого чёртова выбора. Ведь человек делает выбор, который лучший для него самого. И потому, лишив ребенка права выбирать, вы находите естественное успокоение во лжи.

И какое бы огромное «Царство Небесное» вы не построили своему ребенку, оно с грохотом развалится однажды, когда ваш ребенок узнает, что это обман. Мир вашего чада раскалывается на «до» и «после». На «правду» и «ложь». Обесценивается и исчезает в неизвестное всё, каждое ваше слово. Не вы сами! А сказанное и сделанное вами. Не блага ваши, а ваша честность в этих благах. Потому что вы лишили своего ребёнка права выбора. Лишили права знать, что тогда, когда другие отказались от него, вы сделали для него всё. И он одинок в этом горе. Вы скрываете, потому что боитесь, что он будет недостаточно любить вас. Такие родители скрывают эту тайну от всех от собственного стыда, от которого хотят избавиться путём забвения. И ребёнок остаётся одинок в своем горе. Потому что он НЕ ЗАБЫЛ. Он не осознаёт, но он не забыл. Печать печали так и останется в его глазах. На всю жизнь. И замкнувшись в этой печали, он останется печальным навсегда.

Спустя сутки после всего этого события моя душа будто бы замерзла. Мне вдруг захотелось всё оставить, как есть. Стало дико горько от появившегося чувства какой -то неполноценности, хотя почему оно появилось, это чувство, я не понимала. Настроение, мысли, слова. Всё остановилось. Ничего больше не было. Переживания, воспоминания, размышление, сопротивление. Всё остановилось. Шок парализовал меня.

Я помню, что испытывала сильный страх продолжения этой истории и стыд сказать о ней кому-либо. Такого дикого одиночества, какое было в те четыре дня, я не забуду никогда. Мир вокруг меня рассыпался, и это не просто слова. Странно замедлилась реакция на всё происходящее. А ещё это происходящее стало вдруг не важным. Вообще не важным. Это правда. Состояние больше напоминало ступор. Я молчала целыми днями, говорить не хотелось. Я в буквальном смысле выдавливала из себя каждое слово. Всё время сами по себе текли слёзы. Я не могла ни говорить, ни думать в этот момент. Девочка в моём сознании, потерявшаяся в холодном опустошённом поле, сбитая с ног вдруг накинувшимся сильным ветром падала и вставала, беззвучно открывая рот. И в этой немой картине самым ужасным было то, что её никто не слышал.

Никто, кроме меня.

Привыкший к моей открытости, Тлек с некоторым недоумением наблюдал за мной. Я поняла его позицию сразу. Мой муж просто ждал, когда я сама скажу ему о том, что происходит. Но я ничего не хотела говорить.

Мы никогда не знаем, чем удивит нас наша судьба. Никогда не узнаешь, что случится завтра, и что с тобой она сделает в итоге. Одарит ли счастьем или обернётся ужасом. Будет ли она счастливой или почему-то наполнится сплошными неудачами. И нет смысла пытаться разгадать жизнь, понять, предугадать или спланировать свою судьбу. Всё, что нам остаётся, это набраться мудрости и принять с благодарностью всё, что она преподнесёт. Но я этого ещё не понимала. И во мне рос страшный гнев, дикая обида на весь мир. Почему я?! Что со мной не так? Почему это случилось со мной?!

На тот момент я видела только факт, что я оказалась в приёмной семье. Стало быть, мои родители не так хороши, как я привыкла думать. Они лжецы, и вся моя жизнь соткана из их лжи, а те, кто меня бросил?

Кто они?!

Почему они отказались от меня? Кто эти люди? Кто я сама? Каковы мои корни? Корни подлых предателей? Я дочь кукушки?

Это были главные вопросы, которые подобно бульдозеру безжалостно крушили все мои прежние представления о моей семье, о моём происхождении, и даже обо мне самой. Алкоголики? Наркоманы? Кто они? Где я родилась? Как меня зовут?

Из тысячи детей, которые были когда-либо усыновлены, многие однажды узнают об этом. И что, скажете вы, в чём проблема? Проблема есть. В принятии факта, что один из них – это вы. Не переживёшь, не поймёшь. Узнай я об этом в пять-семь лет, я бы ничего тогда не поняла. Но со временем привыкла бы к этой мысли. И если бы мне вздумалось искать своих кровных родственников, скорее всего я бы искала так же, как и тогда в детстве, крепко держась за руку лучшего друга. За руку своей мамы. Может быть, она боялась, что я бы побежала к ним? И всё же. Всё последующее строилось бы логично. Не было бы этой двойственности, реальность не раскололась бы пополам.

Но теперь, в сорок восемь! Когда сложилась вся твоя картина мира, когда прошёл возраст принятия себя, возраст, когда человек строит свою идентичность, и когда ты уже давно знаешь, что адекватные люди не бросают своих детей, узнать такую правду – жестокий удар.

И вновь воспоминание холодно проплыло в сознании. Знаете, как я боялась остаться в детском саду? Чтобы я не плакала, мама купила мне мягкую игрушку – рыжую обезьянку с длинными лапами и хвостом. Она была очень милой, и я чувствовала себя защищённой с ней. И это была моя любимая игрушка. Но в день, когда мама опоздала забрать меня из детского сада, я утопила её в туалете. А потом молча сидела в подсобке со старенькой нянечкой и ломала пальцами всё печенье, которое она выложила для меня. Я просто ломала его пальцами и не ела. А когда мама прибежала за мной, я не хотела выходить. С того дня в детский сад меня просто тащили за шиворот. И чтобы уйти от меня надо было что-то оставить мне. Обычно это были мамин шарф или её варежка. И там в садике, я не искала себе друзей. Лишь тянула время дня и ждала. Ждала, когда меня заберут домой. А когда за мной приходили я больше не испытывала радости.

Чувство тревоги и страха никогда не покидали меня. Я не знала истинных причин своих страхов и никогда не могла избавиться от них всю свою жизнь. Отсюда чувство неуверенности в себе, чувство неполноценности, резкость, скрытность и вдруг вместе с тем чувство излишней деликатности, даже угодливости, если хотите. Отсюда некоторая инфантильность, острая эмпатия и замкнутость одновременно. И теперь, когда я медленно перемалывала своим мозгом ответы, они были слишком скудны, чтобы восполнить всю разбившуюся картину моего прошлого.

Я сидела на кровати, свесив ноги вниз. Рядом со мной тихо посапывал мой старый и преданный пёс Фрим. Дворняжка, он щенком попал ко мне в руки, больной и слабый. Я выходила его и с тех пор мы не расставались. В комнате было темно и меня не было бы видно, если бы не свет, сеющийся от небольшого аквариума в углу комнаты. Тлек осторожно вошёл в комнату, секунду постоял в дверях, затем пододвинул маленький стульчик и с тяжёлым вздохом сел напротив меня, поглаживая одной рукой лежавшего рядом пса.

– Что происходит? – наконец спросил он.

«Быть может, именно этот вопрос сейчас спасёт меня,» – пронеслось в голове. Но в груди всё сдавило, и губы словно слиплись между собой. Он внимательно и мягко смотрел на меня и молчал. Я отрицательно покачала головой, понимая, что не смогу произнести ни слова. И вновь где-то в пустом холодном поле тихо заплакал ребёнок.

– Что происходит? – в голосе Тлека зазвенела тревога, – Аля, ты должна попытаться сказать мне. Ты… сбила человека?

«Меня! Меня сбили, Тлек!» – мысленно закричала я и вновь беспомощно замотала головой.

– Тогда что случилось? Диагноз?..

– Нет.

Мой ответ подтолкнул его. Раз я смогла сказать: «нет», значит, смогу сказать остальное. Фрим с лёгким стоном встал с места, вопросительно глянул на меня и пошёл в кухню доедать свою вечернюю порцию. Тлек мягко взял мои руки в свои.

– Скажи мне, почему ты плачешь несколько дней подряд? Что происходит? У детей всё хорошо, ты здорова, я здоров, никто не умер, так что же? Что тогда?

– Я приёмный ребёнок в семье, Тлек, – выдавила я и он встал. Раздражённый смешок и я сжалась в комок.

– Чушь какая, Аля, – раздражённо выдохнул он и горячо продолжил: – как такое пришло в голову? Ты копия твоя мать по характеру и лицом вылитая отец. Что за бред ты несёшь!

А у меня не было сил доказывать мужу свою правоту, и я лишь заплакала, чем прямо-таки рассердила его. Тлек стал раздраженно ходить по спальне. Брал в руки всякие предметы, снова укладывал их на место и вопросительно смотрел на меня. Почти не глядя на него, продолжая заливаться слезами, я поняла, что он испытал беспомощность. Он искал в своей голове что-то нужное для такого момента, но не находил. И я сказала:

– Я сама подумаю над этим, Тлек, – прохлюпала я, – а ты не переживай. Ничего страшного не происходит. Я переживу.

Я всегда так делала. Мне и в голову никогда не приходило требовать любви и внимания к себе, я освобождала весь мир от хлопот напрягаться во имя меня, чем и пыталась заслужить любовь от всех, кто меня окружал. Я сама способна всех защитить и спасти от любой неловкой ситуации. И здесь я спасла своего мужа, где он на самом деле не знал, что делать, что сказать, как себя вести в конце концов.

Не давая себе права быть слабой, нуждающейся в помощи, я всегда могла положиться только на себя, доказывая миру, что я хорошая, я удобная. Может, хоть так пригожусь кому -то?

И Тлек с растерянным облегчением потоптался на месте и ушёл от меня. Конечно, он не безразличный человек и очень переживал, спрятавшись в своём кабинете. Когда я принесла ему кофе, он сидел в углу дивана и задумчиво курил. На компьютере крупным планом была развёрнута фотография моей мамы. Я постаралась не придавать этому значения, будто и на самом деле это было не столь важно для меня. Он остановил меня, мягко взяв меня за руку. Уставшая от слёз, но чувствуя, что теперь я всё же не одна в этом нескончаемом ужасе, я села на диван. Мы молчали. Нет, всё же мне было намного легче от этого молчания, чем от слёз в одиночку. Хотя мы с моим мужем совершенно не знали, что делать дальше.

– Ну, – тихо вздохнул он, – забыть об этом ты, конечно, не сможешь. Найти кого-либо после стольких лет тоже. Остаётся – смириться.

– Может быть, в «Жди меня» написать? – тихо предложила я.

Он покачал головой:

– И годами сидеть в печали в ожидании, когда они отзовутся?

И снова молчание повисло между нами.

Где-то за окном в глухой темноте спустившейся ночи снова захныкал ребёнок.

По утрам сомнения вчерашнего дня рассеиваются, и появляется некая особая вера в то, что всё будет хорошо. Но между тем, появившаяся вера в то, что у меня получится «найти своих ещё проще, чем я себе это представляю» никак не уживалась со странным чувством, которое я не могла стряхнуть с себя с самого утра. Оно определялось одной единственной фразой в моем сознании: «Я боюсь не успеть! Я так боюсь не успеть!». Я несколько раз повторила это вслух, чем весьма озадачила мужа и вдруг уверенно заявила:

– Я еду в ЗАГС, в тот самый район города, где родители поженились и где росла я сама.

– Тебе не скажут там ни слова, Аля, – попытался Тлек.

– Не может быть, – глухо ответила я.

В минуты любых колебаний смело следуй внушениям внутреннего голоса, если сможешь услышать его. Так всегда учил меня мой отец. А внутренний голос мне сказал: «Иди, ищи».

Ребёнок в поле плакал ещё больше, чем во все эти дни, раздражая моё сознание и сводя меня с ума.