Читать книгу Мои предки крестьяне - Галина Галина Сафонова-Пирус - Страница 4

Маме было четырнадцать лет, когда свершился большевистский переворот35, так что все перипетии и страдания, которые обрушили коммунисты на Россию, прошли через её жизнь. И все же дожила она до поры, когда начал рассыпаться «лагерь социализма», – когда уже не выходила из дома, а нужно было идти голосовать, то всё волновалась: как бы ей проголосовать за Ельцина36? И пришлось брату вызывать к ней «ходоков» с бюллетенем. В те годы, я уже жила в областном центре (в 40. км от родного города), но когда приезжала в Карачев, то записывала в тетрадь, а иногда и на репортёрский магнитофон короткие рассказики мамы. И делала это для своих детей, но спустя несколько лет подумалось: а не «сшить» ли из них некое «лоскутное одеяло», которое послужит не только моим детям, но и тем, кто захочет узнать, как жилось простому человеку при социализме? И спустя несколько лет появится повесть «Ведьма из Карачева», в которой сохраню местный выговор и в которой – не только жизнь мамы, но и то, что происходило вокруг неё, а в этот текст возьму только те эпизоды, которые наиболее ярко освещают её жизнь.

«А родилася я в тысяча девятьсот третьем году и как говорила моя мать, голова у меня была ясная, так что помнить начала рано. Нябось, годика три мне только было, когда отец привел к нам в хату молодого учителя, и звали его Ваней. Привёл, значить, стал тот у нас жить, и я сразу к нему привязалася. Полюбил и он меня, бывало, залезем с ним на печку, вот и начнёть книжки читать. А во интересно! Слушаю-слушаю, да и засну. А еще помню, у него над кроватью иконочка висела, и горела перед ней негасимая лампадка. Горел лампадик этот, горел, а иногда, как и затухал всеодно. Тогда забиралася я на кровать, палочкой скапывала нагар с фитилька, лампадик опять загорался ярко-ярко, и свет в хате такой радостный становился, такой торжественный!.. Потом учитель этот начал часто уходить куда-то, я очень скучала по нём, а когда возвращался, мамка качала головой и всё-ё так-то говорила:

Моя мама, Сафонова Мария Тихоновна (1903—1994)

– Погибнешь ты, Ваня.

Мне за него становилося страшно, и я всё спрашивала:

– А чего ты погибнешь?

– Хожу я, Манечка, поздно по улице, – он-то, – а там темно, вот мамка твоя и боится за меня.

И вот раз пришел этот Ваня домой, да и потушил лампадик, а икону снял. Мамка заплакала:

– Что ж ты сделал! Значить, антихристу предался?

А я так напугалася! Ведь картинки-то для детей тогда какие страшные рисовали: ад кромешный и черти в нем кубуряются. Как посмотришь на картинку на эту, так сразу мурашки по коже и продяруть. Вот и показался мне теперича Ваня таким страшным, что больше к нему не подошла. Зовёть, бывало, а я всё-ё убегаю. Вечерами всё так же он уходил куда-то, а потом и уезжать стал… и на день, и на два, на неделю, а когда приезжал, усаживалися они с отцом за стол и подолгу разговаривали. Я, конечно, не понимала их разговору, а вот только помню, как Ваня так-то и скажить:

– Мне на вашей станции садиться нельзя, тут жандармерия37.

Тогда отец запрягал лошадь и вёз его до другой станции, километров за тридцать та от нас была. И вот раз уехал этот Ваня и больше не возвернулся. Но письмо потом прислал: пишить, мол, вам Ванька Крымкин… это они с папашкой так условилися, что если жандармы его схватють, то он так о себе дасть знать. И больше никогда мы его не видели и ничего о нем не слышали.

…По мамкиной линии все грамотные были, прадед мой даже писарем в волости служил, поэтому Писаревыми нас и звали, а так фамилия наша была Болдыревы. Уж как потом от службы ушли и осели на земле, не знаю, но грамоту не бросили. Бывало, в праздничный день сходють к обедне, а потом – читать, дедушка – Библию, бабы – Акафист. Они-то к обедне не ходили, надо ж было готовить еду и скоту, и всем, поэтому толкутся так-то на кухне, сестра моя двоюродная Дуняшка Акафист им читаить, а они и подпевають: «Аллилуйя, аллилуйя… Го-осподи помилуй…», вот так обедня на кухне и идёть. И у отца моего сколько ж разных книг было! Помню, лежали на грубке38 и все – в золотце… И не только грамотными Писаревы были, но старалися что-то новое схватить. Помню, дед первым на деревне лампу семилинейную39 купил, так кто не зайдёть к нам, так и ахнить: о-о, свет-то какой яркий! Ча-асто мужики дивиться на неё приходили, и наши уже под лампой под этой, а не под лучиной и пряли, и дела все делали. А потом дед и самовар привез. Бо-ольшой! Ведра на полтора, должно… Потом, когда без папки осталися, мы с Динкой даже похлебку40 в нем варили. Мамка-то бывало уйдёть на работу, а мы – картошки в него, воды и если чеснок есть, так это совсем хорошо, а когда подруга селедочную голову принесёть, то и вовси праздник. Сварим, а потом рушники привяжем к ручкам, всташшым на печку и сидим, черпаем и едим. И соседские дети, и мы…»

«… Много работы у мужиков всегда было. Помню, как покосы начнутся, жатва подойдёть!.. Ох, и трудная ж это работа была – хлеб убирать! Его ж только зорями косили, а если лунные ночи, то и ночами. Днем-то рожь жёсткая становилося, а зорями и ночью влага колосок схватываить и не даёть осыпаться, вот поэтому и жали, когда роса выпадить. Ну а бабы так уж и старалися к утру перевёсел41 накрутить из хорошей соломы и вот бывало заткнешь их за пояс, сожнёшь рожь, свернешь сноп граблями, свяжешь перевеслом и ставишь, свяжешь и ставишь… и так часов до трех, пока жара не вспечёть, а спадёть, и опять пошли. Но снопы вязать – это ишшо ничаво, можно было, а вот серпом жать… во когда лихо было! Жали-то серпами днем, в самую жару, когда роса сойдёть, ведь если утром начнёшь жать, так от росы сразу вся мокрая станешь. Потом, когда мы без отца осталися, мало ржи сеяли, так обобьем ее с мамкой пральником42, вот и весь урожай, а Писаревы мно-ого сеяли! Бывало, как пойдем им помогать и до того руки исколем, что аж напухнуть. И жили они крепко. Двор у них был просторный… конюшни, закутки, подвал, да не один, а недалеко от дома рига стояла, амбары и когда муку смелють, там и хранять. Да и крупу там же рушили, масло отжимали, так и стоял на кухне бочонок с конопляным маслом. А скотины сколько у них было! Три лошади, две коровы, овцы, свиньи, жеребенок, телята и ну-ка, попробуй накормить-напоить это стадо! Вот и сеяли гречиху. Да в два-три срока, какая лучше уродить, и солому гречишную на корм скоту запасали.

Фото из Интернета

…Жили мы хорошо, пока был жив отец. Две хаты у нас было, одна – где сами жили, готовили скоту корм, воду обогревали, а другая – где гостей встречали, праздники праздновали. Да и подворье было большое: штук десять овец, гуси, свиньи, три лошади, две коровы и нас, детей, не молоком, а только сливками поили, кашу, и то на них варили. Как вспомню сейчас ту манную кашу!.. Ох, и вкусна ж была! А было нас четверо деток у родителей, два мальчика и две девочки. Еще и дедушка с нами был, а вот бабушку не помню, маленькая была, когда та померла. Отец тоже часто ездил в извозы и когда возвращался, то всегда гостинцев нам привозил, а для мамки вынимал из кармана деньги, и как начнёть сыпать на стол золотые пятерки, а они блестять, как живые!..

…Раз вечером играем мы с братцем и Динкой на дороге, ждем отца с извозу… А у него лошадь была с белой залысиной, далеко-о видать было, вот и на этот раз ираем и вдруг показалась она в конце улицы. Встретили мы отца, а он подъехал к хате и сразу в дом пошел. Бывало-то, потормошить нас, посмеется, а тут даже коней отпрягать не стал и только сказал нам:

– Возьмите, дети, гостинца… там, на повозке…

Достали мы гостинцы, заходим в хату, а отец уже на кровати ляжить. Мы – к нему, а он и говорить мамке:

– Дуняша, уведи детей.

Ну, а потом жар с ним приключился, да такой, что весь красный сделался. А у нас в сенцах всегда сквозняк дул… одна-то дверь во двор вела, а другая – на улицу, и вот отец ка-ак всхватится да на этот сквозняк! Там же ветерок, ему видать на нём и лучше, а мать – за ним:

– Тиша, что ж ты делаешь!

Ну а он уже и не помнить… Через день вовсе ему худо стало, метался, бредил. Привезли батюшку, причастили, пособоровали… стала у него и память отходить. Мать позвала нас, пла чить:

– Дети, молитеся…

Стали мы молиться, пала я на коленки и вот как сейчас помню! Гляжу на Божью Матерь и кажется, что выходить она из кивота и смотрить на меня жа-алосливо так… но ничего не говорить. Как стало мне страшно! И тут мать позвала опять:

– Дети, идите. Отец благословить вас хочить.

Стояла она у изголовья, держала икону в руках… подошли и мы, а папашка посмотрел-посмотрел на нас какими-то глазами мутными, а потом поднял руку да как толкнёть меня! Упала я, испугалася, заплакала… но тут все забегали, засуетилися, мамка обмерла, а я всё-ё никак не могла успокоиться и заливалася слезами… папашка-то так меня любил, а вот теперича и оттолкнул.

Ну, пошили нам серенькие платьица с черными обирочками, купили черные платочки, купили и по новым ботинкам, а в Чистый Четверг, под Пасху, отца хоронили. Было жарко. Гроб забили, и мы всё плакали:

– Зачем закрыли нашего папашку, зачем?

Но приехал батюшка, дьячок певчий, батюшка дал нам по красному яичку, мы и успокоилися. Дети… много ли им надо?

…Прошло с полгода, как осталися мы без папашки. Наше хозяйство разваливалося. Одну лошадь мать продала еще на похороны и другую тут же, вскорости. А лошадь эта горячая была, норовистая, бывало, поведёть её отец к колодцу поить, так кре-епко за узду держить, а то если вырвется, лови тогда! Вот дедушка и не мог с ней ладить, а мать и подавно. Осталася последняя… Как-то поехал дед пасти ее позади нашего огорода, пас, пас, да и заснул. Старенький же был… Ну, лошадь эта возьми да забреди на барский луг, а там караульшык как раз был, и такой свирепый, паразит! Наскочил на дедушку и избил его. Приехал тот домой, да и захаркал кровью. А тут же и по сыну всё скорбел! Вот и зачах, и помер вскорости. А через несколько месяцев помер наш маленький братик, вот и осталася вдова с тремя детьми… и пришлося продать последнюю лошадь. Ну, пока запасцы были, жили мы неплохо, а вот когда закончилися, то пошла мамка работать на пенькотрепальную фабрику. Бывало, уйдёть утром, а мы одни на цельный день и останемся, выскочим с Динкой на улицу и кажется: сейчас вернёмся, только к подруге сбегаем, а та и позовёть куда-нибудь, и подались по заречью, в рошшу. Как завихримся!.. Где-нибудь вспомним: а Коля-то, братец наш… как один дома? Он же совсем ишшо маленький был. Да как пустимся домой! Прибягим, а он или заснул, или сидить на дороге в песке играить, или вовси куда уплёлся, хата-то наша раскрытая и стоить… а сколько нишшых пройдёть за день? Зайдуть, нябось, увидють, что никого нетути, да и сташшуть что-нибудь. Мамка другой раз как схватится: и того нетути, и того. Ругать начнёть:

– Дети, надо ж закрывать хату! Не оставляйте дверь настеж!

Плачем, обешшаем, а уйдёть на фабрику, мы – опять… Вот и стало так, что ни надеть нечего, ни обуть и зимой всё на печке сидели, а как только снежок сойдёть и по-ошли босиком! Бегаем все лето, так потом ноги аж черными стануть и всёодно, как лакированные, цыпки заведутся. Другой раз нагреить мамка воды, начнёть их нам мыть, а мы плачем, кричим! Больно ж… Но потом смажить маслицем конопляным и а во приятно станить! Так до пятнадцати лет и ходила, если мамка сгондобить43 что из своего старого платья, то и ладно. И только когда подрастать стала, подарил мне солдат, что стоял у нас на квартире, ботинки свои старые и вот радость-то была! Ботинки-то большие, крепкие, так я что? Стельки туда, портянки одни, другие и как придешь в них на работу, так ноги прямо горять! И вот в таких-то ботинках я и ходила года четыре, пока свататься стали.

…Мне тогда шёл девятый год… ну да, в одиннадцатом году это было, и в ту пору мамка на пенькотрепальную фабрику ходила, и вот раз приходить с работы и говорить:

– Пора и тебе, Маня, на работу.

И повела меня на бахшу. Подошли к бахшевнику, а он как начал матом садить:

– Тудыт-твою-растудыт-твою! Не успеют выскочить, а им уже работу подавай! Что я, манную кашу ей варить буду, чтолича?

А я стою и думаю: видно и вправду я такая уж никудышная. Но взял. И как же тяжело было на этой бахше работать! Бывало, начнется сбор огурцов, так цельными днями спину не разгибаешь. А надсмотрщик следом ходить и если заметить, что огурец пропустила, сорвёть его да как дасть им в спину! Аж подскочишь. А когда полотье начиналось, садка капусты… Ведь воду для поливки надо было таскать из речки, да по два ведра сразу, и бывало, девчата, что постарше, обгонють нас, маленьких, когда побежим в сарай за ведрами, похватають себе те, что поменьше, а нам и останутся большие, вот и таскаем их потом. Да все ж босиком, босиком. Бяжишь рано утром на эту бахшу, а трава росная по ногам так и хлышшыть, так и хлышшыть! И это еще ладно… летом-то, а в августе, во когда лихо от этой росы было! Она ж хо-олодная, долгая! Только, бывало, и поглядываешь на небо, когда ж это солнышко-то пригреить, чтоб её высушило!.. Но одна радость мне всё ж запомнилася, как первую получку дали. И всю – гривенничками новыми. Завязала я их крепко в косячок, пошла домой и от радости-то не шла, а бежала, да не улицей, а по заречью, там же крепко хорошо было летом ходить! И вот, помню, пройду немного, сяду, развяжу платок и начну считать: нет, не хватает одного гривенника! Стану искать… а трава ж кругом! Ползаю, ползаю по ней: ну где ж я его обронила? Ничего не найду, заплачу, пойду назад, пройду сколько-то, остановлюсь: дай-ка пересчитаю! Сяду, развяжу косячок… Теперь лишний. Обрадуюсь!.. А потом и подумаю: откуда ж лишний-то? Он же не мог обсчитаться, хозяин-то? Снова начну считать: или все, или не хватаить… Так до самого до дома и мучилася. Ну, наконец, пришла, стала мамке рассказывать, а она:

– Господи, какой же разум-то у тебя еще… Да завязала б покрепче в узелок и шла спокойно.

Ну, как же спокойно-то? Эти ж гривеннички новенькие блестящие – труд мой! Как же на них смотрела, как любовалася ими!

…Ходила я и грамоте учиться. Как сейчас помню: стоить учительница, а дети подходють к ней по одному и кланяются. Подошла и я, но не поклонилася, а руку ей протянула. Протянула руку, а она так-то посмотрела на меня да говорить:

– Руку учительнице подавать нельзя.

И не подала. Ка-ак все засмеялися! А мне и стыдно стало. И невзлюбила её сразу. И до самого конца ученья своего так ни разу к ней и не подошла с вопросом каким. А писали мы в школе грифелем на дошшечках, чуть побольше тетради те были и в рамочке деревянной. Зададуть тебе на дом столбик или два, вот и считаешь, а потом сотрешь тряпочкой и опять… Напишешь, закроешь ее и несешь в школу. И выучилася я писать буковки, а к холодам… До холодов-то ходила в школу в ботиночках таких, как шелковые всеодно были, вот и износилися быстро, надо обувку новую покупать, одёжу, а за что? Мамка и говорить:

– Хватить, выучилася. Похлебку сваришь и неучёная, а в церкови поминанье как-нибудь найдешь. Куплю я тебе книжку, вот и учись по ней.

Ну, просидела я зиму дома, а к весне ноги у меня и отнялися, стал всёодно как отсиделые. Всё лето и пролежала. Мать-то на работу ходить, а Динка с братцем укрутятся на улицу, вот я цельный день и одна. Придуть так-то вечером соседи:

– Ну, Дунь… как она?

– Да ляжить, не поднимается.

И еще монах к нам ходил, здо-оровенный такой был, плечистый. Нестором звали. Придёть, станить возле печки и глядить на меня. Гляну и я на него тахто, а у него глаза голубые-голубые! Другой раз и с час простоить возле меня, а мамка и спросить: