Читать книгу Рудничный бог - Галина Львовна Романова - Страница 6

Начальник Рудного приказа чуть не поседел раньше срока, когда к нему прибыл ведьмак.

Он свалился, как снег на голову:

– Слово и дело!

Давно, ой, как давно не звучали эти слова! Старики еще помнили те времена, когда, стоило их услышать, разбегались все, от мала до велика. «Слово и дело!» – и хватали первого попавшегося. И вырваться из рук инквизиторов было невозможно. Надо, чтобы сам царь или митрополит вступился за невинного. Иначе – плаха или острог на веки вечные. Среди насельников Иштыма половина – потомки тех, кого сослали, заменив петлю и четвертование батогами и ссылкой. До сих пор на улицах можно встретить старух с вырезанными языками и безносых стариков. И вот – опять…

– А… как? К-кто? Отк-куда? – закудахтал начальник приказа.

– Третье Отделение. Особый отдел, – казенная бумага с печатью легла на стол. Сверху вниз на чиновника смотрели холодные злые глаза человека, который так устал, что готов начать убивать. – Проверка.

Начальник Рудного приказа дрожащими руками потянул на себя документ, украшенный казенной печатью. С Третьим Отделением шутки плохи. А еще и Особый отдел… А он-то считал, что Господь его миловал! Ан нет. «Неужели, дознались?»

Впрочем, на первый взгляд, в бумаге не нашлось ничего страшного. Действительно, податель сего, старший ведьмак Перехват Чермный (вот уж имена-то у них, прости, Господи, нарочно, что ли такие подбирают?) явился для проверки и написания отчета вышестоящему начальству, дабы вызнать, насколько хорошо осуществлен надзор за подотчетными лицами…

– Мы – верные слуги царю-батюшке, – дочитав, промолвил чиновник, – только у нас надзирать не за кем! Нету у нас ни колдунов, ни ведьм, ни, тем паче, всяких нелюдей.

– Нет? – ведьмак оперся ладонями об стол. – А ежели найду?

– Ну, так ищите! – развел руками чиновник. – Нешто я супротив власти пойду? У биармов разве что, ну так они сюда давно не заглядывали. И своих шаманов они к нам, иноверцам, значит, не пускают.

– Посмотрим, – лаконично высказался ведьмак. – Так колдунов у вас нет?

– Ни единого! Хоть весь Иштым обшарьте!

– И обшарю, будьте уверены, – кивнул ведьмак. – Тем более, что нас тут донос поступил…

Начальника Рудного приказа прошиб холодный пот. Донос – это уже попахивало ссылкой. Хотя, куда дальше-то ссылать? Разве что дальше на восток, на Камчатку?

– Это кто ж осмелился? – пролепетал он, уже мысленно перебирая всех своих сотрудников.

Ведьмак лишь выразительно шевельнул бровями. Ну, конечно! Станут они своих выдавать! Рука руку моет, так испокон веков ведется.

И еще четыре дня столичный гость мозолил глаза всем в приказе, копаясь в документах, отказываясь от обедов и упорно не замечая «памятных подарков», которые ему подсовывали тут и там. А время шло. В Иштымском остроге содержалась партия ссыльных каторжан, которых давно пора было гнать на заводы, но из-за присутствия ведьмака отправка задерживалась.

Решив больше не тянуть, начальник Рудного приказа рискнул ускорить отправку.

Несколько дней, проведенных в остроге, сказались на ссыльных. Это был долгожданный отдых после изнуряющего многодневного перехода сначала по холодной мерзлой земле, а потом – по снегу, которого с каждым днем было все больше и больше. Дошло до того, что перед партией специально шли груженые сани, приминая сугробы, а уж потом шагали люди. Растоптанные сапоги разваливались на ходу. Бывало, что подметки оставались в сугробах на марше. Хорошо было тем, кому градоначальник Царицына из своих запасов выделил новую обувь и шинели. Остальные довольствовались тем, в чем еще летом вышли из тюремных ворот.

В остроге можно было немного отлежаться, перевести дух. Правда, на отдых это было не похоже. Казематы обогревались самым простым способом – теплом набившихся в них человеческих тел. На полу кучами была свалена мерзлая солома, в углах у входа стояли две бадьи – из одной пили, в другую, без дна, закрывавшую собой яму для нечистот, справляли нужду. Окошек было два – одно под потолком, совсем маленькое, да еще и забранное решеткой, а другое в двери. Через этот глазок время от времени заглядывала охрана. Стражу сменили – казаки, шедшие со ссыльными из Владимира, на другой же день были отправлены назад, а местные первым делом устроили обыск, изъяв у арестантов все, что хотя бы на первый взгляд было ценным. Не снимали только нательные кресты, хотя кое у кого отобрали шинели, подаренные в Царицыне. Не стеснялись залезать в рот – проверять, не утаил ли кто за щекой деньги. У Владимира Шаховского пытались отобрать образок, подарок матери. Юноша не стерпел, оттолкнул руку охранника.

– Ты, падаль! – на юношу обрушился удар. Тот упал, и стражник принялся избивать его прикладом ружья.

То есть, попытался – Алексей навалился со спины, ловя за локти, а Антон Багрицкий без затей двинул напавшего локтем. Тот бросился на арестанта, но Антон поймал летящий на него ружейный приклад на цепочку ручных кандалов, отводя в сторону, слегка довернул, выбивая оружие из руки…

Цепи помешали довершить прием, сковывая движение. Солдат не выпустил ружья, хотя и потерял равновесие, падая вместе с ним.

– Караул! – заорал он. – Убивают!

На помощь подоспели остальные. Прежде, чем все ссыльные кинулись в драку, солдаты ударами прикладов восстановили порядок. Троих зачинщиков, нещадно избитых, сволокли в карцер, бросили на голый каменный пол.

Едва лязгнул засов, Алексей приподнялся на локтях. Ему, как ни странно, досталось меньше прочих – Антона, который чуть было не обезоружил стражника, избивали ногами и прибили бы совсем, если бы не комендант. Владимир был просто слишком хрупким и слабым. Он дышал, но при каждом вздохе в груди его что-то хрипело, клокотало и булькало. Даже ничего не сведущий в медицине, Алексей понял, что у его друга сломано несколько ребер и просто чудо, что ни одно из них не проткнуло легкое. У него самого от удара по голове двоилось в глазах, во рту был противный медный привкус, а из разбитой губы сочилась кровь, да и левый глаз уже заплыл, но Алексей принялся приводить в чувство обоих друзей.

Антон очнулся первым, застонал, попытавшись перевернуться набок, яростно закашлялся, плюясь кровью. Выплюнул выбитый зуб.

– Знатны они кулаками махать, – прохрипел еле слышно. – Черт… Ты-то сам как?

– Жив пока, – Алексей поморщился.

– Что Владимир?

– Еще дышит…

– Черт! Убили парня… Звери!

Все же юноша очнулся и тут же застонал от боли. Но окровавленные губы его сложились в улыбку:

– Сберег…

– Что?

– Вот, – он с трудом разжал судорожно сведенные пальцы. Слегка помятый, образок все еще был в его кулаке. – Матушка бы огорчилась…

– Она бы огорчилась больше, если бы ты умер, – Алексей попытался нахмуриться, но даже это движение сейчас отзывалось болью. – И охота тебе…

– Всё, – прошептал Владимир, глядя в темный низкий потолок. – Они отняли у нас все. Имя. Состояние. Звание. Свободу. Честь… Могут отнять жизнь… Но веру… Это я заберу с собой! – и тихо, одними губами, начал читать «Отче наш».

В этом карцере они провели больше суток, пока их не выволокли спозаранку на острожный двор. Было еще темно. Город дремал, лишь издалека в морозном воздухе плыл колокольный звон – заканчивалась заутреня. Остальные кандальники молча расступились, пропуская троих друзей в середину. Алексей не понял, кто подпер его сзади плечом, помогая стоять на ногах. Он глотнул морозного, неимоверно чистого и вкусного по сравнению с духотой и вонью карцера, воздуха и чуть не задохнулся. Рядом точно также с двух сторон удерживали Владимира.

– Чего, морды каторжные? – обратился к ним закутанный в овчинный тулуп унтер-офицер. – Отдохнули? Пора и поработать. Задарма вас кормить никто не станет. Так что топай!

Ворота распахнулись в предутреннюю тьму. Вперед затопали стража с факелами, освещая дорогу. За ночь опять выпал снег, так что кандальники были первыми, кто проторил по нему дорожку.

Двигались на окраину города, чтобы не мешать горожанам и не смущать их покоя. Но на пути неожиданно оказался одинокий всадник.

– Слово и дело! – прозвучало поверх голов. – Куда направляется эта партия?

– В Невейск.

– Отлично! – ведьмак улыбнулся. – Мне как раз туда и надо!

Он посторонился, пропуская колонну. Проходя мимо, Алексей невольно зацепился за него взглядом. Старый знакомый! Тот самый, что был с ними при переправе через Волгу, да потом отстал. Ведьмак внезапно почувствовал его взгляд, склонил голову набок птичьим легким жестом:

– Что?

– Мы с вами уже, кажется, встречались…

– Не имел, знаете, чести. Хотя… Может быть. Дорога долгая, в пути всякое могло быть.

Больше перекинуться словом не удалось. Колонна шагала мимо, а ведьмак ждал, опираясь на луку седла, пока она пройдет. Только после этого пристроился в хвосте, наравне с остальными конвойными.

Сысой Псоич заранее получил весточку из Рудного приказа о новой партии и ждал работную силу со дня на день. Торопясь, он сам выехал их встречать, и был неприятно поражен, когда навстречу ему устремился одинокий всадник. Ведьмака колдун почуял в нем сразу и скрипнул зубами: «Вот принесла нелегкая! Охрану усилили, сослали за какие грехи или по мою душу?» Все было плохо. Но он заставил себя оставаться спокойным.

– Слово и дело! – прозвучали слова, которых Сысой Псоич уже перестал бояться. Слишком далеки от него были те, кто мог угрожать колдуну расправой. Слишком велик был его покровитель, чтобы не спасти в случае чего подчиненного. Разве только… говорят же, кто высоко взлетит, тому больнее падать. Неужели и до него добралось всесильное Третье Отделение? Коли так, надо спасать свою шкуру.

– Третье Отделение, Особый отдел.

– Добро пожаловать! С чем, если так можно сказать, пожаловали?

– Проверка. Донос на вас поступил!

– Ах, ты! – притворно испугался Сысой Псоич. – И кто ж крамолу сковал?

– Известно, кто, – коротко ответил ведьмак. – Мне поручено произвести досмотр, не совершается ли тут незаконного колдовства.

– А чего незаконного? Мы на государственной службе находимся, бумаги у нас честь по чести выправлены…

– Взглянем, – кивнул ведьмак. – На все взглянем! И на бумаги, и, – он поднял голову, озирая горы, – и на рудники ваши.

– Права не имеете! – прищурился Сысой Псоич. – Я перед законом чист! И перед людским, и перед… вашим.

– А вот это мне и предстоит выяснить, – улыбнулся ведьмак одними губами. – А то дошли, знаете ли, слухи о том, что у вас тут на руднике чудные дела творятся…

Колдун одновременно оторопел и рассердился. Слишком долго он в этих местах был и богом, и царем, чтобы его можно было запугать какими-то намеками.

– Да что вы себе позволяете? Вы не знаете, на кого мы работаем!

– Знаем, – ведьмак сидел на коне, развалившись, чуть ли не вынув ноги из стремян, но было заметно, что выбить его из седла не так-то просто. – На его высочество великого князя Петра Ольденбургского. С его-то слов меня сюда и отправили.

Правда это или нет – с ведьмаков станется и соврать! – Сысой Псоич решил на всякий случай поверить.

– Все равно ничего не докажете, – процедил он.

– Ну, на нет и суда нет, – пожал плечами ведьмак и тронул коня, съезжая с дороги в наметенный на обочину сугроб. – Приступайте к делам. Все устали.

Для кандальников эта неожиданная задержка – конвой приказал остановиться, пока ведьмак будет беседовать с местным – была отнюдь не желанной передышкой, хотя шагать по глубокому снегу устали все. Больной Владимир Шаховской еле стоял на ногах и, привалившись к плечу Антона Багрицкого, дышал торопливо, но мелко. Сломанные ребра до сих пор болели, и друзья посматривали на юношу с тревогой. Если их отправят на рудники, как о том велись разговоры среди каторжан, он долго не протянет.

Было холодно. Ветер налетал, вздымая снежную поземку. Люди сбились вместе, оберегая тепло. Те, кто стоял с наветренной стороны, поворачивались к ветру спиной, сутулясь и пряча руки. Железо кандалов холодило кожу. Мерзли ноги.

– Чего? Пришли, что ли? – слышались голоса. – Или еще нас куда?

– Братцы, надоело-то все как! Идешь-идешь…

– А тебе так уж охота под землю? Света белого не взвидишь…

Антон, самый высокий из троих, поверх голов остальных кандальников озирался по сторонам.

– Дошли, – вздохнул он. – Видать, здесь нам и придется жить. Ну, хорошо, не самый край света…

Алексей ничего не ответил, только в свой черед окинул взглядом окружающий мир.

Городок Невейск строился на берегу реки, сейчас скованной льдом. Отсюда до рудника было не так уж далеко – меньше полуверсты – и заводик тоже был виден. Горные склоны закрывали половину горизонта, над ними тяжело нависало серо-сизое небо. Сквозь облака внезапно проглянул луч бледного солнца, скользнул по лицам кандальников. И, словно отзываясь ему, от города поплыл тонкий звон колокола – заканчивалась обедня. Конвойные и некоторые из каторжан стали креститься.

– Никак, к празднику звонят? – промолвил кто-то. – А чего сегодня за день?

– Да разве ж узнаешь?

Трое друзей – вернее, только двое, Владимир все опускал взгляд к земле – внимательно смотрели по сторонам, словно впитывая на память холмы, горы, заснеженную реку, избушки, пока еще не утонувшие в сугробах до самых крыш, серое небо, словно чувствовали, что снова увидеть все это им доведется очень и очень нескоро.

Низкорослые лохматые лошадки, выгибая толстые гривастые шеи, несли кибитку по первопутку бойкой широкой рысью. Стелилась под копыта дорога – под тонким слоем недавно выпавшего снега еще виднелась смерзшаяся грудами земля. Кибитку то и дело потряхивало так, что сидевшая спиной к передку Малаша вскрикивала и хваталась обеими руками то за край кибитки, то за сундучок, который держала на коленях.

Настя, укрытая медвежьей полстью, откинулась на спинку, пригрелась, сунув руки в муфту и, склонив голову набок, под монотонную песню ямщика следила за дорогой остановившимся взором. Летела навстречу чужая, незнакомая земля. Серое небо, запорошенные снегом холмы, серо-бурый лес с сизо-зелеными пятнышками елей, встающие впереди, словно граница между миром живых и миром мертвых, горы. Чужая земля. Чужой мир. Враждебный край. Где-то там, за этими горами, до которых было уже рукой подать, скрылся ее Алексей.

Настя ехала за мужем. Бросив родителей, друзей, могилку новорожденного сына, оставив всю прежнюю жизнь, она летела в неизвестность…

Родителей возмутило и напугало решение дочери. Свекровь только скорбно поджала губы, но против подписанной самим императором бумаги спорить не стала. Елисей, младший брат Алексея, презрительно пожал плечами. Свекор тоже долго молчал, а потом бросил: «Надеюсь, ты не пожалеешь о своем решении!»

А мать закатила настоящую истерику, да такую, что хотели звать доктора, чтобы он пустил кровь и прописал успокоительные капли. Отрыдав и отплакав, мать процедила: «Ты сошла с ума! Не думала я, что моя дочь способна на такую глупость! Не позорься!» – чем только укрепила Настю в решении как можно скорее отправиться в дорогу. Молодая женщина продала большую часть своих драгоценностей, выправила подорожную грамоту, навела необходимые справки в императорской канцелярии. Везде ей все удавалось быстро и легко – чувствовалась незримая, но властная поддержка великого князя Петра. Тот, кстати, слово свое держал, писем не писал и на глаза не показывался. Лишь раз, когда ей случилось приехать в канцелярию, Настя видела, как от ворот отъехала карета с его гербом, но его самого она не увидела даже мельком. «Обязательно расскажу Алеше о том, какой он замечательный человек!» – думала Настя.

Ее собственный отец первое время не обращал внимания на чудачества дочери, и лишь когда увидел уложенные для дальней дороги вещи, понял, что все всерьез. Рассвирипев, князь ворвался в комнату Насти, когда та с Малашей упаковывала последние узлы.

«Это как прикажете понимать?» – с порога крикнул он тогда.

«Так и понимайте! Я еду к Алексею, – Настя указала на каминную полку, где лежали бумаги, – документы готовы, назавтра будет готова почтовая карета.»

«Я… Я запрещаю тебе ехать! – закричал отец. – Слышишь? Запрещаю!»

«Мне разрешил сам император!» – парировала отцу дочь.

«Это неправда! Он не мог…»

Князь схватил бумаги, быстро перебрал, отыскав письмо из канцелярии. Первым движением захотел порвать, но тут уж не стерпела сама Настя. Она кинулась к отцу, отнимая бумагу:

«Вы с ума сошли?»

«Нет, это ты сошла с ума! Твой муж… надо признать, бывший муж… он государственный преступник! Если ты поедешь к нему, ты тоже станешь преступницей! А моя дочь не может стать ею!»

«Я поступаю так, как велит мне долг!»

Отец внезапно успокоился, даже отступил на шаг.

«Хорошо, – помолчав, сказал он, – я даю тебе мое отцовское разрешение съездить к нему… Но с условием, что ты вернешься через год! Иначе… иначе я вычеркну тебя из завещания!»

У Насти были две сестры, старшая и младшая – одна замужем за бывшим приятелем Алексея Варского. Но даже эта мысль не могла сбить Настю с цели.

«Да, папенька!» – сказала она тогда.

«Ты вернешься?» – уточнил отец.

«Да, папенька!» – промолвила послушная дочь, уже зная, что не сдержит своего слова. Даже если бы ей велели поклясться на Библии, она бы и тогда не отступила от задуманного. Последние дни в отчем доме, куда она перебралась вскоре после похорон сына, были для нее таким тягостным кошмаром, что молодая женщина была рада-радешенька пуститься в путь. Здесь, в столице, у нее не осталось ничего, за что стоило бы держаться. И даже воспоминание о великом князе Петре Ольденбургском меркло по сравнению с горячим желанием увидеть мужа. Почти десять месяцев они были в разлуке.

В дороге пришлось дать только один небольшой крюк – напоследок заехать в Раменск, где у Настиных родителей было имение. Не пройтись последний раз по дорожкам любимого парка, не посидеть в беседке, где когда-то она целовалась с Алексеем, не постоять на берегу Оки было выше ее сил.

Прощание с родными местами вышло скомканным. Весь август знаменитые Раменские боры горели, так что по обеим сторонам дороги Настю встречали свежие следы пожарищ. Наткнулась она и на несколько деревенек – вернее, на то, что от них оставил огонь. Из десятка крестьянских избенок уцелела хорошо, если одна. Не выдержав, Настя в одной из них отдала погорельцам почти половину имевшихся у нее денег. Бабы с малыми детишками, оставшимися без крова, слезно благодарили, а Настя просила молиться за ее мужа.

Тут, наконец, ее настигли осенние дожди. Небо заволокло тучами от края до края. Ока вздулась от ливней, посерела. Ветер срывал с деревьев рано пожелтевшую листву и бросал ее в воду. Настя стояла у окна их высокого дома, глядя на разыгравшуюся непогоду, и думала о том, каково сейчас мужу. Где он? Бредет ли под ливнем по бездорожью? Или тоже пережидает непогоду под крышей? А может, у них там уже началась зима? За Каменным Поясом она, говорили, рано приходит – на Покров уже сугробы везде лежат. А сейчас только Воздвиженье…

Не утерпев, пустилась в путь. И вот теперь, через две недели после Покрова, уже проезжала предгорьями. За спиной были две трети пути. Осталась последняя треть, самая страшная и тяжелая.

Путь Насти лежал в город Иштым. В Царицыне, где она сделала остановку, ей сообщили, что всех государственных преступников, к которым принадлежал и ее муж, отправляли туда.

Здесь, у градоначальника, Настя получила первые точные сведения о муже – оказывается, Алексей Варской и его товарищи тут даже обедали два раза, пока их партия дожидалась отправки в Иштымскую волость. И князя градоначальник хорошо запомнил. Только в его умных стариковских глазах стояла печаль, когда он беседовал с молодой женщиной.

«Вы такая молодая, красивая, – промолвил он и вздохнул. – Небось, как сыр в масле, дома-то катались… И чего вас понесло в эти края? Уж не обессудьте, но эта земля суровая, не для таких, как вы, барышень!»

Настя тогда вспыхнула, и лишь осознание того, что этот человек был добр к ее мужу, удержало ее от гневных речей. Но ее взгляды были достаточно откровенны, и градоначальник сам себя оборвал: «А, впрочем, может, так оно и к лучшему! Молодая, красивая… может, это как раз и есть то, чего им не хватало… Люди же молодые и видно, что хорошие. А счастья всякий достоин – даже самый негодящий человек, даже тварь последняя – всем счастья надо, хоть раз в жизни… Так что вы уж не серчайте, сударыня! И в добрый путь!»

В добрый путь… Царицынские заводы, что окружали город плотным кольцом, они оставили позавчера. Еще несколько дней или недель – и…

Возок тряхнуло. Настя встрепенулась, резко выпрямляясь, освобождаясь от дум. До нее дошло, что кони с рыси перешли на тяжелый скок, а ямщик что-то кричит, обернувшись назад.

– Что?

– Буран идет, барыня! – крикнул мужик. – Вона туча какая! Снегу теперь навалит – только держись!

– Где туча? – Настя подалась вперед.

– А вон! – ямщик указал кнутовищем.

На сером небе впереди действительно темнело какое-то пятнышко. Оно казалось безобидным.

– Что делать? Останавливаться?

– Почто? Скакать вперед. Авось, успеем проскочить…

Ямщик свистнул, гикнул, взмахнув кнутом. Резкий щелчок заставил Настю невольно втянуть голову в плечи, а кони рванули с места во весь опор, словно не впереди их ждал буран, а позади гнались голодные волки.

Кибитку трясло и шатало – мужик гнал, не щадя ни себя, ни коней, ни седоков. Малаша вскрикивала и голосила при каждом толчке – то есть, не замолкала ни на минуту. Хватаясь за борта, она уже два раза выпускала ларчик из рук, и в конце концов Настя втиснула ее рядом с собой. Так и трясти стало меньше, и ларец обе женщины держали вместе. Зато в лица обеим полетел колючий ветер, перемешанный со снегом. Настя жмурилась, отворачивалась, закрывалась рукой – безрезультатно.

Быстро стемнело – спускающееся к закату солнце попало в тучу. Еще немного – и падет настоящая ночь, беззвездная и мрачная. Для Насти, впервые попавшей в дороге в такую непогоду, все смешалось. И лишь мысль о том, что она едет к Алексею и мужу, может быть, сейчас намного тяжелее, придавала ей сил.

– Коноватово! – донесся крик ямщика.

– Что? – Настя разлепила веки.

– Коноватово! Там заночуем!

Щуря глаза от слепящего ветра, Настя попыталась выглянуть из кибитки. Ничего же не видно! И как это мужик ухитрился что-то разглядеть? Хотя, вот дорога, вот вестовой столб, вон виднеется что-то… Дома? Неужели, правда?

Деревня была большая – больше дюжины крыш успела насчитать Настя прежде, чем кибитка лихо затормозила возле крайней избы. Принялся яростно колотить кнутовищем в ворота, заорал что-то, перекрывая вой ветра и хриплый лай деревенских псов. Его быстро услышали. Ворота распахнули, позволяя усталой тройке въехать во двор. А еще через несколько минут обе путешественницы оказались в просторной полутемной жарко натопленной и нагретой теплом человеческих тел горнице.

У столов на лавках собралось человек пятнадцать – ямщики, трое таких же, как Настя, путешественников, семейство самого смотрителя. Хозяйка хлопотала у печи, спеша сготовить всем ужин. На Настю и Малашу она накинулась так, словно они были ее родней, потерянной и внезапно обретенной.

– Ой, барыня-сударушка, – запричитала женщина. – Ой, да каким же ветром вас сюда-то занесло, в эту погибель-то? Устали, небось, притомились? Иззябли?

– Нет, ничего, – пробормотала Настя, несколько смущенная этими хлопотами. Шуба на ней была новая – градоначальник Царицына сам подарил, поскольку для Закаменья путешественница была одета слишком легко.

– Да вы сюда, к огоньку поближе, – ее усадили на лавку, помогли снять шубу. – Согреетесь малость, а тут и трапезничать сядем. Вы уж не взыщите, коли что не так…

– Ничего, не беспокойтесь, – сидеть в тепле было приятно. Снаружи уже стемнело, ни зги не видать, но, если прижаться лицом к маленькому окошку, можно разглядеть летящие по воздуху снежинки.

– И откуда вы такая-то взялись? – продолжала расспросы хозяйка между делом.

– Из Владимира-Северного. Из столицы.

– Ого! Далековато вас занесло! А почто сюда отправились-то?

– За мужем.

– Надо же! И кем он тута служить станет? Небось, градоначальником каким? – хозяйку явно впечатлил наряд Насти.

– Нет, – вздохнула та. – Он на каторге… На десять лет…

– Ой, – хозяйка переменилась в лице и медленно перекрестилась.

Настя отвернулась. Разговаривать об этом ей не хотелось. Это была ее боль, и делить ее она не хотела ни с кем.

В горнице меж тем шла своя жизнь. Собравшись у стола, ямщики, проезжающие и несколько ребятишек, затаив дыхание и разинув рты – а чего еще делать-то? – слушали сказку, которую, не переставая ладить порванную упряжь, негромким голоском сказывал седой, как лунь, старик:

– … И, вишь ты, ведьма-то и молви: «Пущай кошка царевной станет, а царевна – кошкой до скончания веков!» О как! И только она так молвила, да зельем плеснула, вмиг царевна в кошачью шубку обрядилась, а кошка шкуру скинула, на лапки вот эдак встала и пошла в царевнины горницы… А царевну, котора настоящая, ведьма за хивок взяла, да в погреб забросила – пущай мышкует.

– Вот так прямо и взяла? – ахнула девчушка-подросток, не старше десяти лет, сидевшая подле деда за прялкой. – А как она могла, дедушко?

– Вот так и могла, Машутка. Ведьмы – у них же ничего святого нету!

– А они меня в кошку обратить могут?

– Знамо дело. Оно кого хошь во что хошь обратят! Только ты не пужайся, – дед погладил внучку по волосам, – они токмо над теми власть имеют, кто сам в их руки предается.

– А добрые ведьмы бывают? – подал голос мальчишка лет пяти, сидевший на полу меж дедовых валенок. – Вот тетка Лукерья…

– Да какая ж тетка Лукерья ведьма-то? Знахарка она, травница. Тебя прошлой зимой от трясавицы выходила… Ведьмы не такие! Ты далее слухать будешь, егоза?

– Давай, дед, дальше, – пробасил один из мужиков. – Мы про ведьм и так все знаем! Эта-то что наделала?

– А ничего! – дед опять принялся ладить упряжь. – Заколдовала царевну – и стала жить-поживать. Кошка серая у нее в подвале мышей ловит, а во дворце новая царевна на перинах нежится, сласти кушает да с золотым мячиком играет. А как солнышко выглянет – с мамками и няньками по саду гуляет, на птичек любуется… Да вот долго ли, коротко ли, а посватался к царевне королевич заморский. Увидал он как-то ее парсуну – и запала она ему в самые печенки – страсть, как жениться захотел. Послал царю с царицей богатые дары и посланника – так, мол, и так, влюбился, спасу нет и хочу жениться! Царь-то с царицей по рукам и ударили. Сговорили, значит, дочку-то, за заморского королевича.

– Небось, приданое богатое взял! – завистливо сказал кто-то.

– За царевой дочкой иль за драной кошкой? – откликнулся другой голос.

Послышались смешки. Настя заслушалась.

– Вот долго ли, коротко ли, – продолжал рассказчик, – приезжает королевич на смотрины. Ну, знамо дело, весь народ высыпал смотреть на жениха, царевну в шелка да бархат убрали, золотом-серебром изукрасили, под белы рученьки на красное крыльцо вывели. Жених на вороном коне подъезжает, спешился, значит, к ней идет – красавец писаный! И невеста ему под стать, плывет, аки лебедь белая. Под ноги ей дорожку постелили, чтоб не замарала сапожков… Да только – вот незадача! – на двор мышка выскочила. Откуль взялась-то? Неведомо! А только выбежала аккурат на ту дорожку, по которой царевна ступала. Как увидала царевна-то мышку – враз кошачья натура у ней верх взяла. Замяукала она, мамок-нянек оттолкнула, да на карачках за мышом кинулась.

Среди слушателей послышались смешки.

– Ага, – дед выглядел довольным. – Нагнала, ухватила, да враз и слопала. Ест – а сама урчит, ну точно кошка. Подхватили тут мамки-няньки царевну, а она не дается. Рванулась – и шелка-бархат с нее упали. Глядят люди – а внизу-то хвост кошачий. Тут поп случился, которому надо было молодых благословлять. Он святой водой да с молитвой на царевну побрызгал – та кошкой и оборотилась, да в подвал шмыгнула. Кинулись за нею люди, а в подвале царевна сидит, которая настоящая, да горько-горько плачет. Вишь, когда кошка-то свой настоящий облик приняла, и с этой чары упали, опять человеком стала. Ну, тут ее помыли, нарядили, жениху представили, тот сразу под венец с нею и пошел. А ведьму сыскали, да лютой казни предали. Вот ведь оно как бывает! – дед отложил упряжь. – Как тебя жизнь не крути, не ломай, а все одно – рано или поздно, натура твоя верх возьмет. И под любым обличьем, под любыми невзгодами каждый сам собой остается и никакие чары того изменить не в силах!

Пораженная неожиданным выводом, Настя только вздохнула, вспомнив Алексея. Уже в имении, под Раменском, ее пытались отговорить от глупой поездки – мол, на каторге Алексей изменился. Небось, опустился, с мужиками горькую пьет. Нет! Не может того быть! Ее Алеша остался прежним. Пусть не внешне, но в душе он все тот же. И она едет к тому, прежнему. И ни за что его не оставит!

Наутро пуститься в путь оказалось невозможно. За ночь намело столько снега, что с трудом оказалось возможным выйти из съезжей избы, а ворота засыпало так, что заносы расчищали почти до полудня. Торопившиеся ямщики злились, ругались со смотрителем больше от безысходности. Настина кибитка не была приспособлена для таких глубоких снегов, и нужно было ждать, пока кто-нибудь укатает для нее дорогу. Или же пересаживаться на сани.

Но молодая женщина пребывала в состоянии какого-то странного покоя. Словно снегопад засыпал и в ее душе что-то живое, важное. Она была рядом с мужем. Алексей был всего в нескольких десятках верст. И уже не так важно, когда она его увидит – сегодня вечером или через несколько дней.

Отправив извозчика выяснять, когда можно будет выехать, Настя плотнее запахнула шубу и вышла постоять у ворот. Съезжая изба стояла на отшибе, и занесенные снегом, поросшие редким лесом холмы простирались до горизонта. Облака почти разошлись, в просветах мелькало солнце, и тогда снег начинал искриться и переливаться сотнями огней. Было так красиво, что у молодой женщины захватило дух. Если отрешиться от ругани извозчиков, можно было представить, что она в родительском имении под Раменском, пошла прогуляться перед обедом.

Она так глубоко задумалась, что, услышав приближающийся хруст снега под ногами, обернулась навстречу:

– Сейчас и…

Слова замерли на губах.

Стоявшая в двух шагах женщина смотрела на нее в упор. Несмотря на мороз, одета она была довольно легко – сарафан, передник, сверху распахнутый шушун. Из-под платка выбивались светлые волосы. Лицо… ну, лицо как лицо, без шрамов, бородавок и волосков над верхней губой, но смотреть в эти темные, как вода в омуте ночью, глаза Настя почему-то не могла. Только раз взглянула – и потупилась.

– Ты, что ль, приезжая? – без обиняков заговорила с нею незнакомка.

– Я, – кивнула Настя, – а вы кто?

– Лукерьей люди кличут, – откликнулась женщина. – Издалека будешь, барыня… Красивая, – она склонила голову набок, рассматривая собеседницу, – да несчастливая… Доля твоя тяжкая, не всякой бабе по плечу! И те, кто сильнее тебя, ломались, не выдерживали, а ты… По себе ли сук рубишь?

Настя пожала плечами. Из сказанного она понимала хорошо, если одно слово из трех.

– Спросить меня ни о чем не хочешь? – помолчав, предложила назвавшаяся Лукерьей женщина. – Тебе, я вижу, надо про свое будущее немного узнать…

– Вы – цыганка? – осенило Настю. Она сама не знала, откуда у нее такой странный, необъяснимый страх перед этими кочевниками. Впервые увидела их уже подростком, когда попала с родителями в столицу. Тогда на въезде во Владимир-Северный пришлось ненадолго остановиться, и коляску окружили эти пестро одетые женщины. Они на ломаном русском языке гортанными голосами пророчили великую беду и еще большее счастье, предсказывали судьбу, предлагали погадать, просили позолотить руку… Напугавшись, Настя тогда спряталась за мать, упала на сидение, закрывая лицо руками и впоследствии на всю жизнь вынесла страх перед цыганами. Даже Алексей снисходительно улыбался ее ребяческим страхам. И вот одна из этих здесь… А бежать некуда. И прятаться не за кого…

– Не ведаю, про кого ты говоришь, красавица, а только вижу на челе твоем всю твою судьбу, – сказала назвавшаяся Лукерьей женщина. – Прошла ты дорогой трудной, а впереди путь еще труднее. Одолела испытания тяжкие – а впереди ждут еще горшие… Мало сил у тебя, а дела впереди много. Да знаю я средство, чтобы сил прибавилось. Горькое оно, средство это, да только помогает безотказно!

– Ты о чем? – Насте стало страшно.

– Идем со мной, – Лукерья попятилась, протянула руку – смуглую, жилистую, с крепкими пальцами. – Идем. Тут недалече, в овраг только спуститься. Там и будет моя избушка… Идем!

Она сделала попытку схватить Настю за руку.

– Нет!

– Да ты чего? Испугалась? Думала, съесть тебя хочу, а сама на косточках твоих поваляться? – Лукерья захихикала. – Вот ведь глупая барыня! Да как ты с таким умишком в путь-то отправилась? Как досюдова целехонька доехала? Ведь смерть на челе твоем! – она взмахнула рукой, словно пытаясь сорвать что-то с головы молодой женщины. – Смерть у тебя за плечами и смерть перед очами! Пока смерть эту видишь – и жизни тебе не видать. Пойдем со мной! Научу, как смертную пелену снять, да на мир новыми глазами смотреть! Идем! – она все-таки сомкнула крепкие твердые пальцы на Настином запястье. – А денег мне не надо, себе оставь! Не за-ради денег я. Мне иное надобно…

– Нет у меня ничего, – заспорила Настя. – Я все отдала. Даже…

Имя сына так и осталось на языке.

– Не все, красавица! Не все, писаная! – через плечо посмотрела Лукерья, и Настя внезапно поняла, что она имела в виду.

– Нет! – выкрикнула она, вырывая руку. – Не хочу!

– Одумайся! Оно тебе все одно без надобности, а мне сгодится!

– Да что тебе надо-то?

– Сердце!

Многого ожидала Настя, но только не этого. Сорвавшись с места, со всех ног кинулась бежать. Не помня себя, влетела в избу, забилась поближе к печке. Ее била дрожь. Нет, уезжать отсюда надо и как можно скорее!

Возившаяся у печи женщина подняла голову от котелков:

– Иль продрогли, барыня? Погодка-то стоит дивная, морозец самый что ни на есть легкий… Самая пора, пока времечко есть, погулять, на свет божий полюбоваться…

– Спасибо, нагулялась, – Настя приникла к окошечку, высматривая Лукерью. Интересно, а где Малаша? А вдруг и ее тоже…

– Напужались чего? – угадала стряпуха. – Да народ-то у нас смирный. Не стали бы озоровать.

– Да не то, чтобы очень… Встретила кое-кого…

Лукерья как раз шла по двору, загребая снег стоптанными лаптями. И не холодно ей! Все в валенках ходят, а она…

– Это ее-то? – стряпуха через Настино плечо увидела женщину. – Испугались?

– Да. Она… какие-то странные вещи говорила. Хотела предсказать судьбу и просила взамен у меня сердце, – Настя прижала ладонь к груди, словно сердце могло выскочить наружу и убежать.

– Лукерья-то? Это она может, – равнодушно бросила стряпуха, вытирая руки передником. – И правильно вы сделали, что от нее отбились, барыня!

– Она – ведьма? – изумилась та.

– Была ведьма, да вся вышла, – огорошила ответом женщина, возвращаясь к печи. – Сильная ведьма была. Вся округа ее боялась. А только чего-то она со своими не поделила… Ну, мы-то люди простые, в ихние колдовские дела не вмешиваемся – понятного мало, а беды за простое любопытство не оберешься… Что Лукерьей ее зовут, так это мы сами ее прозвали, потому как поселилась она в пустой избе, где бобылка Лукерья жила. Пришла зимой, вся избитая, замерзшая… Пока отошла, пока говорить начала… Про себя мало, что сказывала, но земля слухом полнится. Наказали ее за что-то свои же колдуны и ведьмы. Силы колдовской лишили, она через это умом малость тронулась. Скотину иногда пользует, тут спору нет, тут у нее каждое лыко в строку. На огороде жука-червяка потравить – тоже лучше Лукерьи никто не управится. Вёдро или ненастье предсказывает точно. Дитё заболеет – от простуды отвар сготовит… А на большее сил ее нет.

– А убить она может?

– А как же! Желание колдовство творить ведь у нее осталось, а сил не хватает. Вот она и лютует. Прибить может со зла, от безысходности, от досады, что колдовство опять не вышло.

Стряпуха рассказывала об этом так обыденно, словно речь шла о том, как и из чего готовить горячее для ямщиков – мясное или уху, смотря, пост на дворе или можно разговеться. Настя слушала и не верила своим ушам.

– И вы так спокойно об этом говорите! У вас по округе бродит ведьма, а вы…

– Так ведь безобидная она, барыня! – отмахнулась ее собеседница. – Мы уж привыкли к ней. Да и не одна она тут такая. В соседнем селе, Конобееве, тоже ведьма есть. Та посильнее нашей будет. С той даже батюшка не связывается – боится. Да и поднадзорна она.

Настя только качала головой. Ведьмы, колдуны, может, еще что… Откуда что берется? В какой жуткий мир она попала? Как выжить и добраться до Алексея?

Им все-таки немного повезло – партию политических ссыльных поселили отдельно от остальных, в длинном доме, состоявшем из коридорчика, где топилась небольшая печка, и нескольких тесных узких комнаток, где едва помещались в два этажа настилы для сна. Каждая каморка запиралась на засов снаружи, в каждой имелось небольшое, с ладонь, окошечко со вставленной в него слюдяной пластинкой. Оно не открывалось – разве что высадить пластинку, но тогда внутрь будет залетать морозный воздух, а дом и так маленькая печурка не была в силах протопить полностью. Впрочем, по сравнению с пересыльными избами на этапе и острогом в Иштыме, это было подарком судьбы. Уже то, что спать можно было не на полу, радовало арестантов. Правда, вместо того, чтобы сводить людей в баню, ограничились тем, что выдали другие рубахи взамен прежних, сопревших от грязи.

Алексей занял одну каморку с Владимиром, Антон оказался в соседней. Дощатые перегородки между ними были такие тонкие, что можно было переговариваться, но с опаской – в коридорчике постоянно находилась охрана.

Не успели ссыльные перевести дух, как их опять вывели и отправили на рудник.

Всю вторую половину лета, осень и часть зимы на новом руднике шли работы. Окрест вырубили все деревья, посекли кустарник, так что вокруг из-под сугробов торчали только пни. Дерево пошло на крепеж штолен, на строительство навесов и на уголь, который жгли тут же для огня маленьких домен. Заваленные снегом, как сугробы-великаны, высились отвалы отработанной земли и пустой породы. Между ними и у входов-нор, напоминавших большие колодцы, свежевыпавший снег был протоптан до земли.

Народа было не так уж и много – несколько человек выгружали из поднимающихся снизу корзин руду, оттаскивали ее на тачках к домнам. Слышалось гудение огня, голоса работавших там людей. Прохаживались стражники – у каждого, кроме кнута, за поясом торчал тесак, а кое у кого и пистолет.

Сысой Псоич, прищурившись, рассматривал кандальников. Из письма он знал, кого ему пришлют и должен был радоваться – государственные преступники как бы вне закона. Ни царь-император, ни Господь Бог не взыщут с него, если из партии до десятилетнего срока каторги не дотянет и половина. И даже если перемрут все, урона особого не будет. А значит, вот они, почти дюжина тех, кого он в скором времени скормит Рудничному богу.

Но радости особой не было – все из-за проклятого ведьмака. В разговоре между ними уже промелькнуло имя великого князя, на которого работал Сысой Псоич, а это значит, что Третье Отделение добралось и до него. Значит, в скором времени придется либо прикрывать рудник и бросать все дела, либо срочно многое менять. Колдун не сомневался, что, спасая свою шкуру, великий князь запросто продаст его самого. И приезд проверяющего был началом конца. Злость грызла колдуна, злость и досада. И он собирался сорвать ее на этих людях.

– Ну, что, – начал он, помолчав, – дошли, стало быть? Тяжело пришлось? – он заметил бледного юношу, чью молодость не могла скрыть ни щетина, ни патлы отросших грязных волос. Небось, в прошлом все девицы его были, да и сейчас отмыть – любая, задрав подол, побежит!

Люди помалкивали. Из задних рядов кто-то что-то пробурчал невнятно, но те, на кого нацеливался колдун, сохраняли молчание.

– Чего молчите? Языки вам, что ли, урезали? Отвечать, когда спрашивают! Тяжело пришлось?

– Ничего, – негромко промолвил один из кандальников, высокий, плечистый.

– Ишь ты, «ничего»! А будет еще хуже! – наконец-то выпустил злость Сысой Псоич. – Вы чего думали, когда супротив государя выходили? Что он вас за такие дела по голове погладит? Бунтовщики! Небось, непороты еще? Ничего, мы это исправим!

– Права не имеете, – негромко, но четко промолвил кто-то. – Мы – офицеры…

– Да? – колдун даже обрадовался этим словам. – Офицеры? Были, да все вышли! Государевы преступники вы, вот вы кто! Кто сказал? Этого – взять!

Охранники метнулись к строю. Это были уже не те казаки, что сопровождали ссыльных до места, а свои стражники, прикормленные Сысоем. Говоруна выволокли, бросили на торчавшие рядом козлы, проворно оголили зад и спину.

– Для начала – десяток плетей, – бросил Сысой Псоич. – Чтоб руку хозяйскую чуял… А кто дернется – следом пойдет! И не десяток ему всыпят, а все двадцать!

Кто-то из ссыльных впрямь рванулся к товарищу – его удержали за руки свои же.

– Вот-вот, – кивнул Сысой Псоич. – Смирнее будете – шкуру свою сохраните! Давай!

Свистнул кнут. Колдун считал, одним глазом посматривая на строй. Видел, как горели у новичков глаза. Замечал, кто внешне спокоен, а кто так и рвется вперед. Этих, последних, он не слишком боялся. Такие горячи, да быстро остывают и ломаются легко. А вот те, кто смотрит прямо и молчит – с теми труднее всего придется.

Алексей заставил себя смотреть, как бьют его товарища. Не все участники Тайного общества были близко знакомы друг с другом, некоторые впервые увиделись только в тюрьме или на этапе, но общее дело соединило их вместе, и сейчас все они ощущали дружескую связь, как будто были знакомы много лет. Рядом с ним опустил взгляд Владимир Шаховской. У юноши были малиновые от возмущения уши, на глазах стояли слезы. Несмотря ни на что, он все еще во что-то верил…

Наконец, экзекуция завершилась. Избитого офицера отвязали от козел, втолкнули в строй.

– Поняли? – обратился Сысой Псоич к остальным. – Поняли, кто вы есть? Я теперь для вас – и господь бог, и царь-император. Столица далеко, а до бога… Так я за него. И от меня, а не от кого еще будет зависеть, жить вам или умереть. И когда умереть, если я захочу вас убить… Сейчас на работу. Разделитесь по парам. Внизу вам дадут инструменты, объяснят, что делать. Норма – пять тачек руды на каждого. В день. Кто не выполнит – остается там, внизу, пока все не сделает. Поблажек не будет – не для того вас сюда загнали… Все. Пошли!

Антон Багрицкий шагнул первым. За ним – Алексей, увлекая за собой Владимира, который все еще не мог успокоиться. За юношу болела душа. Несмотря на то, что был лишь одиннадцатью годами старше юного корнета, Алексей чувствовал отцовскую ответственность за него. Единственный сын у матери… Надо будет сделать все, чтобы он протянул эти страшные годы. Тридцать лет каторги и поселений. Эх, самому бы продержаться.

Вход был простым – широкий колодец, кое-как укрепленный бревнами, в которые были вбиты железные скобы. Двигаться в кандалах было тяжело. Люди медлили, приноравливаясь, как ухватиться, как и куда поставить ногу.

– Глубоко, – подумал вслух кто-то.

– А ты как думал? – усмехнулся один из стражников. – Загремишь вниз – костей не соберешь… Но, ежели кому жизнь не мила, может и сигануть. Никого не держим!

– Не вздумай, – Алексей тут же вцепился в локоть Владимира. – Не вздумай прыгать, слышишь? У тебя мать…

Юноша только судорожно сглотнул. В глазах его плавал ужас и страх перед неизвестностью.

Спускались медленно – пока одни лезли, другие стояли и ждали, пока люди с непривычки на ощупь ногами отыскивают скобы. Наверх-то всяко лезть будет быстрее – хоть видишь, за что хватаешься.

И тут рядом зазвучал негромкий глуховатый голос. Аристарх Данилевич, о котором Алексей до этапа много слышал, как о знаменитом поэте, но с которым впервые близко познакомился только на пути сюда, запрокинув голову, озирался по сторонам.

Закат последний догорал,

Окрест громада гор вставала,

И, словно зубы, гребни скал

На горле у земли сжимала.

И чтоб запомнить не могли

Оставшиеся там, где лучше,

В утробу гор, во глубь земли,

Как в Ад, спускали наши души.

Но в этой мрачной темноте,

С ней обрученные на крови,

Мы помнили о красоте,

О мире, счастье и любови…

Пораженные стихами, стражники от неожиданности позволили поэту дочитать до конца, и лишь потом накинулись, выволакивая из строя и собираясь всыпать ему плетей.

– Отставить, – прозвучал холодный голос.

Сысой Псоич заскрипел зубами. Он не заметил, откуда взялся ведьмак, но тот спокойно обошел замершую охрану, подходя к колдуну.

– Что я вижу? – протянул он. – Экзекуция? Уже? По какому поводу?

– Не ваше дело, господин… э-э… Чермный, – процедил Сысой Псоич. – Это мои люди…

– Да-да, люди ваши. Ваша личная собственность, хотя что-то мне подсказывает, что на них не существует акта купли-продажи, – со скучающим видом закивал ведьмак. – Впрочем, хозяин – барин. Люди – ваши, вы вольны делать с ними все, что угодно. Рудник – тоже ваш. Руда – ваша… Но тогда и спрос, коли что случится, будет с вас, а не с кого-то другого? Так?

Колдун сообразил, куда клонит его противник и постарался успокоиться. Это перед каторжанами можно давать волю чувствам, а здесь и сейчас надо держать себя в руках.

– Прекратить! – приказал он. – И рук без приказа не распускать. Только ежели в драку полезет, да и то…Не попортите зря! Понятно?

Стражники отступили, кивая и вразнобой бормоча: «Да ясно-понятно, хозяин… Чего уж тут непонятного?» Уже опрокинутый ими на снег, Данилевич поднялся на ноги. Ведьмак быстро шагнул к нему грудь в грудь, поймал взгляд.

– Личность мне ваша больно знакома, любезнейший, – промолвил он. – Не ваша «Ода Счастью» имела в прошлом году весьма скандальный успех?

– Моя, – не стал отпираться тот.

– Стало быть, и та пьеса, как бишь ее, «Снежная крепость», тоже ваша? Довелось в театре смотреть… Как же это вы в бунтовщики-то попали?

– А вот так, – Данилевич невесело усмехнулся, – как все, так и я.

Ведьмак улыбнулся. В его глазах зажглись странные огоньки. Он казался дружелюбным, но Алексей неожиданно вспомнил, как тот же самый ведьмак еще за Волгой на переправе презрительно цедил: «Бывших ведьмаков не бывает!.. Как и бывших мятежников!» – и его пробрала дрожь, когда тот, отстранив следующего кандальника, полез вниз, в штольню.