Читать книгу Самое лёгкое время - Галина Мамыко - Страница 9

В день пенсии она покупала вкусненькое.

– Может, пиццу? – предложила мужу на этот раз.

Он сказал, к её удивлению, «нет»:

– Давай после всего этого…

– Чего «этого»?

– Ну, референдума ихнего… Я нервничаю. Не до вкусненького. Вот когда станет известен результат, тогда и…

– О-о-о! – она рассердилась. – Опять за своё.

– Да, – сказал он и отвернулся к стене, накрывшись подушкой.

Она сняла с его головы подушку и сказала, глядя на седой затылок:

– Как ты не хочешь понять, молиться на власть бессмысленно. Развалится Союз или не развалится, как там, на референдуме, проголосуют, какая будет власть, значения не имеет, потому что по большому счёту ничего не изменится.

Подумав, добавила:

– Главное, чтобы пенсию платили. Без пенсии остаться – это, конечно, ни в какие ворота.

Он молчал. Было слышно, как за стеной у соседей играют на пианино. С улицы доносились чириканья, голоса людей, шум машин. Солнечное пятно ползло по стене, перед самым его носом, внутри солнечного луча копошилась пыль. Он сморщился и чихнул.

Она подождала, и продолжила:

– Чем молиться на власть, так лучше Богу молиться. Только Он нас защитит, если захочет. А не захочет, и ладно.

Она передохнула. Он по-прежнему молчал и не шевелился.

На самом деле, она питала некую надежду на чудо. Она именно так и думала – будет чудом, если там, на самом верху, в их властных коридорах, произойдёт нечто неожиданное, чего давно-давно не случалось. А какое именно чудо, она по-настоящему толком не понимала. Больше всего ей хотелось убедить мужа перестать переживать, не думать об одном и том же, не ворошить в голове навязчивые мысли. У него была чуть ли не паническая боязнь перемены власти.

Она устала видеть его унылое лицо с тенью тревоги, со следами в глазах невысказанных страхов за будущее.

Они стали часто ссориться в этот, как оба считали, тяжёлый период приближения референдума. Он убеждал жену, что нужно и важно быть патриотом своей страны, которую надо сохранить во что бы то ни стало, – она отмалчивалась.

Он злился и уходил на утреннюю пробежку. Под хруст камешков под ногами соблюдал дыхание и раздумывал над доводами, которые приведёт ей в следующем разговоре.

Знал, что пока он тут, в одиночестве, посреди парковых аллей, возле блестящей озёрной глади, она – в церкви. Он считал ненужным делом ходить на церковные службы. И подсмеивался над её, как он говорил, фанатизмом. Она объясняла ему, что это его ошибка, без церкви он превращается в тёмного человека. Зато ты просветлённая дальше некуда, отвечал он.

– Пусть будет так, как сейчас. Нам не надо нового. Если случится какой-нибудь переворот, то всё рухнет и страна затрещит по швам. Ты этого хочешь? Ты ведь сама сказала, что не хочешь остаться без пенсии, – говорил он, возвращаясь с пробежки, его футболка была влажной, а лицо раскрасневшимся.

Она спешила к его приходу вернуться из храма, они появлялись дома почти одновременно. Она варила кофе. Ставила на стол капустный салат, яйца всмятку, вазочку с печеньем.

– Права ты или не права, какая разница, – говорил он, выходя из душа. – Из двух зол надо выбирать меньшее. И учти, либералы – это нанятые Западом враги. Мы там, на Западе, никому не нужны. Их конечная цель – уничтожить страну. Так было во все времена. А потому…

Он садился за стол, ел салат, поглядывал на её, склонённую над тарелкой, голову, и говорил:

– А потому в нашем случае самое оптимальное – поддерживать действующую власть.

Она не отвечала и глаз не поднимала. Её задумчивость ему казалась враждебной.

Какое-то время оба молча жевали, и, наконец, после паузы, он продолжал:

– Ты жертва оппозиционных СМИ. Или тебя во враги народа завербовали?

Она сердилась.

– Напиши донос.

– Не говори глупости.

– Я же враг народа.

– Не цепляйся к словам.

Спокойно говорить о политике они не умели, а потому оба стремились поскорее свернуть неприятный разговор, но не всегда получалось. Иногда доходило до сильных разногласий, когда уже оба повышали голос, и говорили со злостью. В его голосе ей слышалась ненависть. «Какой же он совок, однако. Зомбированный телевизором, всей этой пропагандой», – думала она, и уже вслух называла его этими обидными словами. Он, конечно, обижался. И думал о ней тоже нелестно. И говорил ей тоже неприятные вещи. Они расходились по разным комнатам, она закрывала дверь и читала духовные книги. Он звал на кухню Пашина выпить под воблу по стакану пива, сосед ругал власть, и они расставались. У себя в спальне он включал телевизор и смотрел политические передачи.

Каждый день она ходила в церковь, ставила свечи, просила у Бога помимо прочего – победы «добрых сил». Она путала либералов с демократами, не понимала разницы между ними и не знала точно, кто лучше. Впрочем, думала она, лишь бы не эти, атеисты.

Он тоже был по-своему подвержен неким мистическим переживаниям. «Что-то есть», – говорил он, когда заходила речь о Боге. «Какой-то высший разум определённо над нами есть». Эта его позиция вызывала у неё улыбку. «Пусть хоть так, чем никак». Она надеялась, рано или поздно он когда-то тоже придёт к Богу, и тогда они вдвоём будут ходить на воскресные Литургии. Иногда он после некоторых колебаний, втайне от жены, заходил в ближайший к их дому храм, ставил свечу. Его просьба была обращена принципиально не к Богу, а к Высшему Разуму, у него, «Разума», он просил сохранить СССР.

Наконец, пришло время весны. Весна заявляла о себе тёплыми солнечными лучами в обеденное время, и хотя к вечеру снова тянуло зимней прохладой, никто на это уже не обращал внимания. Весна, весна, ах, как хорошо, это звучало в сердцах людей, читалось в их глазах, и, кажется, в каждом звуке природы.

Днём супруги гуляли в городском парке, взявшись за руки, смотрели с удовольствием на яркие краски весёлого неба, радовались первым зелёным травинкам на взрыхлённых чёрных газонах, и вдыхали запахи счастья, его вновь и вновь обещала эта заново нарождающаяся природа. По аллеям прохаживались пожилые пары, шли в обнимку влюблённые, на детской площадке пищали дети.

На прогулках оба имели обыкновение не говорить о плохом, тем более о политике, по вечерам о политике тоже молчали, это помогало спокойно уснуть. Она старалась после ужина поменьше выходить из своей комнаты, чтобы не слышать мужнин телевизор.

На референдум пошли порознь. Он с утра. Она после обеда.

Он следил за новостями и с нетерпением ждал, что скажут.

«Видишь, народ не хочет перемен!» – сказал ей ранним утром.

Он приготовился к пробежке, надел спортивный костюм, кеды, и перед тем, как выйти из квартиры, слушал в прихожей включённое на полную громкость проводное радио. Она, в тёмной косынке и длинной, «церковной», юбке, с сумкой через плечо, прошла к двери, мельком взглянула на его воодушевлённое лицо. «Мало ли, что хочет или чего не хочет народ. Нас снова обманут», – сказала она, и ушла на панихиду по умершему девять дней назад брату.

В подъезде он встретил Пашина, тот сказал: «Помяни моё слово, этот референдум – лукавое действо, страну будут валить».

Со временем он убедился, слова жены и соседа сбываются, затосковал, и перестал выходить из дома. Он лежал целыми днями лицом к стене, у него стало болеть в груди. Его отвезли на «скорой» в реанимацию, она плакала и просила у Бога дать мужу ещё пожить. «Ваш родился в рубашке. Ещё чуть-чуть, и было бы поздно», – сказал врач, и предупредил, второго инфаркта муж не переживёт.

А потом как-то незаметно и будто внезапно к ним пришло понимание, что ничего изменить нельзя, и ничто не зависит от их желания, и повлиять ни на что не могут ни они лично, ни Пашин, ни прочие соседи, ни дети с внуками в других городах, словом, никто, никогда – ни на что. И какой смысл говорить, обсуждать… Какой смысл мотать себе нервы, задавались вопросом, но не говорили о том вслух, они и без слов чувствовали настроение друг друга.

А потом они увидели, что летят вместе с Пашиным и многими другими, кого знают и не знают, в общем поезде. И этот поезд, чудилось им, давно сошёл с рельсов и на полном ходу спешит рухнуть то ли в пропасть, то ли в непонятное, как бы за мутным стеклом, будущее, а чей-то железный голос всё объявляет новые и новые станции: «выборы президента», «выборы депутатов». Впрочем, какая разница, что объявлял тот голос…

Время для них будто и стояло, и мчалось.

Как во сне промелькнули перед их глазами годы нищенства, подолгу не платили пенсии, пришли новые жизненные понятия – инфляция, новые русские, новые бандиты, и много всего нового. Она, втайне от мужа, стояла под храмом, в надежде на милостыню, опираясь на недавно подаренную ей палку. Если удавалось насобирать мелочь, то ковыляла за хлебом, а если повезёт, то покупала постное масло, или пачку чая. Как-то, идя из магазина, она слышала автоматную очередь, стреляли из мчавшегося на огромной скорости чёрного джипа. Люди бросились бежать, кто-то взвизгнул, мальчишки возбуждённо кричали: «Война!» Она тоже, насколько могла, заспешила, стуча палкой. Потом они с мужем, вместе с соседом Пашиным, ходили на место расстрела и смотрели из толпы на покрытые тряпками два трупа на тротуаре, третий труп был внутри искорёженной машины. «Мафия, разборки», – говорил Пашин, курил и качал головой.

Муж больше не говорил, за кого надо голосовать, да и она будто забыла про былое. Теперь он соглашался с ней, что надо молиться Богу, а не Разуму, и однажды пошёл вместе с ней на Литургию. В следующее воскресенье они снова шли вдвоём к храму, и теперь так было всегда.

Они думали о том, как быстро летит время, и вот, слава Богу, уже каждый месяц дают пенсии, стало чуть полегче, а что будет потом, потом… А потом, думали они, время будет лететь ещё быстрее, и станет тогда совсем легко, и это будет самое лёгкое время, и тогда наступит и их час, и что будет в этот час, они не загадывали. Оба теперь имели обыкновение обдумывать малейшие детали прошедшей жизни и, если вспоминали какой-то ещё не исповеданный грех, спешили покаяться на исповеди. Они находили друг в друге то, чего не видели в течение всей совместной жизни – это было нечто сокровенно-родное, близкое, чистое. «Это душа. Да. Это душа», – соглашались они со своими догадками, и говорили себе, что лишь теперь понимают, что значит «не чаять души друг в друге».

В одно из воскресений, когда они пришли из храма с утренней службы, то в подъезде узнали от Пашина, что тот – с выборов. «А что, снова выборы?» – сказали они. «А вы что, забыли?» – сказал сосед, вынимая из почтового ящика свежую газету.