Читать книгу Вслед за белыми крыльями - Галина Миронова - Страница 2

***

Маленькая кирпичная будка с обшарпанной лавкой внутри носила звучное название «Станция «Заречье». Но именоваться станцией она могла, разве что, с большой натяжкой. Будка – она и есть будка, а потому сидела в ней худая продрогшая собака. Давно пришедшее в ветхость строение со всех сторон обдувалось ветрами, на крыше отсутствовал лист шифера, и укрыться там не представлялось возможным. Но собака не шла в деревню, а лишь жалась в угол и с тоской смотрела на проходящие мимо поезда. Она явно кого-то ждала, проведя здесь не одни сутки и изрядно оголодала.

Как только поезд остановился, собака с надеждой бросилась ему на встречу. Вышедшая из вагона женщина, испугавшись громкого лая, вскрикнула от неожиданности и схватилась за сердце. Но бедное животное подогнуло под себя замёрзшие лапки, подползло и уткнулось носом в её сапог. Женщина, растерявшись, заплакала. Собака принялась шмыгать по её чемоданам, надеясь поживиться съестным, но ничего не унюхав, жалобно заскулила и уползла обратно в свой угол.

Женщина какое-то время стояла и растерянно глядела на удаляющийся состав, затем, придя в себя, внимательно осмотрелась вокруг. Не увидев поблизости никого из людей, она присела на краешек лавки и, осмелев, потеребила ухо собаки. «Ну что, пойдём искать приют?» – предложила она новой знакомой. Собака ещё раз заскулила и, отвернувшись, легла на примороженную траву. «Ну как хочешь», – печально пожала плечами женщина, взяла чемоданы и направилась к деревне. Собака протяжно завыла, но вслед так и не пошла. Женщина всхлипнула и, не оборачиваясь, поспешила прочь. Она сама находилась в не менее жалком состоянии, кукожилась и дрожала от холода так же, как и это бедное животное.

Её, безбилетную, высадили на первой попавшейся станции. Она понимала, что пускаться в путешествие без денег – авантюра, но другого выхода так и не смогла найти. Звали её Эмилия. Красивое, редкое имя для её тридцати с лишним лет. Это сейчас модно давать детям старинные, необычные имена, сплошь Савелии, Игнаты, Макары, Агаты и Арины. А раньше всё больше называли Таньками, Катьками да Галками. Эмилия ехала к дальней родственнице по линии матери в надежде найти приют, хотя знала, никто там её не ждёт.

Ветер, сбивая с ног, мучительно гудел в ушах, он путал рассыпавшиеся по плечам волосы и застывал глубоко в груди. Эмилия остановилась на полдороги и обхватила голову руками, пытаясь спрятаться не только от стихии, но и от реальности. Ей хотелось закричать на весь свет, чтобы выплеснуть боль, саднившую в горле и мешавшую дышать. И она закричала. Громко и протяжно, как та покинутая собака. Но никто не услышал этого крика, не нашлось на земле ни одного человека, который пожалел бы её или хотя бы посочувствовал.

Стояла ранняя весна, земля успела оттаять, но внезапно пошёл снег, густой мокрый, затем ударил мороз. Чуть распустившиеся зелёные листочки на деревьях покрылись льдом и стали похожи на малахитовые камушки. Они переливались в ярком свете луны и от ветра позванивали. На миг Эмилии показалось, что она попала в сказку. Всё вокруг сверкало, искрилось, издавало волшебные звуки и походило на сон. Но ужас охватывал её с новой силой, отчего появлялось желание раствориться в этом незнакомом мире, закрыть глаза и вправду заснуть, чтобы больше никогда не проснуться.

Она гнала от себя недобрые мысли и упрямо шла вперёд, пытаясь избавиться от наваждения. Вдалеке сквозь стройные ряды сосен проступали огни деревни, и она шла на эти огни, утопая в сугробах влажного, покрытого настом снега. Пробираться по бездорожью пришлось долго, и когда добралась до первой хаты, стоящей на окраине села, замёрзла так, что сил двигаться дальше у неё не осталось. Эмилия постучала в окошко. В доме засуетились, шаги проследовали в сени, и раздался голос:

– Кто там!

– Пустите, пожалуйста, переночевать, я отбилась от поезда и сильно продрогла, – в изнеможении пролепетала Эмилия.

Дверь отворилась:

– Проходи, милая, а то избу настудишь, – хозяйка с любопытством оглядела гостью, кутаясь в уютный пуховый платок.

– Спасибо, – еле-еле вымолвила Эмилия.

Здесь силы покинули её, больше она ничего не помнила. Когда же открыла глаза, то увидела перед собой доброе морщинистое лицо.

– Ну вот, оклемалась. А я уж думала – Богу душу отдашь. А тут ведь глушь, мобильный телефон берёт только на середине улицы. Людей зимой в нашем конце деревни немного, да и те – старики. Вся молодёжь в центральной части усадьбы живёт, а здесь всё больше дачники. Родители померли, а дети в городах обитают. Только на лето, как птички, слетаются в родительские дома. Модно сейчас дачу в деревне иметь. Больница наша на ремонт закрыта, так что помощи ждать неоткуда. Напугала ты меня, молодица, ох, напугала. Но, слава Богу, очнулась. Меня баба Вера зовут. И ты так зови. Ты кто ж такая будешь? И как тебя сюда занесло?

– Эмилия я.

– А здесь что делаешь, Эмилия?

– Жить мне негде. Думала, к родственнице в Гомель поеду, может, приютит. Да денег на дорогу не хватило, вот и высадили на полдороги, – честно призналась она.

– Ну ладно. Попей горячего молочка да драников поешь, почитай, сутки проспала, горемыка, проголодалась, поди. А подкрепишься, да сил наберёшься, тогда и расскажешь всё.

Эмилия жадно набросилась на еду, второй день у неё во рту ничего не было. А насытившись и отдохнув, начала своё невесёлое повествование.

***

Родилась я в далёком городе Владивостоке. Детство моё проходило счастливо. Родители любили и лелеяли меня, как принцессу: покупали красивые платья, шубки да сапожки, наряжали в натуральные китайские шелка. У нас в городе в то время оседало много китайцев. Они устремлялись в Россию, пытаясь наладить бизнес и разжиться. Земли на Дальнем Востоке много, а китайцы – люди трудолюбивые. Брали участки в аренду и тут же строили теплицы, засаживали гектары овощами, удобрений бросали под посевы немерено, поэтому и урожаи собирали невиданные. Они быстро становились богатыми, и, как правило, влюблялись в славянок. В России русская семья, а дома – китайская. Кровь у них сильная, доминантная, вот и рожали наши женщины им китайчат. Пол – Владивостока таких ходит – ни то русские, ни то китайцы. Они то и привозили из Поднебесной шелка да украшения восточные. В магазине ничего не купишь, дефицит, а у китайцев всё достать можно. Дорого, правда, но мать с отцом для меня ничего не жалели.

– Куколка ты наша ненаглядная, – говорил отец, когда я в очередном наряде выходила покрасоваться перед ним.

– Не куколка, а артистка, – поправляла я, кружась и пританцовывая.

Служили мои родители в театре актёрами. Жили они весело, беспечно, и мне доставалось немного их внимания. Вот и росла я, по утверждению отца, когда у них с мамой завязывался спор о моём воспитании, как сорняк под лавочкой, за кулисами. Мама поправляла, что сорняки растут в огороде, на что папа резонно замечал, что я сорняк городской.

Поначалу, будучи маленькой, я часто оставалась у дяди Марека. Он жил в нашем доме по соседству и служил в театре швейцаром. Когда возникала надобность, он с удовольствием присматривал за мной.

Дядя Марек обожал животных и они, чувствуя это, тоже льнули к нему. Особенно кошки. Бывало, идёшь мимо лавочки у подъезда, а там сидит дядя Марек с облезлым котом, на котором отпечаталась вся его несчастная бродячая жизнь. Обвислое надкусанное ухо, клоками вырванная шерсть, и лет ему уже немало. Но для дяди Марека это неважно. Всем, кто проходил мимо, он предлагал взять кота на воспитание. И столько в его глазах читалось надежды, что это состояние передавалось и коту. В эту минуту их взгляды становились похожими, они оба смотрели на прохожих тоскливо и жалостливо.

Но, к сожалению, прохожим кот не нужен. Все куда-то спешили, на ходу отшучиваясь и улыбаясь, а дядя Марек шёл домой и приносил втайне от жены кусок колбасы. Это всё, что он мог сделать для хвостатого друга. Но кот приходил в восторг от подношения. Он набрасывался на еду, пофыркивая и рыча, если кто-то пытался посягнуть на неожиданную добычу, затем, сытый и довольный, ложился у ног дяди Марека, и ему уже совсем не хотелось идти к кому-либо на воспитание.

Как только дядя Марек выходил на улицу, его сразу окружали коты и сопровождали везде, образуя своеобразную свиту. Необычное шествие всем казалось забавным и трогательным, но дядю Марека оно нисколько не смущало.

Мне тоже доводилось не раз принимать участие в этой церемонии. В такие минуты я представляла себя принцессой, а котов – придворными. Так я росла.

А когда повзрослела, родители стали приобщать меня к делу. Я считалась одарённой девочкой, и они мечтали вылепить из меня артистку. К тому времени мне уже доводилось играть в детских постановках, утренниках и даже во взрослых спектаклях, где требовались юные актёры. При театре работал детский коллектив «Звёздочки», он носил звание народного. Отбирали туда только самых талантливых детей, но благодаря незаурядным способностям, мне удалось пройти конкурс без труда. Родители считали, что это хорошее подспорье для подготовки в театральное училище, куда я собиралась поступать после школы. Мы ставили спектакли, с нами занимались профессиональные режиссёры, приходилось выезжать и на гастроли. Я играла главные роли, а так как от природы имела хороший голос, то ещё и много пела на сцене.

Одноклассницы мне завидовали, для них я казалась звездой, а мальчишки безнадёжно влюблялись. Они поджидали меня после спектаклей, пытались проводить домой и неизменно предлагали себя в ухажёры.

Но к сверстникам я относилась равнодушно и по ночам грезила принцем. Представляла, что он приплывёт на большом корабле с алыми парусами, как у Ассоль; или приедет на шикарном автомобиле, как показывали во французских фильмах, оттого смотрела на всех свысока и надменно.

К моменту окончания школы я превратилась в копию свой красавицы-матери, такой же гибкий стан, чёрные глаза и длинные вьющиеся волосы. У гримёров я научилась профессионально накладывать грим, поэтому всегда аккуратно красилась и со вкусом одевалась. Мне казалось, весь мир у моих ног. Я представляла себя то прославленной актрисой, играющей Джульетту на сцене столичного театра, то поп-звездой, собирающей полные стадионы. Общалась я в основном с актёрами и проводила много времени в театре.

***

Это случилось во время гастролей труппы по стране. Отец не справился с управлением машины, и она перевернулась. Рядом с ним находилась и мама. Родители собирались заехать на почту, узнать, как у меня дела. Мобильными телефонами тогда ещё не пользовались, при надобности звонили с телеграфа и папа с мамой переживали всегда, когда оставляли меня одну. Они без конца названивали мне и проверяли, всё ли в порядке.

Той зимой стояла переменчивая погода, слякоть сменялась сильными морозами, и на дороге часто появлялась гололедица. В тот страшный день на скользком мосту машину родителей закружило и понесло в кювет. Отец погиб на месте, получив смертельные травмы, мама осталась жива, но сильно покалечилась: множественные переломы, сотрясение мозга, разрыв селезёнки, подняться с постели она больше так и не смогла.

Моя жизнь перевернулась, на неокрепшие плечи легла вся тяжесть свалившейся беды. Мы похоронили отца. Эта трагедия стала горем не только для нас с матерью, но и для всей труппы. Церемония прощания проходила в театре, в колонном зале, с почётным караулом, венками и большим количеством живых цветов. Много людей собралось на похороны, эта смерть стала невосполнимой потерей для всего города. Папу обожали и коллеги по цеху, и поклонники, и его друзья, и близкие люди. Он слыл великим артистом, спектакли, где отец играл главные роли, собирали полные залы. Люди специально ходили в театр, чтобы посмотреть на игру Александра Таманова. Они пришли и в этот день, желая проводить его в последний путь.

За жизнь и здоровье мамы неистово боролись врачи. Она перенесла множество операций, но улучшения не наступало. Лекарства стоили дорого, и сбережения, отложенные родителями, начали быстро таять. Пришлось забыть о своей мечте, поехать в Москву и поступать в театральное училище, как планировалось, я не смогла. Выхода не было, и я стала искать работу. Пришлось обратиться за помощью в театр, но без специального образования не брали в артистки. Всё, что мне предложили – вакансию костюмера. Я с радостью согласилась. Мне и раньше приходилось помогать приводить в порядок платья, пока родители репетировали, поэтому работа оказалась для меня привычной.

– Доченька, держись театра, – наставляла меня мама перед смертью. – Одна ты на свете остаёшься, а здесь люди большой семьёй живут, не дадут пропасть.

– Мамочка, – плакала я. – Ты выздоровеешь, мы с тобой ещё на одной сцене играть будем.

Но она больше не поднялась, угасла быстро и тихо.

А когда мамы не стало, театр заменил мне семью. Я хорошо выполняла свои обязанности, актёрам нравилось, как я работаю. Они – люди жизнерадостные и беззаботные, жизнь вели богемную, любили кутить и развлекаться. В их компании я закружилась в вихре вечеринок и увеселений. Кроме того, продолжала посещать детскую студию «Звёздочки» и иногда выступала в роли ведущей на концертах и утренниках для детей, проводимых по праздникам. В театре я была обласкана, востребована и свободна. Всё это помогало мне заглушить боль утраты и давало силы жить дальше, ни на кого не оглядываясь.

***

Говорят, от судьбы не уйдёшь. Как-то произошло событие, перевернувшее всю мою жизнь. На гастроли в наш город приехала из далёкой Беларуси минская труппа, она давала спектакли у нас в театре. К этой стране у меня особое отношение, она манила и привлекала меня всегда. Дело в том, что отсюда родом моя мама. Маленькой я ездила с родителями в Гомельскую область к бабушке в деревню и тех времён у меня остались самые тёплые воспоминания. Глаза наполняются слезами, когда в голове возникают образы моих предков, давно ушедших в мир иной.

Помнится, бабушка с самого утра приносила мне в постель парное молоко. Я с удовольствием выпивала полную кружку и прижималась к её ласковым, шершавым от тяжёлой работы рукам. Она гладила меня по голове и причитала, что я совсем худенькая, малёхонькая, и меня дома, наверное, не кормят. Я, растрогавшись, начинала тоже жалеть себя и жаловаться бабушке.

– Эта твоя дочка даже мороженого ребёнку не покупает, – ворчала я, косо поглядывая на маму.

– Что ж это такое, – подыгрывала мне бабушка, – морят дитя голодом. Я поговорю со своей дочкой и прикажу, чтобы лучше тебя кормила.

– Поговори, поговори, пусть ещё гулять подольше пускает, – пользуясь, случаем, договаривалась я с бабушкой. – А то моду взяли, только на улицу выйдешь, как уже домой зовут.

Бабушка грозила пальцем своей дочке и я, уверенная, что жизнь у меня теперь пойдёт по-другому, с благодарностью прижималась к ней, и сердце моё наполнялось любовью. Мне и сейчас бабушка иногда снится и, просыпаясь в такие минуты, я ещё долго ощущаю запах парного молока и тепло её рук.

Как давно это было! Хоть бы ещё разочек пройтись по родной деревне, подышать тем воздухом! Никого из родственников там уже не осталось, только двоюродная тётка в Гомеле живёт.

И вот, как весточка из далёкого детства, приезд этой труппы. А тут ещё Станислав. Как только я увидела его на сцене, то сразу пропала, влюбившись не столько в него, сколько в образ, самой же и придуманный. Играл Стас великолепно, так, по крайней мере, мне тогда казалось. И хоть имел он замужнюю дочь и не один развод за плечами, меня это не остановило, мне даже нравилось, что он не безусый юнец, а серьёзный, взрослый мужчина.

После спектакля я смело прошла за кулисы и подарила ему цветы. Так мы познакомились. Я восторгалась Стасом, восхищалась его игрой, и у него не оставалось другого выхода, кроме как сдаться под натиском моего очарования. С этой минуты мы не расставались. Он, много повидавший в жизни, с осторожностью относился к вспыхнувшей страсти, я же растворилась в ней полностью, всё остальное для меня перестало существовать. Потеряв всякую рассудительность, я видела перед собой только Стаса, им я дышала, без него не могла жить.

Свободные часы мы проводили вместе, гуляя по ночному городу, пили ароматный кофе в кофейне недалеко от театра, целовались, и мне казалось, что счастливее меня нет никого на свете.

Но блаженство не может продолжаться вечно, время гастролей пролетело быстро, пришла пора расставаться. Я не представляла, как жить дальше. Стас утешал меня, обещал, что через месяц приедет и заберёт к себе, говорил, что я должна верить ему. И я верила, ведь мне ничего другого не оставалось.

Потянулись унылые, наполненные тоской и ожиданием дни. Я не понимала своего состояния. В меня влюблялись многие, но к переживаниям других я всегда относилась легко, а теперь это чувство завладело мной настолько, что я занемогла, физически страдала от разлуки.

Стас не обманул моих ожиданий, спустя месяц мой возлюбленный вернулся за мной. Ликуя, я твёрдо намерилась ехать в далёкий Минск, в родную мне Беларусь. Всё это время я пребывала в состоянии какого-то глупого, ненормального счастья.

***

Время поджимало, и собирались мы быстро, в спешке. Квартиру пришлось сдать. Это сейчас своё жильё люди приватизируют, а тогда даже не знали, что это такое. Всё считалось казённым, и если приходилось менять место жительства, квартиру оставляли государству, а на новом месте записывались заново на очередь и ждали долгие годы. Люди с деньгами приобретали частные дома, в крайнем случае, покупали кооператив, но на него тоже требовалось стоять в очереди.

Так вот, со своей квартирой я распрощалась, мне выделили два огромных контейнера, куда мы собрали всё имущество и отправили в Минск. А вещей у меня оказалось много. Мой отец по происхождению – потомственный дворянин, дед – профессор медицины, хирург. В своё время ему удалось не попасть под репрессии благодаря лояльному отношению к властям и большому дефициту врачей до войны. И хотя особняк, в котором жила семья, конфисковали сразу после революции, им выделили две комнатки для проживания. В этих комнатках сохранилась дорогая антикварная мебель. Один секретер красного дерева чего стоил, дед любил сидеть за ним вечерами, курить трубку и читать.

Мои родители получили просторную квартиру от театра в центре города, и когда дедушки с бабушкой не стало, их имущество перекочевало к нам. Поэтому у нас в резном дубовом буфете стояли дорогие хрустальные вазы, фарфоровый сервиз на двадцать четыре персоны, и даже набор столового серебра непонятно как сохранился. Я уже не говорю про текстиль, старинные китайские покрывала и кружевные тюли мама считала своей гордостью.

Нас со Стасом провожали всем театром, в честь отъезда друзья устроили шумную вечеринку с шампанским и подарками, все радовались за меня, желали счастья и удачи на новом месте. И только дядя Марек по-стариковски брюзжал и приговаривал:

– Не спеши, Милка, обдумай всё хорошо. Здесь твои корни, здесь похоронены твои предки. Своя земля, она и кормит, и лечит, и силы жить даёт.

Но я, ослепленная любовью, ничего не желала слышать.

***

Минск на первый взгляд показался мне унылым, дома стояли мрачные и серые. Как только мы спустились с трапа самолёта, облака в небе насупились, и по мостовой застучал тоскливый осенний дождь. Сивер пробирал насквозь, мешал двигаться, и как-то неспокойно становилось на душе.

С трудом добрались мы до дома, путаясь в бесконечных нитях дождя. Стас жил в красивом старинном особняке, украшенном пилястрами и барельефами. Дом раньше принадлежал его родителям. Отец работал крупным чиновником в министерстве, но он умер несколько лет назад, затем умерла и мать. Стас перебрался туда после развода с женой. Меня успокаивало, что там я не займу чужого места, так как прежнее жильё Стас оставил бывшей супруге.

Высокие потолки дома придавали ему величие, а покрытые колером и лепниной стены выглядели аристократично. Старинная мебель гармонично вписывалась в интерьер. Тяжёлые бархатные портьеры мягко ниспадали вниз, образуя красивые волны, окна, большие и светлые, выходили на ухоженный дворик. Паркетный пол изрядно потёрся, но это добавляло шарма в общую картину. Обстановка казалась красивой и стильной и в то же время холодной и неприступной.

Поначалу я робела, но постепенно освоилась. Пришёл багаж с моими вещами. Они хорошо вписались в большой дом. Секретер деда мы поместили в кабинет Стаса, и создавалось впечатление, что стоял он там всегда. Тут же поставили кожаное кресло отца. Большая резная кровать пришлась к месту рядом с розовой софой мамы Стаса, а старинные кружевные тюли, фарфор и хрусталь, привезённые из Владивостока, добавили лоска и изящества в интерьер. Стильно смотрелись китайские шёлковые скатерти и покрывала, всё получилось чудесно, и мы радовались, как дети.

Я думала, счастью моему не будет конца. Я люблю и любима, наш дом прекрасен. К тому же Стас ездил на вишнёвой «девятке», по тем временам одной из самых престижных машин в стране.

Незаметно пролетел первый месяц. Всё казалось настолько новым и необычным для меня, что я наслаждалась каждой минутой, с трепетом ждала каждый следующий день.

Стас уходил на работу, а я наводила порядок и уют в доме: убирала, стирала, гладила, готовила. В воздухе витал аромат чистоты и вкусно приготовленной пищи. Я накрывала стол, зажигала свечи, надевала нарядное платье и ждала Стаса с работы. Он обычно приходил с цветами, и мы чинно ужинали. Я забавлялась и чувствовала себя настоящей графиней.

***

Долго бездельничать я не привыкла, пришло время искать работу. Стас хотел видеть меня домохозяйкой, но я не соглашалась с ним. Как можно сидеть без дела? Мне необходимо чем-нибудь заниматься.

Но, походив по организациям, я поняла, что без прописки нет шансов устроиться куда-либо. Я сказала об этом Стасу. В эту минуту впервые его поведение насторожило меня, он показался мне незнакомым и неприятно холодным.

– Я не могу тебя прописать, – его глаза холодно и бесстрастно уставились сквозь меня.

– Как же так, ведь я – твоя жена, – проговорила я, изо всех сил пытаясь поймать его взгляд.

– Ты мне не жена.

Эти слова оглушили меня. А ведь я действительно ему не жена! Он и не предлагал мне стать ему женой. Но как же так получилось? Всё бросила ради него – квартиру, работу, друзей, поехала вслед без оглядки. Упиваясь счастьем, даже не подумала, в качестве кого я здесь? Это был удар! И тут Стас опомнился и начал фальшиво меня успокаивать:

– Надо немного потерпеть, – неуверенно лепетал он, – я недавно развёлся с прежней женой, и мне требуется время, чтобы разобраться в себе, оправиться от потрясения, связанного с разводом.

– Как же я буду работать? Меня же никуда не возьмут без прописки, – растерянно развела я руками, почувствовав, как горячо становиться у меня в груди.

– Дом принадлежит не только мне, но и моей дочери, а она не даст официального согласия на твоё проживание здесь, поспешно добавил он.

– И что же делать? – я посмотрела на него уже совсем другими глазами.

– Мы решим эту проблему, – суетливо отворачиваясь, промямлил Стас.

Моя семейная жизнь разбилась, не успев начаться. Я думала, что обрела дом, что мой любимый стал для меня опорой. На самом деле, всё отдав, я ничего не получила взамен. И тут слёзы потекли у меня из глаз, я ощутила себя одинокой, несчастной и никому в этом мире ненужной. Мной овладела жалость к себе, обида на судьбу и на весь свет, слушать лепет Стаса о том, что он меня любит, не хотелось и, одевшись, я вышла на улицу. Стоял морозный вечер, и никак не получалось согреться. Неожиданно пришло осознание, что здесь всё время холодно. Этот холод начал пронизывать меня с первой минуты пребывания в городе и больше не отпускал. Я не замечала этого раньше, в состоянии мнимого счастья мне всё казалось надёжным, основательным. А сейчас иллюзия развеялась, и остался только холод.

Я побрела обратно. Стас спал, подложив руку под голову и причмокивая, как младенец. Похоже, его нисколько не расстроила наша размолвка, и он не переживал по этому поводу. Я тихонько легла рядом. Сон не шёл. Я кое-как промучилась ночь, а утром Стас взялся за решение проблемы.

– Знаешь, сейчас я позвоню приятелю, у него есть домик в деревне недалеко от Минска. Думаю, за небольшую плату он согласиться оформить тебе временную прописку.

– Хорошо, – криво ухмыльнулась я.

Быстро прописав меня у своего приятеля, он больше не возвращался к этому вопросу. Молчала и я.

Стас помог мне устроиться администратором в салон красоты. Работа оказалась несложной, к тому же она давала мне возможность всегда выглядеть ухоженной и стильной. Стас считал это важным для себя, он любил выводить меня в свет. Ему импонировало, что рядом с ним эффектная, красивая женщина. Я находилась в том возрасте, когда уже нет наивности, свойственной юности, но ещё нет ни опыта, ни зрелости, ни мудрости, и лишь непосредственность и простота присутствовали в моём облике. Я всегда привлекала к себе внимание, обладала хорошими манерами и наряжалась в изысканные наряды, к которым питала страсть. Работая в театре, научилась неплохо шить, многие вещи я мастерила сама. Мне говорили, что с моим вкусом и способностями из меня получился бы неплохой дизайнер, настолько хорошо я разбиралась в тканях, умела выкроить и скомбинировать платье.

Художником по костюмам в театре Владивостока работала Алевтина, моя подруга. Она обладала талантом от Бога, её наряды, придуманные для спектаклей, поражали воображение. На чёрном рынке, как я уже говорила, предлагали большой выбор дорогих восточных тканей. Алевтина умела найти нужную материю, а то, что она создавала, казалось чудом. Зрители порой шли на спектакли специально полюбоваться её творениями.

Я много времени проводила с Алевтиной, помогала ей выбирать ткани, кроить новые платья, присутствовала и на примерках. Она говорила, что самые интересные идеи можно подсмотреть на улицах, и мы иногда просто бродили по городу, обсуждали прохожих, их фасоны одежды, потом переносили увиденное на бумагу, что-то добавляли, что-то убирали – так рождались шедевры.

Всё это пригодилось мне потом. Я по-прежнему одевалась стильно и обладала чувством меры, что считалось редкостью во времена тотальной безвкусицы.

Стас вёл разгульный образ жизни: рестораны, театры, концерты. Где он брал на всё деньги, я точно не знала, лишь догадывалась, что в театре столько не заработать. Он общался с подозрительными личностями, организовывал то один, то другой бизнес, и никогда не посвящал меня в свои дела, но обожал появляться со мной на публике. Ему нравилось, что люди оборачивались на нас. Мной, как дорогой вещью, он любил похвастаться перед друзьями и знакомыми.

***

Всё изменилось в одночасье, когда однажды утром я почувствовала себя плохо. Меня замутило, и я судорожно начала вспоминать, что вчера ела в ресторане, чем могла отравиться? Стас сразу всё понял.

– Ты что, не предохраняешься? – его зрачки от ярости округлились и стали похожи на две мутные агатины.

– Я не думала об этом, – робко пролепетала я, пугаясь его взгляда.

– А кто за тебя должен думать? – Он приблизился ко мне вплотную и заорал громко, взахлёб, срываясь на придушенный писк.

– Ты хочешь сказать, что я беременна? – в изумлении хлопала я ресницами, пытаясь отстраниться от него.

– Это я у тебя должен спрашивать, – от возбуждения у Стаса начала конвульсивно трястись верхняя губа.

Я молчала. Мысли о беременности приходили мне в голову раньше. Казалось, если у нас появиться ребёнок, я стану самой счастливой на свете, а Стас будет радоваться вместе со мной и гордиться нашим малышом. Но, во-первых, я не думала, что это может произойти прямо сейчас, во-вторых, я не предполагала, что у Стаса будет такая реакция. Он кричал, что я хочу окрутить его, ребёнком привязать к себе, и что у меня ничего не выйдет.

Его слова безжалостно хлестали меня, я пыталась уклониться от них, как от реальных ударов. Так больно мне ещё никогда не было.

Назавтра я пошла в поликлинику, опасения оказались верными, беременность подтвердилась. Стас потребовал, чтобы я пошла на аборт.

– Ты должна это сделать! – он прижимал меня к себе, нервно поглаживая по голове.

Я всхлипывала, но категорически отказывалась. Вначале Стас пытался по-доброму всё решить, но я продолжала упираться.

– Нет, ты не можешь заставить меня убить нашего ребёнка, – раболепно заглядывая в его глаза, с надеждой просила я.

– Это не обсуждается. Я найду тебе врача, и всё будет кончено. Я больше не хочу говорить на эту тему, – решительно заявил он, отстранил меня и спешно засеменил по комнате.

– Я никогда этого не сделаю, – твёрдо заявила я, продолжая размазывать слёзы по мокрым щекам.

– Ты что, с помощью ребёнка решила отобрать мой дом? – заорал он, приблизившись и окатив меня каскадом слюны.

– Мне не нужен твой дом, и ты не нужен, _ отворачиваясь и брезгливо вытирая лицо, спокойно ответила я.

И тут он ударил меня. Сначала по лицу, затем толкнул в угол и остервенело начал бить ногами. Я закрывала живот руками, уже почти без сознания, инстинктивно, как самка, защищающая своего детёныша от гибели. Но тщетно.

***

Очнулась я на больничной койке, тело болело, голова гудела. Рядом сидел Стас. Он заботливо укрывал меня одеялом, целовал руки, плакал и просил не бросать его, а у меня не хватало сил даже отвернуться.

– Прости, – умолял он, – я клянусь, это никогда не повториться. Я больше ни за что не подниму на тебя руку.

– Уходи, – с омерзением поморщилась я.

Но он не ушёл – заваливал меня цветами, угадывал каждое желание, врачей заверил, что я разбилась, упав с лестницы, весь персонал больницы закупил дорогими подношениями.

Меня положили в отдельную палату и лечили лучшими лекарствами. Я быстро оправилась, но ребёнка потеряла, Стас убил наше дитя. Он убил и меня, доктор сказал, что я никогда не смогу иметь детей. Я чувствовала себя мертвой, внутри – пустота, смысл жизни утерян.

Стас забрал меня домой. Этот дом показался мне ненавистным и чужим. Я бродила, как сомнамбула, по большим, богато обставленным комнатам, не ощущая пространства и времени и лишь садясь за дедушкин секретер, немного успокаивалась. Это помогало мне выжить, да ещё бутылка вина стала моей подружкой на протяжении нескольких месяцев. Сидя в отцовском кресле за дедушкиным столом, я чувствовала их поддержку и участие. Отец и дед, как будто с того света, протягивали мне руки помощи. В пьяном угаре я тянулась к ним, но мне никак не удавалось дотронуться, прижаться к их рукам, в какой-то момент всё рассеивалось, как дымка, и я начинала плакать, заливая слезами сначала кресло, стол, затем всю комнату. Но слёзы не заканчивались. Это продолжалось опять и опять. Стас пытался меня успокаивать, потом ругался, прятал вино, возил к докторам, но ничего не помогало.

Постепенно душевная боль приглушилась, правду говорят – время лечит. Я снова пошла на работу в тот же салон, начала следить за собой, выходить в свет и наряжаться, но делала это уже инстинктивно. Я превратилась в бездушное существо, лишённое всяких чувств. Стаса я разлюбила, обращалась с ним высокомерно, презирала его, а порой и ненавидела. Я не понимала, как могла увлечься этим старым плюгавым ловеласом. А он лебезил передо мной и унижался. Так мы и жили.

***

Подходили к концу девяностые годы. Страна обнищала, магазины опустели, предприятия одно за другим закрывались. Всё это отразилось и на поведении, и на внешнем облике тогдашнего общества.

Девушки одевались вульгарно, пытаясь одновременно выставлять напоказ всё, что имели. В моде преобладали мини-юбки, джинс и кожаные куртки. На рыночных лотках продавалась дешёвая поддельная косметика, популярными стали блёстки и всевозможные стразы.

Я вспоминала яркие, экзотические костюмы своей подруги Алевтины из Владивостока. Если бы тогда их увидели, то наверняка, скопировали, и появились бы эти наряды в повседневной жизни.

На фоне усталой, измождённой массы старшего поколения молодёжь вела себя дерзко и провокационно.

Со временем городские модницы сменили броские одежды на чёрные. Мне тоже нравится этот цвет, но он требует особого обращения. Однажды я стала свидетельницей того, как на свадьбу все подружки невесты пришли в чёрных платьях. Притом, они не договаривались так одеться, просто мода такая. Невеста, глядя на траурных подруг, и вовсе приуныла, смотрелось это, по меньшей мере, странно.

По телевизору вещали, что во всех этих метаморфозах виновна Её Величество Мода, и с этим не поспоришь. Чего только не вытворяет с людьми эта капризная дама! Ей подчиняются все – стройные и пухленькие, высокие и маленькие, блондинки и даже умные брюнетки. На какие только жертвы не идут красавицы, пытаясь соответствовать ей! Выставляют голые пупки и надевают рваные джинсы, обтягиваются лосинами и носят ботфорты, наращивают ногти, волосы, удлиняют ресницы, ложатся под нож пластических хирургов, накачивают силиконом губы, делают тату. Только мода приходит и уходит, и если надоевшее платье можно сменить, то как исправить изуродованное, вышедшее из моды, искусственное лицо?

Я не лишена чувства вкуса, поэтому всегда одевалась стильно. Стас неизвестно откуда приносил мне дорогую французскую косметику. А ещё я любила по вечерам шить, но старалась выбирать для этого качественные ткани. Хотя модный в то время тик сейчас не кажется мне интересной материей.

Всё это время я оставалась безмерно одинокой, в моей жизни появлялось много людей, но чужих и случайных. На работе женщины сплетничали и обговаривали меня, в их глазах я выглядела богатой и надменной. Они тайком восхищались моими нарядами, но в лицо говорили колкости. Я отвечала им тем же, замечая, что работая в первоклассном салоне красоты, нужно иметь чувство вкуса. Они обижались и ещё больше меня ненавидели.

– Хорошо тебе говорить, у тебя денег немерено, – парикмахерша Катька презрительно фыркала, окидывая меня уничижительным взглядом. – А ты попробуй на одну зарплату прожить, да ещё детей прокормить.

– Чтобы одеться со вкусом, не надо много денег, – парировала я.

– Твои-то наряды не дешёвые, – морщилась она, приняв высокомерную, оценивающую позу.

– Свои наряды я в основном сама шью, – просто отвечала я.

– Ты у нас ещё и рукодельница, – язвила Полинка, педикюрша.

– Да уж, без дела не сижу, – отбивалась, как могла, я.

И только уборщица тётя Клава жалела меня.

– Не слушай ты этих балаболок, – гладила она меня по руке, – и не обижайся. Жизнь у них тяжёлая, вот и злятся на весь свет.

– Но я-то что им сделала? – недоумевала я.

– Они просто завидуют тебе.

– Чему мне завидовать? У меня же ничего нет. Ни дома, ни детей.

– Красоте твоей завидуют да стати. Но ты не обращай внимания, вот они и отстанут, – ласково заключала тётя Клава.

Я и не обращала. Не могла я с ними ругаться, воспитание не позволяло.

Сейчас это кажется странным, но тогда одной из самых популярных профессий считалась профессия проститутки. Ни для кого не было секретом, что многие школьницы украдкой мечтали заняться этим доходным ремеслом, и в их среде это не казалось зазорным. Молодым хотелось обеспеченной жизни, а где её взять, если кругом нищета. Вот и шли парни в рэкетиры (бандиты, проще говоря), а девушки становились ночными бабочками. Не все, конечно, остальные лишь подражали им в одежде.

Я тоже чувствовала себя неоднозначно. По сути, кем я приходилась Стасу? Обыкновенной содержанкой, дорогой вещью в руках папика, или, как ещё их тогда величали, нового русского. Теперь такие отношения называют гражданским браком, но и теперь это лишь иллюзия, а не брак.

***

Все знакомые Стаса казались мне неискренними и насквозь искусственными. Притворные улыбки, ничего не значащие слова, оценивающие взгляды. Стас не имел настоящих друзей, он жил в окружении «прилипал», которые пользовались его деньгами и популярностью, а взамен тешили его самолюбие, выполняли все распоряжения и прихоти, и, как мне казалось, боялись его.

Ещё в восьмидесятые годы Стас начал занимался фарцовкой или, другими словами, перепродажей. Импортные вещи в те времена стоили дорого, и торговать ими считалось выгодно, хотя и небезопасно, такой бизнес находился вне закона, за это и посадить могли. Стас продавал, как тогда говорили, из-под полы видеомагнитофоны и кассеты к ним – в то время дорогостоящий и дефицитный товар. А ещё он владел мини-кинотеатром, где по видеомагнитофонам крутили иностранные фильмы, в основном порнографию, боевики и ужасы – самый востребованный в те времена зрелищный продукт.

Позже кинотеатр пришлось закрыть за ненадобностью – видеомагнитофоны появились почти в каждом доме. На его месте Стас открыл клуб, где проводили время его коллеги артисты, бизнесмены и криминальные авторитеты. Их развлекали полуголые девицы с откровенными танцами и пошлыми песенками. Я старалась не посещать этот клуб, там я чувствовала себя одной из сотрудниц Стаса, готовых вешаться на шею посетителям и за деньги оказывать любые услуги. Я вела себя отстранённо и держалась от этого балагана подальше.

При мне в нашем доме часто появлялись огромные баулы с вещами, приходили какие-то люди, всё забирали, отсчитывали деньги и удалялись – и так по кругу. На рынке Стас владел рядами вещевых палаток и руководил штатом продавщиц. Товар привозился в основном из Польши и Турции, Стас имел дело с иностранцами, со стюардессами, с так называемыми коробейниками и просто барыгами. Одни доставляли товар, другие продавали, третьи наблюдали за порядком, а он, как дирижёр, всем управлял.

Стас постоянно придумывал какие-то махинации, схемы и воплощал всё это в жизнь, только чужими руками.

Именно он познакомил единственную дочь Агату со своим другом и подельником Геной и велел ей выйти за него замуж. Он нуждался в таком зяте и приблизив к себе, надеялся держать Гену на коротком поводке.

Когда в девяностые годы начали загораться палатки на местном рынке, говорили, что это дело рук Гены, так он выколачивал мзду, как он выражался, за спокойную торговлю, у владельцев вещевых палаток.

На самом деле, он занимался обыкновенным рэкетом. Я всё это хорошо понимала, но изменить ничего не могла. Мне претила такая жизнь, я не хотела богатства, добытого нечестным путём, предпочитала работать и старалась тратить свои деньги, а не Стаса. Меня не интересовали ни дорогие курорты, ни автомобили, ни украшения, и лишь по настоянию Стаса, находясь рядом с ним, я позволяла себе этим пользоваться.

Наблюдая за происходящим, я не понимала, как мог Стас так бездарно прожигать жизнь. Вместо того, чтобы совершенствоваться в профессии и добиваться успехов в искусстве, он занимался невесть чем. Он прекрасный актёр, талантливый и востребованный, но к работе в театре относился несерьёзно, как к хобби.

Я задавалась вопросом, возможно ли мерить талант деньгами? Выросшая в актёрской семье, я знала, что порой на алтарь профессии ложились судьбы людей, и это правильно. Мне бы самой хотелось так жить, да не дано.

***

Я закрылась от людей, и люди отвечали мне тем же. Будучи бескрайне одинокой, никому не нужной и никем не любимой, я казалась себе песчинкой во Вселенной, если вдруг исчезну, никто и не заметит пропажи.

Но однажды мне повстречалось существо, к которому я по-настоящему привязалась. Это был котёнок – маленький пушистый комочек. Он сидел возле универсама, голодный, несчастный, и жалобно мяукал. Люди проходили мимо и не обращали на него внимания, а мне стало жалко это орущее, бедное создание. Я забрала его домой, отогрела и накормила. Он долго лакал молоко, затем, разнежившись, улёгся у моих ног и начал звонко мурлыкать. На меня нахлынули воспоминания, в голове всплыло детство: дядя Марек с котами; мама, ругающая меня за то, что я трогаю бродячих животных. Повеяло теплом родительского дома, и так стало хорошо, что я схватила на руки этот мягкий комочек и изо всех сил прижала к себе, обрушив на него всю нерастраченную любовь и нежность.

Стасу это не понравилось, он возненавидел котёнка. Когда я садилась в кресло, брала на руки Снежка – так я назвала его за белую пушистую шёрстку – и начинала гладить, Стас взрывался, придирался ко мне, обвинял бедное животное во всех грехах.

– Эмилия! – орал он. – Твой кот опять унёс мои тапочки.

– Ты сам вчера оставил их в ванной.

– Я не мог, это всё твой противный кот, – в запале он демонстративно расшвыривал по комнате всё, что попадало под руку.

Стас ревновал меня к Снежку. Я давно не обращала на него внимания, как на мужчину и хотя мой любовник иногда пытался пробудить во мне прежние чувства, я оставалась непреклонной. Приближаясь ко мне, он натыкался на немой, презрительный взгляд, и ему ничего не оставалось, как, опустив глаза, виновато удаляться.

Иногда Стас уходил из дома и пропадал где-то всю ночь, но и это меня не волновало. Я безразлично относилась к тому, где он ходит и с кем. Стас злился ещё больше. Однажды он пришёл домой в подпитии и увидев котёнка у меня на руках, совершенно обезумел. В его взгляде я увидела тоже звериное выражение лица, что и при убийстве моего ребёнка. Я в панике схватила Снежка и выбежала во двор, на ходу застёгивая пуговицы на пальто.

Мы долго бродили по пустынным улицам, я плакала и прижимала единственного друга к груди. У меня, как и у этого несчастного животного, не было своего крова, я не могла его никуда пристроить и отпустила там, где когда-то подобрала. Слёзы застилали мне глаза, когда я возвратилась в ненавистный дом.

Стас, заметив, что котёнок исчез, опять стал ласков со мной, бросал заискивающие взгляды и радовался, как ребёнок. Это ещё больше ожесточило меня, он стал мне отвратителен.

***

Иногда к нам приходила дочь Стаса Агата – статная, ухоженная блондинка. Расчётливая и надменная, не способная на проявление хоть каких-то чувств, она смотрела свысока не только на меня, но и на отца. Но когда Стас предложил ей выйти замуж за Гену, вернее, за его кошелёк, она не задумываясь, согласилась.

Каким образом супруг зарабатывал деньги, её не интересовало. Главное, выйдя замуж, она получила всё и сразу: каждый год ездила отдыхать в экзотические страны; покупала дорогие вещи, автомобили, украшения; меняла, как перчатки, любовников. Она понимала, что если Гена разоблачит её, то и убить может, но риск лишь раззадоривал, придавал остроту ощущений жизни Агаты.

Стасу не нравилось поведение дочери, но что он мог поделать, когда сам избаловал её? Агата считала себя самостоятельной и не признавала авторитетов, даже отца не считала примером для подражания, хотя охотно пользовалась и его деньгами тоже. Она жила в другом конце города, в коттедже за огромным забором и заглядывала к нам редко. С отцом Агата предпочитала встречаться вне дома – в клубе или в кафе, но если всё же приходила к нам, то вела себя, как надзирательница. Она по-хозяйски бродила по комнатам, осматривала мебель, замечала каждую царапину на полу, каждую статуэтку, стоящую не на месте.

– Эмилия, – повелительным тоном обращалась она ко мне. – Не вытирайте пыль с мебели мокрой тряпкой. Неужели вы не знаете, что это портит полировку. И постилайте диваны пледами, иначе вы запачкаете обивку.

– Я не ваша служанка, – парировала я.

– Зато вы моя квартирантка, – язвительно ухмылялась она. – Я скажу папе, чтобы он за этим проследил.

Я молчала, еле сдерживаясь. Было понятно, что вечно так продолжаться не может.

***

Однажды машину, которую Стас отправил в Польшу за товаром, задержали на границе. В тайнике обнаружили контрабанду, большое количество старинных икон, картины и украшения. Товар принадлежал некоему Штыку, криминальному авторитету. У Стаса начались проблемы. Незаконный вывоз из страны предметов старины – серьёзное преступление, и всё, что удалось сделать, уклониться от тюрьмы, а тут ещё бандиты стали требовать с него огромные деньги за арестованный товар.

Как-то он пришёл домой избитый до полусмерти, неделю с постели подняться не мог, я еле его выходила. А однажды мы катались на автомобиле по просёлочной дороге. Вдруг нас начал подрезать Мерседес, ехавший до этого сзади. Какие-то молодчики, прижав к обочине, чуть не перевернули нашу машину. Не останавливаясь, они помчались дальше, гогоча и угрожающе жестикулируя. По-видимому, их целью было напугать нас, и это у них получилось, Стас вышел из машины, побелевший до неузнаваемости, с его лица, искажённого страхом, тоненькими струйками катился пот. У меня от переживания тоже закружилась голова.

– Стас, что происходит? – бросилась я к нему с расспросами.

– Ты что, сама не видишь, – сварливо прокричал он, – убить нас хотят.

– За что?

– За деньги, – он сплюнул на пыльную дорогу и бурно жестикулируя, выругался.

– Что ты собираешься делать дальше? – не унималась я.

– Не знаю, бежать мне надо, – его голос от испуга приобрёл неприятный лающий оттенок.

– Куда же ты побежишь?

– За границу, куда же ещё бегут, – немного успокоившись, решительно заявил Стас.

Я видела, что он серьёзно намерен скрываться, хотя вряд ли это могло помочь, такие молодчики из-под земли достанут. Я не понимала, как можно рисковать жизнью из-за денег? Во время войны люди умирали ради высоких целей, спасая других, а здесь всё казалось мерзким и отвратительным, мне самой хотелось бежать от этой грязи.

***

Мы только думаем, что сами принимаем решения в этой жизни, на самом деле провидение всё решает за нас. У него своя, только ему ведомая дорога, оно ведёт по ней, не спрашивая нашего согласия и желания. Если чему-либо предначертано случиться, то мы не в силах противостоять этому, как бы ни старались.

Пребывая в прекрасном, но таком для меня холодном городе, я чувствовала, что нахожусь не на своём месте. Люди, окружающие меня в последние годы, были сплошь чужими, складывалось впечатление, что я не живу, а как бы наблюдаю со стороны за жизнью других. Все вокруг строили планы, что-то делали, куда-то спешили, и только я не принимала участия в общем движении, я твёрдо знала, что это не моя дорога, и не моё место в этом мире. Так оно и случилось.

Однажды, изрядно выпив, Стас пришёл домой поздно, сел за стол и, опустив голову на грудь, неестественно захрапел. Я насторожилась, подошла ближе и с ужасом заметила, что изо рта у него пошла пена.

– Стас! – завопила я, что есть силы. – Пожалуйста, очнись.

На мой крик прибежала Аня, женщина, ухаживающая за нашим садом.

– Эмилечка, успокойтесь, – пробормотала она. – Его уже нет. Сейчас я вызову скорую помощь и милицию, пусть засвидетельствуют смерть.

– Но как же так, Аня? Ведь он казался таким здоровым, никогда не болел.

– Так бывает, к сожалению. Все мы под Богом ходим.

– Что же мне теперь делать? – простонала я, больше жалея себя, чем Стаса.

– Бог, он распорядиться, – горестно погладила меня по голове Аня.

– Как? – не унималась я.

– Не переживайте, всё будет хорошо. А ему уже не поможешь. Он уже не с нами, – приговаривала Аня, закрывая глаза моего любовника.

Стаса хоронили через три дня. Похороны проходили помпезно, как и вся его показная жизнь. Присутствовали коллеги по театру, поклонники, близкие и родные.

Неожиданно появились люди на дорогих джипах, одетые в одинаковые чёрные костюмы. Они вызвали во мне подсознательный страх, я почувствовала, что именно эти молодчики виновны в смерти Стаса, из- за их прессинга его сердце не выдержало и остановилось. Хотя в глубине души я понимала – случилось то, что должно было случиться, за всё в жизни приходится платить рано или поздно.

Погребальный обряд совершался в тёплый весенний день. Отпевали его красиво, в белоснежной церкви с колокольным звоном и певчими. Природа просыпалась, из-под снега появлялись первые цветы, распускались листья на деревьях. Впереди нас ждало жаркое лето, люди строили планы, радовались теплу и солнцу, только для Стаса всё безвозвратно закончилось. От осознания этого сердце щемила печаль, я скорбела и по-бабьи его жалела.

Глаза наполнялись слезами от жалости и к самой себе. Худо-бедно, прожила я с ним больше пятнадцати лет, ему отдала свою молодость, и хоть не стал он для меня надёжной опорой, как-то существовала я рядом с ним все эти годы. А теперь, как и в юности, я снова оказалась одна. Только после смерти родителей меня утешали друзья, я жила в своей квартире и на своей земле, как говорил дядя Марек, а сейчас у меня не осталось ничего – ни дома, ни близких, ни друзей.

После поминок, организованных в ресторане, я ещё долго бродила по пустынному парку, затем, уставшая и опустошённая, отправилась домой. Но как же я удивилась, когда не получилось открыть дверь своим ключом. От безысходности я нажала на звонок и долго не отпускала, не надеясь, впрочем, что мне откроют. Я знала, что там никого нет. Неожиданно дверь отворила Агата, дочь Стаса.

– Что вам надо? – она высокомерно окинула меня победоносным взглядом.

– Агата, впустите меня, – попросила я.

– Ни за что. Я тут хозяйка, а вы никто.

– Я не претендую на ваш дом, но мне нужно время, чтобы забрать вещи и найти другое пристанище, – еле держась на ногах, взмолилась я.

Агата молча демонстративно закрыла передо мной дверь. Оглушённая, я стояла, не в силах двинуться с места. Облака и деревья разом закружились у меня над головой. Через минуту Агата вышла и выставила на крыльцо два больших чемодана – спиннера.

– Больше вашего тут ничего нет.

– Как же нет. Я привезла из Владивостока два контейнера вещей, а вы говорите, ничего нет?

– Я не знаю. Здесь всё принадлежит нашей семье. Уходите, Эмилия. – голос её неприятно сорвался на визгливый крик.

– Куда же мне идти.

– Меня это не касается, я терпела вас, пока был жив отец, но его не стало. Больше я не намерена терпеть, уходите.

Агата захлопнула дверь, послышались удаляющиеся шаги, и всё затихло.

Я взяла чемоданы и вышла на улицу, с трудом толкая их по асфальту. Не зная, куда деваться, я отчаянно перебирала в голове возможные варианты решения проблемы и тут вспомнила, что в Гомеле живёт мамина двоюродная сестра. Приехав в Беларусь, мне не довелось навестить её, но мы иногда перезванивались. Тётя с дядей обосновались в двухкомнатной квартире на окраине города, дети их выросли и разъехались. Я сказала себе: «А что, если погостить в Гомеле? Мне нужно время, чтобы определиться, как быть дальше. За свою маленькую зарплату я не смогу снимать жильё в Минске».

Я вызвала такси и отвезла чемоданы в камеру хранения, обнаружив при этом, что денег у меня почти нет. В надежде получить расчетные, поехала на работу, забрала документы, но зарплату мне не выдали, сказали, что переведут на карточку позже. Из экономии я отправилась на вокзал уже пешком.

Идя по просторным улицам Минска, любуясь его величием и монументальностью, я неожиданно осознала, что мне жаль покидать этот город, оказывается, я привязалась к нему. По пути мне встретился магазин «Верас», вспомнилось, как, только приехав, впервые вышла сюда за хлебом. Мне понравился ассортимент товаров в этом универсаме и вернувшись, я с восторгом принялась рассказывать Стасу, какой чудесный магазин у Веры.

– Где ты такой нашла? – удивился он.

– За углом, рядом с нашим домом.

– Подожди, так это же «Верас» на белорусском языке. Растение такое ароматное есть, по-русски вереск называется, – рассмеялся Стас.

– А я думала, магазин Вера С. – растерянно развела я руками.

Мы долго смеялись, но за хлебом с тех пор ходили к Вере С.

Идя мимо парка, я вспоминала, как любила гулять по его тропинкам. В минуты, когда накатывало уныние, я приходила сюда, забивалась в угол, садилась на скамейку и начинала себя жалеть, иногда даже плакала.

Роскошная растительность живительно действовала на моё состояние. Глядя на разлапистые ветви деревьев, на проворно снующих ручных белок, любуясь цветами и узловатыми изгибами старых дубов, я быстро успокаивалась и шла домой, уже не думая ни о чём плохом.

Прощаясь с сонным ещё парком, с благословенным городом, который, впрочем, полностью опустошил меня, я прощалась с прежней жизнью. Подспудно чувствовала, что ждёт меня впереди что-то иное – совсем новое и неизведанное, и покорно подчинялась судьбе, понимая, что сопротивляться бесполезно. Я не жалела о прожитой жизни, где царили фальшь, грязь и предательство. Мне давно хотелось всё начать сначала, и глубоко в душе я благодарила судьбу за предоставленную возможность.

На железнодорожном вокзале меня подстерегал ещё один неприятный сюрприз, оказалось, мне не за что доехать до Гомеля. Отойдя в сторону, я долго думала, как поступить. В конце концов, решила взять билет до того населённого пункта, до которого хватит денег, а там, как получиться, может, и до Гомеля доберусь, прикинула я от безысходности. Мне предложили какую-то деревню, я села в поезд, и он помчал меня к новой жизни.

Меня потряхивало от нахлынувшего беспокойства, до сих пор я не принимала никаких решений самостоятельно. Стас всегда и обо всём заботился сам. С ним я не думала ни о хлебе насущном, ни о деньгах, даже куда идти и с кем проводить время, определял Стас. А сейчас, оказавшись одна, без поддержки и средств, я растерялась. Вокруг меня суетились люди, они куда-то спешили, бежали, но я понимала, что нахожусь одна в целом мире, и нет никого, кто протянул бы мне руку в эту минуту. Волнами накатывало на меня осознание происходящего, от паники ладони становились влажными, а на желобке спины каплями собирался ледяной пот.

Сказалась усталость тяжёлого, бесконечного дня, нервное напряжение и стресс. Я задремала и мне приснилась мама, она улыбалась, гладила меня по голове и нашёптывала на ухо приятные слова. Мне стало так тепло и уютно, что, услышав толчки в бок, я принялась отмахиваться и пытаться продлить сладостные мгновения. А когда, наконец, открыла глаза, то увидела перед собой контролёра. Строгим голосом он провозгласил:

– Гражданочка, предъявите ваш билет?

– Минуточку.

Порывшись в сумке, я нашла и показала билет.

– Но вы же проехали свою остановку, гражданочка, – удивлённо поднял брови контролёр.

– Что же мне делать?

– А я почём знаю, – глядя на меня, он озадаченно пожал плечами. – Надо доплатить и следовать дальше до первой крупной станции, – смягчившись и войдя в моё положение, подсказал он. – Оттуда проще будет добраться до нужного вам населённого пункта.

– Мне надо в Гомель, – честно призналась я. – Но нет денег.

– Вы хотите сказать, гражданочка, что умышленно едете без билета.

Голос контролёра стал угрожающим.

– Нет, у меня просто нет денег, – горестно заморгала я глазами.

– Эх, гражданочка, – с укором повторял он, высаживая меня на первой же остановке.

Я, следуя за ним, умоляла разрешить мне доехать до Гомеля, но разжалобить контролёра у меня не получилось.

«Меня высадили на вашей станции Заречье, – закончила Эмилия свой рассказ, обречённо глядя на бабу Веру, – а дальше вы всё знаете».

***

Баба Вера долго сидела молча. Мгновениями губы её начинали слегка шевелиться, она мерилась что-то произнести, но решимости не хватало, и рот опять плотно смыкался. Наконец она поднялась, проследовала туда-сюда по комнате, махнув рукой, грузно опустилась на прежнее место и заговорила:

– Как же тебя судьба потрепала-то, сколько пережить всего пришлось. Ну да ничего, найдётся и для тебя пристанище, что-нибудь придумаем.

– Что тут придумаешь? – криво ухмыльнулась Эмилия.

– А знаешь, девка – вдохнув побольше воздуха и набравшись смелости, заявила баба Вера, – оставайся-ка ты у нас в деревне.

– Но как же?

– А вот так. Рядом со мной дом видишь? Там раньше Маруся жила, да три года назад забрал её сын к себе, а дом пустой стоит. Её дети в самой Москве обитают, как мать перевезли, так сюда ни ногой. Я позвоню им, попрошу разрешения приютиться тебе здесь, за одно и усадьбу досматривать будешь, – баба Вера встряхнулась, в её движениях появилась уверенность, а глаза наполнились задорной живинкой.

– А на что я кормиться буду? – неуверенно пролепетала Эмилия.

– Ты же шить умеешь? Для начала шитьём и займёшься, у нас как раз портнихи в деревне нет. А потом работу тебе подыщем, – с энтузиазмом загадывала баба Вера.

Эмилия призадумалась. Что ждёт её в Гомеле? Чужие, незнакомые люди, хоть и родня. Как они её встретят, неизвестно. Бедных, несчастных родственников никто не любит, а тут какое-никакое пристанище. Может, и вправду остановиться здесь, оглядеться, а там видно будет.

– Ладно, – тихо проговорила она. – Я согласна.

– Вот и молодец, – обрадовалась баба Вера. – И мне веселей будет. А то у нас на лядах, зимой ни души нет, все дачи пустые стоят, дачники только на лето съезжаются. Ты не думай, в сезон отпусков здесь весело, людей много, приезжают из Москвы, Минска, Солигорска, отовсюду, одним словом.

– Как же я смогу в деревенском доме жить, я же ничего не умею, городская я? – обхватив голову руками, растерянно принялась бедовать Эмилия.

– Если нужда случиться, у меня погостишь. Марусин дом в порядок привести надо, убрать там всё, обсушить, натопить. Печка у неё хорошая, тепла много даёт. Дров у меня возьмёшь. Я научу тебя, как с хозяйством управляться, невелика наука, освоишь.

– А шить на чём я буду?

– У Маруси ведь и швейная машинка имеется. Посмотрим, рабочая ли, если что, дед Дуля починит. Он, конечно, тот ещё любезник, но мастерови-и-итый, всем вдовам в округе опора. А скоро и лето настанет. Знаешь, как у нас здесь красиво! Когда расцветает акация, такой аромат стоит, дышать – не надышаться. А сирень! Ты увидишь, сколько здесь сирени. Это ж такая благодать, когда вся деревня в цветах! – расхваливала красоты местной жизни баба Вера.

Эмилия рассмеялась, впервые за последнее время у неё потеплело на душе и повеяло удивительным спокойствием. Она как будто очутилась в детстве, недаром в дороге ей приснилась мама. Она всегда предвещала ей что-нибудь хорошее.

Эмилия переночевала у бабы Веры, а утром всё решили по телефону с хозяевами.

– Пусть живёт, сколько хочет, – ответил старший сын Маруси, Иван.

– Она и за домом присматривать будет, чтоб не разрушался, – приговаривала баба Вера.

– Вот и хорошо, продавать мы его не собираемся, родину не продают, а если добрый человек поселится, мы только рады будем.

На том и сошлись. Заглянув вовнутрь, Эмилия с удовлетворением отметила, что хата хоть и небольшая, но добротная – деревянная, тёплая.

– Видишь, дух какой хороший стоит, – приговаривала баба Вера. – Почитай, три года никто не живёт, а сырости не слышно. Что значит ладно сруб сложенный!

– Нравится мне здесь, – Эмилия с интересом прохаживалась по небольшим комнатам.

– Вот мы с тобой приберёмся, ещё лучше станет. Печку побелить надо, постилки вытряхнуть, пол в порядок привести, – распоряжалась по-хозяйски баба Вера, заглядывая во все углы.

– Так это я быстро сделаю, – встрепенулась Эмилия, – это я умею.

– Ну и хорошо. Видишь, и машинка швейная стоит, посмотришь потом, как она шьёт. Только сначала надо подходящую одёжу подобрать, эта, что на тебе, не годится, – баба Вера неодобрительно поморщилась, указала на её наряд.

Эмилия осмотрела себя. Узкая юбка-карандаш, сапожки на высокой танкетке, тонкий шерстяной пуловер. Конечно, в таком виде полы мыть не будешь.

– Пойдём, я дам тебе что-нибудь из вещей моей дочери. Она, когда приезжает из города, переодевается во всё рабочее, здесь же трудиться надо, особо на каблучках не походишь.

Баба Вера нарядила Эмилию в толстые рейтузы, поверх велела надеть тонкие спортивные штаны китайского производства, в которых не наблюдалось ни переда, ни зада – универсальные такие штаны, как хочешь, так и надевай. Сверху нахлобучила свободный вязаный свитер и дала телогрейку.

– Без фуфайки у нас нельзя, надо в чём- то и дров принести, и за водой сходить.

– Я ж как чучело ходячее выгляжу, – рассмеялась Эмилия.

– Это вы в своих городских нарядах порой на чучела похожи, – обиделась баба Вера, – рабочая одежда – носи и не разговаривай много.

– Спасибо, – поспешила оправдаться Эмилия. – Я ж это так, без привычки просто.

А ещё баба Вера подарила новые галоши, большие, снаружи резиновые, а внутри с мехом. Эмилия нырнула в эти галоши, и так ей хорошо стало, что она закружилась по избе, увлекая за собой и бабу Веру. Та, еле отбившись, довольная, оглядывала свою работу.

– Ну вот, теперь на человека подобна.

– Вы настоящий дизайнер, баба Вера, – пытаясь подластиться, нежно обняла её за плечи Эмилия.

Вдвоём они споро принялись за работу, для начала растопили печь и грубку. Баба Вера на ходу показывала, как это делается. Со стороны всё казалось легко и просто. Взявшись за концы, перетрясли все дерюжки да постилки, вынесли на улицу просушиваться, протерли пыль с мебели. Эмилия вымыла пол и с удовлетворением огляделась вокруг. Изба преобразилась, запахло чистотой и свежестью. Обессилевшая, она опустилась на скамью и тихо проговорила:

– Вот и земля обетованная. Вот и дом мой.

– Ничего, доченька, – ответила так же тихо баба Вера. – Так лучше, чем по свету мотаться, так лучше. Пойду я, а ты отдыхай, а если что понадобиться, не стесняйся, зови, я помогу.

Баба Вера ушла, Эмилия осталась в уединении. И тут сжала её в тиски обида за неказистую свою судьбу, затянуло глаза навязчивыми горькими слезами. Почему Бог так несправедлив? За что мне такие невзгоды? Человек многое может вытерпеть, но как страшно остаться совсем одному. Почему у меня так рано отняли родителей и ничего не дали взамен? Другие создают семьи, рожают детей, их любят, о них заботятся. Почему же мне ничего этого не дано? Ведь я красивая и неглупая. Почему же не нашлось в этом мире человека, которому я была бы нужна?

Хватит жаловаться, одёрнула она себя – я выстою, я смогу, у меня всё получится. Она упрямо поднялась и опять погрузилась в многочисленные заботы.

***

На другой день баба Вера застала Эмилию за растопкой печи. Вся, с ног до головы, она перепачкалась сажей, а печь и не думала загораться. Чего только не делала Эмилия: и бумагу подкладывала, и лучину, как учила баба Вера, ничего не помогало, только смолистый дым чёрными клубами мгновенно заполнял кухню.

– А, Божечко ты мой, – запричитала баба Вера с порога, – что ж ты делаешь? Ты ж так хату спалишь!

– Да я уже и так, и сяк, – Эмилия с досады принялась бурно жестикулировать руками, – а она никак.

– Ты вьюшку открыла?

– Точно, вы же меня учили, – она тяжело опустилась на стул, укоряя себя за непростительную забывчивость.

– Ничего, научишься, – баба Вера вздохнула и сама занялась растопкой. – А как выгорать станет, – добавила она, – вот тебе чугунок, сложишь овощи, косточку свиную тебе принесла, зальёшь всё водой, посолишь, бросишь приправы, накроешь сковородкой и поставишь вариться. До обеда не трогай, а в обед посмотришь, как вкусно получится.

После ухода бабы Веры Эмилия быстро почистила лук и морковку, всё сложила, как учили, поставила в печь и стала ждать.

В полдень позвала подругу, важно открыла заслонку, достала ухватом чугунок, как настоящая хозяйка, ловко, подняла сковородку и замерла.

– Ну что? – с любопытством пытаясь заглянуть через плечо, поинтересовалась баба Вера.

– Вот, – со слезами на глазах показала Эмилия.

Там на дне лежали одни угольки.

– Ты когда это в печь отправила? – с укоризной спросила баба Вера.

– Как вы учили, быстро всё сложила и – в огонь.

– Я же сказала вытопить, а тогда задвинуть, да в жар, а не в полымя. – Что с тобой поделаешь, пошли ко мне, у меня гуща приставлена, поедим. Газовое отопление тебе подключить надо, плита то у Марьи есть, а вот газ обрезали, когда хозяйка уехала.

Эмилия послушно поплелась за бабой Верой, ругая себя за нерасторопность и забывчивость.

Постепенно научилась и печку растапливать, и чугунок приставлять на обед. Вымыла хату, выстирала все занавески, постели, рушники, посуду почистила до блеска и всё у неё стало, как и полагается у добрых людей.

– Красиво у тебя! – хвалила баба Вера.

– Вам спасибо, – с благодарностью отвечала Эмилия.

***

Начали приходить знакомиться соседи. Дед Дуля, о котором не раз упоминала баба Вера, пришёл к Эмилии первым, принёс полмешка картошки, подремонтировал швейную машинку и велел обращаться, если нужда случиться.

– Ты не стесняйся, Пятровна, говори, что надо. Без мужских рук в хозяйстве никак, я ж понимаю.

– Спасибо, – с благодарностью улыбалась ему Эмилия. – Что бы я без вас с бабой Верой делала?

Дед понравился Эмилии с первой минуты. Большой нос, оттягиваясь вниз, придавал его лицу обиженный вид, но нравом он был лёгкий, весёлый и располагал к себе. Эмилия напоила деда квасом и пообещала не забывать его, звать каждый раз, когда надобность возникнет.

Дед Дуля давно остался бобылём, детей своих не прижил, приклонить голову на старости ему не к кому. Но он не унывал, слыл в деревне добрым и общительным стариком и никогда не отказывал в помощи зареченским вдовам и одиноким женщинам. В молодости у деда кудрявился зачёсанный на бок чуб, большой нос придавал значимости, он выглядел мужественно и считался на деревне завидным ухажёром. Но годы высушили его и пригнули к земле, чуб повылез, а нос отяжелел, опустился вниз и стал походить на переспелую дулю, оттого и кличка такая к нему пристала.

Однако деда это нисколько не смущало, он сам нередко подшучивал над своим носом, говоря, что чёрт семерым нёс, а ему одному повесил. Несмотря на пикантную внешность и немолодые лета, он слыл ещё тем любезником. Не особо надеясь на свою память, ко всем женщинам на деревне он обращался одинаково почтительно – Пятровна. Помогая Пятровнам, он любил лимонничать с ними, размётывать комплименты, а которую норовил и за бок ущипнуть, отчего нередко вместо благодарности за работу дед получал оплеуху по плешине. Но он не обижался, а лишь с укором повторял: «Эх, Пятровна!» – да сыпал на неожиданный выпад прибаутками, относясь философски к любой ситуации. Поэтому чаще Пятровны ему всё прощали, отвечая шутками на бесстыжие выходки, да за труды угощали чаркой водки. Беря подношение, дед обычно морщился, как будто в руки ему давали что-то склизкое и противное, занюхав рукавом, брезгливо отворачивался и, приговаривая, как заклинание: «А мядзведзь яе пиць не будзе!» – перекувыркивал стакан, громко икал, сгибаясь при этом в коленках и, довольный, уходил восвояси.

Весть о том, что в Марусиной хате поселилась квартирантка, да ещё и портниха, быстро облетела деревню. Потянулись люди с шитьём. Кому брюки подрезать, кому юбку подшить, кому шторы подрубить – работы хватало. Платили, чем могли, не обижали, кто яиц принесёт, кто свежениной побалует, а кто и деньгами заплатит. Эмилия радовалась, что ни от кого не зависит и на пропитание теперь может заработать сама. К тому же, много ей не надо, всё необходимое она имела, а чтоб прокормиться да стирального порошка с мылом купить, денег хватало.

Начала просыпаться природа, баба Вера принесла саженцы.

– На, Милечка, тебе нарциссы и тюльпаны, я их с землёй выкопала, они скоро распустятся, красиво будет.

– А где их сажать? – Эмилия растерянно оглядывала неожиданный подарок.

– А под окошко, – покомандовала баба Вера.

Эмилия каждое утро бегала смотреть, как приживаются её подопечные, и когда растения потянулись к солнцу и выпустили глянцевые бутоны, она по-детски хлопала в ладоши от неподдельной гордости. Это были первые в её жизни цветы, посаженные своими руками.

***

Рядом с деревней протекала река, окружённая буйной сочной растительностью. Выйдя впервые на прогулку, Эмилия замерла, с восторгом глядя на оживающую природу. Весна на речных лугах – это что-то невообразимое! Перед ней раскинулась поляна сон-травы. Большие фиолетовые цветы, похожие на колокольчики, склонили тяжёлые бутоны до самой земли. Они выглядели изысканно в отличие от ветреницы, беспечно запорошившей собой все прилегающие окрестности. Беленькие цветочки смотрелись простовато в сравнении с сон-травой, но эта простота притягивала и умиляла.

На заболоченных местах росли жёлтые калужницы. Они добавляли яркие пятна в колорит луговых красок, а бледная зелень берёзок нежно окаймляла пейзаж.

И лишь вековой дуб не участвовал в радостном весеннем шествии. Он стоял, угрюмо развесив чёрные заскорузлые ветви, не тронутые зеленью листвы, и столько в нём угадывалось величия, что невольно хотелось преклониться перед его силой и мощью. Цветы, травы расцветали и увядали, а дуб сотни лет с высоты своего роста и возраста молча взирал на безудержное буйство и медленное угасание маленьких растений.

Но когда приходила его пора, исполин наполнял соком разбухшие почки и с треском распускал налощенные листья. Соприкасаясь друг с другом, они постепенно заполняли округу тревожащим, таинственным шелестом.

А если поднимался в обомшелых ветвях разнузданный ветер, дуб издавал яростный гул, и становилось жутко от его первозданной мощи. Берёзки и ивы сминались до земли от несокрушимой стихии, а дуб лишь слегка нагибался, как гордый человек, который может почтенно преклонить голову, но никогда не согнёт спину.

Эмилия шла по лугу, наслаждаясь солнцем и весной. Проблемы меркли перед благолепием мироздания, душевная боль уходила и наступало долгожданное умиротворение. С трудом находя согласие в общении с людьми, она легко обретала его с природой.

***

У реки Эмилия собрала подол щавеля и охапку хрупких луговых цветов. Вернувшись домой и чисто вымыв пол, она поставила в кувшин букет и с восхищением осмотрелась. «Красота», – похвалила она себя, в радостном возбуждении вальсируя по комнате. Вдоволь натешившись цветами, она стала собираться к захворавшей бабе Вере, захотелось приготовить для больной щи.

– Миленка, доченька, – обрадовалась старшая подруга, как только Эмилия открыла дверь в её хату. – Как хорошо, что ты пришла. Я уж соскучиться успела.

– А я на луга ходила. Видели бы вы, какая там благодать! – Эмилия принялась пылко жестикулировать руками, пытаясь донести до бабы Веры живописность местных окрестностей.

– Да, наши луга богаты красками, – любуясь её горячной молодостью, улыбалась баба Вера. – Я раньше тоже любила на речку ходить, а нынче сил нет.

– Я нарвала вам щавеля, сейчас варить будем, – Эмилия повязала фартук и принялась ловко хлопотать у кухонного стола.

– Сходи, милая, в стёпку, набери картошки, – от радости позабыв про свои болячки, начала распоряжаться баба Вера.

Эмилия схватила кошик и спешно выпорхнула из дома, но на полдороги резко притормозила. Баба Вера велела сходить к Стёпке, а где он живёт, не объяснила, озадаченно пожала она плечами. В это время, опираясь на велосипед, по улице важно вышагивал дед Дуля.

– Дедушка, где тут Стёпка живёт, – замахала она ему рукой.

– Нет у нас никакого Стёпки, – с недоумением заключил дед, подойдя ближе.

– Как же! Баба Вера меня к нему за картошкой послала.

– Никак разумом сдвинулась старая. Пойдём, посмотрим, что это она выдумывает, – дед кряхтя направился в дом и с порога набросился на бабу Веру:

– Ты куда это Милку отправила? Какой Стёпка, ты что, з глузду зъехала?

– Да не к Стёпке я посылала её, а за картошкой в стёпку сходить велела.

От громкого гогота дед сначала зашёлся сиплым кашлем, потом прослезился и всхлипывая, невнятно зарядил:

– Эт, придумала, эт, девка, – он вытирался замусоленным платком и с гиканьем указывал большим крючковатым пальцем на оторопевшую от смущения Эмилию.

Следом а ним мелким смехом затряслась на кровати баба Вера, и лишь Эмилия ничего не могла понять. А когда до неё дошло, что чулан во дворе и есть стёпка, ей самой стало забавно.

– Я-то думаю, у бабы Веры картошки своей хватает, зачем ей ещё Стёпкина, да и кто это такой, и где его искать, – хохотала она, потешаясь над своей непростительной оплошностью.

***

Однажды в гости к Эмилии пришла Марта с соседней улицы и принесла ворох детских одёжек разных размеров: там зашить, тут удлинить, здесь переделать.

– Сколько же у тебя детей? – удивилась Эмилия.

– Шестеро, – просто ответила Марта.

– Так много? Как же ты со всеми справляешься?

– А это не мои дети. У нас дом семейного типа, слышала о таком.

– Как же не слышать – слышала.

– Ну вот, – пояснила Марта, – своих деток нам Бог не дал, так мы с Алексеем взяли детдомовских.

Это раньше создавали детские дома с казарменным уставом, большим количеством детей и штатом воспитателей, продолжила она. А сейчас, как правило, строят дома семейного типа. Молодой паре выделяют особняк, обставляют его мебелью и передают на воспитание детей, человек пять-семь, а то и десять, если помещение позволяет. И воспитываются они там, как в полноценных семьях: ходят в обычную школу, помогают приёмным родителям по хозяйству, свободно гуляют по городу или деревне, смотря, где такой дом находится.

В Заречье мы обосновались три года назад, приехали сюда из города. Оба работали в школе учителями, снимали квартиру, и всё бы ничего, да не получалось у нас завести ребёночка. Долго ходили по поликлиникам, а толку никакого, вроде и здоровые оба, а детей нет. Грустила я, глядя на чужих ребятишек, Алексей, как мог, поддерживал меня, успокаивал, только тоска поселилась в наших сердцах. Вот и надумали мы взять на воспитание сиротку, обязательно мальчика, так захотел муж.

Приглянулся нам Сашка из Дома малютки, большеглазый, чёрненький, живой. Оформив документы, мы приехали за мальчиком, и тут выяснилось, что у него есть сестра. Она воспитывалась в другом детдоме. Маленький Сашка ещё не осознавал, что навсегда теряет родную кровинку, но мы с Алексеем не могли этого допустить и, разыскав Вареньку – так звали девочку – забрали и её к себе. Ей шёл уже восьмой год, незадолго до нашей встречи погибли в автокатастрофе их родители, а так как близких родственников у детей не было, то Сашку определили в Дом малютки, а Вареньку отправили в Минский детский дом.

Если мальчик ещё не понимал, что его лишили сестры, то Варенька, рано повзрослев, всё осознавала и тихо страдала, ведь за полгода девочка потеряла родителей и, фактически, брата. Когда мы сообщили ей, что она может поехать к Сашке и остаться жить с нами, Варенька запрыгала от радости. Она бросилась ко мне в объятия со слезами и словами благодарности. У меня сжалось сердце от нежности к ней, в эту минуту я почувствовала, что обретаю дочь.

В отделе образования нам предложили основать детский дом семейного типа. Мы, не раздумывая, согласились. Нам предоставили большой красивый особняк здесь, в агрогородке Заречье, помогли обзавестись мебелью и бытовой техникой, выделили автомобиль. Кроме Саши и Вареньки, отдали на воспитание ещё троих ребятишек: двенадцатилетнего Дениса, пятилетнюю Любашу, десятилетнюю Юлианну, позже присоединился двенадцатилетний Виктор. Так мы стали многодетными родителями. Алексей пошёл работать в местную школу учителем, а я занимаюсь домом, числюсь воспитателем. Завели хозяйство: кур, свиней, корову, засадили огород овощами, разбили сад. Сельский труд для нас с Алексеем привычный, оба выросли в деревне, детишек тоже приобщаем к делу. У нас в семье царит искренность и любовь, благодаря чему нам удалось растопить сердца наших подопечных. Мы с Алексеем безгранично счастливы, в детях мы нашли своё призвание. Марта закончила рассказ и заулыбалась.

Эмилия какое-то время молчала, с восхищением глядя на неё. Какая умница, настоящая героиня, вот на кого надо равняться. Не жалела себя, не цеплялась за свои проблемы, а повернулась к людям, отдала всё тепло, на которое способна, чужим обездоленным детям и оттого счастлива.

– Знаешь, Марточка, а давай я буду шить для твоих ребятишек бесплатно? Мне так хочется помочь вам чем-нибудь.

– Ну что ты, у тебя у самой ничего нет.

– Это не важно. Я хочу хоть кому-то быть полезной.

– А ты приходи к нам с ребятами поиграть, они рады будут. Да и мы с Алексеем гостей любим.

– Я обязательно приду, – пообещала Эмилия.

***

Так она подружилась с этой замечательной семьёй. Каждую свободную минуту Эмилия проводила с детьми, она полюбила их, и дети отвечали ей взаимностью. Как только Эмилия появлялась на пороге, Любаша, Саша, Варенька и Юлька бежали навстречу, широко распахнув руки. Витя и Денис тоже радовались при виде Эмилии, но вели себя сдержанно, стеснялись.

– Где тут мои ангелочки, – Эмилия хватала на руки Сашку и с вожделением закружила его в воздухе.

– Тётя Мила пришла, – дружно обступали её со всех сторон дети.

– А кто со мной пойдёт на луг?

– Мы, мы. – Варенька, Юлька и Любаша подхватывали Сашку и весело шагали на луг вслед за Эмилией.

Ребята резвились, бегали, а потом усаживались кружком, и Эмилия рассказывала им сказки, притом придумывала их сама: что видела, о том и рассказывала.

– Видите этого дряхлого великана? – она указала на стоящий посреди лужайки суковатый дуб. – Давным-давно жил в наших местах прекрасный принц, но злая колдунья заколдовала его, превратив в старое, корявое дерево. Когда узнала об этом добрая фея, то посадила возле него маленькую берёзку, видите – незаметно подрастает рядышком. Когда она вырастет, то дотронется нежными зелёными ветвями до дуба, и он опять превратится в прекрасного принца. Берёзка обернётся принцессой, они влюбятся друг в друга и поженятся. И тогда наша деревня станет королевством, править которым будут прекрасные король Дуб и королева Берёзка.

Дети, затаив дыхание, слушали сказку, а потом долго ходили вокруг деревьев, гладили их и обнимали.

– Потерпите, – просили они, – совсем немножко осталось, берёзка уже большая.

– А давайте поможем берёзке подрастать, – предложила Варенька.

– Как это? – удивилась Любаша.

– А мы её поливать станем, вот она и потянется к солнцу быстрее.

– Будем поливать, будем поливать! – закричали дети, прыгая и радуясь удачному решению.

– Вот и прекрасно, а сейчас пора обедать, мама заждалась. – Эмилия поднялась и увлекла всех за собой.

Напоследок девочки поклонились дубу и берёзке, пообещали их непременно навещать и подхватив на руки Сашку побежали домой.

– Эмилия, вот спасибо тебе. Я хоть убралась да еду приготовила, а то с этими пострелятами не так-то просто что-либо сделать. Садись с нами, поешь, – гостеприимно пригласила Марта.

– Ну что ты, я домой пойду, – Эмилия направилась к калитке, но её догнала Варенька.

– Тётя Милочка, не уходи, пожалуйста, – стала упрашивать она. – У меня задачка не получается, а ты такая умница, всё умеешь.

– Ах ты, подлиза, – засмеялась Марта. – Тебе лишь бы самой не решать.

– Ладно, – улыбнулась Эмилия, – остаюсь. Что с вами поделаешь?

Стол накрывают на большой веранде, со вставленными вместо окон москитными сетками.

– Свежий воздух, и комары не пролезут, – пояснила Марта.

– А на улице их полно, – Эмилия поморщилась, почёсывая ноги, от укусов покрытые большими красными волдырями.

– Мошек в этом году не так-то и много. Сухо, дождей мало, а когда мокрый год, их весной тьма. Без москитных сеток да аэрозолей никуда, – Марта, разговаривая с подругой, ни на минуту не прекращала хлопотать по дому.

– Неужели ещё больше бывает? – удивилась Эмилия.

Для неё, горожанки, это настоящее бедствие.

– Ты не переживай, как только жито заколосится, мошка пропадёт. Уже недолго осталось, – успокоила её подруга.

Она поставила на стол большую миску дымящей картошки, политой жареными шкварками и посыпанной молодым уже проклюнувшимся на огороде укропом, достала из банки хрустящие маринованные огурчики, притащила из стёпки кувшин прохладного молока. Девочки суетятся вокруг матери: одна несёт тарелки, другая кружки и вилки, третья застилает скатертью стол. Денис чинно, как хозяин, нарезал толстые ломти хлеба. Алексей сегодня на работе, хоть и воскресенье, поехал с классом на туристический слёт в район, и за старшего в доме Денис.

Несмотря на то, что они с Витей одного возраста, авторитет Дениса в семье непререкаемый. Он рос у бабушки в деревне, пока та не умерла, и с малых лет считался за мужика в доме. Отца своего он не знает, а мать ездит по свету, красивую жизнь ищет, как говорили люди. Её пытались разыскать, когда бабушки не стало, да где там, за границу подалась, на заработки, а Дениска попал к Марте и Алексею.

Он считает себя взрослым, со снисхождением смотрит на малышню, обучает их всему, что умеет, любит порядок и дисциплину. Сам составил график работ по дому, распределил обязанности согласно возрасту и полу и зорко следит за исполнением.

Даже маленький Сашка робеет перед Денисом, зато Витю ни во что не ставит. Вот и сейчас, залез к нему на шею и прыгает, стуча по голове ручонками, что есть мочи. Витя сначала смеётся, потом пытается снять его с шеи, но куда там. Сашка, крепко уцепившись за выстриженный по моде чуб старшего брата, верещит и прыгает, как на лошади. Вите никак не удаётся сладить с ним, и лишь когда подходит Марта с полотенцем в руках и грозится отшлёпать сорванца, он быстро сползает на пол, да только его и видели. Все смеются, а Сашка, зашившись между стульями, озорно высовывает измазанную вареньем мордашку и показывает язык. Витя чешет затылок и жалуется матери:

– Ну почему он меня не слушает? Дениса слушает, а меня нет!

– Да потому, что он любит тебя, – Марта ласково разглаживает волосы на голове у сына, – неужели ты этого не видишь.

– Кто кого любит, тот того и чубит, – весело выкрикивает Варенька.

Все смеются и дружно рассаживаются за стол.

После обеда Эмилия идёт помогать Вареньке решать задачку, а Витя с Любашей убирают грязную посуду – они сегодня дежурные. Так проходит день.

***

Эмилия, оттаяв в большой счастливой семье, возвращается домой, ложится на кровать отдохнуть и смотрит на фотографии, висящие в резных рамках на стенах. Там изображены люди, когда-то жившие в этом доме. Они ходили по этим комнатам, сидели за столом, на котором сейчас стоит кувшин с котиками, спали на кровати, на которой лежит сейчас Эмилия.

Вот портрет бабы Маруси, хозяйки дома. Красивая, черноглазая смуглянка в вышитой крестиком кофте и с монисто на шее. Наверно, не одному парню голову вскружила в молодости, любуется портретом Эмилия.

А вот два бравых солдата смотрят на Эмилию лукаво, с улыбкой. Это муж Маруси, Федот, и брат её, Евхим. Оба погибли во время Великой Отечественной войны. Так баба Маруся и отвековала в мужнином доме одна, солдаткой, долгую и тяжёлую жизнь. На руках осталась парализованная свекровь да орава детей. Досмотрела и мать Федота, вырастила двух сыновей и двух дочерей. Сейчас они смотрят с фотографий на Эмилию, одни улыбаясь, другие кокетливо позируя, но у них одинаково добрые и приветливые лица.

Сейчас все в Москве живут, рассказывала баба Вера. Сначала старший, Иван, за столицу зацепился. В армии там служил, да так и остался прапорщиком, женился на москвичке. Постепенно перетянул и всех остальных. Как только кто-либо из детей оканчивал школу, Маруся снаряжала его в столицу, а там Иван суетился, работу подыскивал, место в общежитии выбивал. Так и определились все. Живут хорошо, зажиточно. Младшая, Ольга, за новым русским замужем, на Рублёвке обосновалась, барыней по заграницам разъезжает, и братьев с сестрой не забывает. Дружные они, Марусины дети, по – доброму радовалась за них баба Вера, и к матери с уважением да любовью относятся. К себе всё звали, да Маруся долго сопротивлялась, не хотела обузой для них становиться, но когда состарилась и силы начали заметно ускользать, пришлось согласиться. Баба Вера говорила, теперь у Ивана живёт.

Все они смотрят сейчас на Эмилию со старых фотографий, как бы говоря: «Добро пожаловать в наш дом, Эмилия. Добро пожаловать!»

Она благодарна этим совершенно чужим, но таким уже родным людям за приют, который они ей дали. Что стало бы с ней, не высади тогда контролёр её на станции Заречье? Что стало бы? Страшно подумать. А здесь, в полесской деревеньке, она обрела ту душевную теплоту, которой так не хватало ей в прежней столичной жизни. Правду в народе говорят: не знаешь, где найдёшь, где потеряешь.

***

Встав рано утром, Эмилия прошлась босиком к колодцу и набрала в ведро свежей холодной воды. Зачерпнув ковшиком, с наслаждением выпила, почувствовав приятную ломоту в зубах. Она посмотрела на небо и улыбнулась солнцу, ей захотелось сделать что-нибудь хорошее, полезное, и Эмилия решила опять пойти к Марте. Там всегда много дел, подруге присесть некогда: она то стирает, то готовит еду, то на подворье суетится – постоянно находит себе занятие. Оно и понятно, с таким большим семейством гулять некогда, дополнительные руки ей не помешают. А ещё Эмилия обещала подтянуть Вареньку по математике.

Когда она пришла в дом Добрашей, такая фамилия была у Алексея и Марты, подруга собирала старших сыновей в санаторий. Почти все полесские земли пострадали от Чернобыльской аварии, и хотя в Заречье небольшая радиация, детей вывозят каждый год на оздоровление в чистую зону. Вот и сейчас Денис и Витя, собираются на отдых. Марта не в восторге от этих поездок. Здоровье, конечно, поправляют, проводят обследование, организуют хорошее питание, но дисциплину там держать не так-то просто. Мальчики в переходном возрасте, и Марта, как и любая другая мать, волнуется, она сама не раз ездила с детьми в такие места воспитателем, и знает, какая это ответственность, как сложно следить за всем и днём, и ночью. В отношении воспитания у Марты есть свои взгляды и принципы.

– Как-то я стала свидетельницей одной сцены, – начала Марта, жестом указывая на кресло и предлагая Эмилии устроиться удобнее. – Это произошло на оздоровлении детей. Восьмиклассница переодевалась в своей комнате, при этом позабыв прикрыть дверь. Её однокласснику срочно понадобилась книга, и так получилось, что он зашёл в комнату, где стояла эта девочка по пояс раздетая. Казалось бы, в данной ситуации она инстинктивно должна была прикрыться, отвернуться. На удивление, этого не произошло.

– Странно, – в недоумении подняла брови Эмилия, помогая складывать футболки мальчиков.

– Но меня поразило даже не это, – Марта принялась возбуждённо сновать по комнате. – Мальчишка не обратил внимания на обнажённый вид девочки. Он пришёл за книгой. Он взял книгу и ушёл. И всё! Я стояла, совершенно обескураженная. Эта сцена не выходила у меня из головы, я принялась анализировать произошедшее и поняла, что ведь это мы, взрослые, виновны в таком поведении детей. В детском саду и мальчики, и девочки спят в одной спальне, ходят в один туалет, переодеваются в одной раздевалке. Затем они идут в школу. Думаешь, многое меняется? Ничего подобного, первоклашки продолжают спать в одной спальне и переодеваться в одной раздевалке, разве что ходят в разные туалеты. У нас, в чернобыльской зоне, детей целыми классами вывозят на оздоровление, и хотя там они спят в разных спальнях, у них уже нет никаких секретов о противоположном поле, даже инстинкты не сохранились.

– Я никогда не задумывалась о таких вещах, – пожала плечами Эмилия, наблюдая за мельтешащей перед глазами подругой.

– Это потому, что у тебя нет своих детей, – Марта подошла к столу и продолжила сортировать вещи мальчиков.

– А ведь ты правильно говоришь, – поразмыслив, отозвалась Эмилия.

– Конечно, – с пылом подхватила Марта, – вот тебе и пресловутое равенство полов, вот тебе и эмансипация. Ведь это мы, взрослые, виновны в этом, создавая детям такие условия для развития. Мы растим из них бесполых существ, так не должно быть. В царской России, в гимназиях мальчики учились отдельно от девочек, для них девочки были притягательными, волнующими. И когда они вырастали, девушка оставалась тайной, загадкой. А если организовывался праздник для общения детей, то он становился событием для обеих сторон. А сейчас всё перемешалось. Подумай, к чему это может привести?

– Невесёлая картина, – вздохнула Эмилия.

– У себя дома я, в первую очередь, постаралась оборудовать отдельные комнаты для девочек и отдельные для мальчиков. И ты заметила, у нас две ванные комнаты. Для меня это принципиально важно, а вот в первом классе, в группе продлённого дня для ребят обустроены общие спальни. Разве так должно быть? Ведь мы обязаны прививать подросткам ценности, с которыми они пойдут по жизни, учить их правилам поведения, соответствующим требованиям морали нормального здорового общества. А что получается на деле? И мы ещё говорим о гендерной культуре, о гендерном воспитании.

Марта, как специалист, пыталась подводить научную основу под воспитание, старалась организовывать всё грамотно, но с душой.

Эмилия помогла собрать мальчишек, потом решала задачки с Варенькой, а тут прибежала Любаша и, захлёбываясь, начала рассказывать, как вчера сама сварила картошку.

– Что, и почистила сама? – удивилась Эмилия.

– Нет, чистила мама, – невозмутимо ответила Любаша.

– Ну, наверно, сама помыла? – улыбаясь, допытывалась Эмилия.

– Нет, мыла тоже мама, – озадачилась Любаша.

– А что же ты делала? – продолжала спрашивать Эмилия.

– Я её в кастрюлю побросала, – важно заключила девочка.

Эмилия с Мартой расхохотались, а Любаша, не понимая, чем вызвано веселье, настойчиво отговаривалась:

– Ну, правда, сама сварила.

– Конечно, сама, – Марта протёрла намокшие от смеха глаза, – иди ко мне, – с нежностью протянула она руки к дочери.

И хоть Любаша уже большая девочка, она с удовольствием забралась к матери на колени, и удобно устроившись, принялась слушать её разговоры с подругой ни о чём. Тут её внимание привлёк орущий от страха котёнок. Проказник залез на дерево и боялся спуститься вниз. Любаша подхватилась и бросилась ему на помощь.

Марта, пользуясь отсутствием девочки, поведала Эмилии, как Любаша оказалась в их семье.

– От неё отказались родители, – начала она. – Случилось это задолго до того, как мы забрали девочку к себе. По рассказу директора детского дома, её мама и папа ничем не отличались от других молодых людей, но, когда родилась Любаша, посовещавшись на «семейном совете» решили, что иметь ребёнка им ещё рано, надо пожить для себя, и не задумываясь, отдали маленькую Любашу в детский дом. Они написали отказ от девочки и заверили социальные службы, что не будут против её удочерения. В результате Любашу взяла на воспитание очередная молодая семья. Но вскоре горе родители развелись, и никто не захотел брать на себя ответственность за ребёнка, Любаша снова оказалась в детдоме. К тому времени она походила на пугливого зверька, с трудом шла на контакт, и улыбку выпросить у неё не представлялось невозможным. Столько раз предаваемая, она уже никому не верила.

Узнав историю девочки, мы поразились цинизму людей, которые могли стать для неё самыми

родными. Не раздумывая, мы взяли девочку к себе. В большой семье Любаша быстро оттаяла, сдружилась с сёстрами, полюбила братьев, а нас с Алексеем теперь называет мамой и папой. Мы не просили детей так к нам обращаться, они сами приняли это решение, инициатором выступил Денис. Он объяснил братьям и сёстрам, что раз мы о них заботимся, любим их, то будет справедливо, если станем для всех обитателей нашей большой семьи настоящими родителями. Остальные дети с ним согласились. Марта в задумчивости замолчала.

– Почему так происходит? – подхватилась от возмущения Эмилия. – Как могут родители отказываться от своих кровинок? Я бы поняла, если бы на такой поступок людей толкнула крайняя нужда или болезнь. А вот так цинично отдать в детский дом ребёнка только потому, что ещё не нагулялись? Это преступление, этого нельзя оправдать.

– Да! Другие люди животное не выбросят из дома, а тут ребёнок! – печально отозвалась Марта.

Они обе с сочувствием посмотрели на Любашу, которая в эту минуту со счастливой улыбкой ласкала спасённого котёнка.

***

Наступают сумерки. Эмилия стоит на берегу реки и смотрит на неспокойную чёрную воду, в которой плещется отражённое там зарево. Оно накатывает на одиноко стоящий замшелый валун, ударяется о его бока и разбивается на множество красных искр, быстро тухнущих, лишившись зеркального проявления. Затем всё повторяется снова и снова. Эмилия наблюдает, как в глубоких водах реки скрывается уходящий день. Ей грустно, совсем не хочется идти домой, и она решает заглянуть к бабе Вере, которая часами может рассказывать истории из прошлой жизни. Забежав по дороге в магазин и купив печенье к чаю, Эмилия направляется к её дому.

Соседка рада видеть молодую подругу, и вот уже свистит чайник на плите, а на столе стоит миска с варениками. У бабы Веры с прошлого года в морозильнике сохранилась черника, а вкуснее черничных вареников со сметаной ничего и быть не может. Эмилия не в силах отказаться от угощения, и с сожалением потрогав талию, махнула рукой и принялась с аппетитом их уплетать.

Благодаря бабе Вере она постепенно узнаёт историю деревни, её жителей.

– До войны, – начинает рассказ баба Вера, – у нас жило много евреев. Мне моя мать рассказывала про этих людей, да и сама я позже много чего узнала. Обычаи их интересные, не такие, как у нас, с предвкушением углубляется она в повествование. Национальность они определяют по материнской линии, поэтому, если мать еврейка, а отец русский, дети всё равно евреи, а если наоборот, то русские. Баба Вера сама дивиться сказанному, причмокивая впалыми полосками синеватых губ. В субботу они не работают, религия не позволяет, продолжает она. Особенно необычная у них культура питания. Скажем, если молока поели, то мясо можно попробовать только через шесть часов, не раньше. Притом, не любое, а жвачных животных, убитых по ритуальному предписанию.

– А правда, что они свинину не едят? – спрашивает Эмилия, покончив с варениками и придвинувшись поближе к рассказчице.

– Не едят, свинья не жвачное животное, – пожимает плечами баба Вера.

– Чудно всё у них.

– Да уж, – баба Вера поправляет складки на вышитом гладью переднике и с предвкушением продолжает, – во время Песаха (их Пасха так называется) нельзя есть квасную пищу, приготовленную на закваске. Смешивать продукты им тоже запрещено, поэтому хлеб у них пекут пресный, без яиц и молока, маца называется.

– Как всё строго у этого народа? – изумляется Эмилия.

– Такие традиции, – разводит руками баба Вера. – Посуду они имеют отдельную для молочных продуктов и отдельную для мясных. Рыбу едят только ту, что с чешуёй и плавниками, никаких креветок, омаров, ничего подобного евреи не употребляют.

– Ну, этого и мы не употребляем, – смеётся Эмилия, – у нас такого и нет.

– Это точно, – улыбается в ответ баба Вера и со вздохом заключает, – еда у евреев должна быть кошерная, другими словами, приготовленная по их традициям.

– А в Заречье где они раньше жили?

– Вся околица им принадлежала, – семья Левинсонов, Кацы и Левиты. Много их тут обитало, только во время войны немцы почти всех расстреляли, мало кому спастись удалось, – от тяжести сказанного лицо бабы Веры вмиг сделалось серым и медленно осунулось. – Моя мать еврейскую девочку спасла, – встрепенувшись и немного просветлев, добавляет она.

– Расскажите об этом, – просит Эмилия, с сочувствием поглаживая её морщинистую руку.

– Когда немцы пришли за ними, маленькая Ада гостила у моей мамы. Евреев выгоняли из домов и конвоировали по улице. Им говорили, что отправляют в гетто. Люди брали с собой вещи на первое время, документы и ценности. И когда стало понятно, что гонят их не к железнодорожной станции, а в противоположную сторону, к старому амбару на краю деревни, некоторые, поняв, что происходит, попытались бежать, но их сразу пристреливали. Некоторые, идя по дороге, умудрялись прикопать в землю кто колечко золотое, кто червонец николаевский, надеясь вернуться, а может и не надеясь, а чтоб немцам не досталось. Потом люди ещё долго находили на дороге эти вещицы.

Мама видела, как уводили родителей Ады. Они, глядя ей прямо в глаза и не смея даже кивнуть, чтобы не выдать себя, молча умоляли спасти их дитя, – слёзы горячими ручейками начали струиться по неровностям щек бабы Веры.

– Как это страшно! – скрючившись, словно от холода, произносит Эмилия.

– Не дай Бог никому пережить такое, – баба Вера всхлипывает и тщательно вытирает кончиком платка мокрые глаза. – Евреев согнали за село и расстреляли возле старого амбара. Всех. Какое жуткое зрелище! Потом мужикам велели вырыть яму, сбросить туда убитых и закопать, а до этого полицаи обшарили трупы и забрали всё ценное. Мама рассказывала, такое горе обрушилось на деревню, такое горе!

– А с маленькой Адочкой что дальше произошло? – интересуется Эмилия.

– Адочка осталась жить у нас в доме. Пригрев у себя еврейского ребёнка, мама подвергала опасности всю семью. Если бы немцы узнали об этом, они расстреляли бы нас. Но мама пошла на риск. Спасая чужое дитя, она ставила под удар своих дочерей.

– У вас есть сёстры?

– Кроме меня, у мамы ещё девочка была. Валькой её звали. Только не выжила она, от скарлатины умерла во время войны.

– Как жаль!

– Жаль, да что ж поделаешь? Война проклятая! – обмахивается передником баба Вера. – Так вот, каждый день мама смачивала волосы Адочки крепким луковым настоем. Вскоре они приобрели золотистый оттенок, и она уже не так походила на еврейку. Звать мы стали её не Адочкой, а Ганечкой. Никто из деревни не выдал маму, так и прожила у нас Ганечка до конца войны.

– Вы всё это помните?

– Я тогда крохой была, мне мама рассказала, – вздыхает баба Вера, – а как только война закончилась, Ганечку забрали родственники. Мы ещё долго навещали её в Бобруйске. А когда евреи массово стали уезжать в Израиль, Ганечка вместе с семьёй дяди тоже эмигрировала. Маме евреи выплачивали пособие за то, что спасла еврейского ребёнка, а после её смерти, пособие стали платить мне.

– Какие они молодцы!

– Евреи умеют быть благодарными, – вторила ей баба Вера.

– А ты знаешь, Милечка, – баба Вера заулыбалась и лицо её вмиг просохло от слёз, – а ведь я к Ганечке в гости ездила. Да, в Израиле побывать довелось. Ты не смотри, что я старая забитая женщина, у меня и образование есть, медсестрой проработала всю жизнь в больнице, и свет я повидала. К гробу Господню прикладывалась, по улицам Вечного города ходила. Ганечка возле самого Иерусалима живёт, семья у неё, дети, внуки. Несколько раз приезжала и она сюда, могилкам поклониться, а сейчас старая стала, сил нет, так в прошлом году сын её пожаловал, оградку новую вокруг кладбища еврейского поставил, дорожку плиткой выложил. Я хожу, прибираюсь там, мне не трудно.

***

Умер дед Пята. Утром к Эмилии прибежала баба Вера.

– Я пойду, посижу с покойником, попрощаюсь, а ты, Милечка, позже подтянешься, подсобишь жалобный стол накрыть, там ещё бабы будут, покомандуют.

– Хорошо, – кивнула Эмилия, хлопоча возле печки – а почему его Пятой звали, это фамилия такая?

– О, это давняя история, – баба Вера приостановилась и глаза её озорно заиграли, – он же мой одноклассник, добавила она. Сколько я уже своих ровесников похоронила, не сосчитать, – при этих словах взгляд её притух, но уже в следующее мгновение она с воодушевлением продолжила.

Так вот, звали его не Пята вовсе, а Макар Череда. В классе седьмом это случилось. Застал его отец за прикуриванием цигарки – самодельной папироски, скрученной из табака-самосада. Уже вечерело, и пока родители с работы не пришли, Макар свет выключил, чтобы, значит, никто не увидел, стащил отцовскую цигарку и стоит, курит. Отец идёт, смотрит, света нет, только огонёк мелькает в окне. Он всё и понял. Тихонько пробрался в дом, да как схватит Макара за волосы на затылке, да как закрутит, так клок и выдернул. Досталось тогда ему на баранки, с той поры как семь баб отшептало, папиросы больше в рот не брал до конца жизни. А в школе у нас учитель математики, Василий Петрович, как сейчас помню, большим юмористом слыл. Он как увидел у Макара сзади плешь, так и спрашивает: «А Божечко! Что это у тебя, Макар, за пята на голове»? С тех пор и стал Макар Пятой. Как он только не отбивался от этой клички – и дрался, и ругался – ничего не помогло, прилипла на всю жизнь, так и умер Пятой. Спроси, как его по-другому звали, никто и не вспомнит, – закончила рассказ баба Вера.

– Я помогу, – заверила Эмилия, улыбаясь и провожая бабу Веру до калитки.

– Побежала я, и ты не задерживайся, – на ходу повязывая платок, скомандовала баба Вера.

Готовили еду для поминального стола в летней кухне, там и печка растоплена, и плита газовая под рукой. Сначала взялись за ритуальные блюда – сыту и гарачки. Сытой занялась Эмилия. В миске с водой развела мёд, маленькими кубиками нарезала батон.

– Хлеб положим в миску с мёдом перед подачей, чтоб не размок, – распоряжалась Ева, сестра покойного.

– Я пока на окно поставлю, – с сочувствием улыбнулась хозяйке дома Эмилия.

Закончив с сытой, она стала наблюдать, как бабы готовят гарачки. Это блюда, от которых идёт горячий пар над поминальным столом, каша и, обычно, борщ. Только такого борща Эмилия отродясь не видела. В огромный чугун, какой только смогли разыскать, положили ощипанного петуха, солёных свиных рёбрышек и кусок домашнего копчёного сала. Баба Вера принесла сухих боровиков, сохранившихся у неё с прошлого года, а дед Дуля, знатный рыбак, ради покойного друга расщедрился на два сушёных жирных линька. Проворные хозяйки размочили их и тоже отправили в чугун. Всё это засыпали пшеном, добавили лук и картошку, натёрли свёклу и морковь. Эмилии велели достать из самодельного буфета мешочек со специями. Кухня наполнилась ароматами кориандра, сушеного укропа и ядрёного перца. Всё это тоже положили в чугун, посолили, залили водой и водворили в печь, накрыв огромной сковородой.

Закончив с борщом, приставили пшённую кашу, печь заслонили, чтобы всё упрело, и принялись за остальные блюда.

Вскоре прибыл священник, отец Сергий с регентшей, матушкой Катериной. Они раздали всем собравшимся свечи, и началось отпевание покойного. Высокий, звонкий голос матушки жалобно звучал в унисон баритону отца Сергия. По дому распространился аромат зажжённых свечей, и у людей из глаз полились слёзы. Жалко стало всем деда Пяту, горестно, что ещё один хороший человек навсегда покинул этот мир. Закончив отпевание, покойного повезли хоронить, а Эмилию и ещё нескольких женщин оставили накрывать столы.

День выдался солнечный, тёплый, и решили расположиться в саду под цветущими яблонями. Женщины быстро управились с делами, приготовили вёдра с водой и ручники, чтобы омыть руки с кладбища, и стали ждать. Люди пришли с похорон и молча расселись за столы. Сестра покойного прочитала молитву, Эмилия подала сыту. Перекрестившись, её все чинно вкусили по три раза. Баба Вера положила на тарелку понемногу из приготовленных блюд, налила чарку водки и зажгла свечу, вставив её в стакан с житом. Всё это придвинули во главу стола для покойного и принялись поминать, отведывая угощения и выпивая за деда Пяту, чтоб земля ему была пухом. В конце трапезы принесли гарачки – борщ и кашу. Такого борща Эмилия отродясь не видела. Когда открыли чугун, дух пошёл необыкновенный. Казалось бы, абсолютно несочетаемые продукты: птица, свинина, рыба, грибы – а какой удивительный вкус получился! Всё же, еда, приготовленная в деревенской печи, несравнима ни с чем, ни в микроволновой печи, ни в скороварке так вкусно не получится, заключила про себя Эмилия, пробуя чудо-борщ.

Выпив по три чарки, отведав всех блюд и завершив трапезу гарачками, люди, помолившись, стали расходиться. Эмилия с бабой Верой помогли убрать столы и тоже направились домой. По пути баба Вера грустила, причитала, что и ей скоро придёт пора собираться в дорогу.

– Милечка, я покажу, где у меня одежда на смерть отложена, а то пока мои с города приедут, времени много пройдёт, а всё ж знать надо.

– Баба Вера, не наводите тоску, – Эмилия обняла её за плечи и легонько встряхнула, – вы у меня сто лет проживёте, я вам умереть не позволю.

***

Земля оттаяла, стала жирной, податливой, пришла пора заняться огородами. Баба Вера попросила Эмилию помочь посадить картошку, она договорилась с дедом Дулей, у которого на подворье стоял конь, чтобы тот перепахал поле.

Вышли на посадку рано утром. Баба Вера вручила Эмилии ведро с картошкой, а сама стала загребать навоз.

– А ты, Милечка, за мной иди, и бросай картошку через каждые сантиметров двадцать, поняла? А следом дед Дуля плугом запахивать будет.

– Что же тут не понятного, – Эмилия, облачаясь в рабочую одежду, уверенно закивала в ответ.

На первой борозде она с конём разминулась, он только подозрительно покосился, проходя мимо. А дальше конь всё время шёл следом, угрожающе глядя на неё напруженными глазами. Эмилии казалось, что он вот-вот догонит её и растопчет. От страха у неё прибавлялось прыти, и она так быстро бросала картошку в борозды, что баба Вера нарадоваться не могла.

– Гляди, как ловко управляется наша Милка с работой, – обращалась она к деду Дуле. – Справная хозяйка получилась.

– Молодец, Пятровна, – коротко отвечал дед, приостанавливаясь и вытирая рукавом струйки стекающего со лба пота.

А бедной Эмилии хоть ты пропади. И признаться стыдно, что коня боится, и бегать так, уже сил нет. А как оглянется да увидит, что зверь, словно танк, прёт прямо на неё, откуда сноровка берётся. Еле-еле закончила она работу. Будь не ладна эта картошка, негодовала про себя Эмилия, в конец обессилев.

Она упала на траву и в изнеможении зажмурилась, пытаясь отдышаться. А когда открыла глаза, над её лицом висела конская морда. Тут уж, не сумев совладать с собой, она быстро подхватилась и с воплем бросилась наутёк. Услышав крик, выскочили из дома дед с бабой. Не понимая, что происходит, начали допытываться у Эмилии. Но та лишь демонстрировала непонятные телодвижения, показывая на коня, который в этот момент на обочине поля мирно жевал траву. От обиды Эмилия расплакалась, а когда от неё всё же добились, что случилось, дед разразился громким гоготом, на все лады поддразнивая трусиху.

– А я думаю, и правда, – какая Милка прыткая до работы, а она, оказывается, коня испугалась.

– Это ж не собака тебе, что кусаться будет, – потешалась и баба Вера.

Эмилия стыдилась своей беспричинной паники, да что тут поделаешь? Приходилось лишь растерянно моргать да сквозь слёзы криво улыбаться.

После сытного обеда, приставленного хозяйкой в печи по такому случаю, да чарки самогона, настоянного на корне калгана, дед ушёл, а баба Вера вручила Эмилии миску лука-семейки и велела рассадить у себя на грядке. Огород ей накануне перепахал дед.

Придя к себе на подворье, Эмилия последовала инструкции бабы Веры. Граблями нарисовала поперёк загона ровные линии и по ним потыкала лук на расстоянии десять сантиметров. С удовлетворением глядя на завершённую работу, она уже мечтала, какой богатый вырастет у неё урожай, но тут пришла баба Вера, и с мечтами пришлось распрощаться.

– Ты что ж это наделала? – запричитала она.

– Как, что? – удивлённо улыбалась Эмилия, – не видите, лук посадила, всё как вы учили, на расстоянии десять сантиметров.

– Да разве ж я так учила? Ты ж его вверх ногами перевернула. Как же ты таких простых вещей не знаешь, на луне росла, что ли?

– Да я луковицы только в магазине раньше видела, – пыталась оправдаться Эмилия.

Баба Вера, тяжело вздохнув, принялась всё пересаживать. Эмилия, виновато опустила голову и стала ей помогать.

– Как с утра не заладится, – с досадой почесав нос грязными пальцами, заключила она, – так и к вечеру добра не жди.

***

А между тем шагала по Заречью весна. В последнее время, с приходом в наши края тёплых зим, стали приживаться на Полесье экзотические растения: грецкие орехи, персики, абрикосы. А ещё появилась айва, кусты которой издали походили на костры. Они пылали огненными цветами и притягивали взгляды прохожих. Аромат стоял нежный, манящий, и хотелось поскорее дождаться плодов и проверить, так ли они вкусны, как красивы.

А когда пришло время расцвести акации, деревня наполнилась пьянящим медовым ароматом. Огромные деревья, что выстроились вдоль улицы, создавали своеобразную аркаду из белоснежных соцветий, лепестки которых, кружась в воздухе, щедро усеивали дорогу, запорашивая при этом и случайных прохожих.

Начали съезжаться дачники, люди всякие, с разных городов, но в основном те, у кого здесь корни. Дети приезжали в родительские дома, на родину, и сельчане встречали их с радостью, как добрых друзей. Кто только на выходные приехал, кто в отпуск, а кто и на всё лето пожаловал, это в основном пенсионеры да женщины с малыми ребятишками, декретницы. Деревня наполнилась детскими голосами, по вечерам отовсюду слышалась музыка, смех, а где и танцы. Люди отдыхали, устраивали шумные вечеринки, ловили рыбу, загорали, а некоторые и купались – весна-то стояла тёплая, солнечная, и вода в реке быстро прогрелась. Самые проворные и огороды посадить умудрялись, чтоб хоть как-то занять себя, да свежую зелень под рукой иметь.

В агрогородке Заречье стало шумно и суетно. Край деревни, где жила Эмилия с бабой Верой, тоже заполнился жильцами. У Эмилии появились близкие соседи – Наталья с Олегом да их сынишка Макар шести лет. Олег огромного роста, широкий в плечах, Наталья – маленькая, щупленькая, она смотрелась рядом с мужем, как подросток.

– Хорошие, спокойные люди, – делилась с бабой Верой своими впечатлениями Эмилия.

– Это они такие спокойные, пока Олег не напьётся, – выговаривала, подбоченившись, баба Вера, – а как выпьет, словно бес в него вселяется, всё крушит дома. Хорошо ещё, что пьёт нечасто, раз в полгода напивается, а потом ходит и глаза на людей боится поднять, стыдно. Наташку тогда во всём слушается, вину заглаживает. Но что у него не отнять, напившись, Наташку не трогает и всегда домой идёт. Хоть в этом меру знает, мозги отключаются, а ноги всё одно к родному порогу ведут. Раньше Наташка никак с ним сладить не могла, а потом приловчилась. Как только он домой, налакавшись, приходит, она ему чарку водки подносит. Олег выпивает, и тут же падает замертво. Вот тогда-то Наташка и отрывается.

Однажды сняла с ноги туфлю с железной набойкой, да так отходила его по голой спине, что назавтра он и встать не смог, и в чём причина, не помнит. Дружок его, Колька, собутыльник вчерашний, принёс квас опохмелиться. Олег же пошевелиться не может, спина, говорит, болит, мочи нет. Колька посмотрел, а там всё тело потыкано, синее, с кровоподтёками, непонятно, что и случилось. Долго Олег с Колькой расследование вели, да так ничего и не выяснили. Потом Наташка бабам на деревне призналась, что это она его так отходила, чтоб неповадно пить было.

И не успела баба Вера так поговорить с Эмилией, как бежит Макарка и кричит на всю деревню, что мама папу убивает.

– Что ты глупости говоришь, твоя мама и таракана убить не сможет. Я ж видела, папа ваш, шатаясь, по улице домой шёл, может это он дебоширит? – принялась допытываться баба Вера, выскочив ему на встречу.

– Да нет же, – верещит Макарка, – мама его бьёт.

– Как, – изумилась баба Вера.

– Сумочкой, – запыхавшись, выпалил Макарка, нетерпеливо дёргая её за подол юбки.

– Сумочкой не считается, – выдохнула баба Вера, морщась от испуга и в изнеможении растирая рукой грудину.

– Ага, – размазывая слёзы по щекам, всхлипывал Макарка, – она ж в сумочку железный чугунок положила.

Баба Вера с Эмилией бегут к соседям и отбирают сумочку с чугунком из рук Наташки. Та, отбиваясь, вопит, что мочи её больше нет с этим алкашом жить, прибить грозится. Кое-как успокоив её, Эмилия и баба Вера возвращаются домой.

– И чего она так завелась – возмущается баба Вера, – он пьёт редко, не то, что другие мужики. Какой же он алкаш? Так нет, повадилась бить, абы он сдачи не даст, да назавтра ничего не помнит.

***

В Заречье обитало много аистов. Эти величавые птицы давно облюбовали деревню, чуть ли не у каждого дома свили гнездовье. Где на дереве примостились, где столб увенчали, а где прямо на крыше пристроились. Люди относились к ним с уважением и любовью, старались лишний раз не тревожить, ходило поверье, что эти птицы в дом удачу приносят да детишек в пелене. А ещё в народе говорили, что если весной встретишь первым летящего бусла, будет тебе счастье. Эмилии повезло, первого аиста в этом году она парящим в облаках увидела. Белые крылья этой птицы обязательно принесут мне удачу, мелькнуло у неё в голове.

Покружив высоко в небе, аист опустился прямо перед ней и принялся медленно прохаживаться, словно знакомясь. Эмилия замерла, боясь пошевелиться. Она и не представляла, что эта гордая птица может быть настолько смелой. Аист и не собирался бояться. Он шёл впереди, как бы приглашая её вслед за собой, трепеща при этом крылами и низко наклоняя голову, будто почтенно здороваясь. А заметив, что из камина дома бабы Веры идёт дым, он в последний раз поклонился Эмилии, медленно взлетел, опустился на крышу и, о чудо, начал греться, подставляя тёплому дыму то одну, то другую ногу, даже голову внутрь трубы засовывал, наслаждаясь теплом.

Эмилия с восхищением смотрела на это представление. Жительница мегаполиса, она и подумать не могла, что можно так запросто общаться с дикими птицами. Помахав рукой новому знакомому, она заспешила дальше.

Поравнявшись с очередным домом, Эмилия с интересом заметила, что на столбе свежей краской кто-то написал: «Я люблю тебя, прохожий». И так ей стало хорошо на душе, что захотелось поделиться этим состоянием со всем миром. Подойдя к реке, она присела на берег и от захлестнувших её чувств протяжно запела:

Что ж, коли нету хлебушка,

Глянь-ка на чисто небушко,

Видишь, сияют звёздочки,

Месяц плывёт на лодочке.

Песня из её любимого кинофильма полилась по реке, как волна, далеко унося звуки, и кто-то, сидя на берегу, обязательно услышал волшебную мелодию и, как Эмилия, поверил в эту минуту в сказку, в несбыточную мечту. Потому что добро не пропадает бесследно, оно обязательно передаётся по кругу, иначе и быть не может.

***

Если бы у Эмилии спросили, как она относится к религии, она бы ответила – никак. В её советском детстве не нашлось места Богу. В школе говорили, что религия – опиум для народа, что Бога нет, а верующие люди – религиозные фанатики. В среде актёров, к которой принадлежали и её родители, и где вращалась она сама, царили слишком непринуждённые нравы, чтобы задумываться о Вечном. Поэтому церковь у неё ассоциировалась со старушками, свечками да чем-то архаичным и непонятным. Даже в тяжёлые минуты жизни Эмилия не обращалась к Богу, не знала о его существовании, хотя, благодаря бабушке, в детстве её окрестили в православие.

В Заречье стоял храм, старинный, намоленный. Он возвышался в центре деревни, на горке. Построенный в семнадцатом веке, храм состоял из пяти срубов, выведенных по кресту. И не смотря на то, что архитектура его казалась простой и незатейливой, купола, переливаясь золотом, устремлялись в небо, придавая величие уникальному строению.

Эмилия с робостью и почтением смотрела на него, не смея зайти внутрь, ощущая себя недостойной.

Однажды, проходя мимо, она встретила отца Сергия, настоятеля храма. Оробев, Эмилия неуклюже поклонилась священнику.

– Новая жительница у нас появилась, – обратился он к ней, – как тебя зовут?

– Эмилия я.

– Что же тебя к нам привело, Эмилия?

– Приют искала, да успокоение для души.

– Нашла? – священник внимательно посмотрел ей в глаза.