Читать книгу Щит и вера - Галина Пономарёва - Страница 4

Шёл 1890 год. Выпал первый снег. Позади полевые работы, хлеб – в закромах, заготовлены корма для зимовки скота. Богаты и привольны сибирские деревни. Село Луговое, расположившееся на плодородных землях Алтая, было одним из таких. В Луговом хозяйства всё крепкие, дома добротные, а если уж встречалась завалюха, то, верно, пьяница жил. Но последних было мало. Луговчане – из староверов. Когда-то на берегу речки Луковки, небольшой, но по вёснам широко разливавшейся, питавшей прилегающие заливные луга, располагался раскольничий скит. Его обитатели, святые старцы, не только веру блюли, но и промышляли, приторговывали, чем могли. Луговое и поныне считают промысловым, купеческим селом. По осени свадьбы играют. Погудят мужики неделю-другую, а затем в город Барнаул, да малость подале, в Кривощёково, на ярмарки торговые обозы налаживают.

* * *

В доме у Самсона Зыкова и не поймёшь, к чему готовиться: то ли к свадьбе, то ли к проводам в солдатчину, – и то и другое обрушилось на семью. Зыковы – хозяева видные, землепашцы. Сыновья подросли – делу подмога. Призывной набор нынче лёг на Луговое. Двоих новобранцев на бесконечную долгую службу царю и Отечеству собрать надо. Одного Зыковы должны отправить. Все думки передумал Самсон Дмитриевич, сколько ночей не спал, но всё-таки решил судьбу младшего – Григория.

– Матрёна, – обратился он к жене, которая суетилась с ухватом возле печи. – Гринька опять к Дарке Червонной умыкнул? Шаляй-валяй парень растёт. Весь, дьявол, в деда. Тот тоже свой век только книги святые читал, старух забавлял да детишек грамоте учил, тем и жил. Если бы не тятенька, так всё нажитое спустил бы. И Гриньку сызмальства к этим забавам привадил, теперь и не лежит у него душа к хозяйству. Да и то правда, – больше размышляя с собой, чем ожидая ответа от жены, продолжал Самсон Дмитриевич, – нет, не будет из Гриньки хозяина. Вот братья его – Калина и Анисим – те всегда при деле. Да жёнок нашли путных. А этот и здеся отличился. Дарка-то, росиюха безродная, босячка. Матрёна, отвадила ты бы его от девки этой, позор на всю семью. Твой ведь любимец!

– Да уймись ты, Самсон, чего это ты всё бурчишь на Гришеньку? Хлопец добрый, работящий и сам не дурён. Дарка к себе любого не подпустит, не смотри, что голь. Многие не только луговские парни убиваются за ней. Зазря не хай девку. Что того, что безродная, у неё любая работа горит, – продолжала Матрёна. – Я б хотела такую сноху. Анисим вот засобирался жениться на Евдокии Зулиной, а у меня душа неспокойная. Живут как баре: работников полон двор! Ой, замахнулся… не пара. Так ведь и не придётся свадебку играть. Ой, сыночка ты мой, сыночка, – запричитала Матрёна надорванным голосом, почти шепча приговоры и не замечая слёз.

– Ну вот, опять завыла, баба-дура! – прервал Самсон. – Как бы не так, Гришка в солдаты пойдёт! Я уже в волость съездил, справки кой-какие изладил, конечно, дать пришлось, теперь всё уже сделано. Григорию послезавтрева не 18 исполнится, а 21 годок. Подписал я ему три годка. Так что будем к свадьбе готовиться.

Говоря всё это, Самсон Дмитриевич смотрел куда-то в сторону своими стальными колючими глазами. Сколько годочков ему отстучало, пожалуй, и не определишь.

Матрёна, услышав такую весть, замерла, вскрикнула и помутневшим взором окинула хозяина. Тот, видимо, боясь «бабьего визга», как он говаривал, «слюней», продолжал:

– Всё, всё, этот вопрос решённый. Григорий – ломоть отрезанный. Ничего, что возрастом не подошёл, да он выше и здоровее Аниськи. Никто не подумает, что я их возрастом в справках поменял. Нелегко, конечно, шесть годов лямку казённую тянуть, но ничего тут не попишешь. На сём закончим разговор.

Долго Матрёна Никитична лежала у образа, молила Господа за младшего сына.

* * *

Быстро стало смеркаться. Григорий спешил за село, там уговорились с Дашенькой Червонной встретиться.

«Вот ведь какая, – размышлял радостно Гринька, – сколько с вечёрок хотел проводить, всё не позволяла, а тут сама свиданку назначила. Ну что ты будешь с ней делать?»

Снег поскрипывал гулко в вечерней тишине. Вот и гумно… Она…

– Даша, Дашенька, здравствуй, ягодка! Как я рад, что позвала, что пришла уже. Я думал, приду раньше тебя, а ты и тут меня опередила.

Гринька от смущенья первого свиданья и радости не знал, что и говорить, душа у него то ли ликовала, то ли плакала, парила где-то. Он повернул к себе девушку, стоящую к нему спиной.

– Ты что, ягодка моя, плачешь? Кто смел обидеть тебя, горлица моя, или несчастье какое обрушилось?

И тут та, к которой он так стремился, обвила ему шею своими гибкими руками и громко, по-бабьи, застонала, а по лицу заструились жгучие ручейки.

– Ой, Гришенька, ты мой красавец, желанный, любимый мой. Горе-то какое, Господи! Как же я жить буду без тебя, сокол ты мой? Что же делать теперь мы с тобой будем? Да где же она, справедливость Господня? Я ведь весь век без тяти и без мамы в работницах у своего дядьки. А тут ты, радость моя, счастье моё, сокол мой ненаглядный! Руки на себя наложу, не вынесу разлуки!

Уткнувшись в Гринькино плечо, видимо, задохнувшись от морозного воздуха и своих причетов, она замолчала. Он несмелой рукой притянул её к себе, почувствовав гибкую девичью талию, и, поглаживая по голове из-за сбившейся шали, стал уговаривать Дашу:

– Что ты, Дарунь, что ж такое случилось со мной? Что ж ты меня оплакиваешь, как покойника? Первый раз мы тут с тобой от всех видимся, голубица моя, а ты так напричётываешь!

– Гринь, а ты что, неужели не знаешь? – со вздохом вырвалось у девушки.

– Про что знать-то я должен? – ничего не понимая, ответил Гринька.

– Как про что? – всхлипывая, но тихо-тихо, не шевелясь, продолжала Даша. – Что тятенька твой годов тебе подписал, вместо Анисима вашего в новобранцы пойдёшь.

– Да что ты, Дарунь, откуда ты это взяла? Горе у нас большое. Анисим жениться надумал, а тут рекрут пал на нашу семью. Тятенька с матушкой печалятся шибко. Анисим у нас мастеровой!

– Так я про что и говорю, – перебила Даша, – поэтому тятя твой и поменял ваши метрики. Теперь ты – средний, а он – младший сын в семье, стало быть, тебе и службину солдатскую нести.

– Ну что ты, птица моя, кто тебе это сказал? Какой недобрый человек? Не верю я этому! – растерялся Гриша.

– Дядька мой и сказал. На прошлой неделе, как пришли рекрутские сказки, тятя твой, Самсоний Дмитриевич, приходил к нему покалякать. Дяденька Самсон больно сокрушался, что черёд пал на вашего Анисима, а мой и посоветовал поменять ваши метрики. А сегодня и говорит, чтобы я тебя выкинула из головы, так как Самсон Зыков сделал по его совету в волости. Неужто батька тебе не сказывал?

– Да как же так? – словно опешил Гринька. – Как же любовь наша? Пойдём, Даруня, к тятеньке, кинемся в ноги, пусть благословит нас. Нет, не можно так делать! Правда, тятя всегда на меня ворчит, всё братьями поучает. Но чтобы так… Быть этого не может. Это дядька твой Фалей зла нам желает, вот и наговорил.

– Да нет же, Гринечка, правда всё это. Правда.

– Правда, говоришь? Пойдём к тяте, там всё и выясним, – потянул за руку Дарью Григорий.

– Нет, Гриня, нет, ненаглядный мой, не пойду я. Могу ли я, никто, лезть в вашу семью! Отец твой и так в мою сторону не глядит даже. Да и то, разве я тебе пара? Разумом понимаю, а сердцем не совладаю! Ты ведь совсем не такой, как наши парни! Я видела, как ты книги читаешь. Старики за них тебя уважают, за грамотность твою. Добрый ты, ласковый, душа моя и поборола разум. Гришенька, не судьба, видно. Вот и встретились, чтобы уж расстаться навсегда.

* * *

Как сквозь сон помнил Гриша клятвы ждать, молитвы деда и благословенье на службу отца, прощанье с матушкой и братьями. Гриша не винил отца за содеянное, и Анисим тут ни при чём. Но обида на тятю, что не сказал, не упредил, осталась. И боль, тоска: Дашенька, Дарунька, как же так, Господи, как же так?

Из Лугового в новобранцы попали Григорий Зыков и Степан Вёрстов. Даже на свадьбе у Анисима не побывал. Всё как в тумане. Очнулся уже далеко от родной стороны.

* * *

С полгода продержали новобранцев в Барнауле. Но Гринька так и не пришёл в себя. Всё как будто сон продолжался, смотрел на суету вокруг, на многочисленные казарменные нары, и всё как со стороны, вроде и не он это вовсе, сон, туман. Потом ехали долго-долго в душных солдатских теплушках куда-то на восток. Даже когда Степан ему объяснял про весточку домой, ничего не понял. Песни только, длинные, протяжные, словно без конца, слушал и слушал, только они ему говорили о той тоске, которая на него навалилась.

* * *

Отшумели в Луговом свадьбы. Зыковы тоже отыграли, отбражничали целую неделю. Всем свадьба была хороша. Все семьи Зыковых и Зулиных собрались, даже сваты из Барнаула пожаловали. А Зыковых-то много, только в Луговом кроме Самсона Дмитриевича семьи ещё семь больших семей братьев да племянников проживает, а ещё мысковские, гоноховские, тарадановские Зыковы… Нет большей родни ни у кого, как у Самсония Дмитриевича. Гордился он старым родом своим и чтил. Не стыдно было ни перед купеческими барнаульскими сватами, ни перед зулинскими сородичами. Славно всё сладилось у Анисима. Сначала гуляли у Самсона Дмитриевича, на третий день ушли к зулинскому двору, а в завершение у старшего сына, Калины Самсоновича, что особенно приятно было для него, гульнули. Что сказать, гордился, гордился он старшеньким.

Калина и впрямь всем удался: строен, голубоглаз, волос – смоль, в зыковскую породу пошёл, и хваткой тоже. Хозяин, одним словом, хозяин! И приданое Алёнино хорошо к делу пришлось. Построил дом на двух этажах, торговлю открыл, в барнаульской лавке дела торговые неплохо идут, внуков уже родил, два сыночка растут. Всё ладно, получается, есть что людям показать. Хорошо. От этих мыслей Самсон Дмитриевич даже заулыбался сам себе. «У Анисима тоже хозяйство пойдёт, – продолжал он размышлять, – земельки поприбавилось, коровушек, лошадок тоже. Скотинки и землицы немало. Пойдёт и Аниська в гору. Ладные сынки. Гришка только вот незадача. Может, служба чему-нибудь научит. Дочери на подходе тоже, Анне – 16, Прасковее – 14 годков. Женихов присматривать надо. Большая семья – большие заботы. Фалея пришлось за дельный совет по Гриньке на свадьбу пригласить. А он чего удумал: племяшку свою, безродную Дарку привёл. Думал разжалобить меня девкой. Не будет того, а через шесть лет царёвой службы забудет и она Григория, да и он поостынет тоже. Всё к лучшему. С Дарьей запретил всем домашним даже словечком обмолвиться про Гришку». Так размышляя, Самсон Дмитриевич сидел в кошёвке, погоняя Рыжего, потихоньку трусил по направлению к Луговому из Гонохова, куда отвозил очередное письмо, написанное им Григорию. Уже легла зима, белая равнина чистого молодого снега радовала глаз, и первый морозец румянил щёки, словно сбрасывал годочков десять с крепкого не по годам седока. Вот и дымы показались…

* * *

Очнулся Гришка от крика, который разрезал и рассеял туман как-то вдруг и сразу.

– Выгружайсь! Выгружайсь!

Степан, словно маленького, схватил Григория за руку и потянул его к выходу, заботливо прихватив вещмешок вместе со своим. От крика и наступившего гама он и «проснулся».

Золотистое солнце полыхало жарой, зной, духота ещё больше, чем в вагонах. Это множество копошащихся людей, пытающихся построиться в ряды, сразу смирилось с начавшейся для них новой жизнью.

– Ребята, гляньте-ка, холмы какие! Всё холмы да холмы высокие, почти горы. Верно, край света, Господи!

– Не включай горючку, не пропадём! Авось царь-батюшка знает, чай, что делает, раз сюда попали!

– А вона фанзы ихние! Жалкие какие!

– Да и сами-то как карлики, маленькие да тощие!

– Начальство явилося! Полковник наш, топеряча отец наш! Добродушный вроде?

Солдатский гомон был прерван зычным голосом подъехавшего на лошади полковника.

– Здорово, молодцы! Рад, что царь наш батюшка Николай Александрович удостоил вас высокой чести и доверил служить нам здесь, в Китае! Россия-матушка всегда рассчитывает на ратников своих. Поможем и мы, ребятушки, матери нашей нести долг её. Послужим во славу Отечеству нашему и государю!

– Ура! Ура! Ура! Царю! России слава! – разлилось между холмами громким раскатом.

Полковник Лисовский Николай Гаврилович, провозглашая всё это, слегка гарцевал на своём рыжем жеребце. Ни у кого не было сомнения в том, что он для новобранцев истинный отец на долгие годы солдатской службины. Размещённый в Маньчжурии Восточно-Сибирский стрелковый полк русской армии обустраивался и обживался. Силами солдат выстроили казармы, конюшни, комендантскую и дом для офицеров. Обнесли всё камнем, и получился небольшой военный гарнизон. Григория, как и всех служилых, донимал вопрос: зачем они здесь? Темнело в гарнизонной местности рано. Первое время Гриша любил смотреть на ночное небо. Оно было чёрным, звёзды появлялись поздно, были крупными и яркими. Глядя на них, он мысленно разговаривал с Дашенькой, думая о том, что и она смотрит на эти далёкие огни в зимнем ночном небе снежной Сибири. После завершения строительных работ началась воинская служба. Надо сказать, что офицеры не сильно утомляли солдатушек. Строевая, огневая подготовка завершалась к полудню, а остальное время было предоставлено самим служилым. Приходилось дневалить в казарме, заниматься кухней, вот и всё. Гриньку, как грамотного, приписали к штабу в писари. Да ещё солдатики его донимали своими письмами домой. Грамоте не многие обучены. Гринька ждал из дому писем. Тятенька писал исправно об урожае на полях, о братьях, о том, что у старшего Калины подрастают сыночки, о здоровье всех домашних, о Дашутке – ничего. Не простил, значит, тятенька мольбы его о благословении их с Дашенькой, не простил. Гриша понимал, что вестей от девушки не будет, ведь грамоте она не обучена, а писать некому. Это тянуло душу до боли, до изнеможения. Он просил Степана что-то узнать о Даше, но тот получил в ответ письмо из дому, где ни словом не обмолвились на просьбу Григория. Что тут было делать? Ноющая тоска, как заноза, непроходящей болью сидела глубоко в его душе.

Штабная служба была ещё спокойнее, чем полевая. Полковник Лисовский предпочитал военное дело сидению в штабе. Утром он уж был в войсках, проверял учения. Николай Гаврилович любил чёткий строевой шаг, громкую военную команду и точную стрельбу. Этому он уделял почти всё время. Штабные же перекладывали с места на место то небольшое количество бумаг, которые по спецпочте шли из Барнаула, Москвы и Петербурга. Появившись во второй половине дня, полковник проводил с офицерами совещание, послушав донесения о прошедших учениях, потом брался за почту, диктовал несколько ответов и распоряжений по службе. Гринькин непосредственный начальник – подполковник Оленин, человек по натуре вовсе не военный, был начальником штаба, имел двух адъютантов и двух писарей, в число которых входил Григорий. Год прошёл в спокойной, размеренной службе. А там ещё и ещё…

* * *

Григорий с большим интересом взялся за изучение китайского языка. Времени было достаточно, Алексей Петрович Оленин, как человек высокообразованный, знавший и сам немало языков, только приветствовал Гринькино начинание. Солдату разрешили бывать в ближайшем китайском чжэне (селе), где он нашёл юркого торговца, согласившегося давать уроки письма и разговорника. Григорий дальше Барнаула и Новониколаевска нигде не бывал. Он с любопытством наблюдал чужеземную жизнь. Народец китайский жил бедно. В глиняных фанзах, кроме очага, коврика да ящика для домашней утвари, ничего не было. Детишек, как правило, в семьях было много, были они раздеты, разуты, почти голы. Гриша с интересом смотрел на китайский быт. Женщины были невысокими, сухонькими, с маленькими, как у ребёнка, ножками, всегда угодливо согнутыми в поклоне. С пропитанием у них было сложно, особенно в зимнее время. Однажды, когда Григорий пришёл на очередной урок к Сияньке (Синь-янь), так он звал своего учителя, зазвучали громко барабаны и крик вещателя грозно взывал обрывистым возгласом о чём-то. Сиянька быстро закрыл тетрадь с иероглифами, надел на босы ноги деревянные обутки и заспешил на улицу. Гриньке пришлось идти за ним, так как оставаться без хозяина в жилище у китайцев было не принято. Впервые Гриша увидел китайский скорый суд. В центре селения был небольшой холм. Как понял юноша, это был холм «правосудия». Какого-то маленького человечка, глубоко напуганного и несчастного, в сопровождении конвоя завели на холм, зачитали приговор, забили барабаны, несчастному положили голову на специальный каменный куб и отрубили её. Гринька, ещё не знавший языка и не понимавший, что происходит, просто остолбенел от страха. Голова несчастной жертвы подкатилась к самым его ногам. Уже мёртвые глаза быстро-быстро продолжали моргать и вроде бы растерянно смотрели на Гришу. Все низко опустили головы, Гриша это сделал тоже, и пришлось ему видеть этот трагический и ужасный конец. Поморгав, как казалось Григорию, довольно долго, хотя на самом деле это был миг, вывалив язык, голова застыла. Это зрелище долго потом мучило юношу.

Так Григорий познакомился с китайским правосудием. Смертью карались почти все проступки: кражи, прелюбодеяния, обманы, побеги жён от своих мужей. За ложь отнимали языки, выкалывали глаза, отрубали руки. Азиатский суд был страшен. Поэтому проступки совершались редко. Китайский народ был трудолюбив, незлобив, послушен, особые почести отдавались зажиточным купцам, чиновникам и другому вельможному люду, который нечасто наезжал сюда. Григорий с удивлением смотрел, как жён состоятельных китайцев, ярко одетых в шелка, в небольших тканевых домиках носили на специальных лёгких носилках слуги. Признаком женской красоты считалась маленькая, словно детская, ножка. Поэтому в состоятельных семьях девочкам надевали на ноги деревянные колодки, чтобы нога не росла. Став взрослыми, они не могли нормально ходить, поэтому их носили в нарядных паланкинах.

Григорий со временем привык к китайской скромной кухне, есть хранящиеся в горячем песке яйца, к острым приправам, которые делали невозможным почувствовать несвежесть пищи. Особенно ему нравилась чайная церемония. Это был целый ритуал, который мог продолжаться несколько часов, в зависимости от гостя и темы разговора с ним. Со своими языковыми способностями Гриша быстро научился китайскому и японскому иероглифу и устному языку. Сначала в совершенно непонятном иероглифе заключалось целое повествование, в основе же этого письменного знака лежало изображение человека со всеми частями тела: туловищем, ручками и ножками и даже ступнями. Шло время, приближался срок завершения службы, а о Даше так ничего и не было известно.

* * *

В спокойной размеренной службе Григория постепенно что-то менялось. Это стало витать в воздухе. В штаб поступало намного больше депеш из России, а также китайских, японских, английских, германских и всяких других иностранных писем. Знание китайского и японского письма для Григория стало даже очень уместным. Его перевели полностью на переписку с китайскими и японскими властями, европейскую почту вёл сам Алексей Петрович Оленин, а прочие писари, коих стало втрое больше, вели переписку с Генштабом. Полковник Лисовский на совещаниях с офицерами всё чаще стал нервничать, разгорались целые споры. Много говорили об интересах Российской империи и государя, о притязаниях Японии и европейских стран. Неспокойно стало среди местного населения. Сиянька, у которого Гриша давно уже не брал уроков, всегда приветливый и улыбчивый, стал избегать встреч. Раньше они любили посидеть за чайной церемонией и поговорить про жизнь, теперь он быстро удалялся, как только Григорий наведывался в чжэнь (село). Торговцы стали злы, продавали товар плохо. Правда, в этом особой нужды не было. Полк был на русском довольствии, которое шло исправно. Напряжение нарастало. Полковник Лисовский на утреннем построении полка объявил о запрете выхода за пределы гарнизона всему составу старших и младших чинов до особого распоряжения.

В полку произошёл случай, который закончился благополучно, но мог бы и не иметь такого конца. Одного солдатика при посещении китайской лавки продавец-китаец обвинил в обмане. Зная дикие азиатские меры наказания, весь полк замер в ожидании страшной расправы. Николаю Гавриловичу пришлось приложить немало усилий, чтобы солдатика передали в полк. Гринька был толмачом на переговорах, всё видел и наблюдал сам. Перед его глазами не раз вставала картина моргающей головы, и от этого становилось жутковато. Вот после этого и был наложен запрет.

* * *

В Кантонской провинции, где размещался полк Григория, начиналось строительство железной дороги. Приехало много инженеров, финансистов и других чиновников. Земляные работы полностью выполнялись китайцами. За мизерную плату и нищенский паёк они, словно муравьи в большом муравейнике, делали свою работу, которая продвигалась довольно скоро. Привезли шпалы и рельсы, началась укладка железнодорожного полотна. Полк же обязан был нести охранную службу. Заботы у солдатушек добавилось, служба стала настоящей, заполнявшей целый день, спокойная жизнь закончилась. В штабе тоже работы поприбавилось.

Так началось строительство Китайско-Восточной железной дороги, которая должна была соединить Владивосток с арендованным у китайцев Порт-Артуром на Ляодунском полуострове. Сначала местное население всё устраивало: условия и оплата труда. Сиянька тоже подался на работы. Но быстро настроение стало меняться. Из послушных и дисциплинированных в труде китайцы стали вести себя агрессивно. Были случаи нападения их на солдат, охранявших строящийся объект, невыхода на работу, были даже случаи со смертельным исходом для сторожевых. Однако полковник Лисовский издал распоряжение о том, чтобы солдаты и офицеры не поддавались на провокации, держали нейтралитет, местное население не обижали. Солдат стали расставлять на посты по несколько человек. Степан рассказывал Грише, как опасно стало нести службу часовым в ночное время. Китайцы ночными вылазками несколько раз пытались взорвать только что уложенные линии железной дороги. В полку стали распространяться слухи о готовящейся войне с Японией, которая претендовала на часть китайской территории. Для укрепления русской позиции в Маньчжурии и строилась железная дорога.

Национальное унижение за фактически порабощённый европейцами народ вызвало среди населения Китая волну протеста со всей азиатской силой стремления к справедливости, ненависти ко всему иностранному, в том числе к технологическим нововведениям, которые принесли западные державы. Иностранцы считались воплощением злых духов, которые разрушали души китайцев. Началось народное восстание ихэцуаней (ихэтуаней). Отряды справедливости и гармонии ихэтуаней возникли по всему Китаю. При тайной поддержке императорской династии ихэтуани стали нападать на иностранные миссии, русские представительства и гарнизоны. Под угрозой стало продолжение строительства железной дороги.

* * *

Политическая ситуация в Китае нарастала не в пользу России, которая могла потерять своё влияние и проиграть конкуренцию европейским союзникам и Японии за превосходство в Китае. Русская дипломатия вела многоходовую игру со своими бывшими союзниками, манипулируя разногласиями, которые периодически проявлялись между ними. С учётом сложившейся напряжённой ситуации демобилизация в расквартированных в Китае войсках была отменена государевым указом.

* * *

Кантонский полк Сибирской Восточной стрелковой дивизии встретил эту новость с трепетанием в сердцах. Сопереживали служилым и офицеры полка. Николай Гаврилович Лисовский выстроил весь полк на плацу и огласил государев указ. Нависла напряжённая тишина. Каждый понимал, что война неизбежна, что рубежи России и интересы государя надо защищать. Однако далёкий дом был уже таким близким и желанным, что горький комок подступил у многих к горлу.

– Ну что же вы, ребятки! Неужто не послужим ещё Отечеству и государю нашему! Русский солдат всегда стоял на защите рубежей России-матушки, порабощённых народов и веры православной! Трудно вам! Да ведь солдатская служба лёгкой не бывает! Ведь так, ребятушки? Сынки мои, послужим же матушке-России! Ура! России православной и царю-батюшке Николаю Александровичу! Ура!

И вновь, как тогда, когда они впервые новобранцами ступили на эту чужую землю, громким раскатом грянуло:

– Ура государю! Государству Российскому! Ура отцу нашему полковнику Лисовскому!

– Благодарю за службу! – громко возгласил полковник.

Комок в горле откатился куда-то глубже, и дышать стало легче.

Полковник Лисовский со слезами на глазах, которых даже вовсе не стыдился, с любовью и гордостью смотрел на свой полк. Чувство большой любви к русскому народу, воспитавшему такого солдата, заполнило его душу. Да, такого солдата никому не победить!

* * *

Новость о продлении Григорию и Степану солдатской службы докатилась и до Лугового… «Что ж делать, видно, на роду написана Григорию судьбина солдатская, – грустно размышлял Самсон Дмитриевич. Как Матрёне-то это всё сказать? И так молится за него каждый день».

Известие об отмене демобилизации пришло в село зимой 1897 года.

– Семь лет минуло, как Гришу забрали новобранцем в армию. Семь долгих лет. Каким стал младший сын? В письмах пишет о спокойной службе, а оно вона как? Дарья-то что же, ведь и впрямь извелась девка вся. Фалей сказывал, что руки на себя наложить хотела, да он вовремя домой вернулся. Отписать, что ли, Гришке об ней? Ведь ни строчки за эти годы о девушке сказано в письмах не было. Напишу, что ждёт, – продолжал рассуждать Самсоний Дмитриевич.

Долго молилась Матрёна Никитична на образа, обливалась жгучими слезами по младшему, Гришеньке. Каким стал её самый красивый, статный, голубоглазый сыночек? Ведь сколько годочков уж прошло! У Калины подрастают детки, Анну замуж выдали, да и Прасковья не сегодня завтра замуж пойдёт. Один Гришенька обездоленный! Сколько же ещё годочков службу эту тянуть, никто об этом не сказывает.

* * *

Гришин полк оставался на прежних позициях. Однако офицеры говорили, что на территорию Китая введены ещё войска Сибирской дивизии и казачьи полки. Работы остановились. Китайцы все разбежались, и в селении остались только женщины и дети. Пришёл приказ: работы продолжать своими силами. Строительство дороги, которое было остановлено, продолжилось вновь. К работам привлекались не только солдаты, но и штабные. Вся железная дорога была поделена на отрядные участки. Непосредственно вдоль линии устанавливались посты пехоты по двадцать человек в каждом. У постов были поставлены вышки для наблюдения и «веха» – высокий столб, обмотанный просмолённой соломой. Во время тревоги или нападения солому поджигали, что служило сигналом для соседних постов. Производилось непрерывное патрулирование от поста к посту. Нападения хунхузов на посты охраны первоначально происходили часто, но каждое из них влекло за собой беспощадное преследование и расправу. Уважение к охранной страже и страх перед ней хунхузам был с годами привит крепко. Не обошлось без жертв и со стороны русских. Шли известия о подавлении китайского восстания ихэтуаней силами европейских стран с участием русской армии под руководством адмирала Евгения Ивановича Алексеева, которая действовала успешно. В прилегающие к строительству чжэны (сёла) вернулось население. Пошли карательные экспедиции по всему Китаю. Русские войска в этом не участвовали. Но и до Кантонского сяна (волости) дошли кровавые потоки азиатской расправы над повстанцами.

Однажды ранним утром зазвучали громко барабаны, которые извещали о проведении суда-расправы над провинившимися. Все знали эту дробь. Полковником было принято решение о невмешательстве в происходящее. Однако ничего не получилось. В штаб полка прибыла целая делегация из иностранцев и китайцев. Знатным китайским чиновником было вручено предписание русским военным гарнизонам, в котором говорилось, что отсутствие на суде над преступниками-ихэтуанями рассматривается как нарушение договора о совместных военных действиях между всеми союзниками. Ничего не оставалось делать, пришлось весь полк вывести на место массовой казни «боксёров» (так называли европейцы ихэтуаней). Перед солдатским строем сгрудилось несколько десятков несчастных повстанцев. На всех на них были надеты колодки, которые делали мучительным каждое движение жертвы. Колодки изощрённо сковывали шею, ноги, тело, некоторые объединяли несколько человек. Около тридцати страдальцев были закованы в стоячем положении и вовсе не могли двигаться, их тянули на телеге колодники. Все они были выведены на холм «правосудия». Палачи выстроились рядом со своими жертвами. Загремела дробь, и действие началось. Гриша увидел среди приговорённых Сияньку. Их глаза встретились. Сиянька даже пытался кивнуть ему головой. Григорий, не отрывая глаз, смотрел на бывшего своего учителя. Грянула дробь. В одно мгновение все жертвы оказались обезглавленными. Груду голов с открытыми глазами выложили в центре холма «правосудия», а обезображенные тела разложили вокруг холма. Это страшное, варварское зрелище должно было напоминать о содеянном и устрашать бунтарей. Русский солдат научен воевать, но не убивать безоружных, поэтому такая страшная расправа невольно вызывала сочувствие к китайцам.

Завершившаяся к 1901 году война и подавление бунта ихэтуаней окончательно разыграли карту Китая среди участников военных действий. Иностранные миссии получили разрешение на содержание постоянных войск при полном вооружении. России доставалась Маньчжурия, где стояли русские гарнизоны. Участникам этих событий были вручены учреждённые государем медали «За подвиг в Китае. 1900–1901 годы». Такими медалями были награждены и Григорий со Степаном.

* * *

Вести о войне в Китае поздно и крайне скудно приходили в российскую глубинку. Гриша писал письма домой регулярно, но связь с Россией с началом войны прервалась, работала только штабная почта. Григорий это знал, но всё равно писал. Из дому также писем не приходило. Да и все однополчане находились в таком же положении. Каждый солдат понимал, как волнуются за них дома. Но война есть война.

В Луговом ничего не знали о Григории и Степане. В домах повис траур. Семьи жили в неизвестности с 1898 года, а уже шёл 1902 год. Воюют, и всё. Самсон Дмитриевич так и не подал весточку сыну о Даше.

Девушка жила по-прежнему у своего дядьки. На все его уговоры выйти замуж она отвечала отказом. Все ровесницы уже стали матерями. К ней всё реже и реже засылали сватов. Старый Фалей смирился с судьбой своей племянницы. Так шли дни, месяцы, годы… Даша уже и не знала, ждать ей Гришу или сгинул он где-то в чужой Китайской земле. Так и не получила она от него никакой весточки. Не верила, что забыл её Гриня, всё ждала и ждала чего-то. Со временем дядя стал к ней снисходительней, можно даже сказать, что старый Фалей полюбил свою племянницу, признал её за родню. Сыновья его жили отдельными семьями, а старый отец остался в доме с племянницей. Приученная к работе Даша чисто содержала дом, старика, небольшое домашнее хозяйство. Так и жили.

* * *

Старел и Самсон Дмитриевич. Часто на него накатывало чувство вины за судьбу Григория. Каждый раз, раздумывая о своём решении по сыну, он так и не мог себе ответить на вопрос: правильно ли он поступил? Если бы всё случилось, как должно быть! Сын был бы уже дома шесть лет назад. Прошло уже двенадцать лет службы его в армии, а конца и не видно. А тут ещё несколько лет нет вестей от него. Жена вся почернела, да и у самого сердце не на месте. Пробовал писать в штаб Сибирской стрелковой дивизии, где служил сын, но получал ответ: «Идут военные действия. Сообщения нет».

У Калины сыновья уже ходят в женихах, подрастают дочери. Живёт сытно, имеет две выездные тройки. Всё при нём. Семья крепкая, работящая. Уважают его на селе. Да и у Анисима всё хорошо сложилось. Торгует мясом, шерстью, маслом, зерном. Хозяйство большое, держит двадцать работников, мельница своя механическая. Семья разрослась. Анна замуж вышла, детей растит с мужем. Тоже вроде бы всё ладно. Прасковью вот никак сосватать не получается. Может, и не пришло ещё время, хотя девка перестарок уже. Из шумного многолюдного дома гнездо Самсона Дмитриевича опустело. Живёт с Матрёной и дочерью. Деда Матвея и тятю Самсоний схоронил в один год. Сильно тужил старик по Григорию. Велел все книги да иконы ему передать, как только он возвертается со службы. Общину староверов возглавил Самсон Дмитриевич. Случилось это неожиданно для него. Община была старообрядческая, беспоповская, включала немалое число семей. Настоятелем и старостой избирался самый уважаемый и грамотный член общины из наиболее старейшего рода. Исстари повелось, что кто-то из Зыковых всегда был главой общины беспоповцев и службу проводил. Луговое разрасталось. Село превратилось в большое торгово-промысловое поселение. Насчитывалось около двух тысяч крестьянских дворов, два молельных дома, российская православная церковь. Селяне помимо земледелия занимались ремёслами, ткачеством, торговали. Зыковские земли обрабатывал Самсон Дмитриевич вместе со своим средним сыном. По традиции они должны отойти младшему, с которым и доживают свой век старики. Однако самому это делать уже было не по силам. Старшой тоже помогал. Хозяйство было благополучным, по-прежнему кормило теперь небольшую семью Самсона Дмитриевича. Общинный сельский сход решил поставить старообрядческую церковь. Большое число старообрядцев-федосеевцев проживало в селе, в строительстве храма должен был принять участие каждый крестьянский двор. В какой храм ходить и как Богу молиться, это уже воля каждого селянина, а воздвигали церкви всем миром. На том и ладили. Этим вопросом и занимался Самсоний. Церковь была в волостном селе Гонохово, но общинники решили строить свою в Луговом. Деньги выделило собрание немалые. Теперь ума всему делу надо было дать. С уездными властями всё оговорено, подряд оформлен, должны за лето поставить обитель. А при церкви через год школу решили открыть, грамотёшки маловато среди селян. Жизнь идёт, одна весна сменяет другую, и всё острее сказывалась тоска по младшему сыну.

* * *

Военные действия завершились, но дипломатическая война за господство в Китае продолжалась. Всё в большей степени основным претендентом на китайские и корейские земли становилась Япония, которая использовала каждый дипломатический казус в своих интересах. Позиции Российской империи ослабевали. Через европейскую дипломатию Японии удалось навязать договор о выводе Россией войск из Китая до 1902 года. Но русское командование не спешило это делать, пользуясь правом охранять строящуюся Китайско-Восточную железную дорогу. Служба была напряжённая. Всё дышало новой войной. В своих письмах, которые по-прежнему писал Гриша, он сообщал: «Мы каждый день ждём, что наш полк выведут в Россию, так значилось в переписных бумагах с китайскими властями». Но командование медлило. Офицеры винили за нерешительность генерала Алексея Николаевича Куропаткина. Японские миссии стали часто посещать Кантонский гарнизон русских. Они всегда выказывали своё неудовольствие по любому вопросу, провоцировали на конфликт. Из ставки главнокомандующего, из Петербурга приходили противоречивые решения: то держать нейтралитет и не поддаваться на провокации, то активизировать военную подготовку и дать решительный дипломатический отпор японской стороне.

* * *

Самым главным событием для гарнизона стала возобновлённая переписка с Родиной. С 1902 года пошли письма в Россию. Из писем, которые продолжал писать Гриша, домой дошли несколько, причём написанные в разные годы. Как они не пропали и почему именно они, в этом разобраться невозможно. Однажды, в очередной поездке в волостное Гонохово по церковным делам, Самсону Дмитриевичу сказали, что на почте лежит письмо от его сына. Старик быстро развернул кошёвку, хлестнул Рыжего со всей мочи, на что тот заводил удивлёнными глазами, и метнулся к почте, что была далековато от волостной конторы. Рыжий от возмущения подал голос.

– Прости, прости, старый ты мой товарищ, поспешать надо, – дрожащим от волнения голосом ответил коню Самсоний, – поехали, поехали, друг любезный ты мой!

То ли плакала душа его в эту минуту, то ли радовалась, и не поймёшь. Подбородок дрожал, а по щекам текли слёзы. «Хорошо, что старуха не видит», – подумал он. Как только зашёл на почту, ещё у двери ему вручили три письма от Григория. Письма были изрядно истрёпанными, покружились они, видно, немало по белу свету. Отправлены были в разные годы, а последнее писано в 1901 году, с того времени минуло больше года. Но и эта весть облегчила душу. Нашёлся Гришка, нашёлся, воюет, чертяка, жив! Бурлило всё внутри. Забыв о делах, Самсон Дмитриевич заспешил домой.

К вечеру собралась вся семья, сидели затемно. Матрёна Никитична даже слегла от нервного возбуждения и волнения. Утром Самсон Дмитриевич обратился к жене:

– Матрёна, ты бы сходила, что ли, в дом Фалея Силантьева, Дарье сказать надобно про Григория, – виноватым голосом произнёс он.

– Да что ты, не знаешь, что ли, что пропала Дарьюшка, пропала! – запричитала та.

– Как пропала? Когда? Да ты толком расскажи! – растерялся он.

– Уж три месяца прошло! Как Фалей Силантьевич умер, так его старшой сын и забрал избу, сына своего туда поселил. Ведь Фалей не оставил никаких распоряжений насчёт дома, вот и пришлось Дарьюшке подаваться куда-нибудь. Говорят, в Новониколаевск пошла. А так кто его знает? Гришеньке что сказывать будем, как свернётся со службы?

Такой новости никак не ожидал Самсоний. И опять внутри его завозился ком безутешного раскаяния, что такой судьбой наградил он сына, не благословил тогда, давно бы Дарья жила у них заместо дочери. Ох, виноват, виноват перед Григорием со всех сторон.

Новостью о Гришиных письмах поделились и с семьёй Степана Вёрстова. Гриша подробно излагал про свою штабную службу и про Степанову тоже. Поплакали и Вёрстовы о своём сынке.

* * *

Обстановка оставалась напряжённой. Всё дышало приближающейся войной с Японией. Строительство железной дороги продолжалось, но темпы значительно замедлились. Китайцы торговались, часто не выходили на работу, да и нанять их было нелегко. В полку с особым усердием шла боевая подготовка, будто каждый должен быть готов, взяв оружие, пойти в бой в любую минуту. Офицеры сказывали, что укрепляют боеспособность Порт-Артура, завозят провиант, боеприпасы. Главное, надо успеть с дорогой, которая уже начала функционировать, но незначительно, строительство ещё не было завершено на всех участках. Японцы часто наезжали на стройку и забрасывали ультиматумами насчёт не выведенных за пределы Китая российских войск. Как вывести, стройка и так подавалась нелегко?

Григорий весь переговорный клубок уже выучил наизусть. Приедут япошки, проедутся вдоль дороги, всё просмотрят, потом – в штаб с очередным протестом. Якобы под предлогом охраны дороги размещается не охранная служба, а регулярные войска. Следом приезжали китайцы, говорили, что охрану дороги возьмут на себя, что войска русских должны быть выведены согласно договору немедленно. Так завершился 1902 год.

* * *

В начале января 1903 года, утром, как всегда, пожаловали японцы и китайцы, но было их много, сопровождали делегации войска, чего раньше никогда не было, численностью не меньше полка. Патрульная служба об этом донесла в штаб. Однако японцы открыли огонь, вероломно вторгнувшись на территорию русского гарнизона. Японцы вели прицельный огонь по всем охранным, патрульным постам и по штабу.

– Война! Это война! К оружию! – неслись крики со всех сторон.

Было совершенно непонятно, что происходит. Почему японцы стреляют? Японцам удалось быстро отделить штаб и дом офицеров от солдатских казарм, которые остались без командиров. Конечно, русский гарнизон размещался иначе, в отличие от маршевого похода армии, и это усугубило и без того проигрышную ситуацию. Однако ежедневные учения взяли своё, и без всякой команды солдаты полка открыли огонь и вступили в бой с японцами. Несколько десятков русских солдат были убиты. Мужественно действовали и офицеры вместе со своим командиром. Но внезапное мощное нападение на русский гарнизон достигло своей цели. Сопротивление было сломлено, солдаты разоружены. Бой продолжался больше суток.

После завершения боя всех раненых и оставшихся в живых солдат и офицеров выстроили на плацу. Полковника Лисовского не было. Японский офицер – видимо, старший по званию – через переводчика сообщил, что русские нарушили договор о выводе войск из Китая, этим они вынудили китайские власти обратиться в японскую миссию для оказания помощи в разгроме русских оккупантов, захвативших незаконно территорию Китая; что с этого момента русские солдаты как военнопленные передаются китайской стороне, а охрана строящейся железной дороги будет обеспечена китайской властью.

Так для Григория начался плен. Их разделили на небольшие группы и в сопровождении японских солдат стали увозить по железной дороге в разные стороны. Боль, стыд за беспомощность, за происходящее, непонимание того, почему так всё произошло, бередило душу. Больше Гриша никогда не видел своих однополчан, никогда не узнал он об их судьбе, но всю свою долгую жизнь он помнил их лица, их имена, помнил тех, с кем пришлось служить в чужой земле целых двенадцать лет. Такого не забудешь.

* * *

Это был не просто плен. Тридцать человек, среди которых был Гриша, продали в рабство китайскому помещику, выращивавшему рис в долине реки Хуанхэ (Жёлтая река), который, алчно торгуясь на привокзальной площадке в Пекине, приобрёл дешёвых, сильных русских рабов. Китайцы-надсмотрщики заковали купленных рабов в колодки, соединив их цепью, и в таком жалком виде погнали в поместье хозяина. Движение продолжалось несколько дней.

Когда чиновник торговался с помещиком, Степана, который был вместе с Григорием, чуть не продали мандарину (чиновнику). Гриша вмешался в торг и сказал своему покупателю, что Степан – мастеровой и может выполнять много работ. Покупатель и продавец удивились знанию китайского языка русским солдатом, что побудило чиновника назначить за него более высокую плату. Но Григорий и Степан остались вместе.

Больше русские рабы никогда не видели своего хозяина, но и его надсмотрщиков было достаточно. Всех их поселили в сарай, это даже жилищем назвать было нельзя, скорее большой шалаш. Колодки снимались только на период работы. Климат здесь был другой. Высокая влажность от реки, серые туманные смоги, изнуряющий гнус и работа от рассвета до ночи ослабляли пленников. Светало рано, часов в пять всех рабов уже выгоняли на реку, на которой они находились около восемнадцати часов непрерывных работ. Кормили один раз по завершении дня. Кроме русских было много китайских рабов, их продавали, чтобы прокормить остальных членов семьи. В виде пищи давалась баланда с рисовой водой и небольшой кусок рисового хлеба. Урожай риса снимался четыре раза за год. Садился он почти в воду. Человек во время посадки стоял по щиколотку в мутной илистой воде, строились специальные каналы, через которые вода поступала на поля. Так весь год и стояли в илистой грязи. Китайцы, с ранних лет привыкшие к лишениям и способные довольствоваться скудной пищей, сносили всё молча. Русские же солдаты изнемогали от палящего солнца, задыхались от душной влаги, страдали от гнуса и голода. Свирепствовали эпидемии, особенно косила людей лихорадка. Сначала заболело несколько человек. Затем эпидемия приобрела массовый характер. Китайцы называли эту болезнь жёлтой лихорадкой, боялись её и считали смертельной. Как только появились заболевшие, они стали кричать и жалобно просить увести русских в другое место. Надсмотрщики, конечно, кроме как избивать их кнутами, больше ничего не сделали. Китайцы сбились в одной стороне и просили русских не переходить свою часть сарая.

Григорий и Степан не раз Богу помолились о том, что они вместе. Стёпа был сильнее Гриши и во многом ему помогал. Непродолжительной ночью они говорили о доме, и все пленные, часто вспоминавшие своего полковника, которого никто с момента боя не видел, решили, что погиб их храбрый командир. Вспоминали всех, гадали о том, где они могут быть, сердечные… От лихорадки в течение месяца умерли двенадцать человек. Даже похоронить их не пришлось. Утром на телеге вывезли их тела, одному Господу ведомо, где они обрели своё погребение. Ещё пятерых куда-то увели через несколько дней, говорили, что помещик их продал. Осталось совсем немного русских солдат. Силы покидали пленников. Стали думать, как бежать из плена. Помнили про варварский суд, но и так тоже неминуемая погибель ждала.

Решили бежать в Корею, которая считалась нейтральной страной, в порт Чемульпо, где стояли иностранные и русские суда. Ситуация там могла за время конфликта измениться, но выбирать не приходилось. Что происходило на Китайско-Восточной железной дороге, шла ли война, где русская армия, пленники ни о чём не знали. Попав в плен, они надеялись, что про них не забудут, что их вызволят из неволи, но прошли долгие месяцы, а никаких изменений в их положении не происходило.

Однажды во время работ Степан, как бы качнувшись, толкнул надзирателя, и тот выронил из рук ключ от колодок, он долго шарил по дну реки, но илистая няша «засосала», и найти его не удалось. Гриша это заметил. Продолжая обрабатывать всходы риса, он подошёл к месту, где был обронён ключ, быстро стал обшаривать дно, и небезрезультатно. Но куда было спрятать найденный ключ? Встав на поле, как будто решил повыше закатать штанину, чтобы не замочить её в воде, Гриша закрутил в штанину ключ и завязал узелком. Целый день он со страхом и волнением смотрел на ногу, боялся, что узелок развяжется и ключ будет обнаружен. Но всё прошло удачно. По завершении работы стражнику привезли другой ключ, колодки были надеты, и колодники пошли на ночлег.

– Ну что, братцы, – сказал Василий, один из пленных, – надо бы нам помолиться, чтобы повезло.

Он быстро перекрестился и стал открывать ключом колодку. Все тоже перекрестились.

– О, ребята, – обратился Фёдор к Григорию и Степану, – да вы из староверов, что ли? Креститесь-то не по-российски? Вот не замечал!

– Ну и дальше не замечай, какая разница, Бог-то, Он един для всех, а кто как крестится, не всё ли равно, – быстро ответил Василий, – главное – бежать, бежать…

* * *

В Луговом радость вновь сменилась неизвестностью. После врученных Самсону Дмитриевичу писем сына пришли ещё два, датированных 1902 годом, а потом опять не стало известий. Вновь Самсоний сделал запрос в дивизию, на что был получен ответ: «Ваш сын Зыков Григорий Самсонович пропал без вести в январе 1903 года». Вскоре пришло подобное известие и в семью Вёрстовых о Степане. И всё началось сначала: ожидание известия, душевные страдания, молитвы жены. Одно отвлекало как-то – строительство церкви, которое завершалось, вопрос о школе тоже решился положительно. У сынов всё было хорошо, сам, правда, сдал маленько через Гришку. Но силушка есть ещё, есть! А о Дарье ничего слышно не было, как в воду канула.

* * *

Убежать далеко не удалось. Китайцы, как только русские скрылись в подкопе из сарая, сразу застучали и закричали, призывая стражу. Они знали, что за побег бывает, знали, что бывает и с теми, кто укрывает беглецов. Спасая свои жизни, они вопили и звали стражников, с появлением которых обнаружилось бегство русских. Их поймали через пять часов преследования. Последовало жестокое наказание беглецов. Каждый был приговорён к 30 ударам палками. Пленники ожидали, что им отрубят головы, но помещик не хотел терять столь добротную рабочую силу, и приговор оказался мягче. Однако этим наказание не закончилось. Солдат разъединили по 3–4 человека, на прежнем месте остались Григорий, Степан, Фёдор и ещё один солдатик, который не мог оправиться после побоев и был очень слаб. Каждую группу отконвоировали в разные стороны, больше Григорий их не видел. Или пленных продали, или перевели на другие работы, никто не знал. На прощанье они успели крепко обняться. Ослабевший пленник, его звали Иваном, усердно молился, просил милости и спасения у Бога. Но силы его покидали, однажды утром он не смог подняться на работу, а к вечеру его уже не было в сарае. Осталось их трое. Самым крепким оказался Степан. Казалось, ни болезни, ни голод, ни каторжный труд и постоянные побои надсмотрщиков его не одолеют, коренастое, широкоплечее и мускулистое тело выносило всё. Пленников посадили в земляную яму в человеческий рост, чтобы можно было стоять. Сверху положили решётку, а когда шёл дождь, то накрывали яму крышкой. Так продолжалось их заточение.

Мысль о побеге пленных не покидала. Степан, размышляя, предложил уйти вплавь по реке, когда надсмотрщики снимут колодки.

– Ведь у стражи нет огнестрельного оружия, только плети. Вряд ли они бросятся за нами в воду, тогда остальные рабы могут разбежаться, – рассуждал Степан.

– Нет, ребята, у меня не получится так, – печально возразил Фёдор. – Я не умею плавать. Бегите без меня. План и правда хороший.

– Как же мы тебя бросим? Как жить-то потом будем? И так от полка ничего не осталось, столько лет вместе! Нет, так не пойдёт! Надо что-то другое придумать, – уверенным голосом возразил Степан.

И они думали… Понимали, что осуществить побег по суше сложно.

На следующий день на работах они увидели измученного, избитого однополчанина. Оказалось, его после неудачного побега, вернул прежнему хозяину новый помещик. Солдат поделился новостью, которая досталась ему неизвестным образом. Оказалось, что он пытался бежать в Чемульпо, там стоят русские корабли «Варяг» и «Кореец». Медлить было нельзя, корабли должны покинуть бухту и уйти в Порт-Артур. Это известие заставило ускоренно готовиться к новому побегу. Решили всё-таки уйти по реке, проплыть какое-то расстояние вплавь, поочерёдно помогая Фёдору, а потом взять на берегу лодку, которых довольно много лежало вдоль реки. Выбора не было.

Когда их пригнали на рисовые плантации и сняли колодки, они втроём бросились в реку, ноги вязли, проваливались в илистую почву, глубина прибывала не за счёт воды, а за счёт грязи. Охранники закричали и беспомощно забегали по берегу. Оружие им не выдавалось, так как помещик боялся, что они погубят дешёвых рабов, достать беглецов было невозможно. Те же быстро удалялись, достигнув глубины и течения реки, Степан подхватил Фёдора, и они поплыли. Гриша не помнил, сколько они плыли. Но вот показалась лодка. Он повернул к ней. В лодке сидел рыбак-китаец, которого Григорий выбросил в воду и погрёб вёслами к пловцам. Всё получилось. Теперь надо набирать ход и искать место для высадки. Продолжать путь по реке казалось опасным. Высадившись через некоторое время на берег, они упали на землю и тут только поняли, что побег удался. Дальше надо идти, и путь предстоял немалый. Обветшавшие серые одежды не смущали. Китайская беднота также ходила в отрепьях. Гриша знал язык, и это многое упрощало.

* * *

Пленники шли уже четыре дня, останавливаясь ненадолго перевести дыхание. Несколько раз Гриша заходил в одинокие китайские фанзы, где просил немного воды и что-нибудь из еды. Делали это с осторожностью, выбирая окраины или вовсе жилища пастухов. Чаще всего испуганные китайцы делились скудной едой. Беглецы вышли к морю. Измученные и уставшие, они решили взять на берегу рыбацкую лодку и дальше вновь идти водой. В бухту так просто не зайдёшь, с моря будет это сделать проще. Лодок на берегу было довольно много, увидев наиболее прочную и дождавшись ночи, беглецы отчалили от берега. Приближаясь к бухте, услышали гром корабельных орудий.

Обогнув выступавший берег, они увидели, что русские корабли вышли из бухты в море, японская эскадра расстреливала их почти прямым прицелом. Крейсер горел, взрывы орудийных залпов поднимали водяные фонтаны, вода, казалось, кипела. Небольшая канонерка быстро шла на дно. Всё было кончено. Моряки на небольших лодках пытались проскользнуть через японские корабли, многие плыли сами. В воде оказалось большое количество людей. По шлюпкам и пловцам продолжала вести огонь корабельная артиллерия японцев. В этот кипящий котёл и попали беглецы.

Японская эскадра 27 января 1904 года обстреляла вышедшие в море из бухты Чемульпо русские корабли. Началась Русско-японская война. Несмотря на неравенство сил, крейсер «Варяг» и канонерка «Кореец» приняли бой. В какое-то мгновение взрывом снаряда, который лёг совсем рядом, лодку беглецов отбросило, и все трое оказались в воде. Степан с Григорием тщетно пытались найти Фёдора.

Множество людей, пытающихся спастись среди непрекращающегося обстрела, барахтались, взывали к помощи и надеялись на спасение. Между тем несколько иностранных кораблей пришло на помощь тонущим морякам. Григорий и Степан оказались на французском эсминце. Французские, итальянские и английские суда, подобравшие моряков, высадили их на корейский берег. Спасенные моряки расположились под открытым небом. Стоял январь, ночами температура опускалась до минусовых значений, днём солнце давало возможность немного согреться. Десятки раненых простуженных людей ждали помощи. Корейские власти были не в состоянии её оказать.

Ослабленные пленом, испытанием побега, Григорий и Степан были среди этой массы людей. Степана от переохлаждения трясло как в лихорадке, к ночи начался жар. Медицинской помощи ожидать было неоткуда. Тяжелораненых матросов разместили в госпитале Красного Креста, все остальные оставались под открытым небом. Варяжцы (матросы с крейсера «Варяг») делились друг с другом всем, чем могли.

– А вы, ребята, как здесь оказались? – спросил морячок, сидевший у костра, обращаясь к Грише. – Ишь, сердечный, дружок-то твой как мучается хворью.

– Мы из стрелкового полка Сибирской Восточной дивизии. Несли охранную службу в Маньчжурии на строящейся железной дороге, – глядя в огонь костра, ответил Григорий.

– Что-то и не слыхал про такую, – продолжал флотский.

– Как не знаешь? Так эта дорога в Порт-Артур, по ней весь провиант и боеприпасы везут. Вот, стало быть, вы откуда! – со знанием дела прокомментировал слова Гриши ещё один матросик. – Держись нас. Мы с Василием с крейсера «Варяг», и тут много нас таких.

– А меня звать Николаем, – продолжил другой собеседник, слыхал я, что война началась с Японией. Тяжко сейчас нашим в Порт-Артуре. Вот туда бы как-то добраться!

– Как доберёшься? Ждать и остаётся только. Государь наш не забудет про нас. Ждать, ребята, ждать надо.

От этих слов Грише стало горько. Его надежда, затем последующее разочарование, что Родина и государь помнят про русских солдат в Маньчжурии, была им уже пережита. И опять ждать, опять надеяться? Смутный протест, обида за своих однополчан, сомнение в преданности генеральных штабистов русскому народу и государю всё больше и больше оседала в его сознании. «Нет, без предательства здесь не обошлось!» – всё чаще думал Григорий.

Небольшую помощь русским морякам оказывали матросы с иностранных кораблей. Предположение о начале войны с Японией подтвердилось. Нахождение в корейской бухте Чемульпо русских моряков становилось невозможным. Сколько времени прошло с момента морского сражения, уже и не помнишь. Одна мысль не отпускала Григория – только бы не умереть! Сколько ж радости и ликованья было, когда пришло решение о возвращении на Родину! Здесь, на этой чужбине, нашли своё вечное пристанище несколько десятков человек.

Русское правительство обратилось в иностранные миссии с просьбой о вывозе моряков иностранными судами до ближайших нейтральных морских портов. Несколькими группами по 200–300 человек были загружены на итальянские, английские, французские суда. Григорий со Степаном, который был ещё слаб и болезнь не ушла из него, попали вместе со знакомыми моряками на французский пароход «Кримэ».

Французы хоть кормили один раз в день, но хорошо. А потом в течение дня давали чай. У Григория к общей ослабленности организма добавилась морская болезнь. Гришу, не знавшего моря, мутило. Казалось, что весь мир переворачивался в мозгу. Он совершенно не мог находиться в трюме. Степану стало хуже, он часто бредил, звал матушку, ещё кого-то. Французский врач давал порошки, но от них легче не становилось. Смерть забрала уже не один десяток русских моряков. Гриша увидел, как нашли они своё последнее пристанище. Обёрнутые в белые ткани тела под барабанную дробь опускали в морскую пучину, которая быстро поглощала их. Огромные волны как бы говорили: «Отдай! Отдай! Это моё!» Шторм сопровождал корабли почти весь путь. Даже бывалые моряки недомогали. На шестой день пути Стёпа умер.

Гриша плакал.

– Как же так, Господи, брат ты мой, ведь уж теперь непременно на родную землю ступим! Где же справедливость, Господи!

Он рыдал над телом друга, земляка, верного товарища. Никто даже не стал прерывать его рыдания. Впервые в жизни Гриша так плакал, слёз своих не стеснялся. Утром вместе с другими умершими тело Степана Вёрстова опустили в пучину бушующего моря. Вот где упокоилась душа русского солдата!

В начале апреля 1904 года французский корабль зашёл в воды России, где их встретил российский пароход «Святой Николай». Взяв на свой борт русских моряков, он пошёл в Одессу. Здесь, на пароходе «Святой Николай», был отслужен молебен в честь героев живых и павших. Почерневший и исхудавший до неузнаваемости, Григорий плакал. Перед его глазами стояли лица однополчан, Степана, полковника Лисовского Николая Гавриловича. Он страстно молился за них, таких дорогих друзей, с кем делил и горе, и радость. Где же вы теперь? Всех варяжцев привели в должный вид и накормили. Начал свою работу царский сыск. Жандармы по одному вызывали каждого моряка, прибывшего на иностранном судне. Не миновала эта участь и Григория.

Когда его завели в каюту капитана, где и трудились сыскари, Григорий увидел довольно молодого, с небольшими усикам человека в гражданском костюме. Он вежливо предложил ему сесть, с мягкой улыбкой представился: «Николай Петрович».

– Любезный, – начал он, – наш император Николай Александрович высоко оценил героизм и мужество русских моряков. Но поймите, идёт война, вы доставлены на иностранном судне из страны, далеко не мирной для России. Возможно, среди пассажиров есть и иностранные шпионы! Разговор наш должен остаться в тайне, после завершения нашей беседы, любезный, вы подпишете расписку о неразглашении. Беседа наша должна быть откровенной и искренней. Поверьте, кроме благодарности за вашу службу, вас ничего другого не ожидает, – так начал свою беседу полковник жандармерии Николай Петрович Белов.

И Григорий всё ему рассказал без утайки, со слезами, периодически вскрикивая и закрывая глаза. Ему впервые представилась возможность передать всё, что выпало на его долю. Когда закончил своё повествование, лицо было мокрым от слёз. Николай Петрович не перебивал. Он не без удивления и не без сочувствия слушал этого солдата.

– Ну что же, любезный, спасибо за откровение, – продолжил он диалог, как только Гриша остановился. – Да, нелёгкие испытания выпали на твою долю, нелёгкие… Прямо, что и делать с тобой, не знаю. – Он действительно задумался, наклонив голову вперёд, сняв перчатки и положив свою изысканную трость на рядом стоящий стул.

– Поступим так, любезный, – тоном, который свидетельствовал о принятом решении, обратился он к собеседнику. – Вы никогда и ни при каких обстоятельствах никому не расскажете то, что сейчас изложили мне. Прошу верить моему слову. Если вы нарушите мой совет, вас ждёт тюрьма, а может, ещё хуже – расстрел.

Григорий от этих слов чуть не задохнулся.

– Как же так? За что? Расстрел! Тюрьма! – закричал он. – Вы что, с ума сошли? Да как вы смеете? Мои товарищи, может, все погибли за государя, за веру, за Россию! Может, в плену их извели, страдальцев!

– Прошу громко не выражаться, – спокойно перебил его полковник. – Это в ваших же интересах, и прошу подумать о моих словах, при этом времени у вас, любезный, вовсе нет. Мы должны с вами договориться тотчас! – довольно резко оборвал он Григория.

Полковник Николай Петрович Белов порывисто и страстно заговорил:

– Поймите, Григорий Самсонович, вы – единственный с такой историей. Я вам верю. Но знайте, вас обвинят в предательстве! Понимаете, это результат бездарности наших горе-полководцев! Мы сейчас проигрываем войну! Столько жертв! И ваше повествование – это ещё один факт, подтверждающий мои выводы. Кто захочет это признать? Кто захочет это взять на себя? Никто! Им проще вас, любезный, обвинить во лжи и назвать предателем! Как ни горько это осознавать, но это так! Может быть, за дверями нас подслушивают, прошу слушать меня молча, не возражайте мне. Я вас, Григорий Самсонович, вписываю в число варяжцев, мы найдём двоих-троих известных основному составу моряков людей, которые это подтвердят. Я возьму всё на себя. И с этой минуты вы, любезный, моряк родом из Сибири и служили первый год на «Варяге». Вас оденут в морскую форму, и вы нигде и никому ни при каких обстоятельствах в процессе всей жизни не расскажете об этом. Домашним тоже ничего не объясняйте: подобрал корабль, поэтому форма морская.

Григорий всё это слушал и с трудом понимал услышанное.

– С вами будет встречаться государь Николай Александрович, не вздумайте даже намёк подать на свою действительную историю. Я вам скажу, что государь доверчив, от него многое скрывают, скрыли и историю вашего полка. Если бы этого не произошло, плена бы не было. Вы станете свидетелем триумфальной встречи государем моряков-героев. Он высоко ценит службу Отечеству нашему. И то, что вы получите как моряк, вы по праву заслужили как солдат! – перейдя на спокойный и повелевающий тон, завершил он.