Читать книгу Соперница с обложки - Галина Романова - Страница 5

– Славик, это ты?

Лозовский окаменевшими пальцами повернул ключ в замке, накинул цепочку и с облегчением привалился к захлопнувшейся двери. Наконец-то он дома.

Господи, какое же счастье иметь свой угол! Свой собственный! Не оттяпанный у одуревших от старости родителей, не заработанный постельными трудоднями у обеспеченных любовниц, а свой собственный угол, о котором никто пока не знает!

Часть денег на него он успел скопить, часть пришлось одалживать у банка. Ничего, расплатится. Он молод, энергичен, работоспособен, талантлив даже как руководитель. Это все в «Октаве» признали. Перейдет работать в другую фирму, его уже приглашали. Пускай зарплата несколько ниже, зато он там свободу обретет. А это куда как дорого стоит.

– Славик! – голос Наташи зазвучал тревогой. – Чего молчишь? Это ты?

– Кому еще быть в нашем доме, малышка? Конечно, я…

Лозовский снял ботинки и переобулся в домашние клетчатые тапочки.

В доме Марианны не принято было этого делать. Там переобувались лишь перед тем, как идти в ванную. Лозовскому это не нравилось. Не нравилась пыль, которая тащилась на обуви в квартиру. Не нравилось сидеть в уличной обуви перед телевизором или за обеденным столом. Будто все еще с работы не вернулся, будто продолжаешь трудиться.

Хотя так оно все и было на самом деле. Он отрабатывал, он трудился, он никогда с Марианной не чувствовал себя дома. А вот с Наташкой…

Милая, славная, хорошая, надежная, любимая. Он так счастлив был с ней! Так хотел продолжения и упрочения этого счастья, так смаковал каждый прожитый с нею день, а жили вместе они всего лишь вторую неделю, что решился все же на то, что сделал сегодня вечером.

Он сделал, он освободился, а там будь что будет. Главное, он с Наташкой. Главное, у них теперь свой собственный дом, одна на двоих семья.

Когда же он понял, что готов провести с ней остаток своей жизни? Когда почувствовал, что эта женщина никогда ему не надоест и не наскучит? Он готов был видеть ее заспанной, в бигудях, с сопливым от простуды носом, недовольной. Он готов был! Он хотел с ней и только с ней тех самых будней, которых все боятся и называют серыми. Вместе по утрам трясти покрывалом над кроватью и ворчать незлобиво, когда край выскальзывает из рук. Бежать наперегонки в ванную и толкаться у раковины в измятых ночных пижамах. Готов был изнывать от голода, когда она затянет с обедом, потому что проторчала в парикмахерской. И грызть морковку, сидя на табуретке в кухне, как на жердочке, он тоже готов был.

Он готов был ко всему этому, только с ней чтобы, с Наташкой!

Так когда он понял это? Две недели назад, когда предложил ей переехать к нему? Или в тот самый первый день их встречи, когда едва не сшиб ее с ног в дверях супермаркета?

Он тогда летел как сумасшедший. Зол был. Сильно зол на Марианну, на себя. И слабость Марианнину проклинал, заставившую его пойти у нее на поводу. И свою собственную, не сумевшую противостоять. Все проклинал, и даже родителям досталось, которые ему порекомендовали обратиться через десятую голову к одним из знакомых Марианны по вопросу трудоустройства.

Не пошел бы тогда на собеседование, и не было бы ничего. Ни объятий ее навязчивых и липких, ни подарков, закабаливших его, ни сегодняшнего отвратительного вечера. Ох, как тяжел он был для него! Ох, как непереносимо длинен! И тут вдруг это нечаянное столкновение…

– Славик, милый, кушать будешь?

Только Наташка называла его так. Когда-то так звала его бабушка, теперь вот она.

– А что у нас есть покушать, Натуль?

– Блинчики испекла тоненькие, нафаршировала их мясом, – пробормотала Наташа сквозь зевоту. – Картошка в фольге с перцем, как ты любишь. Есть еще селедочка под маринадом.

– Сама делала? – умилился Лозовский, вспомнив, что с двенадцати дня ничего не ел.

– А кто же? – удивилась она вопросу.

Наташа все готовила сама. И пельмени, и блинчики, и пиццу, игнорируя в магазине нарядные фабричные упаковки. За мясом ездила на другой конец города на рынок. Долго бродила вдоль рядов, ворошила мясные развалы длинной острой вилкой, принюхивалась, приценивалась, снова бродила. Потом наконец выбирала. А дома из ее рук выходил очередной кулинарный шедевр, рецептами которых были полны три вздувшиеся общие тетрадки с разлохмаченными страницами. Тетрадки ей отдала мама, когда Наташа решилась переехать к Ярославу.

– Я все это и без записей помню, дочка. – Мама втиснула их в сумку поверх яркого пледа. – А тебе нужно мужа кормить. Вон он какой у тебя худенький.

Ярослав улыбался простоте этой милой женщины, ставшей теперь его тещей. Улыбался и вопреки устоявшейся в миру традиции совершенно не желал ее ненавидеть. Он их обеих как-то сразу полюбил – и дочку, и мать ее.

– Тебе подать, милый?

– Нет, нет, отдыхай! – забеспокоился Лозовский.

Он не хотел, чтобы Наташа поднималась из постели. Не потому, что она могла не выспаться, утром спешить ей было некуда, по его настоянию работу она оставила, а потому, что он не хотел никаких объяснений на сон грядущий. Ими и так был полон целый вечер. Хватит уже.

А с Наташей, если она войдет в кухню, объясняться придется. Она ведь сразу все уловит, все поймет, да и руку пораненную заметит. Станет задавать вопросы, а что он ответит? Что?! Он не мог сказать ей правды, как не мог и соврать. Так что лучше будет, если он сегодня переболеет в одиночку собственное освобождение, которое может обойтись ему очень дорого, случись что…

Утром он проснулся через пять минут после будильника. Надо же, как разоспался, а думал, что и уснуть не сможет после всего, что с ним произошло. А ничего, уснул и даже будильник не слышал. Наташка начала толкаться и бубнить сквозь сон, что он проспит на работу. Пришлось вставать и красться в темноте спальни к выходу, цепляя по пути вещи с вешалок.

На бегу позавтракал, кое-как побрился, все спешил и спешил. Вроде бы не велика потеря в пяти минутах, а из привычного утреннего расписания тут же выбился. Суетился и все ронял без конца, то крышку от геля для бритья, то нож. И суета какая-то эта была маетная, тревожная, не та, когда торопишься и раздражаешься оттого, что не успеваешь. Нет, тут какая-то иная подоплека в этой судорожной утренней спешке имелась. Как предчувствие будто бы чего-то нехорошего…

– Все будет хорошо, – сказал он самому себе в зеркало перед тем, как выйти из дома.

И за пять минут до этого то же самое шепнул Наташке на ухо, когда полез к ней в кровать поцеловать перед уходом.

А она тоже тревоги добавила, обхватила неожиданно его за шею, прижалась щекой к щеке и прошептала:

– Славочка мой… Любимый… Ты ведь не оставишь меня никогда?

– Что ты, родная моя! Что ты!

Ну, чуть ведь слезы не просочились из сердца самого, до такой степени вдруг жалко ее сделалось. А казалось бы, с какой стати?! Все же идет так, как должно идти. А заныло все, застонало внутри.

– Все будет хорошо, Наташенька. Все будет хорошо…

Вышел из дома с тяжелым сердцем. Снова задался вопросом – почему? Радоваться бы, освобождение наконец наступило. Теперь он сможет жить так, как хочет, с кем хочет и сколько хочет. А теребит и теребит, теребит и теребит. Тут еще бабка какая-то масла в огонь подлила, прокаркав ему вслед что-то об Антихристе и скором ответе перед Создателем. В другое бы время и внимания на нее не обратил, а тут обострилось все, каждый нерв стонал натянутой струной.

Лозовский шел по набережной к стоянке машин и морщился, будто от зубной боли.

Что же так противно на душе-то? Что же там так болезненно ворочается и тянет, тянет? Погода еще дурацкая, середина сентября только, а уже ноябрьской промозглостью смердит. Ветер мечется, того гляди с крыши их домика незакрепленный лист шифера сорвет. Так и не успел закрепить его в выходные, стемнело быстро. Оставил все до следующих выходных, понадеявшись на бабье лето, а оно вон как подвело. Быстренько скомкало, собрало в клубок по полям паутину и припрятало до следующего года под каким-нибудь кряжистым дубом. Пробило застарелой ржавчиной золото листвы, пошвыряло все безалаберно под ноги. Река за парапетом горбатилась гигантской стиральной доской, облизывая сизыми волнами бока катера спасателей.

Лозовский отвернулся, поежился и полез в карман за ключами от машины. Но не успел достать, пожарной сиреной взвыл телефон.

Началось!

Звонила секретарша Марианны. На ее номере им был забит этот рингтон. Сейчас начнет сипеть и захлебываться в трубку, что Марианна Степановна гневается, что давно его ждет, что он должен был…

– Да, – недовольно отозвался Лозовский. – Ксения, ты?

– Я! – выдохнула та и вдруг непривычно обратилась к нему на ты: – Ярослав, ты где?

– На набережной, машину забираю, а что?

– Скоро будешь, так?

– Ну, да. А в чем, собственно, дело?

– На твоем месте я бы не торопилась, Ярик.

Ее и без того невыразительный голос как-то моментально потух, лишившись всех звуковых оттенков. И Лозовский тут же представил себе простушку Ксюшу, съежившуюся в секретарском кресле до размеров божьей коровки. Она частенько так сжималась, когда Марианна ее за что-нибудь разносила.

Что сейчас могло случиться?

– Почему? – вздохнул он, тут же поняв, что Марианна, видимо, рвет и мечет.

– Потому что! Ты что, дурак совсем, да?! – и она неожиданно расплакалась в трубку. – Если говорю не торопиться, значит, не торопись!

– Да что случилось-то, Ксюша? Она что там, всех без разбору увольняет?

А она могла! Еще как могла после вчерашнего-то.

– Она не может никого уволить сегодня, Ярик, – чуть успокоившись, пояснила Ксюша.

– Почему?

Он не понял или не захотел понять, черт его знает, сразу вспомнив о гадкой суетливости своей утрешней, сразу не понравившейся ему, показавшейся предвестником чего-то дурного.

– Потому что Марианна Степановна пропала! – уже совершенно твердым секретарским поставленным голосом ответила Ксюша.

– На работу, что ли, не вышла?

– Не валяй дурака, Ярик! Тебе ли не знать, что она никогда не прогуливала, – приструнила его Ксюша. – Марианна Степановна пропала, понимаешь! Отовсюду пропала! Ее нигде нет! А в ее кабинете там… там все в крови, Ярик! И дверца сейфа в крови, и ящик, выдвинутый из стола, тоже. Господи, что теперь будет?!