Читать книгу Аскет. Пьесы - Галина Щекина - Страница 8

Сцена 5. В котельной

Место действия – газовая котельная, кубы, котлы, трубы и вентили. Из окна солнце. Громкая музыка из радио. Николаич обходит участок, подкручивает вентили, садится и пишет. Встает, смотрит на показатели. Звонит телефон. Николаич поднимает трубку.

Николаич: Алло, дежурный у телефона. Да, смена с восьми утра, сутки. Заменить? Не, это не получится. По семейным обстоятельствам, да… Да, я перезвоню, если что. (Только кладет трубку, как опять звонят.) Алло, дежурный у телефона. Я же вам только что ответил, что две смены не смогу. Что? Что вы сказали? Это Петрозаводск?! Ох ты, мать честная. Как, вы сказали, ваша фамилия? А, все понял. Но если она в больнице, то как вы нашли меня? Ах, она сама попросила. Святая женщина. Да Бог с ним, с тиражом. Она бы только выжила. Передайте ей мои пожелания… Да, пусть выздоравливает. (Хватается за голову и молчит.)

Петровна (входит): Уже сидит и пишет! Хороший признак. А то я уж боялась…

Николаич: Да рано еще.

Петровна: На работу опаздываю. Я тебя поздравляю, честно. Такая дата! Вот пирог с грибами. Но ты давай тут не очень. Хорошего тебе дежурства. Чую, непростой будет день!

Николаич: Вот боится она. А я на работе.

Петровна: И еще есть для тебя сюрприз! Не поверишь.

Николаич: Неужели еще и чекушка к пирогу? Не верю.

Петровна: Да что ты! Лучше. Я разбирала архив в подвале. Смотри, что нашла. Письмо от Кожинова, отзыв на твои стихи.

Николаич: Вот это ты точно загнула. Где было?

Петровна: Вот оно! Вот! В коробке от телевизора! Я сразу вспомнила, как мы до этого Астафьеву написали. И как Виктор Петрович ответил положительно. Запомнилась характерная, чисто астафьевская фраза про собаку, которая, уж если бросилась лаять, так должна и за порты хватать. Как бы совет – будь смелее.

Николаич: Ну, не знаю, зачем меня смелости учить. Я в лагерях свое отбоялся. Тут братья-писатели упрекают, что я один так мрачно пишу. Мрачно и загробно. Да, это Кожинов, обо мне.

Петровна: А я о чем! Читай.

Николаич (читает): «Думу» поэта можно определить просто – Великая Отечественная война. Это именно «генеральная дума», это возвышающая боль и скорбная радость, нетленная память детства и в то же время – венец зрелого сознания, дух причастности ко всей громаде народа, и вместе с тем самое личное, самое сокровенное. Это НАДО печатать, и я готов поддержать и публикацию в журнале, и издание отдельной книжки».

Петровна: Вот видишь! Он все понимал. Еще тогда понимал!

Николаич: Да, я тоже вспомнил. Ну и что, Петровна? Это валялось в редакции столько лет, ему не дали ход. И ни к чему не привело. Все равно пришлось оттуда когти рвать. Сама видишь, Пермь меня никак не приняла.

Петровна: В одном городе отринули, в другом приняли. Нет, я считаю, авторитет Кожинова сработал. Стихи-то у тебя какие! Антисоветские, прямо скажем, стихи. Ладно, дело прошлое. Но память-то все равно дорога. Сразу всплыло – как я потом к Кожинову в Москву приехала, ну, когда на курсы журналистов пошла. Как он от меня отбояривался. Мы же понимали, что такое Кожинов. Бог литературный. Рубцову имя сделал. Да и ты состоялся. И книги уже есть. Настоящие!

Николаич: А какой ценой. Редакторша с сердцем в больнице. Вот сейчас звонили из Петрозаводска. Я готов на коленях перед ней стоять, перед этой редакторшей. Помощь оказала бесценную. И не только в правке. Главное – услышала она. А такого собеседника больше нет. У государства ни шиша, и у меня ни шиша.

Во время разговора Николаич ожесточенно курит. Петровна подставляет ему пепельницу, сует носовой платок в карман, кладет на котел пачку бумаги.

Петровна: А ты пить перестань, и все будет. Не срывайся.

Николаич: Петровна.

Петровна: Николаич.

Николаич: Петровна.

Петровна: Николаич!

Николаич: Ладно, иди уже. Опоздаешь. Письмо оставь.

Петровна: Нет! Как раз пирог я оставлю, а письмо заберу. Это реликвия. А то ты задумаешься и на цигарку искрутишь.

Николаич: Да нет, у меня две пачки «Астры» есть. Мне вообще-то мало надо.

Не кипит, не бьется в берега

Черная река судьбы зловещая.

От кого мне было так завещано —

За одну две жизни прошагать?

Белый пар скользит по валунам,

Как дыханье трудное, неровное.

Памяти моей лицо бескровное —

На лету замерзшая волна.

И с тех пор за криками пурги

Слышу, если вслушиваюсь пристально,

Лай собачий и глухие выстрелы,

И хрипящий шепот: «Помоги!..»

Николаич: Да это, ты, наверно, не помнишь. Я его переделал. Но вот в этом, наверно, «генеральной думы» больше? Смотри:

Умудриться бы

В доброй стране как-нибудь

Без ночных визитеров

Свой крест дотянуть.

Для кого и зачем

Я все это пишу?

Свое сердце

От памятной боли гашу.

Целовали меня

Сапогами взасос,

И приклады,

И карцерный хлеб перенес.

Значит, здесь я не лишний.

Знать, для черного дня

В летописцы

Всевышний

Готовил меня.

Петровна на цыпочках выходит. Входят постепенно Гриня, Нила, Филипп, Родион и все, здороваются, обнимают Николаича, садятся кто где. Николаич, будто не замечая, пишет. Над ним северное сияние.

Клим (входя): Ну, вот что, Николаич, с днем рождения. Вот! Вот тебе бутылка коньяка (протягивает бутылку).

Николаич: Вот это ты засандалил, Клим. Добре.

Клим: Разговор у меня есть. Ты уже сколько лет как сюда переехал? Пора уж тебе, Николаич, к берегу нашему. В Союз. Рукопись смотрел. Поэзии мало, одни лозунги. Но сделано крепко. Если что, я рецензию мигом.

Николаич: Насчет крепко – это все редактор.

Критик: А кто редактор? Кто-то из наших?

Николаич: Галимова. В Петрозаводске.

Клим: Фу, баба.

Николаич: Уж в этом я разбираюсь. Я благодарен ей за то, что она в самые слабые места меня уткнула. Сам бы я не вылущил. Потому что тема есть. А рукомесла еще мало. Да зачем мне Союз? Я одиночка! Одиночная камера.

Клим: Как это зачем? Пособие ли будет, пенсия ли…

Николаич: Ага, дадут мне пособие, а я потом говори все по бумажке. Будете гонять по депутатам. Нашли дурака. Что я тебе, пес на цепке?

Клим: Да жить-то надо как-то! Посмотри, легко ли Петровне твоей на трех работах?

За их спинами начинается гудеж и шум. Гриня, Нила, Родион и Филипп говорят, ходят, крутят вентили. Нила подходит к Николаичу и Климу, протягивает им в чашках коньяк. Гриня, Филипп и все подходят чокаться.

Николаич: Баба! А куда мы без нее? А ты, Нил египетский, что скажешь? На семинаре была?

Нила: Была. Разделали под орех. Почему же вы, Николаич, не подсказали, что туда незачем ходить? Что там промывание мозгов и унижение человеческого достоинства?

Клим: Женщина не может быть творцом. Ее дело – щи варить и детям сопли утирать. Литературу им подавай! Ишь они!

Николаич: Не сказал, потому как семинары и восьминары – все одно нары. Не побываешь на нарах – ничего не добьешься. Вашей сестре вход только на спине.

Нила: Ну, Николаич! Зачем вы так грубо! У меня стих есть.

Николаич: Давай, пори по-черному!

Нила: Он был черен, и худ, и ободран, —

Арестованным солнцем за тучей —

Был насмешливо легок и бодр он,

Невозможный, ничей, неминучий!

Он родился, когда убивали.

Среди горя и тленности выжил.

Рай мифический нужен едва ли —

Ад кромешный привычнее, ближе.

Так возник человек издалека —

Вечный путник без сна и приюта,

И повел он презрительным оком,

Явно знак подавая кому-то.

Подносили шипучие кубки —

Отвергал и еду, и напитки.

Признавал лишь отраву и трубку,

Диких песен измятые свитки.

Протягивает Николаичу сверток, перевязанный лентой.

Николаич (сопровождает речь жестами): С неба свесилась веревка. Кто-то свесил там ее? А в окно вползает ловко волосатое ворье. Что это? Это немотивированное начало и непонятное – скачками – развитие! Нужна мысль, которая бы все объединила, связала весь стих в одно предложение. А так все разваливается. Есть, конечно, просветы, есть сильные моменты, догадки, за которыми напряжение, энергетика чувств. Именно это и печалит. Потому что несделанность, оттого – непонятность. Энергетика взрывается там, где не надо, давит автора, волочет за собой. Я спрашиваю, что это?

Нила (после паузы): Рубашка. Голубая. Вам пойдет.

Николаич: Я про стих.

Нила: Это посвящение Вам. Непонятно?

Николаич: Она думает, что если мне посвятит, я сразу и упаду. Даже читать не буду. А не в этом дело, не в этом! Надо, чтоб автор управлял текстом, а не наоборот! (Берет рубаху и рвет на клочки. Все замирают. Нила закрывает руками лицо.)

Гриня (издали): Видать, Нилка согрешила. Что с нее взять, баба. А вот мое, слышьте (влезает на ящик).

Смейся, Русь, сильнее, звонче смейся!

Это не единственная блажь.

Все несется матерная песня,

Дикий, истерический кураж.

Смейся, Русь, тебе одна утеха,

Пропивай последние гроши.

Всей земле на радость и потеху

Крест нательный, душу заложи.

Смейся, Русь, великая держава,

Светлые дороги впереди.

Серп и молот ты в руках держала,

А теперь их носишь на груди.

Гриня продолжает читать, но его заглушает общий шум. Крики: «Есенинщина», «Рубцовщина», «Устарело». Гриня падает с возвышения. Родион подхватывает Крик: «Мы его свергаем, Николаич!»

Клим: Слушай, Николаич, к нам молодежь не идет. Проблема! Из Москвы депеши шлют – принимать молодых. А где они? К тебе молодежь идет?

Николаич: Идет. Сам видишь.

Клим: Так нет, ты их посылай! Чтоб не ходили!

Николаич: А ведь жалко молодежь. И тебя жалко. У нас с тобою, Клим, понимаешь ли, разные задачи. Ты хочешь, чтоб, кроме тебя, никого не было. А я хочу, чтоб остался хоть кто-нибудь. Ты о чистоте рядов рассуждаешь, а в этих рядах люди писать бросают. Поэтому я принимаю огонь на себя, а они за нас обоих долюбят. Наливай.

Филипп: Николаич, стихи ваши надо читать на лютом морозе. Чтобы сводило руки—ноги от холода. Как же власти это будут печатать? Эдак и революция случится. Идет забивание последнего гвоздя в гроб российской дурости! Но вся беда в том, что сами дураки этого не замечают. Понимаете, Николаич – вы жертва ГУЛАГа, Петровна – жертва ГУЛАГа. Я – то же самое, жертва ГУЛАГа, только в следующем поколении. Осмелюсь предположить: вся страна Россия – до сих пор еще жертва. И разве любой пионерский лагерь не слепок, не реликт сталинизма? Генератор бомжатников. Наша свобода обманчива, а жизнь – ежеминутное проявление воли против сладкого обмана. Если стихии покажутся кому-то эпатажными, то оттого, что они честные, без лакировки, а это всегда проявление воли.