Читать книгу Aномалия - Галина Щекина - Страница 3

Почтовый ящик.

Валь, сначала о моей новой работе. Никакой соцзащиты, практически рабство. Сижу в закрытой квартире. Смотрю за ребёнком. Бабушка его находится здесь же. У неё сломана рука, поэтому она часто сидит на кухне, варит еду. Ребёнка зовут Кузьма, ему два года. С таким маленьким вроде несложно. Он ещё не показывает свой характер. Папа его живёт в Москве. Своя фирма по продаже, сначала сахара, затем различных комбикормов для сельского хозяйства. Купил квартиру у нас в городе, в элитном районе, называется – «Немецкий городок». Мама ребёнка работает в банке, живёт со своей мамой рядом с моим домом. Поскольку мама с папой не живут вместе, я работаю две недели у мамы, а две недели в Немецком городке у папы. В вопросах воспитания папа с мамой не согласны, но мама не согласна и со своей мамой. Работать в этом треугольнике – кошмар. Однажды днём у ребёнка поднялась температура. Я позвонила в банк, мама сказала, что перезвонит папе, так как его сестра – врач, и вообще она скоро освободится и придёт. Забегая вперёд, скажу – она не пришла даже в семь вечера, хотя официально я работаю до пяти. Через два часа, поняв, что помощи не будет, позвонила на работу бабушке, которая уже вышла на свою работу в прокуратуру. Она заверила меня, что пришлёт врача, а вообще это дело мамы, а не бабушки. К тому времени ребёнок перестал бегать и играть. Стал ныть и звать маму. Через два часа помощи не последовало, я позвонила папе в Москву и пригрозила, что вызову участкового или дам антибиотик сама. Папа взмолился – только не это, он сейчас позвонит сестре. От сестры никто не приехал, а у ребёнка поднялась температура сорок. Я всё время носила ребёнка на руках, он метался в жару, дико ревел. А родственники переругивались по телефону, регулярно звонили мне, что сейчас или вот-вот помощь будет. Наступило пять вечера, я одна в закрытой квартире. Ребёнок лежит на диване, как тряпочка, не подавая признаков жизни. Я растолкла таблетку бисептола, что нашла в квартире, разболтала с водой и залила ему в рот. Час он лежал тихо, потом началась дикая рвота, он очень аллергичный, поэтому обычные врачи его не лечили. Я его умыла, сразу упала температура. Он заснул у меня на руках. Так мы и сидели в темноте в лужах рвотных масс. Зато ребёнок тихо спал без температуры, спокойно дыша. Скажешь, почему я раньше так не сделала. Мне запрещено самой принимать какие-либо меры или решения. А все прибежали в семь вечера. Врубили свет и громко загалдели. Ребёнок повис у меня на шее и не хотел разомкнуть руки. Еле оторвали. Конечно, такие события, угрожающие жизни ребёнка, происходят не часто, но каждый день какая-то мелкая бестолковщина бывает из-за того, что люди не разговаривают друг с другом. А всё передают через меня. Например, «Передайте маме, что, если она не будет смотреть за ребёнком, я лишу её родительских прав». А когда ей смотреть-то, как она с работы приходит в семь вечера. Бабушка мечтает всучить свою дочь мужу потому, что они живут раздельно, но не разведены. Сама бабушка мечтает устроить свою личную жизнь. Мама бегает по друзьям в выходные дни или висит на телефоне. Папа грозит, что отдаст ребёнка в суворовское училище, так как в этом доме нет никакой дисциплины. И это в таком нежном возрасте, что будет дальше? Обе женщины в этот момент рыдают, заламывая руки. Занавес.

Вот такая работа примерно. Нужно со всеми спокойно говорить, не принимая ничью сторону. А каждый мечтает затащить меня в свой лагерь. Типа, на суде вы будете говорить то-то и то-то, а это не говорите. Потому, что все враждуют друг с другом. А ребёнок между всеми. До суда, правда, не дошло. Поэтому нужно не болеть – все работают, и ребёнка некуда девать. Не уставать, так как после работы все задерживаются, никто не собирается менять меня в пять вечера, как договорились, приходят после семи, надеясь, что кто-то пришёл бы первым и меня отпустил. Никакого отпуска – иначе, зачем я нужна. Мамочка была в июле в отпуске и ни одного дня не сидела с ребёнком, бабушка в августе была в отпуске – ни разу пораньше не отпустила.

А я на заработанные деньги сделала себе зубы, купила Милке пальто, купила ей дачу, на которой буду работать сама, конечно.

О работе моего мужа. Теперь он работает в районе, так как строительная фирма его строит объекты в сельской местности. Приходится ездить по командировкам, ночевать в нетопленных бытовках в степи, питаться одними бутербродами, а иногда и без них и без чая. Одежда не успевает высыхать за ночь от дождя и снега. Командировки длятся по три дня, а иногда и по пять. Приезжает – отсыпается, отъедается и опять в траншею или котлован. В общем, ничего хорошего, но платят регулярно. Работает, как раб на плантациях.

Медина завела кошку, поэтому при её отсутствии Милке приходится идти ночевать к ней на квартиру (которая от бабы Наташи) и кормить кошку, заодно что-нибудь помыть и постирать. Последний раз до четырёх утра что-то отмывала там, а к восьми утра пошла на работу. Ну не лапочка?

Что со мной. Как всегда, работаю на трёх работах, держу дома собаку, которую выгуливаю по утрам и вечерам, что-то готовлю, стираю. Связала Медине кофточку, Камилле – типа водолазки что-то, и пошила длинную юбку. По выходным – на дачу. Как там хорошо, всё плохое забывается. Красота и простор. Забываю о проблемах и времени. Растворяюсь в пространстве, этом, звенящем от пчёл, воздухе, дыхании Земли. Это чудо какое-то. Посадила лук, чеснок, укроп, нарциссы, тюльпаны, гладиолусы. Яблок было много по осени, облепихи полно. И тыквы, конечно. Мы с Милой уже распланировали работу на весну. Антон не видит дачу в упор – не поеду, не приставайте. Ему на работе сельских радостей хватает. Нам необходимо сделать забор от коров и приобрести ёмкость для воды, врезаться в общую водопроводную трубу. На следующий год будем копать котлован. Вообще-то, у меня мечта – машина. Ты скажешь, что раньше я мечтала о картинах, а теперь о машине. Вот так прозаично. Нужно на даче много инструмента, да и урожай вывозить.

По-прежнему покупаю много книг. В основном духовные. Но есть и тема царской семьи. Мила погружена в технические науки, ей сейчас не до этого. Мне очень хочется пошить себе костюм или хотя бы юбку, ведь у меня теперь такая замечательная машина, шьёт ткань и трикотаж, даже кожу, но времени у меня совсем нет. Всё работа забирает, но я живу надеждой.

Не покидай меня Надежда,

Когда над пропастью стою.

Дай руку мне свою как прежде,

Чтоб удержаться на краю…

Плохо, что дождь и снег, всё равно поеду на дачу. Зато оттуда приезжаешь обновлённой, и все кажутся хорошими и добрыми, а город кажется приветливым, а уж мой собственный дом кажется дворцом со всеми удобствами, и собачка кажется славной и рычит совсем не громко и недолго, даже мать звонит и ругает за что-нибудь – всё это кажется пустяком. Так на меня действует дача. Постараюсь весной тебе её сфотографировать, чтобы передать то состояние радости.

У Медины будет выставка, сейчас она рисует твой портрет карандашом. Там ты сидишь с цветами в волосах, в жизни так не бывает, но это же её представление.

Сейчас я вспомнила, как Мила говорит про пять стадий дачного настроения: стадия радости и энергичности, стадия боевитости, стадия мышечного подъёма, стадия приятной усталости, стадия полного равнодушия и можно уезжать. Ха-ха. Мила любит всё по полочкам разложить. Ребёнок проснулся и мешает писать. На этом заканчиваю. Тоня.

Когда Тоня строила дом, она мечтала, что детям будет свой угол. Чтоб каждой дочке по спальне, чтоб посредине большая гостиная с круглым столом, чтоб у мужа рабочий кабинет, а у неё большая светёлка со швейной машиной. Они с мужем десятый год горбятся, два этажа вывели, нулевой – всё никак. Но вы не думайте, они потом доделали и нулевой – там уже есть как бы теннисный корт, но пол пока без покрытия. Хотели сделать в подвале гараж со въездом с улицы. Но что-то не рассчитали, и верхний край оказался ниже, машина не могла проехать внутрь. Это было сильное расстройство для владельцев…

Хотели бассейн, но ладно уж, без бассейна. Дразнились дочки: бассейн выложить золотыми монетами, ни одной серебряной, будет хоть одна серебряная, не зайдём и родных не пустим, чтоб не позорились. Но позориться теперь особо некому. Старшая хоть и живёт дома, но как бы уже отдельно, младшая тоже когда-то уйдёт. Кому останется этот дом, эти невозможные хоромы – столовая, кухня, два кабинета, библиотека, ванная, два туалета, пять спален и веранда крытая? Муж строил с запасом, загадывая на внуков.

Старшая дочка Славновых – Медина, такая оказалась красавица, просто сумасшествие, с шестнадцати лет мужики убивались по ней. Крутейшая грива разноцветных от природы волос – полосами тёмно-русыми и белыми, как при мелировании, глаза, хмельно сверкающие серо-зелёным, слишком тяжёлые глаза для детского-то лица.

Коммерсант её выслеживал, когда экзамены сдавала в колледже. Тоня сторожила её, чтоб не бегала по ночам, так этот коммерсант Гена складывал цветы кучей на крыльцо. Выйдешь утром – ах-ах-ах. Прямо в конвертах, сверкающих с лентами из цветочного магазина, а то и в горшочках, но тоже с лентами. Однажды Тоня пришла с работы, а старшенькая мимо неё вихрем: «Гулять!». Какие могут быть гулянки перед экзаменом? «Мама, я умру (умоляюще). Мам, да ничего такого. Он просто дарит цветы, говорит всякое, в кафе водит – просто…»

Ночью пришла, рот до ушей: любит. И бряк на трюмо пузырёк с духами в бархатной коробке. И ещё коробки. И шоколад. И Тоня не выдержала. «И ты на это барахло польстилась?» – «Не барахло, это стоит шесть сотен, сама видела». – «Ах, ты видела? А ты вот это не видела? (грубый жест Тони). Когда дарят – приятно. А когда платить?» – «Мам, ты плохо думаешь о людях. Гена бесподобный…» – «А какой бесподобный? Ну, машина, ну, деньги, ну, в белых пиджаках ходит. А сам лысый и на четвёртый десяток».

Старшенькая Медина – рыдать. Вот так она экзамены в колледже и сдавала, в лихорадке – по ночам по окнам прыгала, когда он из машины сигналил. Высунет голову в форточку и заливается смехом на всю улицу. Он что-то говорит отрывисто из открытой машины, а она прямо из форточки готова выпасть. Гоняла её Тоня от форточки, гоняла, потом экзамены кончились, надо на работу идти, а Медина как чумная – я не стану работать, да зачем мне работать, у меня и так будет всё. Глазищи в пол-лица слезами налила, под ними круги в пол-лица, рот как малина рдеет, волосы как нимб разметались вокруг лба. Что ж, совсем обезумела девка, это в шестнадцать-то лет, а что будет в двадцать?

Дочь Медина имела гордый характер и большое упрямство. Её когда-то с трудом взяли в математическую школу, а потом школу отстроили заново и открыли в другом районе. Можно было бы перевести её в ближнюю школу, но нет, так и продолжала ездить в далёкий район все десять лет. Каково было ездить встречать её на двух автобусах, а потом ждать с замиранием сердца.

Медина наряду с сильным характером имела много дарований. Есть дети с гуманитарными способностями, а есть с техническими. Так у Медины рано проявились способности к математике и физике, а рисовать она начала ещё в детском саду. Было понятно, что лучше её в художественную школу отдать. Она туда и пошла с первого класса. Но на конкурсной контрольной математической школы девочка набрала высший балл. Там и обучение было платное, так нет, её приняли на бесплатное. В серьёзных вопросах ей всегда везло…

***

Когда полощет дождь, Тоня садится распарывать старые пальто и платья. Она всё это по швам разделает, у неё специальная штучка есть, загнуто-острая, чтоб не наделать дырок. Потом всё постирает, выгладит утюгом «Ровента» на пару и начинает резать квадраты или ромбы. Если ткань не сыплется, значит, можно резать зубчиками и шить поверх. Когда накопится квадратов целый пакет с ручками, Тоня кладёт всё на пол и составляет узор. Бывает, она сидит над этим неделю, бывает – месяц. Вся эта штука началась, когда она купила книжку по лоскутному шитью, английскую. Там всё было показано, как делать. И Тоне полюбилось делать из дерьма конфетку. Когда из драпа, когда из хлопка.

А когда показала результат заведующей, та просто села. И плеская руками, не верила, что одеяло то самодельное. Ткань как новая, хлопок с блеском, вроде сатина. А посредине огромный как бы пион. Лепестки расходятся от центра до краёв по кругу, в центре – голубовато-белое, а дальше всё темнее, до густо-сиреневого.

Тоня долго смотрит, голову наклонит, всё улыбается, мечтает, вертит так и сяк, отходит к окнам слушать дождь. Распахнёт все окна на веранде, ветер раздувает занавески, и они по ней скользят и бьются. А Тоня смотрит вниз со своего второго этажа и видит, как во двор машина едет – Гены этого поганого. И старшенькая, ясно, вылезает и бежит домой вся в ворохе букетов и бутылок с французскими духами. Купили девку за рубль двадцать.

А младшую Тоня никогда не видит и не слышит, когда приходит. Тихо та идёт, ключами не швыряет, кошку не пугает и ботинки моет сразу.

«Ты будешь, родненькая, свежие котлетки?» – «Не надо, у меня пост». – Ты в сквер пойдёшь с подружками?» – «Я лучше почитаю». Ну, никуда, никуда не ходит ребёнок, и разницы у них всего-то четыре года.

Тоня смотрит в сад, как груши-яблони колошматятся в дожде, ветками топорщатся, в окна лезут, мало им на улице пространства. Зелёные яблочки стукают по цветам, и цветы прибивает к земле. И как это одно растение топчет другое? Не может же этого быть. Надо что-то думать с дочкой. Надо увезти её куда-нибудь, сберечь.

Тоня взяла молитвослов и стала читать молитву ко всем святым и бесплотным небесным силам. Она просила оградить целомудрие дочери от насилия и так молилась каждый вечер и каждое утро. Почему-то не за обеих, только за одну. Вторая была потвёрже, и сама всё понимала. И младшенькая Камилла молилась. Они читали каждая в своей комнате, но думали дружно одно. Это на кухне они были Донка и Милка, а когда дело касалось судьбы – то дело другое. Медина и Камилла. Всю жизнь Тоня строила дом, а теперь, когда он стоял и каждый имел свой уголок, было почему-то тревожно – вдруг они всего лишатся? Говорят, что самосвалы создают на мостовой вибрацию, и в домах идут микротрещины…

Антон приехал со стройки, где ставили бензоколонку по последнему слову техники. Он пять дней работал, ломил там, а на выходные приезжал. Раньше-то при городской работе мог кран подогнать и раствору забросить, и рабочему дать подкалымить. А теперь не стало в городе работы, так он и рванул в село. Да ведь и все рванули в село. Всего ночь езды. Да привозил свежего мяса по дешёвке. Антон любил комфорт и ванну хоть раз в неделю… А тут одна работа бессменно. Он не выбирал профессию, родители выбрали, а он по их стопам.

Вскоре заведующая Эволюция помогла им купить путёвку в хороший санаторий. Старшенькую собрали тщательно и увезли на такси рано утром, в четыре часа. Вывели её, как больную, под белы руки. Она молчала, не брыкалась. Вечером того же дня был Гена, и, узнав, что любезной нет, умчался на своей поганой открытой машине с перекошенным лицом. Он крикнул в окно, что сожжёт дом, раз такое дело!

Дней через несколько, когда Тоня была в саду с младшей, постучала в уличную калитку девочка. Беловолосая, в шортиках, майке и с сигаретой. Тоня думала, что это к старшенькой подруга, и крикнула, что той нет! Но девочка помотала головой и сказала: «Я знаю, выйдите». Тоня сполоснула руки в бочке, подошла. Девочка сжимала ручки на груди, то бросалась курить, то забывала о сигаретке, и та гасла.

Тоня была в плохом расположении духа, её мучила тревога о старшенькой. Она смотрела на полыхание цветов в саду. Особенно на гелиосы, они растут такими кострами. Это ей напомнило пожар в детстве. Однажды, собираясь на работу, её мать второпях не выключила электрическую плитку. Плитка была с открытой спиралью. Тоне нравились спиральки, которые из серых становились красными, краснея постепенно. Плитка осталась включённой, хотя и была на минимуме. Не заметив, мать набросила на неё туго накрахмаленную салфетку, так как любила идеальный порядок. Салфетка не легла ровно, а стала домиком над плиткой. Тоня позвала, указывая на плитку, пыталась матери сказать, но та торопилась, не хотела слушать и ушла, закрыв дверь на ключ. Девочка стояла посреди кухни, не шелохнувшись, и смотрела на салфетку. Её охватывал ужас. Надо было что-то делать с этим ужасом. Какое-то время всё было тихо. Потом на салфетке проступили коричневые пятна, и она стала оседать на плитку. Потом пошёл небольшой дымок. Может, всё потухнет само? Тлеющая салфетка стала вонять дымом. Появилось настоящее пламя.

Огонёк был маленький и упругий. Он перескочил на штору. Штора немного подымила и загорелась. Дым заволок всю кухню. Стало горько дышать. Огонь дошёл до форточки и усилился. Соседи, увидев пламя, сообщили в сельсовет. Мать была в полях. За ней послали грузовую машину и быстро привезли домой. Тоня пыталась дышать через замочную скважину, она была большая. Но дым, всё равно ел глаза. Когда мать приехала, распахнула дверь – шторы уже сгорели, и потом долго был закопчённый потолок. Мать набросилась на дочку с руганью.

– Это ты, паразитка, подожгла! Зачем брала спички?

Нет, чтобы на пожар смотреть, на ребёнка, жив ли. Так она – наоборот. Она хлопала руками по лицу, по голове и плечам. Конечно, это не родная мать – мелькнуло в голове Тони. Она пыталась сказать, что не виновата, это салфетка всё. Лучше бы она этого не говорила. Мать напала с новыми обвинениями. «Ты, брехливая дура, хочешь вину на мать переложить. А на самом деле это сделала ты, сволочь…»

Остатки огня потухли сами у потолка. Плитка была выключена. «Четырёхлетняя брехливая сволочь» старалась не плакать, но какой-то противный ком стоял и стоял в горле, не глотался. Слёзы лились ручьями от такой несправедливости. Наконец, мать вышвырнула растерянное дитя за порог, чтобы прибраться, и оно побежало реветь в кукурузу. За длинными хозяйственными сараями было кукурузное поле, и ходить туда было запрещено. Кукуруза росла рядами, тесно, и зайти удалось не дальше третьего ряда. Тоня ревела долго, потом увидела розовый вьюнок под ногами. В нем спал муравей. Присев, она подула на него. Он зашевелился, но не убежал. Он развалился в этом разовом ложе и, наверно, наслаждался тонким нектаром цветка. Тоня маленькая долго смотрела на цветок и на муравья. Вздыхала. И успокоилась.

…Взрослая Тоня вздохнула, отгоняя рукой ото лба внезапное воспоминание. Перед ней не качалась стена кукурузы, а была перед нею чужая дочка с каким-то своим горем.

Девочка, запинаясь от волнения, просила тётю Тоню простить её папу. Ведь папа любит вашу дочь безумно, он сделает её счастливой. Тоня обомлела, когда до неё дошло, чья девочка. Да ведь это Гены поганого дочь! Ну, неужели до такой он степени дошёл, что подослал своего ребёнка? Зачем впутывать ребёнка? Как вообще можно ребёнка в такие разборки впутывать? Поймёт, что она на последнем месте у папы. На первом ясно кто…

– Да. Это я и есть, Антонина Петровна. Но вы не плачьте, девушка, никак я не могу вам ничего обещать. Они не пара, понимаете, ну, вот и вы не понимаете. Деточка, ну вам ли это решать? Зачем вам этот кошмар? Рано, рано вы во всё это вникаете. Ваша мама знает, где вы? Да и как со стороны говорить? Вам бы лобик ваш ангельский над рефератами морщить, а вы? Но я не сомневаюсь, что вы с добрыми намерениями. Не все, не все дети так переживают. Обниму вас. Не плачьте, милая…

И Тоня готова была принять её в свою группу, как в садике, чтобы опекать и так далее. Тоня, видя перед собой себя маленькую, обняла девочку в шортах, пожалела её… Проводив ребёнка, Тоня долго стояла в саду, забыв про виноград и флоксы. Их розовые лепестки устилали землю душисто и немо. Сначала шапками идут, шапками, точно пена на варенье прёт, а потом застывают, вроде облитые лаком. И вот уже смяты края, сдуваются шапочки, все. Всё нежное должно погибнуть, чтоб опять расти. В мире полный ужас и бесчестие. А старшенькая далеко. Там есть охранник, его муж нашёл за хорошие деньги. И он честно будет охранять. Дочка будет гулять у озера, крепко спать. Будет ванны принимать, питаться по диете. Она успокоится. Там, говорят, хорошая культурная программа. Экскурсии там, природа, и всё такое.

А чтоб зря не плакала старшая, не металась, мать её Антонина, сидит и читает молитвы. Утром рано, прежде всякого вставания-потягивания, в ночнушке, стоя перед массивными иконами босиком, Тоня читает тихо и страстно. И ночью, когда сидит на дежурстве, накинув старой плащ, положив молитвослов на детский столик с ёжиком. Потому что старшенькая – вся Тонина любовь и надежда, вся мечта о чудесной беззаботной жизни, всё то, что вытерпела Тоня – это ради неё, старшенькой. Для её непрерывной и нескончаемой радости, для сияния её италийского личика.

Сосредоточившись на том, чтобы отдалить беды от старшенькой, Тоня не была сурова с младшенькой, Милой. Она её не уговаривала, просто за неименьем сил говорила, как с равной. И подвязывали виноград они вместе, молча, и старые кофты в церковь несли вместе, и на дежурство в ночь вместе шли, молча.

А однажды, когда младшенькая, поймав усталый Тонин взор, поднялась мыть посуду, Тоню вдруг осенило – её по-настоящему, безмолвно слышат и угадывают её мысли. Ей несподручно было говорить вслух, иногда неудобно, ей казалось – она всё должна сама делать и умеет лучше других. Но младшенькая угадала без слов. Да, она была больше, чем, дочка, больше, чем подруга или сестра. Она была её Ангелом-хранителем.

А когда соседка попала в беду, они вместе побежали в церковь заказать молебен. Тоня, отстояв службу, засмотрелась на полупустой уже храм. Младшенькая Камилла молчала, устремив глаза под купол – не рассеянно, а пристально смотрела. В шелесте и гулкости большого помещения она не была случайной в луче света. Она была частью всего этого. Не потому, что знала молитвы, правила исповеди и всегда знала, куда и кому надо поставить свечу. Всё это она делала легко, машинально, поглощённая другой, более важной мыслью. Как будто ждала младшенькая, что её терпеливое бдение вот-вот вознаградится. Спокойно было лицо её, спокойна белосметанная трепетная кожица, всегда опущены глаза при очень поднятых бровях. А здесь – она стояла, устремившись вверх, и не было сомнений больше – она видела то, что не видела Тоня. Уняв счастливые слёзы, Тоня прошептала: «Разные, до чего разные». На выходе её обнял ветер – шелестом и шёпотом в уши. Листья над головой шевелились, пропуская вспышки и пригоршни солнца – его, солнца, отряхаемые лепестки. На Тоню тоже падал этот зыбкий золотой свет, и она думала об этом благодарно. «Господи, спасибо за всё». Она хотела бы собрать отдельные лепестки в один лёгкий ковёр. Собирает же она треугольные лоскуты в узор покрывал: по отдельности ерунда, мусор, а вместе – такое любование. Даже хмурый муж, увидев её новое покрывало, молча остановился, тоже не поверил, что оно самодельное.