Читать книгу Шкатулка княгини Вадбольской. Книга первая: ВЫБОР КНЯЗЯ ПЕТРА - Галина Тер-Микаэлян - Страница 4

Семилетняя война окончилась непонятно и обидно для русского общества. После смерти императрицы Елизаветы Петровны вступивший на престол Петр Третий в доказательство своей преданности прусскому королю Фридриху отозвал войска из Пруссии и лишил Россию всех плодов победы. И потянулись домой несостоявшиеся победители, униженные и недоумевающие.

Князь Сергей Иванович Вадбольский, генерал-поручик в отставке, возвратился из Пруссии в апреле 1762 года, пребывая в сильно подавленном состоянии. Большую часть времени он проводил в кабинете, сумрачный и молчаливый, однако иногда, будучи в легком подпитии, прохаживался вдоль гостиной и в сердцах кричал сидевшей у окна с рукодельем жене:

– Берлин взяли, сам Фридрих пред нами дрожал! Государыня-матушка Елисавет Петровна повелела: «быть посему», и побежденные пруссаки на верность России присягнули! А теперь что? В единый миг перемирие, новый государь себя слугою, чуть ли не рабом Фридриховым объявил, и все, что нашей кровью было завоевано, Фридриху обратно даром отдал!

– Государь дан нам Богом, – тихим и ровным голосом возражала княгиня Марфа Ефимовна, – и не нам его судить.

– А ты послушай, послушай! – кипятился князь. – Когда заезжал я в Петербурге к Кириле Разумовскому (младший брат Алексея Разумовского, фаворита императрицы Елизаветы, предположительно ее тайного мужа), был он в великой печали и говорил, что измайловский полк на манер голштинцев будут реформировать. Супруга государева Екатерина Алексеевна с цесаревичем в опале, народ в волнении – люди несусветное болтают, будто лютеранскую веру собираются вводить и пост отменят!

– Господь такого не допустит! – перекрестившись, княгиня оглядывала свое шитье и рассудительно добавляла: – Но ты, батюшка мой, лучше бы меньше кричал, не ровен час кто услышит, у стен тоже есть уши. Вспомни, до чего Артемия Петровича пустая болтовня довела.

Воспоминание о деле Волынского и о том, что им с княгиней, тогда еще девицей Марфой Зыбиной, пришлось из-за всего этого пережить, было князю неприятно.

– Ну, Артемий Петрович твой тоже не агнец Божий был, – сердито возражал он, – не зря его великий государь Петр Алексеевич в свое время палкой поколачивал. Мне казанский купец один сказывал: уж тридцать лет прошло, а в Казани до сих пор недобрым словом нет-нет, да и припомнят, как Волынский у них губернатором стоял. Купцов мзду платить принуждал, казенные деньги на строительство каменного двора сам же растратил, и сам же графа Апраксина обвинил. Кожевенник Микляев возражать решился, так Волынский его сгоряча прибил, и тот вскоре Богу душу отдал. А ведь Микляев знаменитым человеком в Казани был – церковь Покрова Богородицы на свои деньги выстроил, и сам царь Петр Алексеевич в его доме останавливался. Сколько от купечества и промышленников жалоб на твоего Артемия Петровича писали!

Марфа Ефимовна не спорила, ждала, пока муж выдохнется, произнося свою длинную тираду, – пусть лучше Волынского ругает, чем государя, Артемий Петрович уж двадцать с лишним лет покойник, ему все равно. Разглядывая шитье, она кивала, соглашаясь со словами мужа:

– Вот-вот, сам говоришь, что много жалоб на Артемия Петровича писали. Пока он в чести был, жалобы эти в канцеляриях пылились, зато, как обидел Бирона, тот все на свет извлек, все вины ему припомнил. Поначалу взяточничество да утайку казенных денег вчинил, потом и измену приписал. Чего ж было не приписать, коли Артемий Петрович с Еропкиным и Хрущевым постоянно о прожектах болтали? Сенат им нужен был, права, университеты! Вот и кончили на плахе. А тебя, вишь, это ничему не научило.

Возмущенный князь в сердцах топал ногой.

– Я перед отечеством чист и прожектов не имею, меня обвинить не в чем!

– И-и, чист! – княгиня поворачивала рукоделие изнанкой и на свет разглядывала стежки с обратной стороны. – А то не знаешь, как у нас на Руси делается! Сколько народу мздой промышляет и зазорные дела творит, а только никто их не трогает. Потому что почтительны и нужных людей умеют ублажить. А вот ежели дерзким языком врагов наживешь, то хоть сто раз честным будь – тебе такие грехи припишут, в каких ты ни сном, ни духом неповинен. И свидетелей отыщут, а те на кресте поклянутся, что ты виноват.

– Ну, мать моя, ты уж совсем в измышления подалась, мы, чай, на святой Руси живем, а не среди басурман! Православный человек не станет, клятву перед Богом и судьями дав, напраслину на ближнего возводить.

Прищурив глаза, Марфа Ефимовна многозначительно качала головой.

– Не станет? Сам-то ты веришь своим словам? Настасью Ягужинскую забыл? Забыл, как по ее навету крестную мою и Наталью Лопухину терзали? Сам знаешь, что никакой вины особой на них не было, одна лишь глупая болтовня, а сколько народу тогда пострадало! Брат мой старший Александр в ссылке жизнь свою окончил.

Князь смущался – ему больно было вспоминать о деле Лопухиных и жестоком наказании, постигшем несчастных, о несправедливости, допущенной обожаемой им императрицей Елизаветой Петровной.

– Ну, это все бабские дела, – бубнил он, – всякое случается.

Хмель постепенно выветривался из его головы, а тон княгини становился серьезным, и она наставительно поднимала указательный палец:

– У нас дети, князь. Вспомни, как сыну и дочерям Артемия Петровича несладко пришлось, когда имения отобрали да в вечную ссылку отправили.

– Опять ты со своим Артемием Петровичем, – вяло отмахивался он, – ничего с его детьми не сталось, уже вскорости государыня Елисавет Петровна, на престол взойдя, Волынского оправдала и детей его из ссыпки вернула. Дочерям даже приданое дала.

– Дать-то дала, а голову их родителю назад пришить не смогла. Да и не так все повернулось бы, не взойди свет-матушка Елисавет Петровна на престол. Вот остался бы у нас царь-младенчик, кто знает, как было бы? Так что, думаю я, батюшка мой, государственные дела – не наша забота. Наш долг перед Богом веру чтить, жить по совести и заботиться о детях. Анюту выдали, о Марфуше я почти сговорилась с Горчаковой. Сын ее теперь тоже в отставку подал, так что на следующий год можно и свадьбу сыграть.

Князь пожимал плечами – заботу о замужестве второй дочери он полностью доверил жене, его больше тревожил сын. Петр был с малолетства записан в полк, предполагалось, что в будущем он по примеру отца с дедом сделает карьеру на военном поприще. Однако при новом государе, который поставил русскую армию в унизительное положение перед пруссаками и начал вводить прусские порядки, у Сергея Ивановича возникло сомнение. Теперь он все чаще и чаще поговаривал:

– Пусть лучше в статскую идет, все лучше, чем рабом Фридриховым стать.

Поначалу княгиня пугалась:

– Для чего в статскую-то? На статской один подлый люд штаны протирает. Коли Петенька в армию не пойдет, так женить его надо, у Муромцевых вон две невесты подросли. Внуки пойдут, веселей нам станет. А то Марфушу выдадим, дом совсем опустеет.

Ее муж снисходительно усмехался – у женщин только и мыслей, что о свадьбах.

– Женить! Петьке всего тринадцатый годок пошел, а у нее уже на уме его женить! Нет, княгинюшка, сын – не девка, ему по его княжескому званию нужно поначалу в обществе вес заиметь. На статской можно и до тайного дослужиться, а там почет, уважение, связи.

Поразмыслив, Марфа Ефимовна в конце концов решила, что дослужиться до тайного советника сыну не так уж плохо, и однажды сказала:

– Что ж, пусть идет на статскую – тоже хорошо. Только что пока по-пустому говорить, ты ведь еще в полк прошение не отослал. Погоди немного – со временем, может, остынешь да передумаешь. Ты ведь, батюшка мой, сейчас в смятении, сегодня одно надумаешь, завтра другое.

Ее мужа задел снисходительный тон, каким она в последний месяц стала говорить с ним все чаще и чаще, – с тех пор, как он, возвратившись из Пруссии, стал пить больше обычного. В тот же день назло жене Сергей Иванович отослал прошение об отставке сына. Так Петр к тайному своему огорчению был отчислен из полка.

Тем же летом в Петербурге случился переворот. Князь, хоть и недовольный прежде государем Петром Федоровичем, отнесся к вступлению на престол Екатерины Алексеевны крайне неодобрительно. Когда же пришло известие о смерти несчастного императора, Сергей Иванович, захмелев, раскричался за столом в присутствии многочисленных гостей, приехавших поздравить его с днем ангела:

– Не дело это – вдова государя его убивца Орлова привечает! Всем Орловым по делу надо было бы головы снести! У государя убиенного сын остался, он, Павел Петрович, и есть государь наш законный, ему мы и обязаны присягнуть! А ежели Катерине Алексеевне так хочется властвовать, то обвенчаться ей надо по закону христианскому со свергнутым младенчиком-императором Иванушкой, где-то втайне спрятанным. Тогда б уж она на престоле российском в своем праве была.

За столом наступила тишина, и гости подозрительно быстро начали разъезжаться. Наутро княгиня Марфа Ефимовна упрекнула проспавшегося мужа:

– Ты бы, батюшка, помалкивал, когда бражничаешь. Дойдут твои слова до ушей новой государыни, запишут тебя в изменники. Сам знаешь, время теперь нелегкое.

Князь, в душе понимавший правоту слов жены, расхорохорился:

– Я верность отечеству в боях доказывал и опять докажу, когда государыня велит Фридриха бить идти!

Однако государыня Екатерина Алексеевна военных действий с Пруссией возобновлять не стала, не желая усиления своего переменчивого союзника – Австрии. Пять лет Россия не вела войн, и все эти годы Сергей Иванович упрямо твердил, что армия, трусливо сдающая свои победы, не для его сына. Петр же втайне мечтал о военной службе, хотя вслух сказать этого отцу не смел. Тем не менее, князь считал, что дворянин в любом случае должен уметь стрелять и драться на саблях. Эту науку он сам лично преподавал сыну, в остальном же об образовании мальчика заботилась мать.

Арифметику и геометрию Петр постигал с землемером Ахросимовым, латынь, грамматику и Закон Божий – с местным дьяком Тугодумовым, а французскому его учил «мусье». О «мусье» нужно сказать особо. Бывший французский солдат, он был взят в плен пруссаками в сражении при Росбахе, но уже через полгода сумел сбежать, добрался до русских и даже участвовал в битве при Цорндорфе, где был тяжело ранен. После ранения во Францию Рене не вернулся, а отправился в Москву и там по совету знакомых дал объявление в газету, предлагая услуги по обучению детей французскому.

Как раз в то время Марфа Ефимовна написала родственнице, попросив ее «отыскать для Петруши в столице гувернера, чтоб научил по-французски объясняться, как положено князю». Родственница, особо себя не утруждая, нашла в газете объявление Рене и черкнула по указанному им адресу пару слов, предложив ему принять должность гувернера при малолетнем князе Вадбольском.

Сама княгиня Марфа Ефимовна за долгие годы жизни в деревне уже многое из французского подзабыла, поэтому не могла судить о том, насколько образован был прибывший из Москвы «мусье». Маленькому князю Петру ко времени прибытия «мусье» шел двенадцатый год. Рене, прожив у Вадбольских семь лет, научил его болтать на сочном арго, но французскому чтению и письму времени почти не уделял, поскольку сам еле-еле знал буквы.

Время смягчило горечь прежних обид Сергея Ивановича. Получив известие о начале русско-турецкой кампании 1768 года, он отправил бывшему сослуживцу и приятелю графу Петру Панину короткое письмо, в каком выражал желание послужить государыне и отечеству в прежнем чине. В конце приписано было, что сын его князь Петр Вадбольский, «коли буде ему разрешено отозвать давнее прошение об отставке, также готов за отчество кровь пролить».

Ответ Панина был полон изъявлений искренней дружбы, но генерал ясно дал понять, что государыня желает обойтись без услуг Вадбольских.

– Дошла, видно, до государыни твоя болтовня, – узнав об этом, с укором заметила мужу наедине Марфа Ефимовна, – не хочет она ни тебя, ни сына нашего. А ведь говорила я тебе! Благо, что время нынче другое, и государыня наша справедливостью своей перед Европой кичится, а то давно бы прилюдно урезали тебе язык.

Прочитав послание графа Панина, уязвленный князь велел сыну – теперь уже навсегда! – и думать забыть о военной карьере. Петр не решился возразить отцу, хотя больше всего на свете желал надеть на себя гвардейский мундир. Он считал себя некрасивым, более того, уродливым. Несильно тронутое оспой лицо отличалось необычной формой – от скул щеки резко сужались к подбородку, образуя треугольник, нос был крючковат, глаза немного навыкате, а высокий рост при сильной худобе придавал его движениям угловатость. Разумеется, красавцем бы его мундир не сделал, но все же…

Родители о томлениях молодого князя не подозревали. Марфу Ефимовну некрасивость сына не беспокоила – не девица, какое значение имеет внешность для мужчины? К тому же, она справедливо считала, что тульские, ярославские и новороссийские имения Вадбольских в любом случае делают ее Петеньку одним из самых завидных женихов России. Что касается Сергея Ивановича, то он, глядя на висевший в кабинете портрет князя Алексея Вадбольского, постоянно с гордостью повторял: Петр имеет значительное сходство со своим прадедом.

Будучи твердым приверженцем идей государя Петра Первого, старый князь полагал, что каждый дворянин, хоть и на статской службе, но должен послужить отечеству. Поэтому, когда Петру пошел двадцатый год, он однажды вызвал к себе сына и спросил:

– Как ты полагаешь, достаточно ли ты наук постиг?

Петр задумался. К этому времени он уже расстался со всеми своими преподавателями, но смутно подозревал, что и учителя, и полученное им образование были далеки от совершенства, поэтому ответил уклончиво:

– Я, батюшка, старался и задания выполнял прилежно.

Князь добродушно махнул рукой.

– Ну и ладно, пора тебе теперь проявить себя на службе отечеству, не все в деревне прозябать. Собирайся в Петербург, отписал я графу Никите Панину, брату соратника моего боевого генерала Петра Ивановича Панина, и по просьбе моей будет предоставлено тебе место без жалования при Коллегии иностранных дел.

Собирали молодого князя в дорогу основательно. Заботу о сыне Марфа Ефимовна доверила бывшему Афоньке, которого теперь все вокруг уважительно звали Афанасием Евсеичем. Или просто Евсеичем.

– Не тревожьте себя, барыня, – успокаивающе говорил он суетившейся вокруг сына княгине, – я за барином начал присматривать, когда ему только шестой год пошел, мне тогда и десяти не было. Всю жизнь я при нем, так неужто же теперь за молодым барином, его сыном, не досмотрю?

– Смотри, Евсеич, пиши мне о здоровье молодого барина каждую неделю, – то и дело повторяла княгиня.

– Непременно, барыня.

– Деньги на ведение дома все у тебя будут, сам оплачивай все счета. Молодому барину станешь выдавать на карманные расходы. Особо его не стесняй, но за тратами следи.

– Я, барыня, как буду вам каждую неделю отчет о здоровье слать, так и все траты в письме распишу, – отвечал щепетильный Евсеич, сызмальства гордившийся барским доверием и пуще всего на свете боявшийся, чтобы его не заподозрили в нечестности.

Накануне отъезда сына Сергей Иванович вызвал его к себе.

– У меня для тебя сюрприз, – сказал он, – не желаю я, чтобы ты в Петербурге в гербергах (постоялый двор) ютился, и нынче мною на твое имя куплен каменный дом на Литейной улице. Бывший хозяин князь Долгоруков, с которым я списывался, заверяет, что место превосходное, в двух шагах от Невской першпективы и в темное время освещается фонарями.

По приезде в Петербург Петр немедленно явился в Коллегию иностранных дел к графу Панину. Никита Иванович Панин в то время помимо Коллегии иностранных дел возглавлял Тайную канцелярию, к тому же ему доверено было важнейшее для России дело – воспитание наследника престола Павла Петровича. Несмотря на чрезвычайную занятость, он не заставил молодого князя Вадбольского ждать – из уважения к воинским заслугам его отца.

Беседовали они недолго, граф задал несколько вопросов и острым умом своим немедленно определил, что юнец глубокими знаниями не обладает и иностранными языками не владеет, посему составлять рескрипты и другие документы ему не поручишь. Поскольку граф Панин, в отличие от большинства прочих министров, весьма тщательно подбирал сотрудников в свое ведомство, он сразу решил, что в Коллегии Вадбольскому делать нечего, и задумался, как деликатно высказать это молодому князю. Прямо отказать юноше в протекции после просьбы брата-генерала, разумеется, нельзя было, и граф размышлял, как поступить. Направить в судейскую канцелярию, чтобы переписывал приказы и распоряжения? Что ж, можно – почерк недурен.

Внезапно граф припомнил, что говорил ему брат Петр Иванович об отце молодого человека – отставной генерал Вадбольский хотел принять участие в нынешней кампании, а государыня при упоминании его имени сделала недовольное лицо. Говорили, много лет назад Вадбольский по пьянке брякнул что-то несуразное о покойном царе Иванушке и правах государыни на престол. Катерине Алексеевне кто-то донес, а она, матушка, такого не любит, обиделась. Что ж, может, воспользоваться случаем и, зачислив Вадбольского в Коллегию, досадить государыне?

В последнее время обижен был Панин на государыню чрезвычайно – он давным-давно указывал Екатерине Алексеевне на необходимость создания Совета для грамотного управления страной. Теперь, с началом войны, она вроде бы согласилась утвердить Совет, но кого в него назначает? Неужели недоумки Орловы что-то смыслят в финансах и управлении? И брат-генерал Петр Иванович из-за их споров в опале оказался, от командования отстранен.

Из-за брата Никита Иванович на днях в ответ на приглашение государыни прибыть сказался больным, а сам нарочно на глазах у всех по Невской першпективе в коляске катался. Так она, матушка, ничего, не обиделась. Наоборот – три дня подряд о здоровье присылала справляться.

«Да, так и сделаю, – размышлял он, мысленно потирая руки от удовольствия – а потом сообщу ей при случае, что молодой Вадбольский, сын „того самого“, служит у меня в Коллегии. И куда бы мне его сунуть с незнанием языков? Придумал! Пусть сортирует официальные посольские письма и дипломатическую переписку государыни – в этих бумагах давно пора навести порядок. Тут его незнание языков будет даже полезным – не прочтет, чего не положено. И урону казне никакого – без жалования служить будет»

Внешне, разумеется, граф мыслей своих ничем не выдал и, холодно глядя на смущенного юношу, сказал:

– Полагаю, молодой человек, вы проявите усердие на службе в Коллегии и добросовестно отнесетесь к своим обязанностям. Хочу предупредить, что у нас предъявляются определенные требования к поведению служащих. Разумеется, я не требую, чтобы вы отказались от свойственных вашему возрасту развлечений, кхе-кхе. Я принимаю по пятницам, кхе-кхе, – и, откашлявшись, он добавил уже светским тоном: – Надеюсь, князь, иметь удовольствие… кхе-кхе.

Сам граф Никита Иванович Панин дома у себя почти не бывал, избегая места, где было похоронено столько надежд, – чуть больше года назад его невеста Анна Шереметева в самый канун их свадьбы умерла от черной оспы. Тем не менее, в приемные дни в салоне его собирался почти весь светский Петербург. Вадбольский был представлен сестре Панина княгине Александре Ивановне Куракиной, во время приемов обычно бравшей на себя роль хозяйки дома, и княжне Екатерине Трубецкой, которой через месяц предстояло стать женой графа Строганова. Трубецкая сказала князю несколько вежливых слов, но он их почти не расслышал – ослепительная красота княжны болезненно напомнила мнительному юноше о собственной некрасивости. Княгиня Александра Ивановна, заметив его замешательство, со свойственным ей тактом немедленно поручила юного провинциала попечению своих старших внуков, Юрия Нелединского-Мелецкого и Александра Лобанова-Ростовского.

Молодые люди были примерно одного возраста с Петром и поручение бабушки выполнили добросовестно. В компании их друзей молодого провинциального князя приняли дружелюбно, однако сам он с трудом сходился с людьми и долго ни с кем не сближался, пока во время обеда в английском ресторане ему не представили Захара Новосильцева, которого все приятели и родные звали Захари.

Петр и сам не мог бы объяснить, почему Захари сразу пришелся ему по сердцу, но он чувствовал себя с ним легко, и к осени дружба молодых людей окрепла к вящему неудовольствию старого Евсеича.

– Вот ей богу, Петр Сергеевич, не нравится мне этот ферфлюхтер ваш, ой, не нравится! – ворчал старик.

– Не твоего ума дело, – сурово обрывал его Петр – и с какой стати господин Новосильцев стал у тебя ферфлюхтером? Он исконный русский дворянин.

– Ферфлюхтер и есть, потому, что языком любит молотить, как гунсвот, – стоял на своем Евсеич, набравшийся за время прусской войны немецких слов, значений которых не всегда понимал, – он у Валтера и Рубло когда-нибудь по счетам платит? Али вы его завсегда угощаете?

Отказать старику в правоте было трудно – в знаменитых английских трактирах Валтера на Крюковом канале и Рубло на Галерной Набережной, которую спустя несколько лет стали называть Аглинской, а потом и Английской, во время совместных трапез Захари Новосильцев счета никогда не оплачивал, предоставляя это князю. Тот, собственно, тоже ничего не оплачивал, поскольку из уважения к его имени в этих трактирах ему был открыт кредит. Счета доставляли к нему домой, Евсеич, вздыхая и кляня все на свете, рассчитывался с посыльным, а потом добросовестно вносил уплаченную сумму в соответствующую графу отчета, который еженедельно отсылал в письмах к Марфе Ефимовне. Помимо этого, он вписывал туда расходы по оплате счетов от мясника и молочника из лавок, где продавали нужные для ведения хозяйства предметы, и еще в отчетах имелась графа «на карман» – деньги, выданные Петру на карманные расходы.

Примиряло старика с жизнью то, что в выделенную ему сумму на личные расходы молодой барин вполне укладывался, поскольку в бильярд, карты и прочие игры не играл. Раза три в неделю Петр, по возвращении из Коллегии, заходил (опять вместе с тем же Захари Новосильцевым, столь нелюбимым его дядькой!) в питейный погреб на Троицкой пристани, иногда заглядывал в Кофейный дом на Васильевском и пару раз, велев запрячь тройку, катался (опять с Захари!) в Красный кабачок на седьмой версте Петергофской дороги.

Что касается самого молодого князя, то он о своих тратах не задумывался, и искренне рад был обществу Захари, поскольку тот любил посвящать своего провинциального приятеля в подробности светской жизни, пересказывать ходившие по Петербургу сплетни и давать советы. Петр наивно считал это проявлением дружеской заботы и внимал другу с широко открытыми глазами. Как-то раз Новосильцев, к тому времени уже перешедший с новым приятелем на «ты», внимательно оглядел Петра и спросил:

– У кого ты шьешь, Пьер? Теперь все шьют у Линденмана, хочешь, я свезу тебя к нему?

– Спасибо, – растерянно пролепетал князь, по заботливому взгляду друга понявший, что ему следует обновить гардероб, и уже на следующий день Захари повез его к знаменитому портному.

Едва заговорили о предстоящем бале у обер-камергера графа Александра Сергеевича Строганова, как Захари примчался к князю на Литейную и поспешил сообщить новость:

– Говорят, Строгановых не будет в Петербурге несколько лет, собираются путешествовать по Европе. Это последний бал, что они дают, будет вся столица. Ты танцуешь кадриль?

Петр порозовел – в июле Строганов обвенчался с красавицей-княжной Екатериной Трубецкой, которая потрясла юного князя при первом визите в салон графа Панина, и любое упоминание о ней вызывало краску на его лице.

– Нет, – рассеянно ответил он.

У них в Иваньковском и в соседних поместьях, где были девицы на выданье, регулярно устраивались балы, и Петр, как большинство молодых людей, неплохо танцевал менуэт и контрданс, но кадриль тогда только-только начала входить в моду, и еще не добралась до сельской глуши. Услышав его ответ, Захари всплеснул руками и в ужасе закатил глаза.

– Нужно немедленно пригласить учителя танцев! На бале у Строгановых кадриль будет непременно.

Учителя пригласили, и кадриль оказалась не так уж и трудна. Приглашение на бал получили все служащие Коллегии иностранных дел, и за три дня до бала до Петра со всех сторон доносилось:

– Говорят, государыне может не понравиться пышность.

– Все уверены, что она приедет, не может не приехать – все знают о ее благожелательном отношении к Строгановым.

Последний разговор, особенно Петра заинтересовавший, ему дослушать не удалось, поскольку его позвал к себе граф Панин и протянул список.

– Мне необходимы все означенные здесь документы, вы будете сопровождать меня к государыне.

Екатерина Алексеевна ожидала их в своем кабинете, на лице ее явно читалось нетерпение.

– Как вы долго, граф! – с кротким укором по-французски произнесла она.

– Дела-с, ваше величество, – преувеличенно вежливым тоном ответил Панин и представил ей низко поклонившегося князя, – князь Вадбольский, генерала Сергея Ивановича сынок, принят мною на службу три месяца назад.

Ласковый взгляд, каким императрица поначалу согрела оробевшего в ее присутствии некрасивого юношу, стал холодным.

– Приступим, граф, – коротко бросила она.

Они перешли с французского на немецкий, и из всего разговора Петр понял одно лишь слово «государственный совет». Выйдя из кабинета государыни, граф громко заметил:

– Война хороша тем, что всем становится ясно: управлять страной нужно с помощью сильных умов, а не жадных фаворитов, – и, посмотрев на Вадбольского, он, как ни в чем ни бывало, поинтересовался: – Вы едете на бал к Строганову, князь?