Читать книгу Кошмары - Ганс Гейнц Эверс - Страница 12

Они звали его Стивом, потому что именно так звали его предшественника, а старый могильщик был слишком ленив, чтобы привыкнуть к другому имени. Он так сразу и заявил новому помощнику:

– Буду звать тебя Стив.

Дело было в Египте, но не на Ниле, а в штате Иллинойс, в южной части, в одном местечке, которое окрестили Египтом из-за бродящей там дурной крови ядреной закваски. «Дурной кровью» – для американцев, конечно же, – были были хорваты, словаки, венгры, чехи, сербы, словенцы, русские, греки, итальянцы и украинцы. Добропорядочный янки, впрочем, не знает, как зовутся все эти народы; как только ему становится ясно, что по-английски из них никто не говорит, он думает, что в Вавилонскую башню попал. А Вавилон – это же где-то в Египте, да? Ну или поблизости – одна ботва, плевать. Вот почему означенное местечко добропорядочные янки окрестили Египтом.

Янки там вовсю хозяйничали – им принадлежали земля, все здания на ней, хижины и угольные шахты. Негритянские рабы на юге были свободны уже в течение полувека, им больше не нужно было работать. Но белые, которые хлынули из Европы, должны были работать. А если бы они не захотели, если б забастовку там объявить удумали, то хозяева достали бы свои автоматические пистолеты и положили бы пару десятков человек и еще пару десятков сгноили бы в тюрьме – просто так, великой американской свободы ради. Так дела делались во всей стране, и Египет чаша сия не обошла стороной.

Некоторым «египтянам» хватало ума объединиться и скопить сперва немного золота, потом чуть побольше, потом еще немножко – и так до тех пор, пока они сами не делались «американцами», то есть хозяевами здешней жизни. О социальном неравенстве речи не шло, нет-нет, тут только собственность играла роль. Эти новые хозяева обходились с теми слоями, откуда вышли, даже хуже, они-то не понаслышке знали, как выдавить последние соки из своих подневольных.

Название маленького городка, неподалеку от которого жил Стив, вовсе не походило ни на египетское, ни на английское, ни на индийское. Оно звучало по-немецки – Андернах. Несколько баварских и рейнландских фермеров поселились там много лет назад – никто уж и не помнил, когда именно. Но они все давно ушли, кроме нескольких семей, разбросанных тут и там, и когда появилась промышленность, с ней к ним нагрянули и «египтяне». Только несколько старых поселенцев осталось – две или три немецких фамилии. Эти тоже стали «американцами» и долгое время слыли владыками положения, богачами.

Несмотря на это, городок с немецким колоритом выглядел иначе, чем все остальные вокруг него. Здесь не было ни деревянных бараков, ни побеленных хижин, зато имелись настоящие кирпичные дома, увитые лозами, окруженные садами, где росли яблони, груши и вишни.

Представители «дурных кровей» хорошо улавливали разницу и не нарушали этот уклад. Они строили свои дома неподалеку и почти чувствовали себя по-человечески – уж точно в большей степени, чем где бы то ни было в печальном египетском краю.

За окраиной находилось кладбище, и оно было еще более немецким, чем город. Там росли могучие дубы и плакучие ивы. Могилы обступили небольшой холмик, на надгробиях – простых, но ухоженных, без единого усика плюща на них, – все еще читались фамилии: «Шмиц», «Шольц», «Хубер». Кладбище было общественным достоянием, не принадлежа ни религиозной общине, ни какому-либо «египетскому» роду-племени. Всех принимало оно – были бы деньги. Два раза в год банк в городе посылал чек из Чикаго, а может, из Сан-Франциско, здешнему старому могильщику.

Когда немцы ушли, они продали все – дома, сады, наделы, – кроме кладбища. Никто не мог его продать – значит, и купить тоже никто не мог. Но кое-кто в Андернахе, какой-то Шмиц, или Шольц, или Хубер-который-давным-давно-умер, учредил трест, и могильщик за труд свой получал вычет из процентов. Таким образом, этот старик был сам себе хозяин и управа – и «египтяне» относились к нему с уважением. Он продавал места для погребения по разным ценам – кому-то ставку занизит, а кого и обдерет как липку. Заплатишь хорошо – и могила твоя будет на могилу похожа, с вензельками да гравировкой на кресте; проявишь жадность – получишь холмик проще некуда. Впрочем, иной раз и хорошо заплатишь, да таким же холмиком обойдешься: значит, под горячую руку попал.

Могильщика звали Павлачек. Он приехал в Америку давно, еще с теми немцами за компанию, и теперь носил титул самого пожилого человека в городе. Свой родной чешский он забыл уже сорок лет как, но с прибытием «египтян» худо-бедно восстановил в памяти. На приготовление языковой солянки ушли у него также познания в немецком и английском – смесь получилась крепкая, с грозным самобытным акцентом. В мастерской у Павлачека трудились пятеро итальянских каменщиков, шесть садовников и столько же могильщиков. Стив был одним из них.

Стив был не из «египтян», он родился в Америке. По-видимому, звали его Говард Дж. Хэммонд, и прибыл он из Питерсхэма, штат Массачусетс. И вот к настоящему времени с момента его прибытия прошло тридцать три года.

Записал (и частично пережил на собственной шкуре) поведанную Стивом историю не кто иной, как Ян Олислагерс из Лимбурга – голландец (и в той же мере фламандец) по национальности, немец по культуре и воспитанию. Он работал в интересах Германии во время войны, и когда Соединенные Штаты вовлеклись в нее, к нему стали относиться очень подозрительно. Не проходило и дня, чтобы не арестовывали и не бросали в тюрьму немцев, многие из которых были его хорошими друзьями. Ян Олислагерс в тюремные застенки не торопился, а потому решил, что пришло время исчезнуть на некоторое время из Нью-Йорка и залечь на дно.

Итак, он прибыл в Андернах, что в землях египетских. Там, недалеко от города, была большая лакокрасочная фабрика, и он устроился туда на работу. Он не очень разбирался в химии, но понимал, как создать впечатление, будто знаний у него вагон. Также Ян состоял в шапочном знакомстве с управляющим фабрики; тот был из Нью-Йорка, знал о докторском звании приятеля и о его смутно немецкой родословной, а потому считал, что ему повезло заполучить к себе в услужение великого немецкого химика, у которого наверняка так много секретов за душой. Фриц, не фриц – какая разница; здесь, в Андернахе, много вреда ему не учинить в любом случае. Да и платить такому много не надо – хватит с него и небольшой комнаты в здании фабрики да рабочего пайка.

Поначалу Ян Олислагерс в лаборатории откровенно бездельничал. Когда некоторое время спустя с него потребовали объяснений, он заявил, что не способен думать, когда под чьим-то патронажем трудится. Пусть дадут свое рабочее помещение и уберут лишний шум – а там поглядим. Восхищение немецкой наукой перевесило наглость Олислагерса, и все его абсурдные пожелания были выполнены; дабы доктор принес фабрике успех, начальство готово было потакать его слабостям.

Будучи в целом человеком толковым, фламандец наскоро нахватался химического сленга, сочинил пару красивых отговорок и прочел пару книг из заводской библиотеки. Вскоре у него сложилось общее представление о своей работе. Тогда он разослал заказы на поставки химикатов, в которых нуждался, по всему миру и принялся ждать. Так его дни складывались в недели, а недели – в месяцы.

Он никогда ни с кем не разговаривал и выходил только по вечерам, чтобы размять ноги, изредка отправляясь на кладбище. Именно там он познакомился со Стивом. История, изложенная ниже, как раз и происходит из этого знакомства и из записей Олислагерса, сделанных по ходу дела.

Олислагерс много вечеров провел, сидючи со Стивом на каменной скамье под старой липой. У Стива был секрет за душой, и это раздражало фламандца. Он чувствовал, что этот секрет совершенно особенный, и ему невтерпеж было обо всем узнать. Но окаянный Стив, как назло, почти ничего не говорил, а просто сидел сиднем часы напролет, храня тишину в компании Олислагерса. Фламандец никак не мог раскусить этого парня – он тщился влезть ему в душу и так и эдак, но лазейка не находилась. Стив не пил, не курил, не жевал табак, его явно не интересовали женщины – и о чем прикажете говорить с таким человеком?

Трудно сказать, что привлекло Яна Олислагерса в Стиве в те месяцы. В нем не было ничего особенного или запоминающегося. Волосы – каштановые, лоб, нос, подбородок, уши – самые обычные. И все же парень тот был красив. Что-то в нем имелось особенное.

Одно было ясно наверняка: мысли Стива были на постоянной основе чем-то заняты. Это что-то было всегда рядом – витало неподалеку слабым духом, но время от времени проявлялось сильнее – и никогда не оставляло его – может, лишь в те редкие моменты, когда Яну Олислагерсу удавалось обратить ум Стива к чему-то другому. Например, когда Стив бессвязно и отрывисто делился с фламандцем тусклыми воспоминаниями ранних лет.

Да, он приехал из Массачусетса, родился в семье методистов. Мало чему научился, в юном возрасте покинул дом, путешествовал по всей стране. Он успел побывать всем, кем может устроиться мужчина, не будучи никем: лифтером, мойщиком посуды, расклейщиком объявлений, кочегаром на пароходе, ковбоем в Аризоне, билетером в кинотеатре. Трудился он на уйме фабрик и на легионе ферм, от Ванкувера до Сан-Августина, от Лос-Анджелеса до Галифакса. Ни на одном месте Стив подолгу не задерживался, но вот теперь уже два года как осел, учуяв свое истинное призвание. Работа в Андернахе в кои-то веки пришлась ему по душе – и здесь ему, Стиву, быть до конца дней своих.

Когда Стив сказал это, в его глазах вспыхнули маленькие огоньки и принужденная улыбка скользнула по его губам. А потом, вновь уйдя в раздумья о чем-то, он умолк.

Олислагерс понял – вот оно, искомое, та самая тайна за семью печатями. Какую же диковину прячет этот чудаковатый малый от него?

Вскоре было объявлено начало военного призыва. Все мужчины от восемнадцати до сорока пяти лет должны были зарегистрироваться для участия в нем.

Стив забеспокоился, и эта тревога в нем росла с каждым днем.

– Почему ты не хочешь стать солдатом? – поинтересовался у него Олислагерс.

Стив решительно помотал головой.

– Не хочу, – пробормотал он. – Не нужно мне.

В другой раз он снизошел до скупых пояснений:

– Дело вот какое – я не хочу уезжать отсюда.

Однажды воскресным утром Стив постучал в дверь лаборатории и осторожно закрыл ее за собой, ступив за порог. Убедившись, что фламандец один, он обратился к нему с одной деликатной просьбой. На комиссию он должен будет явиться уже в следующую среду – не может ли доктор дать ему что-нибудь такое, от чего он скажется больным… или, чем черт не шутит, вовсе непригодным? Ему не надобно на фронт – ну не может он оставить здешние края, и все тут. Ян Олислагерс не стал долго раздумывать и через мгновение заговорил с ним. Ему требовалось только одно: взамен Стив должен был рассказать ему, что так сильно удерживало его здесь. Стив подозрительно покосился на фламандца.

– Нет, – наконец буркнул он и ушел.

На следующий день Олислагерс встретился с ним на кладбище. На этот раз он долго увещевал Стива, пытаясь повлиять на него всеми своими навыками убеждения. Но Стив не сдвигался со своей позиции ни на йоту.

– Ну подумай сам! – разливался соловьем фламандец. – У тебя есть какой-то секрет. А мне, если хочешь знать, жутко любопытно, в чем суть да дело. Так расскажи мне! Тебе же ничего не стоит. Расскажешь – и, поверь мне, к среде не будет человека более негодного для службы в армии, чем ты, мой друг.

Стив, поднимаясь со скамейки, покачал головой.

На следующее утро он пришел в лабораторию очень рано. Он вытащил из кармана двести тридцать долларов – все свои сбережения. Фламандец махнул ему рукой, указывая на дверь.

Тем же вечером он вновь прогулялся до кладбища, но Стива на скамейке не застал. Некоторое время подождав, он отправился искать его. Наконец могильщик встретился ему задумчиво сидящим на свежем погребальном холмике.

– Иди сюда, дружище Стив, – позвал его Олислагерс.

Тот не пошевелился. Фламандец подошел поближе и хлопнул его по плечу:

– Вставай. Ну же. Дам я тебе то, что ты просишь.

Могильщик медленно поднялся.

– Правда? – спросил он. – Завтра уже к врачу.

Фламандец кивнул.

– Тут где-нибудь растет дигиталис?

Стив не понял его.

– Я имею в виду наперстянку.

Стив подвел фламандца к кустику и по просьбе того сорвал несколько цветов.

– Где, говоришь, живешь? – спросил Ян Олислагерс.

Они прошли к маленькому каменному склепу посреди постылых делянок смерти. Стив вытащил из кармана большой ключ и отпер его. В одном углу склепа стояла парочка лопат, в другом – кирка. Ворох пустых мешков был свален у стены. Больше ничего не было.

– Ты здесь живешь? – Фламандец присвистнул.

Стив отпер вторую дверь – та вела в маленькую комнатку-пристройку.

– Здесь, – буркнул он.

В комнатке стояли походная раскладушка, маленький столик, пара стульев и кривой умывальник. Еще были там старый сундук, сломанная вешалка для одежды и миниатюрная плита. Стены сияли наготой.

– У тебя есть спиртное? – спросил Олислагерс. – Если нет, просто завари из этого дрянь-цветка немного чая. Перед сном выпей.

Он объяснил Стиву, что именно нужно сделать и как он должен вести себя во время медицинского осмотра. Стив повторил все вслух много раз. Затем он открыл сундук, достал свои деньги и еще раз предложил ему.

Фламандец покачал головой:

– Брось, Стив. Я помогаю тебе по дружбе.

Затем он ушел.

Стив выбежал на улицу вслед за ним, держа в руке маленькое коралловое ожерелье:

– А такое вам нравится, герр?

Ян Олислагерс осмотрел подачку.

– Где ты это взял? – со смехом спросил он. – У подружки?

Стив серьезно кивнул.

– И где же она?

– Мертва.

Олислагерс уставился на Стива скептически.

– Нравы египетские, смертопоклонничество, – пробормотал он себе под нос и после добавил, повысив голос: – Оставь это себе на память, дружище! Ничего мне не нужно, я же говорю! Даже тайна твоя, ежели не хочешь ей делиться. Не забывай, что ты должен сделать, и удачи тебе завтра. Приходи ко мне в лабораторию потом – расскажешь, как все прошло.

Следующим днем Стив пришел к Олислагерсу поздно. Он был бледен и дрожал как осиновый лист, но на лице у него играла довольная улыбка.

– Я свободен, – просипел он.

Фламандец поздравил его.

– Садись, мой мальчик. Сейчас я выведу из твоего организма яд, ну или хотя бы ослаблю его действие.

Честь по чести, Олислагерс понятия не имел, что ему нужно – или что он может тут использовать – для этой цели; но алкоголь уж точно вреда не причинит – может, даже слегка поможет. Так что Стиву досталось виски. Он опрокидывал его стакан за стаканом, как лекарство, храня при этом завидную молчаливость, что изрядно огорчило хитрого фламандца, хоть тот и не подал виду. Олислагерс заставил своего друга с кладбища уговорить изрядное количество крепкого напитка; тот все выпил и, уходя, поблагодарил своего благодетеля. Ноги Стива заплетались, отказываясь служить как надо, язык с трудом ворочался, но пьяным было только тело; разум не покидал свои привычные строгие тиски, храня прямо-таки фантастическую дисциплину.

Услышав, как Стив упал на лестнице, Ян Олислагерс отправился к нему, поднял, кое-как отряхнул и, крепко обхватив могильщика за плечи, с усилием поволок его в сторону кладбищенской резиденции. Когда они оказались у самых погостных ворот, Стив взял себя в руки.

– Спасибо, герр, – произнес он.

Стив никогда не читал книг, не пролистывал газет. Он был совершенно равнодушен ко всему, что происходило за пределами кладбища. Он знал, что где-то в мире идет война, но его ничуть не интересовало, кто ведет войну, почему, где и за что она идет. Зато теперь он выработал интерес ко всему, что делал его новый друг, – шутка ли, даже начал задавать вопросы! Что Ян делает в городе? Какая нелегкая его вообще сюда принесла? А много ли он денег зарабатывает?

Олислагерс давал ему ответы – ясные и простые, такие, чтобы Стив понял. Он был уверен, что дальше этого молчаливого парня сведения все равно не разойдутся. Но странное желание говорить не о себе, а о собеседнике не отпускало фламандца. В мыслях Стива по-прежнему копошилось нечто несказанное, и Ян по-прежнему предпринимал каждодневно попытки узнать, что это, процарапаться к этому чему-то. Его интерес теперь смахивал на серьезную одержимость. Он чувствовал, что расспросы не помогут, и сдерживал, как мог, свою страсть дознания – единственное, что заставляло его ходить каждый день на погост.

Он никогда не задавал вопросов, никогда не выказывал малейших просьб. Но когда могильщик спрашивал его о чем-нибудь, он предоставлял точные ответы, как бы давая ему все карты в руки.

– Видишь, Стив, – говорил он, – это секрет, но я поделился с тобой им, потому что ты мой хороший друг и я тебе доверяю!

Стив кивал в ответ. Он прекрасно понимал, что, когда у тебя есть друг, ты должен ему доверять, но все так же хранил гробовое молчание.

И вот настал день, когда Олислагерс рассорился с начальством. Директор фабрики вызвал его к себе и потребовал результатов, ведь до этого момента Яном не было сделано ровным счетом ничего. Фламандцу поставили непреклонный ультиматум – либо он что-то предоставляет на следующей неделе в доказательство того, что работает, либо последствия не заставят себя ждать. Директор, конечно, не сомневается в его полезности, просто хочет убедиться лишний раз – будь у него хоть тень сомнения, он бы уже давно поволок нового горе-работника в суд. Кое-какие справки в Нью-Йорке по фигуре Олислагерса все же были наведены; теперь дирекция фабрики была в курсе, чем Ян занимался не далее как в прошлом году. Предстояло принять серьезное решение и разобраться – не устроился ли Олислагерс заниматься контрабандой химикатов или выкрадывать служебную документацию? Словом, ему нужно было срочно оправдать свое присутствие в штате.

Если что-то и удивило Яна Олислагерса, так только то, что допрос подобного рода не состоялся несколько месяцев назад. Слишком долго на его безделье никто не обращал внимания.

– Вы правы, сэр! – сказал он директору фабрики. – Если мой единственный выбор сейчас – сделать для вас что-то полезное или отправиться в тюрьму, то я буду дураком, если выберу тюрьму! Но недели недостаточно. Мне нужно четыре недели!

– У вас в распоряжении, сэр, две недели, и ни днем больше, – сказал директор. – Доброго дня!

Целых четырнадцать дней – уже что-то; фламандец вердиктом был всецело доволен. Этого как раз хватит. Закрывшись в своей лаборатории, он курил и читал. В тот вечер на кладбище он рассказал Стиву в подробностях, какого рода казус с ним приключился.

– Придется убраться из этих краев, – подвел он черту. – Знать бы только куда…

Ян размышлял вслух, и Стив время от времени кивал или качал головой. Время от времени он бросал слово или задавал вопрос.

– Канада? – предложил могильщик.

Олислагерс рассмеялся:

– Там мне отплатят той же монетой, что и в Штатах, – по сути, между ними и разницы-то нет. А мексиканская граница так охраняется, что и собаке не пробежать! Нет, нужно затеряться где-нибудь в большом городе. Черт бы побрал мою публичность! Сотня тысяч нанятых агентов растрезвонила весть обо мне, рыская по всей стране, и всюду полно людей, готовых сдать меня даже забесплатно – как проклятого немецкого шпиона. Уже целый год такая ситуация!

Решение проблемы так и не забрезжило по итогу их разговора. Но когда фламандец собрался уходить, Стив пожал ему руку – впервые за все время.

Следующим вечером Стив пришел к скамейке раньше.

– Я все обдумал, сэр, – сказал он. – Вам не нужно уходить. Оставайтесь здесь.

Фламандец посмотрел на него удивленно:

– Здесь? И где же?

Стив развел руками.

– Здесь, – повторил он. – Всех рабочих с кладбища увели на войну. Старик с радостью нанял бы вас – ему помощь сейчас ой как нужна.

– И кем бы он меня нанял? – спросил Олислагерс, и тут до него дошло. – Могильщиком!

Стив кивнул.

Фламандец расплылся в улыбке. А ведь недурно придумано. Работа могильщика не требует никаких специальных знаний – в отличие от поприща химика-фабриканта. Сразу же забрезжил план спасения. В запасе еще двенадцать дней – да этого более чем достаточно!

В тот вечер они долго обсуждали задуманное, не оставляя без внимания даже самые незначительные вещи. И был только один момент, по которому они прохаживались снова и снова: кто будет платить за новую одежду, которую придется купить для Яна? Фламандец не хотел этого, но Стив был полон решимости заплатить из собственного кармана. Мол, для друга не жалко.

Рано утром на следующий день на заводе доктор Ян Олислагерс произвел небольшой взрыв в своей лаборатории, который не причинил большого ущерба, зато прозвучал очень громко. Сбежалась уйма народу – сам директор фабрики в том числе, – и все забарабанили в запертую дверь. Когда та наконец открылась, их глазам фламандец предстал с полностью забинтованной головой – виднелись лишь глаза и рот.

– Бога ради, что случилось? – спросил директор.

Олислагерс придержал дверь открытой.

– Заходите, – ответил он. – Но только вы один!

Оттеснив остальных, Ян запер дверь:

– Что случилось, спрашиваете? А ровно то, что может стрястись в любой день и в любой лаборатории! Я сам себя поджег!

– Я пошлю за доктором, – решил американец.

– Еще б за самим чертом послали! – в сердцах бросил фламандец. – Думаете, у меня сейчас есть время на доктора? Вы мне всего две недели дали – всего две, и из них уже только двенадцать дней осталось! – и в назначенный срок я буду готов предстать перед вами, лишь оставьте меня в покое! Мне начхать на мое лицо – оно не имеет значения, когда горбатишь спину на такого чертовски равнодушного патрона!

– Славно, герр Олислагерс, как скажете! – Директор фабрики рассмеялся. – Может, вам какое лекарство принести?

– Увольте, сам свои раны залижу! – отмахнулся Ян. – А впрочем, есть одна услуга, которую вы вполне способны мне оказать. Я собираюсь провести урочные двенадцать дней, вовсе не выходя из этой комнаты, – не могли бы вы распорядиться, чтобы мне носили сюда еду, питье и все остальное, что я пожелаю? И да, чтобы все мои просьбы такого рода сразу же, без промедлений, выполнялись!

– Не проблема, герр Олислагерс! – ответил директор фабрики, уходя. Перед дверью он обернулся и добавил: – Когда вы докажете свою полезность на своем предприятии, я клянусь вам, вы ни в чем не будете себе отказывать!

Ян Олислагерс осторожно закрыл за ним дверь.

– Но если ты ничего из меня не выжмешь, сдашь меня в тюрьму, не так ли? – молвил он себе под нос.

Он осторожно задернул занавески на окне, а затем снял бинты с лица. Двенадцать долгих дней Ян Олислагерс сидел в своей комнате, курил и читал. У него не было никаких пожеланий, но директор присылал ему виски, вино, сигареты и всевозможные деликатесы. Бинты всегда были под рукой, и Ян тщательно наматывал их каждый раз, прежде чем открыть дверь.

Он не прикасался ни к чему из того, что лежало на столе, кроме маленького зеркала, которое он брал каждые пару часов, удовлетворенно отмечая, как растут волосы на щеках, подбородке и верхней губе. Цвет у них был темнее, чем у волос на голове, и росли они куда быстрее, чем он предполагал. В пятницу днем Ян отправил короткое письмо директору фабрики: «Встретимся завтра в полдень в лаборатории».

Управленец откликнулся на него – и никого в назначенный час не застал. Прихватив с собой самое необходимое, Ян Олислагерс будто сквозь землю провалился. Немедленно был организован розыск; фламандца искали повсюду – во всех сорока восьми штатах. Где угодно они пытались вынюхать его следы, да только не на маленьком кладбище городка Андернах.

Ян Олислагерс ушел ночью, незадолго до восхода солнца. Стив ждал его и сразу же помог ему переодеться. Пара больших солдатских ботинок, плотные брюки, синий свитер, куртка, шляпа и комбинезон были разложены на столе.

Им потребовалась пара часов работы, чтобы придать наряду побитый жизнь, слегка изношенный вид. Как только старый могильщик вышел из дома, Ян Олислагерс подошел к нему и попросил работу.

– Откуда ты родом? Как сюда попал? – спросил старик. – Кто тебя направил ко мне? – Не ожидая, впрочем, никакого ответа, он сразу перешел к насущному: – Ты по-немецки понимаешь?

Фламандец кивнул.

Старик потер морщинистые ладони:

– А, так вот в чем дело. Не хочешь высовываться из-за войны? Ну, я-то не возражаю – плачу тебе двадцатку в неделю, а величать тебя буду Майк! – Обернувшись через плечо, могильщик окрикнул: – Стив! Эй, Стивка!

Когда тот пришел, старик сказал:

– У нас новенький. Его зовут Майк, как и предыдущего. Покажешь ему работу?

Стив ухмыльнулся:

– Покажу, герр.

Но старик еще не закончил с расспросами:

– Где ты живешь, Майк?

– Не знаю, – ответил фламандец. – Разве нельзя занять комнату прежнего Майка?

– Что, только приехал? – проворчал старик. – Утренним поездом? Сожалею, парень, но у Майка не было своей комнаты – он жил в городе со своей женой! Придется тебе этим вечером пробежаться поискать жилье.

– А у вас в хозяйстве нет свободной комнаты?

– Ни одной. – Старик покачал головой. – Все живут в городе. Со мной только Стив.

На это Стив заметил:

– Пусть живет у меня.

Итак, Ян Олислагерс перебрался к Стиву – в маленькую каморку, пристроенную к склепу, посреди кладбища городка Андернах в земле Египетской. Он сделал комнату чуть более удобной для проживания, отправил Стива в город за походной раскладушкой и еще парой вещей, пробросил провод от ближайшего столба, чтобы запитать маленькую лампу, которая позволяла бы ему читать в постели.

Стив показал себя прекрасным товарищем. Он всегда вставал на полчаса раньше, приносил воду, чистил одежду и обувь за двоих, наведывался в город. Они всегда работали вместе, и Стив помогал Олислагерсу с непривычной работой. За всю неделю, проведенную бок о бок, фламандец не заметил в этом парне ничего необычного.

Но одним вечером на Стива нашло странное беспокойство. Улучив немного времени для себя, Ян Олислагерс рискнул пройтись по улицам города. За прошедшее время борода его обзавелась должной густотой, и он уже не боялся, что его с ходу опознают. Когда он вернулся, Стив сидел на кровати и разговаривал сам с собой. Перед ним стояла открытая, но пока еще полная бутылка виски.

– Выпить решил, Стив? – окликнул его Ян.

– Нет, Майк, – пробормотал тот в ответ. Он повадился называть фламандца Майком, как и все остальные. Выждав некоторое время, он добавил: – Это для вас, герр. – Он встал с трудом, совершенно не в силах подавить свое возбуждение.

«Видать, малый хочет напоить меня. Что ж, выпьем», подумал Олислагерс.

– Давай сюда, друг, я не против, – произнес фламандец с улыбкой.

Они сели, чокнулись стаканами и выпили. Стив поморщился – ему пойло явно не пришлось по душе; но Олислагерс сделал другу одолжение и выпил, не дрогнув лицом. Он сначала рассказал о походе в город, потом – что видел по дороге, затем перешел на другие темы, помянул Нью-Йорк и остальные города. Стив старался не терять нить разговора, хотя то, чем он был про себя занят, не отпускало его ни на мгновение.

Постепенно почувствовав легкое опьянение, фламандец решил изобразить серьезное – стал смеяться, петь, приплясывать на якобы нетвердых ногах. Наконец, сделав вид, что очень устал, он бросился на кровать. Потянувшись за книгой, он сказал, что хочет немного почитать, и попросил Стива оставить еще один полный стакан у кровати. Ян постепенно опустошал его, перелистывая страницы. Стив не спеша раздевался ко сну. Олислагерс чувствовал, как парень наблюдает за ним, не отводя глаз ни на мгновение. Наконец, уронив книгу, Ян закрыл глаза, зевнул, вздохнул и повернулся на другой бок, изображая спящего.

Стив сел рядом с ним на кровать, взял его за руку, поднял ее и опустил, легонько подул Яну на веки. Затем, убедившись, что его друг взаправду крепко спит, он выключил свет. Медленно Олислагерс открыл глаза, но ничего не увидел – в комнате было темно. И все же он совершенно отчетливо слышал, как Стив снова оделся. Сначала брюки, потом ботинки, потом свитер и куртка, и все практически бесшумно.

Затем Стив прошел через комнату, открыл дверь, вытащил ключ, вышел и провернул в замке с другой стороны. Судя по звуку шагов, он прошел через склеп и отправился прямо на кладбище. Вскоре звук стих.

Стоит ли пойти за ним? Дверь, конечно, заперта, но Ян смог бы и в окно вылезти. Тем не менее к тому времени, как он облачится, Стива уже не будет на кладбище. И этот парень явно хотел защитить себя от любого соглядатайства, поэтому и принес виски.

Кроме того, Ян нуждался в Стиве – нельзя было настроить парня против себя теперь, когда от него зависела тайна личности фламандца. Будь он полностью уверен, что Стив его не заметит, рискнул бы; но Стив заметит – он безумно подозрительный малый, он трезв как стекло, а Ян все-таки навеселе и даже не поймет, что произвел какой-то неосторожный шум. Все-таки стоит остаться.

Вскоре, снова услышав шаги снаружи, Ян изо всех сил напряг слух. Дверь в склеп открылась и снова закрылась. Там, в склепе, что-то явно происходило – кто-то расхаживал взад-вперед, шаркая ногами. И вот вновь тишина. Тихий, неузнаваемый голос произнес что-то и смолк на несколько часов. Шаги выписывали по утлому помещению склепа некие странные траектории, и Ян не мог понять их смысл. Вот снова голос. Вроде бы Стива, но, возможно, Ян так думал лишь потому, что предполагал возвращение соседа. На деле он не поручился бы и за то, сколько людей там сейчас находилось. Слова, достигавшие его ушей, казались невразумительными обрывками, и часто фламандцу приходилось ждать полчаса даже и одного – и, само собой, он ничего не мог понять.

Наконец снова послышался топот тяжелых шагов, открылась дверь на кладбище – и такой на этот раз и осталась. Шаги эхом отдавались снаружи…

Олислагерс резко выпрямился в постели; его мозг напряженно работал. Когда он не услышал ровным счетом ничего, облегченно выдохнул, будто освободившись. Затем он долго вглядывался в темноту, пока наконец не позволил себе вновь заснуть.

Когда Ян проснулся, Стив стоял над ним. Слегка сдвинув одеяло, он осторожно тряс фламандца за руку.

– Вставайте, герр, – повторял он, – на работу пора.

Он протянул ему какую-то одежду, дал воды умыться. Одеваясь, Ян следил за ним. Стив выглядел ухоженно, опрятно. Когда они отправились вместе на кладбище, фламандец окинул быстрым взглядом склеп – его нутро выглядело точно так же, как накануне: старая мешковина – в углу, кирки и лопаты – на видном месте, откуда их легко было взять утром, куда было несложно вернуть вечером, чтобы следующим утром опять забрать.

Никаких следов ночного похода не осталось, и все же на полу валялись, забытые, несколько цветочных бутонов.

В то утро им пришлось много работать – выкопать три новые могилы. Пока лопаты скребли землю, выбрасывая суглинистые комья, и постепенно углублялись, Ян Олислагерс думал. Он прокрутил в голове свои воспоминания с того момента, как вернулся домой вчера вечером, но едва ли нашел что-нибудь весомое. Стив хотел напоить его, ясное дело, ради какой-то особой цели, чтобы фламандец крепко спал и не заметил, что происходит ночью.

А что, собственно, там происходило? Стив вышел, через некоторое время вернулся – с кем-то или в том же гордом одиночестве? Ян слышал шаги, но не смог бы поклясться, что людей было несколько. И эти несколько брошенных неразборчивых слов с длинными паузами между ними – лишь раз Ян смог уверенно определить голос Стива. Да не факт, что там были какие-то ночные гости – Стив нередко заговаривал сам собой, когда рядом никого не было, как раз в такой манере – едва разборчиво, чуть громче шепота, слабым движением губ поддерживая на плаву некую мрачную мысль.

Но к чему тогда секретность? Нет, в ту ночь его все-таки навещал кто-то, и сей факт этот угрюмый парень всячески стремился скрыть. Возможно, именно поэтому он хотел так сильно остаться здесь, в землях египетских, – ради ночного гостя склепа!

Как странно это звучало – «ночной гость склепа»! Ян Олислагерс, впрочем, только улыбнулся своей мысли. Ничего ужасного или потустороннего не стояло за этими словами. Трупы всегда укладывали в маленькой часовне на другом конце кладбища, и лишь в очень редких случаях покойных – жертв самоубийств или особо кровавых расправ – справляли в склеп. За все время пребывания Яна здесь в склеп один-единственный раз принесли труп повесившегося старика – в два часа пополудни. По сути, помещение использовалось сугубо как пустая комната – кого-то и покоробит, наверное, но привыкнуть можно: комната есть комната.

Ян Олислагерс обдумал все, что он знал о Стиве. Он никогда не видел, чтобы тот разговаривал с незнакомыми людьми. Он мог посмотреть на кого-то, кому-нибудь даже по случаю улыбнуться, но и только. Время от времени он говорил со старым могильщиком и с другими помощниками, но только когда это было абсолютно необходимо для его работы. Работа, работа… только с Яном наедине Стив время от времени говорил о других вещах.

Тем не менее сомневаться не приходилось – фламандец был не единственный друг Стива. Был и еще один, и приходил он лишь изредка, потаенными путями.

И сильнее, чем когда-либо, Яна Олислагерса охватило горячее желание узнать, что за человек смог наложить столь сильный отпечаток на нехитрую душу гробокопателя из методистской семьи.

Его разговоры со Стивом свелись к минимуму, но жажда истины, чьи коготки крепко угнездились в Яновой душе, никуда не делась. Дни он посвящал бездумно работе, действуя почти как лунатик, а ночами лежал без сна в своей постели, одержимый одной лишь мыслью – нужно узнать обо всем! И эта мука усиливалась с каждым часом – чужая тайна все никак не давала покоя.

Однажды, в разгар раскопок, Стив воткнул лопату в землю и вдруг спросил:

– Что вас гложет, герр?

На это Ян Олислагерс сказал:

– Отвечу без обиняков – то же, что и тебя, Стив!

Тот не ответил. Постояв неподвижно какое-то время, он вдруг исторг сдавленный стон из своей груди. Но ни слова, ни малейшего словечка не сошло с его уст.

Однажды вечером, когда Стив готовил ужин, фламандец поднял чемодан на кровать. Он открыл его, порылся внутри и достал свой бритвенный набор. Футляр был красивый, с позолотой. Зачем ему теперь такая вещица?..

– Стив! – окликнул друга Ян. – Поди сюда!

Он сунул подарок ему в руку.

– Возьми, тебе нужнее. Ты каждый день бреешься, а твое лезвие старое и тупое.

– Не надо! Не надо! – заикаясь, пробормотал Стив, но Олислагерс настаивал:

– Бери. Разве ты не раздобыл мне одежду? Разве я – не твой друг?

Стив не поблагодарил его. Они молча поели, молча же легли спать. Но на следующее утро фламандец увидел со своей кровати, как Стив открыл бритвенный набор, взял новое лезвие и с комфортом побрился, выскоблив все до волосинки.

– Подай мне чемодан! – велел ему Олислагерс, после чего достал оттуда коробочку с пудрой и помазок. – Вот, забыл отдать. Это идет в комплекте.

В те дни им приходилось много работать – людей все еще вербовали в солдаты, и казалось, что умирает больше, чем обычно. Ян и Стив вышли на смену пораньше, зарыли уже подготовленные могилы, вырыли новые ямы, подготовили полагающиеся в них гробы к проведению краткой заупокойной церемонии. Они закончили поздно; обратили внимание на имена тех, кого захоронили накануне, повторили их вечером за ужином – как показатель проделанной работы – и снова выбросили из ума.

– Орландо Сгамби, пятьдесят восемь лет. Ян Серба, двадцать два года. Теренс Ковач, шестьдесят лет, – перечислил Ян Олислагерс.

Стив кивнул и присовокупил:

– Анка Савич, девятнадцать лет. Алессандро Вентурини, семьдесят восемь лет. Осип Си… да-да, одиннадцать их сегодня было, одиннадцать. – Он налил себе чай.

Фламандец всеми своими костями ощущал проделанную работу. Последние недели он почти не спал, и теперь – валился с ног от усталости.

– Может, пойдем посидим на нашей скамейке? – предложил Стив.

– Я пойду спать, – отказался Олислагерс.

– Хорошо, – сказал Стив. – Тогда я тоже.

Они разделись. Олислагерс наблюдал, как его компаньон хлопочет по хозяйству – чистит одежду, полирует ботинки. Затем он тоже лег; Ян услышал его тихое дыхание, а затем, как всегда, тихий шепот во сне.

Вскоре он сам крепко заснул.

Посреди ночи что-то разбудило его. Прислушавшись, Олислагерс потер усталые сонные глаза. Кто-то рядом с ним разговаривал. Он прислушался – нет, звук доносился не с кровати Стива. Тишина, пауза, и вдруг два-три коротких слова где-то невдалеке от их склепа. И говорил определенно Стив…

Олислагерс сорвал с себя одеяло, вытянул ноги и уселся на краю кровати. Рядом с ним послышались шаги – шаркающие, волочащиеся. А затем еще одно громко изреченное слово голосом Стива… но что он сказал?

Затем дверь в склеп открылась – Ян услышал шаги снаружи. Он мгновенно вскочил, подбежал к окну и распахнул его. Там он увидел Стива, бредущего сквозь летнюю ночь; могильщик нес в руках что-то тяжелое, завернутое в белое полотно. Человеческая фигура… и совершенно точно – женская! Ян Олислагерс сразу приметил это.

– Анка Савич, – пробормотал он. – Девятнадцать лет.

Плотно закрыв окно, Ян почувствовал, как ночная прохлада омыла его тело, и, стуча зубами, задрожал. Он прислушался – шаги Стива вернулись. Входить он не стал – поступь раз за разом огибала склеп. Вдруг скрипнула ручка старого насоса, вода громко ударилась о дно ведра. Что-то терли, скребли, полоскали. И снова шаги. Дверь в склеп открылась и закрылась. Три шага – и отворилась дверь в их пристройку.

Ян не видел Стива, ничего не мог разглядеть в темноте.

– Анка Савич, – прошептал он. – Где она?

И из темноты кто-то ответил ему:

– Дома.

Ян прекрасно все понял. Дом – это здесь, а не на погосте. Дом – это…

Не говоря более ничего, Ян лег в постель, зарылся головой в подушки, натянул до ушей одеяло. В висках у него стучало, губы дрожали. Он стиснул зубы. Спать, спать, спать!

Стив явно чувствовал, что должен объясниться, но этого не произошло ни в тот день, ни на следующий, ни даже на третий; и все же фламандцу казалось, что нужно просто улучить хороший момент для начала расспросов. И все же Ян их никак не начинал. Он подарил своему другу пару шелковых галстуков, кожаный пояс, красивый нож и множество всяких других мелочей, от которых у Стива загорался взгляд. Он сидел с ним на скамейке по вечерам после работы, рассказывал ему длинные истории, как если бы его друг, который столько лет был закрыт в себе, теперь медленно учился слушать… и, наконец, говорить за себя.

И Стив заговорил. Поначалу это скорее напоминало утомительный фарс. То, что Ян Олислагерс позже записал на нескольких страницах, было добыто за несколько недель. Стиву отчаянно не хватало связности – простейшие уточняющие вопросы, которые время от времени ему задавал фламандец, часто настолько сбивали его с толку, что он напрочь терял первоначальную нить изложения. Его разум напоминал игрушку-головоломку: у него не было ни малейшего представления о причинах и следствиях, и частенько он путал факт яви с фантазией, пережитой где-то в недрах своего ума. Вымышленные или незначительные события могли настолько хорошо отпечатываться в памяти Стива, что затмевали реальные важные вещи. Стив позабыл имена отца и матери, зато хорошо запомнил, как звали одного из учителей в школе – того самого, который его, как оказалось, никогда не учил; работенка посудомойщиком в отеле в Сент-Луисе, бессобытийная поденщина, на коей продержался он ровно трое суток, запомнилась ему в подробностях. Стив мог точно описать кухню, на которой трудился, своих временных коллег, даже узоры на тарелках, пусть все это и имело место одиннадцать лет назад; с другой стороны, он и двух слов не мог смолвить о поприще ковбоя в Аризоне, хотя ковбоем он пробыл почти год – незадолго до того, как ему нашлось место гробокопателя.

Ян Олислагерс каждый вечер записывал то, что ему рассказывал Стив, непрестанно реорганизовывая, исправляя и дополняя наращиваемый материал. Ему казалось порой, что он работает с древним зашифрованным языком, ключа к которому никто не знал. Он должен был кропотливо угадывать букву за буквой, составлять вначале слово, а затем фразу…

Первое же слово, которое сложил пытливый фламандец, способно было отпугнуть многих малодушных, ибо звучало оно так: некрофилия.

Адвокат назвал бы деяния Стива преступлением, врач – плодом помешательства. Но для Яна Олислагерса они однозначно не были ни первым, ни вторым. Мысль о том, чтобы рассматривать действия Стива с моральной или этической точки зрения, даже не приходила ему в голову. Он понимал, что для того, чтобы оправдать и уразуметь их, существовал лишь один способ – думать сознанием Стива, внимать миру его чувствами.

К тому он и предпринимал попытки.

Итак, вот что записал фламандец – признание неполное и, возможно, содержащее определенные ошибки, но все же в нем гораздо больше исходило из души Стива, нежели из ума Яна Олислагерса.

Итак, Говард Дж. Хэммонд из Питерсхэма, штат Массачусетс, знал ничтожно мало о женщинах. В бытность кочегаром на мичиганской железной дороге однажды вместе с товарищем он посетил бордель. Годом позже, во время работы на угольной шахте в Канзасе, у него случились первые отношения с женщиной. В то время он делил комнату с женатым другом, обычным работягой-шахтером, который всегда работал в ночные смены. Сам Хэммонд трудился днем, и случилось так, что однажды та женщина, супруга его товарища, спуталась с ним. Она не была ни красива, ни молода – применять эти понятия к ней было богохульно.

И все же еще раз или два в своей жизни Говард Дж. Хэммонд в течение кратчайшего времени знал женщину. Но никогда не бывало у него чувства удовольствия или радости от всего этого, что уж говорить о любви.

Любовь пришла позже, когда он стал работать на кладбище.

Однажды утром, когда нежное весеннее солнце целовало молодые листья, Стив стоял в могиле, в которую только что сам опустил гроб. Раньше он никогда не слушал, что говорил преподобный, но тем утром внимал чутко. Ему показалось, что священник читает особую проповедь – для него одного. Поначалу пастырь говорил о том, о чем всегда говорится у открытой могильной ямы; но затем началось в его речи то, что предназначалось исключительно для Стива.

О, беды родителей и безутешного вдовца! О, оба маленьких сироты, оставленные без матери! О, расцвет женственности, сломленный жестокими штормовыми ветрами в ранние годы!.. Пастырь повысил голос, обтер губы, тихо всхлипнул, живо изображая боль родственников, друзей и всего собрания. Он живописал молодую женщину, воспевал сонм достоинств ее души – благодетельной и истово верующей; он восхвалял ее любовь к детям, супругу и старенькой матери, в ярких красках изображал доброту, красоту и очарование покойницы…

И Стив пропал.

(Ян Олислагерс сделал пометку на полях: «Мог ли догадаться благочестивый святой отец, что в той проповеди отыгрывал роль великого Галеотто – этого наихудшего из попирателей догм?»[3])

Слова о доброте, красоте и очаровании усопшей накрепко врезались в сознание Стива-Говарда. В тот вечер ему полагалось забросать захоронение землей. Он встал в могиле, снял венок и цветы, возложенные на гроб, а затем заметил, что пара винтов, державших крышку, ослаблена. Такое часто случалось. Машинально Стив достал из кармана отвертку, чтобы их завернуть обратно, но он насадил на ее жало хорошо сидящий винт по соседству и ослабил его вместо того, чтобы затянуть. То были не его деянья – что-то внутри взялось за него. Он открутил винты, все до единого, поднял крышку гроба и уставился на мертвую женщину.

Как она выглядела?.. Стив давно позабыл – возможно, в следующие же полчаса. В его памяти жили лишь банальные словеса преподобного, и только с их помощью он мог ее описать своему другу: доброта, красота, очарование.

Стив глядел на мертвую женщину. Прядь волос упала ей на лицо, и он откинул ее. Цвет? Нет, он не запомнил цвет ее волос. Но его напряженный палец коснулся бледной щеки и нежно прошелся вверх-вниз по ее лицу.

Затем Стив закрыл гроб, накрепко затянул все винты, вылез из могилы и закопал ее.

Это был его первый опыт на ниве истинной любви. До сего момента Стиву было совершенно безразлично, кого именно хоронят. В гробу лежало что-то мертвое, и это что-то требовалось поскорее предать земле – вот и вся морока.

Теперь же он стал прислушиваться к словам, произносимым священником, часто даже не у самой могилы, а в маленькой часовне в северном околотке кладбища. Именно там проводилось большинство служб, и гроб частенько оставляли в часовенке на ночь, до уборки перед следующим отпеванием.

Иногда хоронили молодых женщин. И совсем еще девушек.

Стив был единственным работником, жившим на территории кладбища. Каждый вечер он, согласно обязанностям, совершал последний обход, заглядывая в том числе и в часовню.

И вот он входил туда. Подступал вплотную к гробу, смотрел на мертвых женщин, поправлял венки, разглаживал какую-нибудь складку на одежде покойницы.

И медленно, бесконечно медленно, долгими ночами, он учился, как недозревший мальчуган, ласкам любви. Его учителя были тихи, мягки и очень добры к нему. Его жесткие руки научились ласкать, а не лапать; с его губ срывались порой бессознательные нежные звуки, а иногда и слова. Стив нежно касался бледных щек, лбов, рук… но никогда, никогда не поднимал им век. Так ему велело наитие – Стив вообще мало что делал сознательно. Он просто делал, а осознавал уже после того, как все произошло.

Рукою он ласкал нежную шею и затылок очередной покойницы. Дрожа, он сдвинул с ее груди венок из сирени, испуганно ощупал податливую плоть – и вот, наконец, склонив голову, поцеловал ее в губы и… возможно, еще в плечо или в щеку: он не помнит, что там было дальше. То был, несомненно, очень важный момент в жизни Стива-Говарда… только он его совершенно не запомнил.

Он срезал цветы на кладбище и носил их ночью своим возлюбленным. Сметая все другие, менее искренние подношения в сторону, он вкладывал в их холодные руки свои цветы.

Когда-то, когда еще были живы, эти женщины принадлежали другим – родителям, супругам и любовникам; теперь же – ему одному. Стива очень волновала эта мысль; они приходили к нему и становились собственностью его одного во всем мире. И не было в том никакого собственничества и тирании. Если кто-то кого-то и принуждал к чему-то, то лишь они – его. Этим странным безжизненным созданиям Стив отныне служил. И они, несмотря на это, принадлежали ему, и только ему.

Первая из них, что пригласила его на брачную ночь, была молодой и черноволосой. Он помнил цвет ее волос, но напрочь забыл имя. Она покоилась не в часовне, а в могиле, приготовленной к закапыванию.

Стив пришел к ней ночью, ослабил крышку – то была непростая задача, ибо гроб был плох, дешево сделан и в дополнение к шурупам весь ощетинился погнутыми гвоздями. Но там лежала та брюнетка, и ей Стив подарил свои цветы. Он ласкал ее и покрывал нежными поцелуями, тихо нашептывал слова любви.

И вдруг она попросила его:

– Возьми меня с собой!

– Как она тебя попросила? – уточнил Ян Олислагерс.

– Попросила, – эхом повторил Стив.

– Ее губы двигались?

Он покачал головой.

– Умоляющий взгляд?..

– Нет-нет, ни разу им глаза не открывал, никогда.

– Тогда как же она обратилась к тебе, дружище?.. Как же?

Но Ян так и не добился от него иного ответа.

– Она попросила меня, – твердил Стив. – Попросила.

Тогда он поднял ее, понес по тихой дорожке кладбища в склепный дом. Затем он уложил ее на старые мешки. Они стали их брачным ложем. Но он насыпал поверх них тьму нарциссов. Мертвые женщины любят цветы даже больше живых.

Черноволосая была первой. Затем появилась та, которую звали Кармелита Гаспари, она и подарила ему коралловое ожерелье.

– Она… подарила тебе? – снова удивился Ян.

Стив кивнул.

– Как? Как это произошло.

Он беспомощно огляделся. Он не знал.

– Она… подарила его… мне.

У него была еще блондинка. И одна с рыжими волосами, которую звали Милен. И еще одна… Им больше не требовалось ни о чем просить – Стив и так теперь знал, как нужно обходиться. По ночам он выходил на кладбище или в часовню, брал свою невесту и относил ее в склеп, где и брала начало их единственная незабываемая ночь.

Он никогда не забывал убирать цветы. И они всегда сами говорили ему каким-то уму непостижимым образом, какие именно цветы нужны. Одна хотела розы, но не какие-нибудь, а самые красные. Другая пожелала белоснежных лилий с высокими стеблями – тех, что произрастали за домом старого Павлачека. Одна просила цветки жасмина, а другая – букет глициний, буйно расцветших по всему городу. Были и темно-синий ирис со старых могил немцев, и цветы липы с дерева над скамейкой, где сиживал со Стивом Ян, и бобовник, что рос неподалеку от ратуши…

Никто, впрочем, никогда не спрашивал туберозы.

И весь этот мертвый язык Стив прекрасно понимал.

Он был, в сущности, великовозрастным ребенком, когда прибыл в Андернах, что в землях египетских. Но вот одна мертвая женщина сделала из него мальчика, пробудив в его сердце любовь своими добротой, красотой и очарованием. Тогда он впервые открыл глаза на этакое чудесное явление.

В те тихие ночи в часовне из мальчика вырос юноша, познавший грезы мертвых.

И вот Стив стал мужчиной. Ведающим. Уверенным и убежденным.

Живые женщины были недоступны ему, ведь он их не понимал. Но по такому поводу горевать всяко не стоило – пусть остаются такими, какие есть. Его мир был здесь, на погосте Андернаха. И этот мир был создан только для него и принадлежал ему одному, простой и безукоризненный.

Он, Стив, был его единственным хозяином. Но затем ему открылись новые тайны. Он никогда не доискивался, никогда не докапывался, как это делал его друг-фламандец, но ему открылось, что цветы на кладбище вокруг него были ответами на все вопросы. Свежая роза улыбалась ему часами, если день был погожий и располагал к тому. Ничто никогда не казалось Стиву странным и ненормальным. Все было так просто, так ясно. Нужны только цветы, вот и все.

И фламандец подумал тогда: иногда рождаются на свет такие люди, чья любовь так сильна, что простирается за пределы жизни, даже в царство самой смерти. Так она сильна, что способна на краткий миг возвратить усопшего в мир живых. Многие поэты воспевали сей процесс. Хельги, герой скандинавских Эдд, должен был вернуться из страны мертвых обратно на свой погребальный холм, к ждущей его Сигрун, – должен был, ибо его держала здесь ее великая любовь. Мертвый герой в ту печальную ночь обнял свою жену в последний раз.

Обдумывая этот миф, Ян Олислагерс часто приходил к мысли о том, что все это было построено лишь на сильных эмоциях, перекрывавших ход всем другим мыслям и чувствам. Несчастье – или же величайшее счастье в мире? – быть одержимым этим диким пламенем отрицания смерти снисходило лишь на тех, кто обладал волей, выкованной из стали, такой, что позволяла утраченных возлюбленных рождать заново в горниле собственного духа. Так одержим был Орфей, отправляясь искать свою Эвридику. Сильная воля к жизни способна затронуть и мир мертвых – в этом весь секрет.

Вот только в случае Стива все было иначе.

Стив был хозяин в своем саду смерти, но теперь его хозяйство настолько разрослось, что стало заглядываться на мир живых, существовавший до той поры независимо.

Впервые Ян понял это на похоронах братьев Столинских, двух польских шахтеров, погибших в обвале. Взгляд Стива упал на молодую девушку, которая стояла прямо у могил. Он долго смотрел на нее, а потом улыбнулся.

– Она вскоре придет ко мне, – прошептал он на ухо Яну. – Она уже почти моя.

С тех пор он внимательно наблюдал за рядами скорбящих, на которые не обращал прежде ни малейшего внимания. Им нравилось прятаться за черными пиджаками и юбками, но Стив все равно находил их – женщин и девушек, приходивших на кладбище украшать могилы. Он наблюдал за каждой, тщательно оценивая, и порой улыбался, когда странное внутреннее чутье говорило ему: эта скоро будет моей.

Когда он изредка выбирался в город, тоже смотрел на женщин, шагавших вверх и вниз по улицам, прятавшихся в дверных проемах и за стеклами окон.

– Вон та, – шептал он, – вон та!

Его лучший день, день поминовения, наступал как раз перед Пасхой. Все могилы стояли украшенные и убранные, а рядом с ними выстраивались плачущие женщины. Стив расхаживал по кладбищенской тропке, иногда застывал и оглядывался по сторонам, хитро улыбаясь. Он казался этаким довольным бюргером на рынке, где много хороших товаров, в час распродажи, о которой ведал лишь он один.

Один ли?..

Казалось, его объектам внимания тоже что-то перепадало от этого знания. Чувства подсказывали им что-то, для чего не требовались слова, сигналили о некой невыразимой угрозе, как-то связанной с присутствием могильщика.

В последующие дни Ян Олислагерс много раз видел, как его компаньон улыбается и оглядывается. Он внимательно наблюдал за Стивом – гораздо внимательнее, чем прежде. Похоже, только Ян и знал, что греет душу могильщику – он не видел, чтобы кто-то другой подозревал в выражениях тех истинное их значение, ибо ничто на это не указывало. Во взглядах Стива не было ничего ужасного или пугающего, улыбка не казалась фальшивой или дьявольской. То был полный спокойствия взгляд, то была вполне дружелюбная улыбка.

И все же и женщины, и девушки каким-то образом чувствовали его помыслы.

В часовне во время молитвы одна молодка упала в обморок под его пристальным взглядом. Это было всего один раз, и Ян Олислагерс подумал, что у происшествия были и свои, никак не связанные с вниманием Стива причины. Но глупо было отрицать: девочки спешили уйти всякий раз, как в поле зрения маячил Стив. Они прятались за юбки матерей – одни только девочки; мальчики – никогда. Молодые матери крестились, завидев его. Даже старухи пугались, зябко поводя плечами, что-то бормоча про себя, вскрикивая, если он, идя мимо, задевал их.

Дело зашло так далеко, что девочки забегали в дома, когда Стив шел по улицам. Ян Олислагерс не мог знать, ходили ли об этом в городе какие-либо пересуды, так как избегал разговаривать с кем-либо из городских.

Только однажды этот странный страх перед Стивом имел последствия. Когда Стив вернулся домой с работы, он увидел пару, стоявшую у могилы, новобранца и его девушку. Последняя, стоя к нему спиной, отламывала ветку вьюна. Внезапно, словно почувствовав его пристальный взгляд, молодая девушка быстро выпрямилась, обернулась и закричала. Солдат, услышав ее крик страха, увидев, как его невеста побледнела и задрожала, спросил:

– Что случилось?

Она указала на Стива и прошептала:

– Вон тот, вон там! Он!..

Стиснув кулаки, молодчик подошел к Стиву и стал кричать на него:

– Ты, проклятый негодяй! Как ты смеешь! Она моя невеста! Она…

Но он так и не закончил фразу, а Стив так и не ответил, зато его взгляд был полон таких запредельных спокойствия и умиротворения, что и самый придирчивый не сыскал бы в нем ничего дерзкого или оскорбительного. Новобранец осекся, отошел на шажок и тихо проговорил:

– Извините меня, сэр… мне очень жаль.

Стив спокойно продолжил свой путь. Очевидно, он сам едва ли осознавал свою странную силу. Зная, что она у него была, он не придавал тому значение, не беспокоился ни капли на сей счет. Да, он улыбался часто в присутствии прекрасного пола, но в том не было ни сознательной гордости, ни знака превосходства. И ни разу Ян Олислагерс не смог разглядеть даже малейшего признака сознательного и преднамеренного своеволия.

Когда он в своих размышлениях взывал к Стиву, великому мастеру смерти в городке Андернах, этому незаметнейшему из монархов, говорили лишь его умозаключения, а вовсе не эмоции Стива. Ситуация казалась сложной при обдумывании, но становилась простой и даже естественной, чем больше Ян пытался проникнуть во вселенную Стива. Едва пали все заслоны и предрассудки – было совершенно ясно, что у тихого могильщика таковых уже не имеется, – тогда его мысли и действия и стали мыслями и действиями замкнутого в себе ребенка, который играл в свою собственную игру. Лишь насквозь мирскому человеку вроде Яна Олислагерса они могли показаться проявлениями черной, как ночь, натуры.