Читать книгу Человек ищущий - Гаспар Софенский - Страница 4

Через несколько дней после встречи со взрывной нахалкой Теван и Айк снова прогуливались у лебединого озера. Теван полюбил этот уютный кружок в центре города, ограниченный с одной стороны театром оперы и балета, с другой – развернувшимся масштабным строительством Северного проспекта, призванным соединить современную архитектуру с традиционной армянской. Накануне отъезда в Штаты они поужинали в одном из старейших ресторанов города, расположенном на первом этаже дома Айка. Теван помнит «Кактус» еще с того памятного раза в 99-м году, когда он, двадцатилетний студент небольшого технологического университета Орландо, потеряв отца, приехал с матерью в Ереван впервые за десять лет, чтобы дать в нотариусе согласие на продажу своей доли в родительской квартире. В том же году он отыскал Айка, лучшего дворового друга, и больше они связь не теряли. Вид старого ресторана навевал воспоминания о тех мрачных днях, когда он ощущал себя Сизифом перед лицом страшного Таната, готового накинуть на него и мать аркан вечной бедности. Не испытывая ни малейшего страха, он решил подобно мифическому герою обмануть ненавистную судьбу. Он уже тогда был намерен пойти по отцовским стопам, и стать инженером электротехнических приборов. Еще при жизни в Армении отец, инженер крупнейшего в Армянской ССР производственного объединения «Армэлектросвет», привил сыну любовь к электронике и почти экзальтированное удовольствие наблюдать, как соединение нескольких плат, проводов и полупроводников может выполнять сложную вычислительную работу.

Наевшись досыта, и пропустив несколько рюмок, друзья лениво поплыли в «Каллиопу», где шли оживленные приготовления к открытию. Каждый час, приближая вылет, усиливал грусть Тевана. Две недели отдыха на родине воссоздали детские воспоминания, возродили утерянные было те нити связи с родным городом, которые вплетены в самые глубины его сердца, и разрыв которых означал бы его нравственную смерть. Он понял, как они тонки, как легко позволить вихрю повседневности увлечь тебя, оборвав навсегда от тебя то, что когда-то тебя сформировало. Ему хотелось побыть здесь еще, хотелось вернуться одновременно во все посещенные места, и подобрать оброненную частицу любви к ним. Он заново привязался к Айку, к родному двору, ко всему, о чем остались воспоминания. Не без самохвальства отмечал, что они с Айком смогли сохранить отношение друг к другу в неприкосновенности, будто не было шестнадцати лет разлуки и различных судеб. Словом, эти двое в своем тесном кругу не стеснялись ничего.

В клубе царило оживление – официанты сновали между столами, наспех протирая их стеклянные поверхности, настройщики на сцене завершали подключение микшерного пульта, синтезатора и звуковой карты. Вращающийся диско шар под потолком разбивал лучи прожекторов на разноцветные капли и швырял по всему залу. Отражаясь от блестящих поверхностей столов, винтовой лестницы и перил, они слепящими брызгами летели в глаза Тевану, и тот поначалу не заметил того, что сразу привлекло внимание Айка, только они ступили в танцевальный зал.

– Посмотри-ка! Не та ли это дерзкая штучка?

Теван потрясенно смотрел на расхаживающую горделивой поступью возле бара, статную девушку, с блестящими от пылкой чувственности глазами, колыхающимися при ходьбе густыми, сливающимися с полумраком из-за необычайной черноты, волосами, облаченную в длинный серый тренч с большими черными пуговицами. Четкий абрис талии подчеркивал женственность, а тонкие, выдающиеся плечи добавляли напористости необычной красавице. Какие только мысли не пронеслись у Тевана в те несколько мгновений, что она остановила на нем испытующий, буравящий взгляд. Он сам не успел осознать их, понял лишь, что среди вереницы пробудившихся мужских инстинктов отсутствовал самый животный – прелюбодеяние.

– Вот так встреча, – удивленно произнес Айк. – Не ты ли посрамила нас тогда у лебединого озера?

На его лице появилась улыбка снисходительности, и одновременно некого осторожного почета, вызванного поразительной хладнокровностью девушки.

– Да, я вас помню. Простите, пожалуйста. Для меня большая неожиданность встретить здесь вас. Эти господа, – она кивнула в сторону стоящих позади тех двух парней, что в прошлый раз подумали о ней весьма однозначно, – разрешили мне подождать хозяина заведения. – Глаза ее на миг прищурились, голова чуть склонилась набок, и Теван понял, что девушку пронзила догадка.

– Если хочешь предложить самые вкусные домашние булки, то благодарю. Наша кухня полностью обеспечена.

Карина не удержалась, и прыснула со смеху. Все четверо, еще недавно уничиженные ее надменной горячностью, теперь казались архангелами-предтечами ее чаемых успехов.

– Моя просьба простая – я прошу взять меня на работу певицей. В прошлый раз ваши помощники сказали, что вы не нуждаетесь в живом исполнении, но я все же должна проявить наглость, и вмешаться в ваши внутренние дела.

– Проявить наглость в третий раз, – произнес Айк с мягкой улыбкой. Его, находившегося в самом меланхоличном расположении духа из-за скорого прощания с Теваном, тянуло на милосердие. Он пребывал в том редком состоянии, когда впавшему в тоску человеку необходимо дать успокоительный отпор тем душевным бурям, которые ее вызвали. Грядущее расставание с Теваном причиняло ему слишком большую боль, чтобы остаться равнодушным к чужой боли, а резкий контраст между той высокомерной грубиянкой, и нынешней кроткой просительницей еще раз подтвердил тезис об обманчивости первого впечатления. – Это она пришла сюда несколько дней назад? – спросил он у одного из двух работников.

– Да, именно о ней я тебе и рассказывал, – пробурчал тот.

– Это Левон, управляющий клубом, – пояснил Айк. – Ты что, правда послала его любоваться бабуинами?

Карина потупилась, виновато улыбнулась.

– И совершенно верно! – вскрикнул Айк. – Посмотри на эту картошку вместо головы, прости, господи. – И добавил серьезнее. – Нехорошо оскорблять незнакомцев. Мои люди женщинам не хамят, тебе крупно повезло забрести именно к нам.

– Да, не хамят. Мне правда, очень жаль за свою несдержанность, – повторила Карина.

– Значит, ты учишься в Консерватории?

– В отделении вокального искусства.

Айк посмотрел на нее с сожалением.

– Я действительно не могу предложить тебе работу. У нас нет формата живого исполнения. Почему не хочешь устроиться в Оперу?

Карина нашла в себе силы ответить лишь из-за признательности за то, что ей вообще уделили время.

– Как будто не знаешь, что даже для такой работы за тебя должна вступиться какая-то шишка. Извините, господа, что отняла у вас время, вела себя недостойно.

Уход ее был так же стремителен, как и появление. В воцарившемся на мгновенье молчании Тевану казалось, что он слышит крик собственного сердца, вознегодовавшего от исчезновения незнакомки. Он заговорил, глядя на Айка чуть ли не с угрозой.

– Ты ведь хотел попробовать живое исполнение. У девушки глаза пылают.

Айк колебался:

– Мне не нужна матрешка с подлянкой внутри. Или тебя сразила одна ее любезность? Такие, как она, непредсказуемы. – Сама интонация Айка опровергала его слова. Теван прочел в ней просьбу сделать этот шаг за него. Он бросился к выходу, дав себе слово пристыдить друга за столь досадную и несвойственную ему нерешительность. На улице, не понимая толком, что делает, он побежал к Проспекту Маштоца, озираясь в хрупком освещении фонарей в поисках всколыхнувшего его создания. Чернеющая фигура быстро шагала в сторону Матенадарана, единственная на всей улице, маленькое пятнышко на размытом сумерками силуэте неоценимого человеческого наследия. Ее твердая поступь и прямой стан по неведомой причине пронзали его до боли. Его сердце, приученное слушать разум, а не наоборот, вероломно вскричало и оглушило последнего, заставив Тевана погнаться за теряющейся в тлеющих желтых огоньках фигурой.

– Стой! – кричал он на бегу. – Подожди!

После нескольких окриков Карина развернулась, и застыла в немом ожидании с умело скрываемым изумлением.

– Он передумал, – выпалил Теван с такой надеждой, будто от решения Карины зависит его жизнь. – Идем, вернемся. Идем со мной, это не обман.

Заволоченный внезапно полыхнувшим влечением мозг безрассудно швырял языку приказы говорить что угодно, только бы убедить ее вернуться. Он не был способен увидеть ее засиявшие глаза, воодушевленную улыбку, безусловную готовность следовать за своим «ангелом».

– Досадное недоразумение, он имел ввиду совсем другое.

Карину забавлял выпуклый английский говор. Чтобы усмирить разболтавшегося приезжего, и самой приглушить неистовый стук ломающего грудь сердца, она спросила с напускным безразличием:

– Так я угадала, ты из Америки?

– Верно, из Майами. Тот второй – Айк, хозяин клуба, мой лучший друг. Сегодня сам не свой, беднягу расстроил мой завтрашний вылет. – Он выдал сумрачную улыбку. – Когда мы еще встретимся?

Карина боялась задать вопрос о причине столь резкого поворота, чтобы не отвратить едва нащупанную удачу, поэтому остаток пути до клуба молча шла за рослым иностранцем. Изумление стало беспредельным, когда стоявший на том же месте Айк пошел ей навстречу с благонравным выражением. Они стояли друг против друга в центре зала, Теван принялся расхаживать вокруг них, глубоко утопив руки в карманах брюк.

– По правде говоря, неплохая идея внедрить живой голос, – неуклюже выговорил Айк в попытке то ли скрыть недоверие, то ли обнесенный нерешительностью. – На каком курсе ты учишься?

– На первом, – сглотнув, ответила Карина, скованная призрачным, беспредметным страхом тем сильнее, чем участливее вели себя эти двое. Ее охватило тлетворное наваждение, их загадочная любезность казалась приманкой, увлекающей наивную дичь в смертельный капкан. Вскоре она сдалась перед внутренним трепетанием, и выпалила:

– Что с вами произошло, господа? Мое предложение и вправду вам понравилось, вот так вдруг? Или вы замыслили злую шутку с наивной девчонкой?

– Нет, нет, – отрезал Айк. – Сегодня уже поздно, скоро мы открываемся, а завтра приходи часов в шесть. Послушаем голос, решим, как быть.

Словно дохнув напоследок бесплотного ужаса, беда промчалась мимо нее, и утонула в необъятной волне эйфории.

– Приду, – подавив дрожь, обещала Карина. – Могу идти?

– Да. До завтра, – кивнул Айк с довольным видом.

– Тогда, до завтра… – Она перевела озадаченный взгляд на Тевана, не зная, что ему сказать, но тот нарочито не смотрел на нее, а бродил по залу, не вынимая рук из карманов, и время от времени перебрасываясь фразами с Левоном. В конце концов, не выстояв перед бегущими по телу мурашками, Карина почти бегом пошла к выходу, едва увернувшись от усердно склонившихся в коридоре уборщиц.

Полчаса спустя Айк и Теван сидели в кабинете на втором этаже, отделенные от заполняющегося посетителями танцпола черной габардиновой шторой. Располагался кабинет в глубине второго этажа, со стенами в полный кирпич для лучшей изоляции. Узкое окно во всю стену выглядывало на барную стойку и коридор, остальной танцпол был скрыт. Второй этаж представлял собой обширный зал с улучшенным комфортом, доступный за дополнительную плату. Мягкие диваны из нежной ткани, широкие столы из толстого стекла, на каждом из которых ожидали двухэтажные блюда с фруктами. Позолоченные торшеры с белыми конусообразными плафонами изливали теплый приглушенный свет, учтиво приглашая усесться в их лоно. В сравнении с вычурной торжественностью второго этажа кабинет Айка меркнул из-за своей непринужденности. Самое необходимое для веселой ночи – огромный стол без боковин, служащий и для работы, и для дружеских посиделок, шкаф со стеклянными дверцами для напитков, несколько стульев, и приставленный к дальнему углу диван на случай, если кто-то из друзей напьется вусмерть.

Вопросы о делах, предстоящем расставании, грустные слова и клятвы вечной дружбы ожидали своей очереди в череде тем, где главное место занимала не соотносящаяся ни с какими порядками их общества девушка, отдавшая им за недолгую встречу часть жара пылающих глаз, необузданной жажды, как им показалось, беспорядочных действий, не подчиненных одной линии, а вылетающих вразнобой подобно зарядам фейерверка.

– Много ты встречал молодых девушек в Армении, которые, не моргнув глазом зашли бы в ночной клуб и потребовали работу? Не стесняясь быть узнанными, что неизбежно произойдет? Не волнуясь за сплетни, которые неизбежно поползут в ее кругу? – рассуждал Айк. В центре стола, внутри пухлой, бочковатой бутылки, уютно плескался «Двин», коньячный эталон Айка, густо стекавший со стенок в неспешном темпе высокого качества. По мере ее опорожнения грохот музыки внизу приобретал все более размытые формы и воспринимался менее чутко, пока не стал неприхотливым фоном для их возбужденной беседы.

Острый взор Айка сразу уловил изменившееся состояние Тевана после встречи с девушкой.

– Мы даже не спросили ее имя, – заметил он.

– Я не спросил специально, – ответил Теван как-то отчужденно. – А вот ты потерялся, брат. Завтра ты меня с благодарностью вспомнишь не один раз, а когда девчонка поднимет твой клуб на первое место в городе – до конца дней будешь кормить Севанским ишханом.

Прозвучал тост за скорую встречу, пустые бокалы звонко опустились на стол, после чего друзья синхронно закурили.

– Ты влюбился, брат, – беспрекословно изрек Айк после сочной затяжки. – Как побежал за ней, ходил вокруг нас, отводил от нее взгляд. Вернее, пытался не влюбиться.

– У нас в таких случаях говорят «You are goddamn right». Но ты не был бы таким проницательным, а я – убежденным противником брачных уз, если бы все обстояло только так. Да, она поразила меня, я не разглядел в ней ни капли притворства, а только честность к нам и себе, настоящий мужской напор, какого далеко не у всякого мужчины найдешь. Если эта девушка во всем такая, какой представляется, то сложно понять, как вообще она живет в обществе. Она как будто страдает из-за того, что не может установить обществу свои правила.

– И все же, не эти прелести убедили тебя помочь ей, – закончил за него Айк. Теван откинулся на спинку, занес голову кверху, и несколько секунд задумчиво изучал потолок.

– Я вспомнил себя, – произнес он медленно. – Как стоял под дверью управляющего складом, уговаривая его дать мне товар для магазина. Когда он согласился, мне показалось, будто отец ненадолго воскрес. Мне дали товара ровно столько, чтобы забить до отказа мою пещерку. – И добавил с шутливым упреком: – А не стали вилять задницей, как ты. Мне захотелось помочь девочке, а дальше – да, пришлось отогнать этого негодяя-Амура. Какой смысл, если мы больше не увидимся?

– Жизнь – штука глумливая, – сказал Айк, многозначительно поведя бровями. – На самом деле, ничто не мешает тебе задержаться на день, дождаться девочку, и увезти с собой. Думаю, в самолет она прыгнет быстрее тебя.

– С тобой сегодня что-то не так, – нахмурился Теван. – Так выразительно куском дерьма меня еще никто не называл.

– Ааай! – кисло крякнул Айк. – Красивый богатый парень, мечта красоток! О таких, как ты, поет Макаревич в «Изменчивом мире».

– Чепуха, – отмахнулся Теван.

– Жизнью нужно пользоваться, как внезапно свалившейся на голову удачей. Подумай, насколько везунчики люди двадцать первого века. Почти всю историю население планеты издыхало от недоедания; а чтобы прославиться, нужно было обладать Наполеоновской храбростью, Магеллановской отвагой, Кантовским умом или Ньютоновской пытливостью. Сегодня ты оснащаешь целые комплексы, живешь в Майями, так гордись собой. Хватай удачу, тащи с собой красотку! Жизнь не отблагодарит тебя за жертвы, которые ты кладешь на жертвенник, они ей что мертвому припарка. Или тебе нравится ощущать себя Куллинаном на британской короне, который сводит с ума девушек, но не достанется никому? – При последних словах Айк расплылся в самодовольной ухмылке от собственного сравнения. Теван выслушал терпеливо, изредка понимающе водя бровями.

– Вот, что я скажу, брат мой, – начал он неторопливо. – Ты течешь по руслу реки, созданной твоей работой, подстраиваешь свой нрав под нравы твоих клиентов. Ведь это их правило – воспринимать жизнь, как удачу. – Он небрежно махнул в сторону зала. – Все верно, жизнь – действительно крупная удача, свершившаяся без твоей воли, а после всем остальным руководит она. Можно или удержать ее, или расслабиться, медленно поплыв по приятной реке инстинктов. Все человечество – река, каждый человек – ее капля. Ее русло подчинено законам природы, согласно которой всякое существо рождается, развивается, умирает. Говоря иначе, все мы следуем нашим позывам, то есть тому, что загорается в нас независимо от нашего разума. – При этих словах он звонко щелкнул пальцами. – Самые простые и разрушительные страсти – тщеславие и похоть – движут человеком по задумке прогресса. Ты спросишь, почему именно они? Потому что наш род очень слаб в сравнении с другими животными. Мы не обладаем ни когтями, ни зубами, ни скоростью, ни силой. Пока мы жили в природе, она рвала нас нещадно. Эволюции пришлось внедрить в нас похоть, тем самым увеличив популяцию в сравнении с другими видами, и алчность, давшую нам преимущества в виде оружия, излишков еды и орудий труда. Но ведь они требовались для нашего выживания. Сегодня же мы покорили мир, эти две страсти больше ни к чему, они лишь возвращают нас к первобытной ступени. Я же не хочу вновь становиться homo habilis, от которого меня отделяет почти три миллиона лет ежедневного труда природы над моим совершенствованием.

– Стоп! – прервал Айк. – Ты меня завел черт знает куда. К чему ты ведешь?

– Я всего лишь хочу не допустить твоего сползания в массу. Если тебе кажется, что я наслаждаюсь моими деньгами, ощущаю себя бриллиантом, – то крупно ошибаешься, брат.

– Не кажется, – отрезал Айк, начиная раздражаться. – Не забывай, мы дружим с детства.

– Я мизантроп, и чем дольше живу в Штатах, тем большим становлюсь. Мне не доставляют радость страдания людей, не радует их радость. Но мне все труднее по мере достижения успехов. Да, я не беден, все мое заработано трудом. Но если я презираю людей, то не должен ни в чем быть похожим на них. И чтобы не поддаться искушению, я создал в уме один гиф. Знаешь, что такое гиф?

– Нет, – хмуро отозвался Айк. Теван сокрушенно помотал головой:

– Деревня! Помнишь фильмы про «Гарри Поттера»?

– Ну. – Айк все сильнее впадал в уныние.

– Помнишь живые фотографии? Это и есть гиф-изображение.

– Прекрасно, я узрел истину, – буркнул Айк.

– Так вот, – продолжал Теван, игнорируя ворчливость друга. – Я представляю, будто передо мной сидит первое существо, которое впоследствии станет человеком, будет ровнять себя с богами, строить себе пирамиды и дворцы, развратничать, одновременно проповедуя смиренность, порабощать, истреблять, изводить подобных себе приматов, выдумывать догматы и законы, оправдывающие его лицемерие. В общем, плыть по течению безвольных инстинктов. И вот он, скрюченный, мохнатый, с длиннющими руками, идиотским взглядом, ищущим еды и пещеры. И я хватаю этого австралопитека за горло, отрываю кривые лапы от земли, смотрю, как он корчится, и кричу ему: «Эй, смотри, кто ты! Ты не бог! Ты ничей не властелин и не особенный. Ты тварь, собирающая орехи, так останься скромным парнем! Прекращай отбирать орехи у соседа, лучше подружись с ним, и вы оба наберете еще больше». Затем я расскажу ему про две мировые войны, голодоморы, репрессии, геноциды, террористов, рабство в Америке, опиумные войны в Китае, и спрошу: «Что ты теперь выберешь?». Поэтому нет, брат мой, не хочу забирать ее, становиться причиной раздора, я не вправе марать себя тем, что презираю. И тебе советую – души эту мразь, каждый раз, когда она берется управлять тобой. Нам с тобой – людям в хорошем положении – труднее, искушения ходят за нами по пятам.

– И любовь тоже искушение?

– Самое сильное, самое тяжелое, почти непреодолимое. На бытовом языке – снотворное для души.

– В обычном настроении я бы тебя переспорил, но сейчас мне грустно. Ты прав, брат. Пусть все идет само. Кроме того, что я, скорее всего, выиграю, взяв девочку к себе, моя совесть хвалит меня. Я помог ей, и натолкнул меня ты. – Айк подался вперед, обхватил косматый затылок друга, и крепко приложился губами к его лбу, подернутому потными вихрами.

К полуночи танцпол заполнился, музыка гремела безостановочно, тройка барменов трудилась изо всех сил. Айк и Теван вышли на улицу, с наслаждением вдыхая ночную апрельскую прохладу, и направились по Проспекту в сторону дома. Издалека они могли бы сойти за близнецов, столь одинаковы были копны их вьющихся волос, залитые смешением призрачного лунного света и блеклой желтизны фонарей, статные поджарые фигуры, движущиеся широким, тяжеловесным шагом. Спустя час они расстанутся, снедаемые невыразимым горем, повисшим глыбой на их горюющих сердцах, боящиеся предположить, когда еще они встретятся.

***

Потребовалось всего несколько минут, чтобы привести ее к Айку, но они затмили все остальные воспоминания от поездки. Самолет взлетел ранним утром, сопровождаемый бордовой полоской рассвета, мягко подсвечивавшей край неба. Черный холод небосвода медленно сменялся серо-бирюзовыми оттенками, внося в мир из иллюминатора пробуждение, предвещая новый день. Вскоре небом безраздельно овладели ослепительно-прозорливые лучи, всю ночь ожидающие своего часа, чтобы истово разлиться на землю, крыши и людей горячими потоками жидкого серебра. Одна мысль лелеяла его сердце – если она устроится к Айку, то есть надежда не потерять ее. Ее, не ведающую о причинах этой вспыхнувшей заботы к случайной встречной. Если судьба когда-то сжалилась над ним настолько, что его приняли на работу в цех сборки электроприборов, чей порог он обивал три дня напролет по шесть часов, выжидая миг встретить мастера, уберегла от отчаяния после смерти отца, жизни на грани нищеты, то наверняка она ждет от него соразмерного возмещения. Эта мысль будоражила Тевана последние годы, но глубоко укоренившаяся мизантропия не позволяла обращать внимание на людей, все казались ему одинаково никчемными, суетливо семенящими за своими шкурными потребностями. И вот девушка, с такими же взглядами в таком же положении. Судьба словно привела ее за руку к нему, и шепнула: «Ты знаешь, что делать».

И все же мне не удалось избежать этих ядовитых чар, уклончиво называемых «любовью». Где-то там внизу, среди крохотных домиков, горных цепей и выжженной земли, живет она, очаровательная девушка с высокомерным вырезом больших глаз, пухлыми полнокровными губами, строгой линией ровных бровей, отчего лицо ее обретает хмурость; проникающая взглядом в самые твои глубины, прямая до наивности, настырная до безумия. Пусть моя маленькая помощь чуть облегчит ее положение.

Рассвет загорелся в полную силу, ослепительный солнечный диск неумолимо взбирался к зениту, на вычищенном до лазурного блеска небе тянулась, как сбритая дорожка на голове, белоснежная полоса от двигателей другого самолета. Скоро он вернется в привычный рабочий ритм, а значит, есть надежда вскоре забыть мучающее воспоминание о прелестной незнакомке, оставить только приятное тепло от оказанной помощи, пусть незначительной, совершенно несложной для него, но оказанной девушке, поразительно похожей на него самого.

Тем не менее, он был вынужден с горечью признать, что отныне Карина Марьян прочно осела в его сердце, и все его мысли обращены к ней.

***

На следующий день Карина явилась в назначенное время на прослушивание. Айка и команду настолько ошарашили сила и чистота ее голоса, что хозяин распорядился перекроить график ночей, чтобы дать Карине все желаемое ею время на живые концерты. Когда команда убежала в кабинет Айка немедленно выполнять приказ, Карина дала-таки себе волю в самохвальстве:

– Ну как? Смогу я привлечь тебе клиентов?

– Шутишь? Какой я дурак, чуть не упустил такую драгоценность. Высокий голос с низким тембром – большая редкость, особенно такой чистый. Мне нужно знать лишь, насколько ты готова выкладываться.

– Мне терять нечего, если ехать – то только на всех оборотах.

– В таком случае мы все в твоем распоряжении. Выступай, сколько хочешь. Начнем со ста долларов за ночь. Если следующие два месяца увеличат поток – сто пятьдесят.

– Да, да, – отмахнулась Карина. – Теперь идем, покажешь, как все тут устроено. Мне, прежде всего, хочется увидеть вашу технику.

Айк провел Карину к музыкальному пульту, позвал Левона с ди-джеем.

– Включи любую песню. Наша Сирушо хочет оценить качество.

– Как твое имя, коллега? – обратилась она к ди-джею, толстогубому обсохшему пареньку с унылым длинным носом, и прилизанными на лбу жиденькими волосами.

– Артур, – буркнул музыкальный постановщик, смущенно отвернув голову. Пронзительная красота и очарование Карины ввергли беднягу в отупение.

– «Придите, если осмелитесь, наши трубы звучат громко. Придите, если осмелитесь, враги отступят!» – торжественно пропела Карина, чем окончательно пришибла оробевшего коллегу. – Генри Перселл, опера «Король Артур» – добавила она с ехидной улыбкой. – Это первое, что приходит мне в голову при имени «Артур». Но мы отвлеклись. Ну-ка научи меня ставить музыку. Отодвинься же немного!

Никто не решался прервать Карину; каким-то неясным образом все ее действия воспринимались как самые верные. Такая талантливая, настойчивая девушка просто не может делать не то. Айк и Левон хранили восхищенное молчание, пока она склонилась над компьютером вместе с сумбурно объясняющим порядок действий ди-джеем.

Наконец зазвучала искомая музыка.

– Узнаете? Нет? Эх, недоучки. Это «танец девушек» из балета «Гаянэ».

Откинув волосы быстрым движением головы, обнажив длинную миндалевидную шею, чем вновь разила без того истекающие огненной кровью сердца троих наблюдателей, она исполнила несколько изящных па, постепенно двигаясь в центр зала. Здесь последовали плавные пируэты, затем заброс одной ноги вперед, и отброс ее назад в стремительном прыжке.

– Ты еще и балерина? – изумленно вопрошал Левон. Балетные элементы, выполняемые Кариной, были незатейливы, но исполняемы столь грациозно, что все напрочь забыли о подготовке к открытию, и отдались блаженному любованию многогранной красоткой.

– Я танцую дома, когда никого нет, – ответила она, отдуваясь, и добавила с усмешкой: – Беру видеоуроки у Майи Плисецкой и Айседоры Дункан.

– Мне кажется, Айседоре следовало бы брать у тебя уроки, – сказал Артур, всем видом выражающий недоумение – такая девушка просто не может существовать здесь, в Ереване середины нулевых.

– У нее я учусь только раскрепощенности, не движениям, – засмеялась Карина.

– Где же берешь видео? – спросил Левон.

– В кинотеатре «Москва», в магазине кассет на первом этаже. Да, друзья, там продается не только эротика.

– При чем здесь эротика? – подал голос Артур, и тут же раскраснелся.

– Вот, выдал себя! – с хохотом воскликнул Айк. – Признавайся, покупал там «Плейбой»?

– Нет, – буркнул Артур, мечтающий провалиться в пол.

– Не смущайте парня, сами наверняка в шестнадцать лет, преодолевая стыд, топтались у кассы, – вступилась Карина, и добавила с очаровательной бесцеремонностью: – Может, и сейчас топчитесь?

***

Домашнего скандала и тяжелого разрыва отношений с семьей ждать не пришлось. После нескольких дней нескончаемых воплей, разящих обвинений, бескомпромиссных запретов на всякое вольнодумство и устрашающих угроз выгнать из дома отношение отца к ней обрело характер постылого постояльца гостиницы – с родителями она виделась мельком по утрам после работы, или вечерами после Консерватории. Единственным требованием родителей осталось звонить в течение дня и сообщать, что все хорошо.

– Я так боюсь за тебя, милая, – сквозь слезы шептала мать в минуты коротких встреч. – Тебе даже нет восемнадцати.

– Мама, не волнуйся. Разве я похожа на наивную глупышку? Клянусь, у меня все в порядке. Я мечтала петь – я пою. Меня там любят, ценят едва ли не дороже самого клуба. Управляющий – превосходный человек, не пытается связать меня никакими обязательствами, а наоборот, предоставляет полную свободу. Пою, когда хочу. Ну что делать, если петь хочу всегда? – мягко, терпеливо объясняла Карина, поглаживая мамину руку. – Мне скрывать нечего, вы можете приходить, когда угодно, посмотреть, как публика обожает вашу дочь. У нас чуткая охрана, никакой пьяница не побеспокоит нас и гостей.

Опасения растаяли, когда родители наведались в «Каллиопу». Резко выделяющаяся среди толпы веселящейся молодежи, почтенная зрелая чета не могла не навлечь недоуменных взглядов. Усевшись в наиболее отдаленный угол, они смотрели выступления дочери, с трудом подавляя исступление. Карина, их дочь, всецело управляла публикой. Их ворчливая дочь, ругающая все вокруг, преображена. Горделивая улыбка – отклик на обожающий гул – не сходила с ее лица, каждое взятие высокой ноты бурно встречалось гостями. Они двигались под ее пение, ритм, вторили словам энергичных песен, следовали движениям, требовали спеть еще. Почти два часа на сцене, за которые дочь выпила три бутылки зеленого «Бжни», накалили публику до предела, и наполнили сердца изумленных родителей чем-то необъяснимым, смесью захлестывающей гордости и великого сожаления. Сожаления за свое постыдное пренебрежение желаниями дочери и слепоту перед ее талантом.

– Если бы не этот ужасный шум, я бы никогда отсюда не ушла! – прокричала мать в ухо отцу.

Дома, перед сном, отец описал голос дочери одним метким предложением:

– Помнишь нашу поездку в Петербург? Ее голос напоминает мне Неву, такую, какой она открывается с Троицкого моста.

После первого раза матери стало невыносимо без регулярных посещений и любования дочерью. Непреклонный поначалу отец со временем ослаблял уязвленную мину разочарованного родителя, все охотнее соглашался на настойчивые призывы матери пойти с ней. Близкие, родственники, друзья – подавляющее большинство реагировали на новость о Карине ошарашенно, но, встречая сияние Марьянов, покорно разделяли их чувства. Месяц, второй, третий, незаметно промчалась сессия, также молниеносно кончились каникулы. От Консерватории Карине нужны были лишь уроки вокала и музыкальной композиции. Иногда она делала паузы в выступлениях, порой по несколько недель, для подтягивания успеваемости, и небольшого отдыха. Выправив уроки, вновь погружалась в клуб, участвуя, помимо выступлений, в составлении трек-листов, а зачастую и добавляя собственные наработки в музыкальный ряд. Весь заработок она бережно хранила в собственной копилке, тратила лишь на обеды и самые скромные нужды. Лелеемая ею мечта перебраться в Штаты казалась еще ближе, учитывая несомненный, заслуженный почет; Карина поет, поет превосходно, и когда-нибудь, несомненно, возглавит большую сцену. Она удивительно изящна в танцах, движения ее женственны и тверды одновременно. В «Каллиопу» стали захаживать самые различные гости, не имеющие никакого отношения к клубной жизни, шли послушать прелестный голос вкупе с изумительным танцем, и удивляться, откуда у диковинки столько выносливости.

Всего лишь год назад все ее споры о равноправии женщин и скудности человеческой сущности воспринимались не более как гормональные всплески избалованного подростка. Теперь же проявилось правило – твое мнение тем ценнее, чем больше ты трудишься. Ее стали слушать по меньшей мере с вниманием. Успех ее стал опорой, возвышающей ее черты, скрепляющей их воедино, наносящей на нее авторитетный блеск. А баснословные для подростка заработки придавали дополнительную уверенность. Когда же нетерпеливой душе стало тесно на маленькой сцене, и грезы о Голливуде щемили все болезненнее, она приступила к следующему шагу.

– Позвоните Вильгельму! Неужели он откажется принять дальнюю родственницу? Вы же знаете меня, я не стану дожидаться разрешения, а выпрыгну ночью в окно, и прощайте! Зачем же усложнять жизнь себе и дочери?

– Это немыслимо, – сокрушался отец, не сдающийся, в отличие от матери, под свирепым наступлением. – Отпустить тебя одну, неизвестно куда! Подумай немного о нас. Не видим тебя днями, твоя бедная мать изводит себя каждую ночь.

– Вранье, – процедила Карина. – Мама гордится мной. И не скрывает этого. Ты тоже гордишься, но боишься наступить на горло самолюбию. Как же, дочь ослушалась тебя. Нет, папа, чем скорее ты поймешь неизбежность происходящего, тем лучше для всех. Я уеду в Америку. Ты всю жизнь мне все запрещаешь. Пойми, наконец, бывают волны, перед которыми волнорез бессилен. Чем мешать мне, лучше помоги выйти на этого Вильгельма Завоевателя.

– Ты даже не представляешь, чему подвергаешь меня. Все запрещаю? Ты болтала ножками и задевала мне подбородок, когда сидела у меня на плечах. Я прижимал ладонь к животу твоей матери, и ловил твои шевеления. А сегодня я мешаю тебе?

– Сентиментальность не к месту. Ты мой отец, и всегда им останешься. Но пока ты не поймешь, что дочь больше не сидит у тебя на плечах – нам не поладить. Еще Гераклит сказал, что все течет, все меняется. Невозможно все держать, как есть. Мы меняемся, каждую секунду в нас движется жизнь. Каждый час мы немного другие. Ты не можешь препятствовать неизбежному.

Отец не отвечал. По его лицу плавали сотни ответов, но ни один он не решился высказать. Глаза были полны боли и отчаяния. Теперь слишком поздно вразумлять дочь, она вкусила наслаждение успехом.

– Видишь, как сильно тебе нужен Вильгельм? Вот тебе и ответ, нужны ли родственные узы, которые ты так ненавидишь.

– Я ошиблась в Балаянах – вот действительно настоящая традиция, а не уродливая принужденность.