Читать книгу Заколдованное кресло - Гастон Леру - Страница 3

На следующий день после этих злополучных событий непременный секретарь Академии г-н Ипполит Патар вступил под арку Академии когда часы били полдень. Привратник встретил его на пороге своей каморки. Он протянул г-ну непременному секретарю его почту и сказал:

– Вы сегодня раньше всех, господин непременный секретарь. Еще и нету никого.

Г-н Ипполит Патар взял свою почту, которая была довольно увесистой, и явно собрался продолжить свой путь, не ответив ни слова честному малому.

Тот удивился:

– У господина непременного секретаря сегодня озабоченный вид. Оно и понятно – тут все нынче как на иголках, после вчерашнего-то!

И тут привратник совершил промах, добавив:

– А господин непременный секретарь уже читал в сегодняшней «Эпохе» про Заколдованное кресло?

Надобно заметить, что г-н Ипполит Патар имел особенность существовать как бы в двух ипостасях. В одной он был свежим розовым старичком, улыбчивым, радушным, приветливым, обаятельным, которого все в Академии величали запросто «мой добрый друг», исключая прислугу, разумеется, хотя и для нее он был образцом обходительности. Зато в другой своей ипостаси он представал перед окружающими как маленький сухопарый старикашка, желтый как лимон, нервный, злой и раздражительный. В такие минуты даже лучшие друзья обращались к нему не иначе, как «господин непременный секретарь» и старались не попадаться под руку. Слугам тоже с ним было не по себе. Этот феномен объяснялся тем, что г-н Ипполит Патар так любил Академию, что буквально разрывался пополам, чтобы служить ей, лелеять ее и защищать. Счастливые дни, дни великих академических триумфов, прекрасных торжеств, вручений наград «за заслуги» бывали отмечены Патаром розовым; а несчастливые дни, когда какой-нибудь грязный писака осмеливался не проявить должной почтительности пред Академией, этим божественным учреждением, были всегда отмечены Патаром лимонным.

Сегодня, по-видимому, привратник не заметил, с Патаром какого цвета имеет дела, иначе избежал бы резкой отповеди с его стороны. Едва услышав о Заколдованном кресле, г-н непременный секретарь круто развернулся.

– Занимайтесь тем, что вас касается, – прошипел он. – Я знать не знаю ни о каком заколдованном кресле! Но зато я знаю, что тут всегда околачивается толпа газетчиков! Имеющий уши да услышит!

И он развернулся в обратную сторону, оставив привратника сраженным на месте.

О! Читал ли г-н непременный секретарь статью о Заколдованном кресле! Да он в последние недели только ее и читал, эту злосчастную статью – во всех газетах подряд! А после скандальной смерти Максима д’Ольнэ, так быстро последовавшей за не менее скандальной смертью Жана Мортимара, наивно было бы ожидать, что пресса скоро потеряет интерес к столь волнующему сюжету.

И тем не менее, какой умник осмелился (г-н Ипполит Патар даже остановился, чтобы еще раз задать себе этот вопрос)… какой умник осмелился увидеть в этих двух смертях что-то иное, нежели бесконечно досадное, достойное всяческих сожалений, но все же совпадение! Ведь Жан Мортимар скончался от кровоизлияния в мозг – что может быть естественней? А Максим д’Ольнэ, под впечатлением от трагической кончины предшественника, да еще и напуганный зловещими предсказаниями, которыми негодные шалопаи-литераторы сопроводили его избрание, умер от сердечного приступа. Что ничуть не менее естественно.

Г-н Ипполит Патар, пересекавший двор Академии справа налево, направляясь к лестнице, ведущей в секретариат, в сердцах стукнул железным наконечником своего зонтика по неровной и обомшелой мостовой.

– Что может быть естественней сердечного приступа? – сказал он сам себе. – Это с каждым может случиться – умереть от сердечного приступа. Даже произнося речь во Французской Академии!

И он добавил:

– Для этого достаточно лишь быть академиком!

Вымолвив это, он задумчиво остановился на нижней ступеньке лестницы. Хоть г-н непременный секретарь и отрицал это, но он был довольно суеверен. Мысль о том, что любой Бессмертный, кто бы он ни был, может вот так, запросто, умереть от сердечного приступа, побудила его коснуться украдкой, правой рукой, деревянной ручки своего зонтика, который он держал в левой.

И он возобновил свое восхождение. Он прошел, не останавливаясь, мимо секретариата, поднялся до следующей лестничной площадки, остановился там и произнес вслух:

– Если бы только не эта история с письмами! Но как раз на нее-то и клюнули все эти глупцы! Они, видите ли, подписаны инициалами Э.Д.С.Д.Т.Д.Л.Н. – всеми инициалами этого шарлатана Элифаса!

И г-н непременный секретарь стал произносить вслух, в гулкой тишине, царившей на лестнице, мерзкое имя того, кто, казалось, натравил саму злую судьбу на почтенное и мирное Братство:

– Элифас де Сент-Эльм де Тайбур де ла Нокс!

Да как он посмел, с таким-то имечком предстать пред Французской Академией! Как дерзнул надеяться, он, жалкий шарлатан, величающий себя магом, требующий называть себя Сар[5], опубликовавший вздорную книжонку о какой-то «хирургии души», как он посмел даже мечтать о бессмертной чести сесть в кресло монсеньора д’Абвиля!

Да, да – маг! Колдун, видите ли, претендующий на знание прошлого и будущего и вообще всех тайн, которые способны превратить человека во властелина Вселенной! Ишь ведь, алхимик! Астролог! Кудесник! Некромант!

И такой тип захотел пролезть в Академию!

Г-н Патар просто задохнулся от возмущения.

Тем не менее, с тех пор, как этого прощелыгу провалили на выборах, двое несчастных претендентов на кресло монсеньора д’Абвиля скончались!

Ах, читал ли г-н непременный секретарь статью о Заколдованном кресле! Не только читал, но и многократно перечитывал, и не далее, как сегодня утром. Вот и сейчас ему опять захотелось взглянуть на нее, опубликованную на сей раз в газете «Эпоха». И действительно, он с невиданной для своих лет энергией выхватил и развернул газетенку: вот она, эта статья! Всего-то две колонки на первой полосе, но в них повторялись все те глупости, от которых сам г-н Патар безуспешно закрывал свой слух, ибо, стоило ему войти в какой-нибудь салон или библиотеку, как он тут же слышал: «Как же, как же! Заколдованное кресло!»

По поводу этого невероятного стечения обстоятельств, приведшего к двум скоропостижным смертям (таким исключительно академическим!), «Эпоха» сочла своим долгом поведать пространную легенду, уже успевшую оформиться вокруг кресла монсеньора д’Абвиля. В определенных парижских кругах, которые так или иначе были причастны к тому, что творилось по ту сторону моста Искусств, многие были убеждены, что в этом кресле обитают духи мщения, которых наслал Элифас де Сент-Эльм де Тайбур де ла Нокс! А поскольку после своего провала пресловутый Элифас бесследно исчез, то «Эпоха» не смогла удержаться от сожалений, что он, Элифас, непосредственно перед тем как исчезнуть, произнес угрожающие слова, подтвержденные впоследствии двумя скорбными кончинами. Выходя в последний раз из «Клуба Пневматистов» (от «пневма» – душа), обосновавшегося в салоне прекрасной г-жи де Битини, Элифас якобы сказал о кресле почтенного прелата дословно следующее: «Горе тому, кто дерзнет сесть в него раньше меня!» Подводя итоги, «Эпоха» ничуть не скрывала своего беспокойства. Конечно, рассуждала она, в случае с письмами, которые оба покойных получили перед самой кончиной, Академия могла иметь дело с шуткой какого-то мистификатора. Но ведь это мог быть и опасный сумасшедший. И газета высказывала пожелание, чтобы немедленно начались розыски Элифаса, и чуть ли не требовала вскрытия тел Жана Мортимара и Максима д’Ольнэ.

Статья была без подписи, но г-н Патар все равно обрек поруганию анонимного автора, для начала обозвав его идиотом, после чего толкнул дверь, пересек первый зал, весь загроможденный колоннами, пилястрами, бюстами и многочисленными скульптурными монументами, воздвигнутыми в память усопших академиков, которым он отвесил поклон на ходу; потом миновал второй зал и прибыл, наконец, в третий, уставленный столами с обивкой из одинакового зеленого сукна, в обрамлении симметрично расположенных кресел. В глубине на пространном панно выделялась величественная фигура изображенного во весь рост кардинала Армана-Жана дю Плесси, герцога де Ришелье[6].

Г-н непременный секретарь оказался в так называемом «Словарном зале», где академики собирались для работы над Академическим словарем[7].

Пока здесь было пусто.

Он затворил за собой дверь, устроился на своем привычном месте, разложил почту на столе и заботливо поместил в углу, за которым ему удобно было приглядывать, свой зонтик, без которого никогда никуда не выходил, и о котором ревниво заботился, как о предмете чуть ли не священном.

Потом он снял шляпу, заменил ее маленькой шапочкой черного бархата, украшенной вышивкой, и начал обход помещения мягкими, чуть шаркающими шагами. Столы, мимо которых он проходил, были расставлены таким образом, что между ними оставалось свободное пространство, в котором помещались кресла. Среди них были и знаменитые.

Подходя к таким, г-н непременный секретарь задерживал на них свой опечаленный взгляд, качал головой и шептал прославленные имена. Обойдя таким образом весь зал, он очутился перед портретом кардинала Ришелье. Он снял перед ним свою шапочку и поздоровался:

– Приветствую тебя, великий человек!

Потом повернулся к великому человеку спиной и погрузился в созерцание одного из кресел.

То было кресло как кресло, ничуть не отличавшееся от остальных, собранных в этом зале – с квадратной спинкой и четырьмя ножками, ни больше, ни меньше. Но именно в нем имел обыкновение сиживать во время заседаний монсеньор д’Абвиль, и после смерти прелата оно по-прежнему пустовало.

Никто более не садился в него, ни бедный Жан Мортимар, ни бедный Максим д’Ольнэ, которым так ни разу и не представился случай переступить порог зала закрытых заседаний – Словарного зала. Ибо во всем царстве Бессмертия только здесь было ровно сорок кресел – точно по числу самих Бессмертных.

Итак, г-н непременный секретарь созерцал кресло монсеньора д’Абвиля.

Он сказал вслух:

– Заколдованное кресло!

И пожал плечами.

Потом произнес, как бы в шутку, роковую фразу:

– Горе тому, кто дерзнет сесть в него раньше меня!

И вдруг подошел к креслу так близко, что почти коснулся его.

– Ну уж я-то, – вскричал он, ударяя себя в грудь, – я, Ипполит Патар, который смеется над всем этим вздором, – и над дурным глазом, и над самим господином Элифасом де Сент-Эльм де Тайбур де ла Ноксом, я сяду в тебя, Заколдованное кресло!

И, развернувшись соответствующим образом, он приготовился сесть в него.

Однако, уже наполовину согнувшись, передумал, остановил свое движение, выпрямился и сказал:

– Впрочем, нет, не стану садиться. Слишком глупо!.. Таким глупостям вообще не стоит придавать значения.

И г-н непременный секретарь вернулся на собственное место, коснувшись походя, украдкой, одним пальцем, деревянной ручки своего зонтика.

Тут открылась дверь и вошел г-н канцлер, ведя за собой за руку г-на директора. Г-н канцлер был просто г-ном канцлером, то есть, избранным на эту должность сроком на три месяца, до следующих выборов, а вот директором в этом триместре был сам великий Лустало – один из первых ученых мира. Итак, г-н канцлер вел его, а тот позволял себя вести за руку, как слепого. Происходило это вовсе не потому, что великий Лустало плохо видел, нет, просто он отличался столь необыкновенной рассеянностью, что в Академии было решено не отпускать его одного ни на шаг. Жил он где-то за городом, а когда ему надо было выбраться в Париж, некий мальчуган лет десяти сопровождал его до самой привратницкой Академии, где и сдавал с рук на руки. Далее заботы о нем брал на себя г-н канцлер.

Обычно великий Лустало ничего не замечал и не слышал из того, что происходило вокруг, и каждый старался оставить его в покое, наедине с возвышенными размышлениями, из которых в любую минуту могло родиться великое открытие, способное изменить условия человеческого существования.

Но на сей раз обстоятельства были столь серьезны, что г-н непременный секретарь отважился не только напомнить о них великому ученому, но и разъяснить их ему. Лустало не присутствовал на последнем заседании, за ним срочно послали лишь сегодня утром, и было более, чем вероятно, что он оказался единственным во всем цивилизованном мире человеком, который еще не знал в этот час, что Максима д’Ольнэ постигла та же злая участь, что и Жана Мортимара, автора «Трагических ароматов».

– Ах, господин директор, какая катастрофа! – вскричал г-н Ипполит Патар, воздевая руки к небесам.

– Что же такое случилось, мой дорогой друг? – соблаговолил осведомиться с великим добродушием великий Лустало.

– Как? Вы разве не знаете? Разве господин канцлер вам ничего не сказал? Выходит, мне самому придется объявить вам эту скорбную весть! Максим д’Ольнэ скончался!

– Упокой, Господи, его душу, – промолвил великий Лустало, сохранивший всю свою детскую веру в полной неприкосновенности.

– Скончался, как и Жан Мортимар, прямо здесь, в Академии… произнося свою торжественную речь…

– Ну что ж, тем лучше, – произнес ученый муж с самым серьезным видом. – Прекрасная смерть! – и он безмятежно потер руки. – Вы ради этого меня побеспокоили?

Г-н непременный секретарь и г-н канцлер обескураженно переглянулись. Затем, заметив по рассеянному взгляду великого ученого, что тот думает уже о чем-то другом, отвели его на привычное место. Там они его усадили, дали бумагу, перо, чернильницу, и удалились с таким видом, будто хотели сказать: «Здесь ему будет покойно!»

Потом, устроившись в оконной нише, г-н канцлер и г-н непременный секретарь, бросив взгляд на пустынный двор, поздравили себя с удачной военной хитростью, которую пустили в ход, чтобы избавиться от газетчиков. Накануне вечером было официально объявлено, что после принятия решения о присутствии на похоронах Максима д’Ольнэ, Академия соберется в полном составе лишь через неделю, чтобы обсудить вопрос о новом преемнике монсеньора д’Абвиля, поскольку вопрос этот, несмотря на два успешных голосования, по-прежнему оставался открытым.