Читать книгу Блеск минувших дней - Гай Гэвриел Кей - Страница 4

Согласно семейным преданиям, фермерский дом и фруктовый сад в окрестностях Варены существовали уже тысячу лет, и почти все это время они принадлежали семейству Елены. Даже со скидкой на гордость и преувеличение имелись доказательства того, что они очень древние. В доме даже была старинная, почти стершаяся мозаика с изображением птиц – самых разных птиц – на полу одной из комнат, когда-то служившей, по их предположениям, кабинетом, но на протяжении многих лет использовавшаяся для самых разных целей.

Огораживающую дом каменную стену, которая тянулась вдоль дороги на Варену, часто ремонтировали. На памяти нынешнего поколения это делали дважды. В саду сажали и пересаживали яблони. Сам дом столько раз достраивали, что он раскинулся хаотично во все стороны, и лишь строитель смог бы определить его первоначальные комнаты и стены.

Варена тоже то расширялась, то отступала, когда ее опустошали войны и эпидемии чумы. Сейчас она опять уменьшилась, поэтому дом и участок оказались далеко от городских стен. По мнению дедушки, именно на таком расстоянии стоял дом, когда его только построили. И это дедушка считал, что дом, или, по крайней мере, его отдельные части очень древние. В доказательство он указывал на мозаичный пол. Ему столько же лет, сколько мозаикам в древних святилищах возле города, говорил он. Только посмотрите на них.

Елена смотрела, конечно. Девочкой она ходила вместе с дедом рассматривать мозаичные панно на стенах святилищ, но очень трудно понять, насколько они древние, если не разбираешься в мозаиках (а кто разбирается в наше время?). Мозаичные панно на полу в любом случае отличались от тех, что на стенах и куполе.

Их собственность ощущалась, как очень старая. Это Елена точно знала. У нее также возникало чувство потустороннего присутствия в некоторых комнатах.

Она научилась доверять этим ощущениям, когда они ее посещали. Они отличались от чувства, скажем, голода или от желания. Это было что-то более… внутреннее. Более глубокое? Иногда она осознавала присутствие вещей, которых не существовало в реальности или не существовало для других людей. Их она считала духами, потому что не могла подобрать лучшего слова. Возможно, это были призраки.

Елена пыталась однажды поговорить об этом с матерью, но прервала разговор, встретив непонимание и даже страх. Это внушало тревогу. Если ты способна испугать собственную мать?..

В конце концов, повзрослев, она решила, что некоторые ощущения… ну, они у тебя так глубоко внутри, что принадлежат тебе одной. Например, когда ты при первой же встрече точно понимаешь, что какой-то человек хороший или совсем нехороший, или если знаешь, что кто-то болен, или чувствуешь, что возле него парит в воздухе нечто…

Подобное знание, к примеру о здоровье человека, могло повлечь за собой визит священнослужителей для беседы или даже кое-что похуже визита, а их семейство и без того нерегулярно посещало святилища солнечного бога. Лучше было не привлекать лишнего внимания к этому старому фермерскому дому за пределами города, который, предположительно, принадлежал царям еще во времена варваров, в те дни, когда свет Джада впервые дошел до Батиары.

Иногда, когда Елена была уверена, что рядом никого нет, она разговаривала с птицами на мозаичном полу. Девушка прислушивалась, ждала ответа. Иногда ей казалось, что она слышит голоса, но не слова.

Об этом она тоже никому не рассказывала.

Но сейчас Елена находилась не дома. Она уехала четыре года назад, еще молодой, незамужней, решив, что не выйдет замуж. Возможность уйти в обитель Дочерей Джада исключалась, учитывая ее веру, и веру матери, и бабушки… Ну, священнослужители назвали бы их язычниками.

Елена не использовала это слово, но под нажимом сказала бы, что бог Солнца Джад – лишь один из богов, одна сила из многих. Есть и другие – в лесах и реках, над головой в небесах, глубоко под землей.

Это была ересь, конечно. В Батиаре было мало неверующих. Никаких ашаритов, кроме рабов, взятых в плен, да и тех, в основном, отправляли на галеры в Серессу, если только не оставляли, чтобы продемонстрировать высокое положение богатой семьи. Еще было некоторое количество киндатов. Так, в Варене жила горстка киндатов, поклоняющихся своим двум лунам. Их терпели, как и в большинстве городов, ради налогов, которые они платили за разрешение исповедовать свою веру, до той поры, пока не наступали плохие времена, и тогда терпимость могла исчезнуть и даже смениться насилием.

Говорили, что киндаты хорошо разбираются в ворожбе, предсказаниях судьбы, медицине. Елена раньше думала – и до сих пор думала иногда, – о том, чтобы поучиться у одного из них, но для женщины это было сложно.

Многое сложно для женщины.

После ухода из дома Елена успела пожить в нескольких городах. Опрятная, маленькая женщина с внимательными глазами и светло-каштановыми волосами, она была спокойным человеком, и, кажется, другие успокаивались рядом с ней.

В этой выбранной ею жизни были, разумеется, свои трудности. Больше трудностей, чем она предполагала. Елена носила кинжалы и научилась метать их, а также наносить удары. Она ни разу никого не убила, но было два случая, когда пришлось пустить клинок в ход. Она подумывала о том, чтобы научиться стрелять из лука, и, хотя так и не собралась за это взяться, все же считала, что лук – полезное оружие для женщины.

За годы после отъезда Елены из Варены через Батиару прошло множество небольших армий наемников и банд преступников. Когда между городами-государствами вспыхивала война, они нанимались на службу к одному из правителей и получали плату за убийства и грабежи. Когда война заканчивалась, наемники лишались заработка, голодали и продолжали убивать.

Вот почему переезды были связаны с большим риском для женщины – да и для мужчины тоже, по правде говоря. Елена старалась поменьше путешествовать.

Отец дал ей немного денег в обмен на отказ от ее доли фермы и сада в пользу братьев. Право собственности на землю передавалось по женской линии (так было всегда, никто и не помнил, когда это началось), но Елена не хотела оставаться, и они обменялись.

Она держалась подальше от Фиренты, этого быстро растущего, агрессивного города, потому что в нем жили агрессивные священнослужители. Сначала Елена жила возле Авеньи, потом два года недалеко от Акорси. Фолько Чино, прославленный наемник, который там правил (его дед захватил этот город), тоже был агрессивным, но с точки зрения веры условия в этом городе были помягче.

Фолько был не просто военачальником, но и образованным человеком. Таких было мало. Можно цитировать философов, думала Елена, и все равно сжечь семью фермера в ее собственном доме.

В последний раз она переехала на юг, ближе к Ремиджио, потому что умирала ее возлюбленная. Елена не сумела ее спасти: у женщины началась лихорадка, которая так и не прошла. Это воспоминание до сих пор причиняло боль по ночам. Елена всегда верила, что определенные моменты в жизни подсказывают тебе, что пора что-то изменить.

Она никогда не старалась оповестить людей, что живет в таком-то месте и может предложить свои услуги больным, но слухи о целителях обычно быстро распространяются в сельской местности, потому что даже бедняки нуждаются в лечении. Обычно эти слухи скрывали от священнослужителей, поскольку самые рьяные из них считали, что сам факт исцеления является нарушением воли Джада, вмешательством в предназначенный ход жизни. Но в маленьком городке недалеко от Ремиджио – города Теобальдо Монтиколы – Елена вылечила Старшего Сына Джада из обители у стен города. Она боялась тогда (Елена тоже могла испытывать страх) – и потому, что знала его положение в обществе, и потому, что его ранил сам Монтикола, – но священник оказался благодарным и щедрым, и после она чувствовала, что находится под его защитой.

Елена так и не поняла, почему уехала оттуда. Вероятно, ей не нравилось находиться под чьей-то опекой, чувствовать себя обязанной, даже если это было не так. Ее любовник (на этот раз мужчина) собирался в Фиренту. Он был искусным каменщиком, а там все строили и строили, даже больше, чем Монтикола в Ремиджио. Честолюбивая Фирента платила мастеровым очень щедро, там всем заправляли банкиры Сарди, хоть об этом и не говорилось вслух. Любовник звал ее с собой, и она думала над этим, но все же отказалась.

Елена тогда решила: настал очередной момент, когда жизнь снова подсказывает ей, что пора что-то менять.

Для безопасности в дороге она присоединилась к группе пилигримов, возвращающихся на север, в Феррьерес, из Родиаса, но потом тихо покинула их раньше, чем планировала: ею овладело чувство пугающей уверенности, когда они миновали маленькое селение недалеко от Милазии.

Сколько бы Елена ни перемещалась по стране, все ее поездки ограничивались одним уголком Батиары. Можно регулярно что-то менять, выдергивать свою жизнь с корнем, как растение, и все равно оставаться вблизи от того места, где ты родилась. Если бы она захотела, то уже через неделю или две могла бы оказаться дома, в саду, пройти по мозаичному полу, повидать родных.

Елена этого не сделала. Она не хотела возвращаться домой. Хотела строить собственную жизнь, с любовью и дружбой или без них, как получится, хотя предпочла бы и то и другое, если бы могла выбирать. Она не понимала, откуда в ней это упрямство, точно так же, как не понимала духов, которых видела, или уверенность, которая ее посещала. Елена была все еще молода, училась со всем этим жить и действительно верила, что ее жизнь не будет обычной, как бы ни сложилась.

Когда-нибудь, думала Елена, она непременно двинется дальше. Может быть, через узкое море, в Саврадию и даже за нее. Елену манил Сарантий, возможность увидеть Город Городов, это место древней мудрости, которому сейчас грозила великая опасность. Восточный император настойчиво слал просьбы о помощи. Некоторые говорили, что захватчики-ашариты под предводительством своего калифа могут однажды овладеть городом.

Это невозможно, конечно. Стены Сарантия – самые мощные в мире, да к тому же город защищает море.

Елена поселилась в пустом доме в селении неподалеку от Милазии. C презрением отвергла притязания человека, который объявил себя владельцем дома и потребовал от нее плату, но потом предложила помочь его маленькому сыну, страдающему от боли в груди; ей уже приходилось лечить подобную болезнь, и она действительно исцелила мальчика.

После этого все наладилось. Ей платили едой и дровами, что ее вполне устраивало. Она приучила себя не чувствовать одиночество, почти никогда. В окрестных лесах и реке и в ночной тьме жили некие силы, которые ей обязательно хотелось понять, и она изучала их. Как-то, расчесывая волосы, Елена заметила, что в них появилась седина. Она была еще слишком молода, но в ее семье все седели рано.

С того самого дня, как она, избрав свою жизнь, ушла из дому, Елена понимала, что ей, возможно, придется постоянно переезжать с места на место. Такая кочевая жизнь была частью ее выбора. Безопасность для каждого заключается в чем-то своем, а для кого-то она вовсе недостижима.

Однако у некоторых людей есть призвание. Можно сказать, голос души. Очевидно, Елена была из таких людей, и не было смысла это отрицать. Она всегда в дороге, это ее дорога. В ней живет смех, лукавство. И страсть тоже, которая, впрочем, способна выбить из колеи, и потому Елена старается не слишком в нее погружаться. Она бы никогда не стала утверждать, что ведет себя благоразумно и осмотрительно, но зато точно знала, что ее дар – настоящий, как бы трудно ни было его описать.

Спроси Елену кто-нибудь, довольна ли она, и она ответила бы, что удовлетворена и многому учится. Разумеется, если бы она пожелала ответить этому человеку.

Когда ее привезли, девушка была очень плоха. Елена сразу сказала об этом. По своему давнему опыту целительницы она понимала, как это важно. Людей необходимо подготовить, им нужно объяснить, что к чему, чтобы потом они не винили тебя, если пациент умрет. От гнева и боли утраты некоторые мужчины впадали в ярость, а Елена большую часть времени жила одна, ей нечем было защищаться.

Они оказались в ее доме только потому, что один из сопровождавших девушку мужчин был родом из Милазии и слышал о Елене. Она напомнила себе, что надо спросить, откуда он узнал, где она живет. Это было важно, ведь если люди пришли к ней, потому что опасались обратиться к врачу, значит, она тоже рискует.

Селение – дюжина домов – лежало в двух днях трудного пути верхом на запад от Милазии. Два дня – слишком долгий путь для этой девушки, но всадники, очевидно, чувствовали необходимость уехать от города как можно дальше.

Елена не знала почему. Если там и произошло что-либо, то они обогнали новости.

Чужаки – трое мужчин и женщина, которая едва держалась в седле, – приблизились к низкой ограде вокруг ее дома после захода солнца. Вероятно, они ждали в лесу наступления темноты. Собаки залаяли у калитки, предупреждая.

Сейчас была ночь. Девушка спала в комнате для пациентов. (Елена разделила маленький домик на жилую и рабочую половины.) У нее был небольшой жар – несколько неожиданно, – к тому же пальцы Елены, коснувшись горла девушки, нащупали слишком частый пульс, но подобные вещи не представляли серьезной угрозы, во всяком случае пока. Еще девушка пожаловалась на головную боль, и Елена дала ей настойку из ивовой коры и буквицы.

Следующие дни покажут, не воспалится ли рана. Если это произойдет, Елена мало что сумеет сделать. Рана расположена слишком высоко, даже опытный хирург не смог бы сделать ампутацию ноги, а она – не хирург. Тем не менее Елене казалось, что все неплохо: кинжал, провернутый в ране, проник не так глубоко, как мог бы. Она промыла рану уксусом и смазала медом, наложила повязку. Процесс очищения был, наверное, болезненным, но девушка молчала, стиснув кулаки.

Лечение ран медом было для Елены в новинку. Она не понимала, почему мед помогает заживлению, но он помогал. Сладость против горькой смерти? Красивая мысль, но слишком простая. У отца Карлито – мальчика, которому она помогла, – были ульи, и теперь он щедро снабжал Елену медом. Люди могут быть благодарными, добрыми. Мир не всегда жесток.

Чаще всего при такой ране целительнице, сделавшей все необходимое, остается только наблюдать. Всякий раз, когда пациентка просыпалась, Елена давала ей одну из своих настоек, проверяла, нет ли жара, следила за цветом и прозрачностью мочи. Потеря крови вызывала озабоченность, особенно после двух дней в седле. Елена часто меняла повязку. Мог остаться шрам, возможно, хромота, но была надежда, что обойдется без этого. Елене следовало сказать тем трем мужчинам, чтобы они молились. Она уже велела им переночевать где-нибудь в другом месте. Если они приехали издалека, да еще к женщине-целительнице, значит, боялись везти раненую в другое место, а Елене ни к чему опасность у самого порога. Пусть мужчины заглядывают по одному, сказала она, если хотят узнать о самочувствии девушки, и пусть стараются оставаться незамеченными.

Незнакомцы сразу же дали ей серебра, еще у калитки, до того, как внесли девушку в дом. Лица у них были напряженны и испуганны. Возможно, они боялись за себя. Елена отозвала собак и впустила их.

Она была очень важна, эта девушка, – и для этих троих, и для кого-то еще.

Двое чужаков – но не тот, который из Милазии, – напоминали солдат. Понять, кто такая девушка, точнее, женщина, хоть и молодая, – было сложнее. Огрубевшие руки крестьянки, но…

Будет еще время с этим разобраться. Или не будет.

Серебро ее поразило. Такая щедрая плата была исключительным случаем, за этим что-то стояло. С Еленой до сих пор всего однажды расплатились серебром – тот самый Старший Сын Джада из обители в окрестностях Ремиджио. Раны в плечо и щеку ему нанес Теобальдо Монтикола за то, что священник убеждал его, пока еще не поздно, бросить жизнь, полную насилия, любовницу и примириться с Джадом.

Было неразумно убеждать его сделать это. Только не этого человека. Нужно было потерять последний рассудок, чтобы досаждать правителю Ремиджио. О вспыльчивости Монтиколы ходили легенды, говорили также, что он обожает свою любовницу. Красивая женщина, Елена видела ее однажды.

Священнослужителя привезли к Елене потому, что ни один врач в Ремиджио не осмелился его лечить, все боялись правителя. Она до сих пор считала, что раненый поступил глупо, даже если черпал храбрость в своей вере.

Возможно, Теобальдо Монтикола и имел достоинства, но, если верить слухам, был свиреп и безжалостен в гневе. Однажды он проехал мимо Елены, когда она была на городском базаре. Высокий, потрясающе красивый мужчина; по общему мнению, лучший военачальник в Батиаре и, благодаря этому, чрезвычайно богатый. У него имелись поместья даже на другом берегу узкого моря, возле Дубравы. По слухам, виноградники и оливковые рощи. Как правило, каждую весну Монтикола выступал в поход во главе своей армии и воевал за того, кто заплатит ему больше других, обогащая таким образом свой город и его жителей.

Не тот человек, которому стоит бросать вызов в публичном месте и учить, как следует жить.

Можно уважать святого отца за благочестие и все же считать его глупцом. Одно не исключает другое, так бывает на свете.

А ее собственная глупость? Добровольно выбрать полную опасностей жизнь в этом заброшенном уголке света? Так это же совсем другое, отвечала себе Елена, когда ее посещала подобная мысль, но ее саму забавляла эта уловка. Необходимо уметь посмеяться над собой, особенно если ты почти все время одна.

* * *

– Кого из этих двоих мы ненавидим больше? – спросил Верховный патриарх Джада.

Он говорил легко и небрежно и был в хорошем настроении. Это случалось часто. Сейчас, в это осеннее утро, патриарх находился в роскошно украшенной ванной комнате главного дворца Родиаса. Одной рукой он ласкал новую фаворитку из придворных дам, а в другой держал апельсин из Кандарии, наслаждаясь разницей ощущений при прикосновении к упругой груди и упругой кожице спелого плода.

Самый непогрешимый священнослужитель в мире джаддитов был погружен в глубокую и очень горячую ванну. Его лекари не одобряли горячие ванны, полагая, что это открывает поры и тем самым способствует заражению. Патриарх предпочитал не обращать внимания на их мнение. Он готов был рискнуть и своими порами, и их заражением.

Женщина находилась в ванне вместе с господином, приятно розовея и хихикая от его прикосновений. Двое советников сидели высоко на каменной скамье слева от ванны. Патриарх предложил апельсины и им, но они отказались. В комнате было чересчур тепло: пылал огромный камин, над которым располагалась фреска с изображением Джада, наверняка написанная рукой знаменитого мастера. В этих дворцах было до невозможности много произведений искусства.

Патриарх видел, что советники обливаются потом и постоянно вытирают мокрые лица. Это его забавляло. Сегодня утром он действительно был очень доволен жизнью. Под водой у него случилась эрекция, а такое не часто бывало с прелатом по утрам.

Скоро он отпустит мужчин, и пусть эта женщина делает то, что она обычно делает. Но сначала нужно решить эту досадную проблему с Фолько д’Акорси и Монтиколой ди Ремиджио. Верховному патриарху Скарсоне Сарди казалось, что принимать какие-то решения, связанные с этими двумя мужчинами, приходится слишком часто. Он занимал свое высокое положение меньше года, и все это время их имена постоянно всплывали, а ведь они даже не были правителями важных городов.

Его дядя Пьеро в Фиренте, который с помощью своего состояния банкира контролировал столь важный город (большая часть этого состояния пошла на то, чтобы сделать Скарсоне патриархом), настаивал, чтобы племянник что-нибудь предпринял по поводу вражды между этими двумя мужчинами. «Это вопрос стабильности в срединных областях Батиары», – написал ему Пьеро только на прошлой неделе.

К несчастью, дядя, человек бесспорно острого ума, не уточнил, что должен сделать Скарсоне. Прекрасным решением, конечно, было бы убийство одного из этих людей.

Или обоих, подумал патриарх, любуясь зрелой красотой сидящей рядом с ним женщины. Непросто сосредоточиться на делах городов-государств, когда ты возбужден, но каждый несет свое бремя. Приходится идти на жертвы ради господа, откладывая удовольствие (ненадолго) ради долга.

Дело же, как только что дали понять советники, стало еще более сложным и срочным после убийства Уберто Милазийского, свершившегося пять дней назад.

Видит Джад, никто не стал бы оплакивать Уберто, но Милазия лежит посередине между городами двух правителей, которые так всех беспокоили, и есть… вероятность, как деликатно выразился один из советников (здесь, в Родиасе, все такие деликатные, часто думал Скарсоне), что тот или иной из них приложил руку к смерти ее графа.

Было очевидно, что праздновать это событие нельзя.

Уберто, каким бы он ни был жестоким, играл свою роль в поддержании равновесия в политике и власти в этой части света, говорили советники, пока патриарх наслаждался горячей водой, а они потели. Кто знает, что произойдет теперь в Милазии и на землях вокруг нее? Кто может прийти там к власти? Чьи интересы он поддержит? Короче говоря, обстоятельства теперь непредсказуемы. А власть церкви, как выясняется, лучше всего защищают мирские власти.

По мнению Скарсоне Сарди, ситуация в мире всегда была непредсказуема или прямо-таки опасна. Это было нормой существования в их время. Так, ему все время твердили, что проклятые Джадом ашариты и их кошмарный калиф Гурчу того и гляди захватят Сарантий.

Вот кого стоило бы убить, подумал он. Не то чтобы у них имелся способ это сделать, но все же.

Разумеется, Скарсоне не питал особой любви к жителям Сарантия. Заносчивый Восточный патриарх, которому почти сто лет, постоянно поучает его; пишет письма одно за другим, напоминает о долге, требует войск и денег. Но даже Скарсоне не собирался отрицать, что будет очень плохо, если Гурчу захватит то, что все называют самым великолепным городом мира. Золотой Сарантий.

В то же время собрать войско и отправить его по морю или по суше на защиту Сарантия было не в его силах. Неужто Восточный патриарх всерьез думает, что Скарсоне имеет реальную власть над здешними городами-государствами, или над королями Ферьереса и Эспераньи, или над Священным Императором джаддитов в Обравиче, которому полагается подчиняться ему, Верховному патриарху, и защищать Господа, но который вместо этого сам представляет большую угрозу?

Угрозы, опасности, нарушение баланса сил. Можно вечно ходить мрачным и ожидать удара судьбы, а можно наслаждаться тем хорошим, что есть в этом мире, тем более что хорошего для некоторых довольно много.

Проблемой в данный момент являлись Фолько Чино и Теобальдо Монтикола.

Может, они прикончат друг друга, подумал Скарсоне.

Они действительно выдающиеся полководцы, эти двое, военачальники огромных армий наемников, а ему, Верховному патриарху, нужны армии. Каждый из них может послужить ему – или его врагам, в зависимости от того, у кого сундуки окажутся глубже в конкретном году. И, кому бы ни служил один из них, второй, вероятно, встанет на другую сторону. Эти двое, как ему доложили, также влияют на равновесие сил в данное время.

Еще немного, и я, пожалуй, возненавижу это слово, подумал Скарсоне.

Ему еще многому предстоит научиться. Он с этим согласен. Он не глуп, хотя и подозревал, что некоторые здесь считают его глупцом. Очень скоро они поймут, что к чему. Кроме того, за его спиной стоит дядя, а дядя Пьеро не из тех, кого кто-нибудь рисковал считать глупым или хотел бы рассердить.

– Не следует ли нам обождать и посмотреть, как сложатся дела в Милазии?

Скарсоне спросил об этом мгновение назад. И сейчас советники, примолкнув и обливаясь потом так, что потемнела одежда, пытались придумать ответ на весьма удачный, на его взгляд, вопрос.

Выждать, не торопиться – часто это становится наилучшим решением, считал патриарх. Проблема может рассосаться сама собой. Такое не раз случалось с ним при различных обстоятельствах в те годы, когда он был умеренно (по собственному мнению) неуправляемым юношей в Фиренте, а потом священником Джада, поставленным на эту должность дядей, который считал это отличным способом возвыситься самому Скарсоне, а заодно возвысить и семью Сарди.

Дядин план оказался успешным. Скарсоне не знал, сколько денег потратил Пьеро на покупку высочайшего поста для него и для всей их семьи. Ему и в голову не приходило этим поинтересоваться.

В тишине, последовавшей за первым вопросом, патриарх и поинтересовался, кого из двух головорезов в Родиасе ненавидят больше. Просто из любопытства.

Два хороших вопроса, подумал он, и ни на один я не получил ответа.

Скрытая водой женщина провела ступней по внутренней поверхности его бедра. Сначала вверх, потом вдруг вниз, словно застеснялась. Какая она, оказывается, гибкая…

Один из советников, северянин, прочистил горло. Другой, заметив это, открыл было рот, но тут же вновь закрыл. Ему хотелось заговорить первым, только он не знал, что сказать. Со Скарсоне такое тоже бывало во время семейных советов.

Хватит. Надоели.

– Мы подождем, – произнес он. – Пока не предпринимайте ничего. Пошлите в Милазию людей, пусть выяснят все, что удастся, об убийстве Зверя. Мы до сих пор этого не знаем.

Ему нравилось говорить «Зверь» вместо «Уберто».

Теобальдо Монтиколу люди называли Волк Ремиджио, но это другое. Это прозвище говорило о доблести в бою, а не об извращенной жестокости. Дядя предупреждал Скарсоне, что, занимаясь усмирением правителей Акорси и Ремиджио, нужно проявлять осторожность. Они не обладают большим влиянием, их города слишком малы – в отличие от Серессы или Мачеры (которая представляет угрозу под управлением семейства Риполи), или от растущего величия его собственной любимой Фиренты, – но у этих военачальников имелись большие и преданные им армии. И еще они ненавидели друг друга по причинам, которых никто не мог разумно объяснить. Что-то из их прошлого.

Впрочем, можно ненавидеть друг друга, даже забыв о причине вражды, подумал Верховный патриарх. По привычке.

По правде говоря, он считал, что лучше всего позволить этим двоим сражаться друг с другом. Один победит, другой погибнет, а может, погибнут оба? Несомненно, в Батиаре найдутся другие способные военачальники из более молодого поколения, к которому принадлежал и сам патриарх. Возможно даже, Родиас сможет распространить свою власть на город одного из них. Или на оба города!

Это игра, подумал Скарсоне. Да, люди умирают во время игры, но так всегда бывает, не правда ли, и разве это так уж важно? Ему еще может понравиться эта игра – со временем, – а в данный момент есть и другие развлечения.

– Таково мое решение, – объявил он. – Подождем. Можете быть свободны. – И, когда эти двое встали, дружелюбно прибавил: – Мы об этом еще поговорим.

Советники поклонились и вышли совершенно отсыревшие.

– Мне тоже уйти? – спросила женщина притворно огорченным тоном.

Верховный патриарх Джада громко рассмеялся и брызнул на нее водой. Она обрызгала его в ответ, это было неожиданно и восхитительно.

* * *

Незадолго до этого в раскаленном от летней жары Акорси, который расположен вдали от моря, смягчающего зной, и не имеет порта, правитель города Фолько Чино пришел под вечер в покои своей супруги Катерины, и, как часто бывало, любовался ею.

Служанка расчесывала распущенные волосы госпожи, по-прежнему рыжеватые и блестящие, хотя та уже была не молода и успела родить четырех детей – все выжили. Расчесанные волосы служанка надушит мускусом и припудрит истолченной в порошок гвоздикой. В семье Риполи все были рыжими, и мужчины, и женщины, – а с тех пор, как они стали герцогами Мачеры, еще и надменными, пусть даже герцогство было куплено. Брат Катерины заплатил за него сногсшибательную цену Священному Императору джадиттов, который всегда нуждался в деньгах и отстаивал свое право раздавать титулы.

Глядя на себя в зеркало, рама которого была украшена жемчужинами, Катерина сказала любимому мужу:

– Предупреждаю: если с ней что-нибудь случится, я уйду от тебя в монастырь.

То был старый разговор. Фолько, известный верностью своей жене, откашлялся, кивком указал на служанку (жена увидела это в зеркало) и ответил:

– Ты всю жизнь только и делаешь, что предупреждаешь меня то об одном, то о другом.

Они не называли имя человека, о котором шла речь. В этом не было необходимости.

– Мне это не нравится, – сказала Катерина.

– Я знаю. И она знает. Ее родителям это тоже не нравится, и ни одному священнику в Батиаре это не понравится. И что, значит, ей надо было замуж выйти? Или уйти в монастырь? Твой брат может купить для нее пост Первой Дочери в любом монастыре и заодно, возможно, спасет этим свою душу.

– Она вряд ли там осталась бы, да и Ариманно для спасения души этого маловато.

– Вот именно, – согласился правитель Акорси. – Так зачем мы опять это обсуждаем?

– Потому что она не должна жить такой опасной жизнью, – ответила его жена.

Она все еще стояла спиной к супругу. На столе перед ней лежали серьги, кольца и ожерелье, и она собиралась надеть их перед тем, как встать из-за стола, – Катерина никогда не выходила из своих комнат без украшений. Она была щедрой, необычайно умной и любила драгоценности.

– Такой же опасной, как у моего двоюродного брата Альдо, и у Коппо, и у любого из тех, кто мне служит, – заметил ее муж.

– Фолько, она – не твой двоюродный брат Альдо и не Коппо Перальта!

– Да. Но она ни в чем не уступает им. Любовь моя, я не просто так это говорю. Она не владеет мечом и не участвует в боях вместе со мной, но почти во всем остальном Адрия – мое лучшее оружие.

– Оружие, – повторила жена. Она заметила, что на этот раз муж назвал племянницу по имени.

– Она хочет быть оружием, – возразил Фолько. Это и правда был старый спор.

– Она хочет заслужить твое одобрение. Даже твою любовь. В самом деле, если бы я умерла, она бы…

– Прекрати, – оборвал он ее совсем другим тоном.

Катерина посмотрела на мужа в зеркало – он отвернулся, поморщившись. И она прекратила.

– Я не разрешаю тебе умирать раньше меня, – тихо сказал Фолько д’Акорси. – Я тебе это уже говорил.

– «Не разрешаю», – передразнила она, или попыталась, но ей это не удалось.

Помолчав, он сказал:

– Катерина, есть мужчины и женщины, которые отмечены или которые сами себя отметили другой жизнью. Адрия – одна из них. Мы это понимаем. Ее отец тоже понимает, хоть он и против этого. Поэтому она здесь, а не в Мачере, и не вступает в брак, который мог бы отразиться на судьбе Батиары. Я пытаюсь – с твоего позволения – на время предоставить ей эту другую жизнь до того, как ей придется смириться со своим положением. Пытаюсь уважать ее желания, о которых она нам дала понять. Любовь моя, на некоторых из этих дорог в какой-то момент может стать опасно. Но это все равно ее выбор, и она давно не ребенок.

Катерина смотрела на него в зеркало, необычайно дорогое, в этой золотой раме с жемчужинами.

– Ну хорошо, но обещай мне…

– Не могу, – ответил он.

Через три месяца, когда сухая жара закончилась, и началась осень, и за городскими стенами убирали виноград, Фолько опять пришел к жене в ее покои. На этот раз утром, когда солнце только что взошло и в открытые окна были видны горы, пылающие яркой листвой – рыжей, красной, золотой.

Она сидела в халате и читала письмо от своей невестки. Служанка выкладывала первый из ее нарядов на сегодняшний день.

Фолько оживленно произнес:

– Доброе утро! Я должен уехать, любовь моя. Шесть человек едут со мной. Есть кое-какие дела, которыми нужно заняться. Мы поохотимся и… разберемся с тем, что возникнет.

– Всего шестеро?

– Больше не требуется. Это же не война. Я буду тебе писать, как обычно.

Она смотрела на него, не поднимаясь из своего кресла. Ее светло-зеленые глаза было трудно забыть. Катерина Риполи слыла одной из аристократических красавиц своего времени. Женитьба на ней была для Фолько большой честью, оказанной в награду за долгие годы военной службы Мачере. Отец, вопреки обычаю, предоставил Катерине возможность отказаться от этого брака, но она не отказалась.

– Возвращайся ко мне, – сказала Катерина. – Не умирай.

Она всегда так говорила.

– Я пока не могу умереть. У меня осталось слишком много грехов, которые я не искупил, чтобы попасть в свет Джада.

– В самом деле. И что ты собираешься делать с этими грехами?

– А разве я не делаю? Мы строим святилище.

– Ах, да! Этот шум губит каждое мое утро.

– Мы все чем-то жертвуем ради веры, – усмехнулся Фолько.

По правде говоря, он был уродливым мужчиной – отсутствующий глаз, шрам, крючковатый хищный нос, – но от его улыбки словно прибавлялось сил. Его любили и мужчины, и женщины, и в первую очередь сама Катерина. Она отвечала взаимностью на его любовь к ней с самого начала и по сей день.

Он наклонился, поцеловал жену и ушел.

Это случилось за десять дней до того, как к Адрии Риполи, изображающей девушку с фермы неподалеку от Милазии, пришел посыльный из дворца, принес одежду и известил, что на следующую ночь ее отведут прислуживать графу. За это она получит щедрое вознаграждение. Если же девушки не будет на месте, когда за ней придут, дом подожгут, а их с тетей и дядей найдут, куда бы они ни сбежали, и убьют.

Коппо Перальта, который с лета жил – также под чужим именем – в самой Милазии, чтобы по поручению Фолько присматривать за Адрией, раньше нее узнал, что скоро ее позовут.

За соседями девушки наблюдали другие люди, приехавшие на юг вместе с Коппо. За несколько дней до появления посыльного видели, как младший сын с ближней фермы отправился в город, и проследили за ним. Он ходил один, не прихватив ничего для продажи на рынке, да и день был не рыночный.

Парень подошел к стражникам у главного входа во дворец, что было необычно для крестьянина, поговорил о чем-то с капитаном, а потом развернулся и покинул город, и больше никаких дел у него там не было.

Фолько еще в Акорси говорил Коппо, что почти наверняка найдется кто-нибудь, кто это сделает. На том и был построен их план. Коппо спросил, можно ли потом убить этого человека, кем бы он ни оказался, но ему ясно дали понять, что нельзя. Во всяком случае, до тех пор, пока все не закончится.

До следующих шагов из дворца Уберто могло пройти какое-то время, но не так уж много, а Фолько всегда учил своих людей опережать события на несколько шагов, а не поспешать за ними. Сообщение доходило до Акорси за четыре дня, по крайней мере в это время года. Коппо отправил на север человека в тот же день, а затем пошел в святилище, которое предпочитал посещать в Милазии, чтобы помолиться.

Если дело наконец-то стронулось, им, несомненно, нужен был человек, который помолится святому Джаду о безопасности и успехе предприятия, и Коппо подходил для этого как никто. Он молился по крайней мере дважды каждый день своей жизни – в святилище, если представлялась такая возможность, – чтобы почтить свою мать и своего бога.

При Коппо постоянно было два человека, да еще одного он нанял прямо тут, в Милазии. Одного из них Коппо поставил у западных ворот, благодаря этому они сразу узнали, когда курьеры из дворца выехали по направлению к ферме, чтобы взглянуть на Адрию. Фолько предупреждал об этом Коппо и Адрию тоже, разумеется. Для Уберто она была старовата и слишком высока ростом, но зато гибкой, с роскошными рыжими волосами. Фолько не сомневался, что ее пригласят ночью к Зверю.

У Коппо было собственное мнение насчет внешних данных Адрии: он бы назвал их весьма скромными, но был бы вынужден признать, что столь низкая оценка отчасти является его реакцией на образ жизни, который она вела наряду с мужчинами, что неестественно для женщины благородного происхождения (для любой женщины!).

Коппо считал, что это неприлично, как с точки зрения мирской, так и перед лицом Джада. Однако девушка была так же несгибаема, как любой из воинов Фолько, и Коппо никогда не слышал от нее жалоб, или отказа выполнить задание, или чтобы она выполнила его хуже, чем… ну, чем сам Коппо, не считая подвигов, требующих большой силы и владения оружием. И еще она держалась в седле лучше любого из них. Это раздражало, но было неоспоримым фактом.

А еще, если говорить по правде, Коппо сомневался, что у него самого хватило бы смелости взять на себя такую роль, какую предстояло сыграть ей: одна, ночью, в покоях графа Милазии, она намеревалась убить его и сбежать.

Коппо отвечал за ту часть побега, когда девушка выберется из дворца. После тревожного разговора с госпожой Катериной в Акорси, накануне отъезда его, Адрии и других утром летнего дня, Перальта осознал, что от того, насколько успешно он выполнит это поручение, зависит и его собственная жизнь.

Если моя племянница не вернется, сказала тогда госпожа, вызвав его в свои покои, я устрою так, чтобы наш новый человек из Эспераньи тебя отравил. Думаю, будет справедливо, чтобы ты это знал.

Справедливо? Это было совсем несправедливо, думал Коппо. Особенно учитывая то, что заговор с целью завладеть Милазией придумал Фолько, одобрила его Адрия, а он сам должен был только помогать, хотя ему этот план не нравился!

Еще более несправедливым все это выглядело оттого, что, каким бы ни было личное суждение Коппо о желанности Адрии Риполи, он считал совершенно непревзойденной красоту ее тети, жены его командира.

Коппо смутился (в комнате, кроме них двоих, находилась только ее служанка), неожиданно вспомнив некоторые свои недавние ночные мысли о госпоже Акорси. А она грозила ему смертью! Да еще от рук надушенного типа из Эспераньи, который явно предпочитал мужчин женщинам. Коппо никогда ни за что и слова не сказал бы против того, что делал его командир, – он любил Фолько и готов был умереть за него, – но его взгляд на мир и на поступки порядочного, храброго мужчины требовал сражаться на поле боя мечами и смотреть в глаза тому, кого ты убиваешь. Коппо даже не нравились луки и ружья, и он терпеть не мог новые полевые пушки.

И все же никто на свете не мог сравниться с Фолько, и если он применил такую тактику – в том числе использовал этого отравителя, отнюдь не воина, приехавшего с запада, – Коппо Перальта сделает все, что в его силах, чтобы быть полезным. Он готов рискнуть собственной душой.

Что до элегантной зеленоглазой женщины, прокравшейся в его сны, в тот летний день он ответил ей поспешной скороговоркой:

– Если я подведу господина – или вас, моя госпожа, – то заслужу любое наказание, которому вы меня подвергнете, в том числе смерть.

Коппо всю свою жизнь был не придворным, а солдатом – крупным мужчиной, которому не по себе в дамских покоях. Он смущался перед женой Фолько, нервничал, чувствуя себя неловким и неуклюжим. Просто находясь вместе с ней в одной комнате, в ее комнате. Но он говорил совершенно серьезно.

Она посмотрела на него, – казалось, прямо в его душу, и сказала серьезно:

– До чего ты безупречен. Как он находит и удерживает всех вас? Иди. Иди и делай то, что прикажет тебе твой господин. Привези ее обратно.

Он старался привезти Адрию обратно, но она получила удар кинжалом в бедро, и кровотечение оказалось сильным. Несмотря на это, они не смели остановиться, пока не отъехали на некоторое расстояние от Милазии. Фолько дал ему именно такие указания перед тем, как они отправились на юг.

Правда, на одной остановке Адрия настояла, когда они отъехали совсем недалеко. Она потребовала дать ей маленький мешочек, еще в Акорси полученный Коппо от человека из Эспераньи. Не покидая седла, Адрия что-то сделала со своими губами, использовав содержимое флакона из этого мешочка. Коппо вопросов не задавал – некоторые вещи знать не нужно.

Он только знал, что Адрия выполнила то, для чего они сюда приехали. Хаос обрушится на Милазию утром, даже этой ночью, а это значит, что погибнут люди. Это может помешать поискам девушки, которая убила графа и сбежала через окно на площадь, каким-то образом ускользнув от стражников во дворе, а может и не помешать. Стражников теперь ожидал допрос: как она от них ускользнула? А может, они ей помогали? Коппо подозревал, что все эти люди все равно что покойники.

Главным вопросом теперь было, кто захватит власть в городе? У Фолько на этот счет тоже имелись планы, но требовалось время, чтобы понять, можно ли их осуществить. Их собственный Акорси, каким бы он ни был красивым, не имел порта, а Милазия имела. Ну а порт – очень полезная вещь, вот в чем причина всего случившегося.

Коппо с Адрией получили приказ не задерживаться рядом с Милазией. Тем не менее им пришлось остановиться довольно близко от нее, потому что в первую ночь скачки Коппо стало очевидно: если они очень быстро не найдут для Адрии Риполи лекаря, она погибнет.

Один раз он подхватил девушку, когда она уже почти сползала с лошади. Коппо велел сделать остановку в оливковой роще, слишком хорошо просматривающейся в это время года, даже ночью. Он осмотрел ее ногу в темноте (никаких факелов) и почувствовал скорее, чем увидел, как сильно кровоточит рана. Коппо наложил на нее свежий кусок ткани и обвязал потуже, но этого было явно недостаточно. Рану следовало очистить, и смазать, и перевязать. Девушка теряла слишком много крови, она уже начала дрожать.

Леон, который предпочел покинуть Милазию вместе с ними после того, как, вскарабкавшись по стене дворца, вбил крюк с веревкой, сказал, что слышал о целительнице в одном селении, лежащем на их пути.

Коппо это не нравилось, он боялся, но не видел другого выхода и потому велел Леону вести их туда. Иногда остается лишь выбрать меньшее из зол. Путь занял остаток ночи и весь следующий день, и они добрались в нужное место только на закате.

Это было ужасное путешествие. Днем приходилось избегать любых удобных дорог, ведь они не могли позволить, чтобы их заметили. Четыре всадника на добрых конях? Конечно, их появление вызовет разговоры! Но ждать следующей ночи было невозможно. Адрия так долго не продержалась бы.

Двигаясь рядом с ней там, где позволяла ширина дороги или тропы, Коппо вспоминал тот момент, когда она вышла из дворца через низкую калитку, скрытую кустами и боярышником. С ней был мужчина. Он в план не входил, и Коппо подумал, что этого человека придется убить. А потом увидел, что тот поддерживает девушку.

Осторожно приблизившись, Коппо понял, как опасно она ранена, и выругался, хотя обычно старался этого не делать. Это было неблагочестиво. Он услышал, как она сказала мужчине:

– Вы не обязаны были это делать.

– Знаю, – ответил тот. – Назовите меня глупцом, и я с вами соглашусь.

– Могу назвать, – сказала Адрия. Коппо узнал этот ее тон, несмотря на то что голос был очень слаб. Потом она спросила: – Хотите уехать? Вместе с нами?

Коппо заморгал. Что? Что она…

– Я был бы счастлив остаться с вами, – тихо произнес мужчина. Было слишком темно, чтобы его хорошо рассмотреть. Пауза, потом мужчина продолжил: – Но честь требует, чтобы я остался здесь.

– Почему? – спросила Адрия.

– Морани. Я должен попытаться защитить его.

– Вряд ли вам это удастся, – сказала Адрия.

– Он никак не мог знать о яде.

Этот человек знает слишком много, подумал Коппо, уже всерьез встревоженный.

– Не имеет значения, – твердо возразила Адрия. – Он меня пропустил.

Хватит, решил Коппо Перальта.

Оба вздрогнули, когда он направился к ним, потом Адрия узнала его.

– Коппо! – воскликнула она. – Джад все же милостив.

– Он милостив, – согласился Коппо и сделал знак солнечного диска. – Ты сделала это?

– Сделала, – ответила она. – Но я… боюсь, мне будет трудно ехать верхом.

– Сомневаюсь, что она сможет, – сказал мужчина. – У вас есть другой план? Лодка?

У них не было другого плана. И кто он такой, чтобы так разговаривать?

– Тебе тут нечего делать, – резко произнес Коппо. – Спасибо, что помог ей. Дальше мы сами разберемся.

Адрия, которая до сих про стояла вплотную к этому человеку, обнимая его рукой за шею, неловко убрала руку и сказала:

– Вы спасли мне жизнь. Я не забуду нашу встречу.

– И я тоже, – сказал он. – Молитесь за меня.

– Я это не очень хорошо умею делать. Попрошу помолиться Коппо.

Ошибка, подумал Коппо, ей не следовало называть моего имени! Что, если этого человека будут пытать?

– А он хорошо умеет молиться?

– Очень.

Пауза. Коппо ждал, теряя терпение, – ему хотелось немедленно отправиться в путь.

Адрия сказала мужчине:

– Я бы вас поцеловала в благодарность, но…

– Это меня бы убило. Вы уже говорили. А в данный момент вам этого не хочется.

Коппо услышал, как она тихо рассмеялась.

– В данный момент, – повторила девушка. Затем наконец – наконец-то! – подошла к Коппо, сильно хромая. – Тебе придется поднять меня с левой стороны и подсадить на коня, – сказала она. – Я сделаю все, что смогу.

Затем она оглянулась, но ничего не сказала, и тот мужчина тоже ничего не сказал. Для Коппо он был всего лишь смутным силуэтом в темноте, голосом. Незнакомец повернулся, прошел мимо кустов и дерева, назад через калитку и закрыл ее за собой. Они услышали, как лязгнул засов.

Если незнакомец помог ей убежать, ему следовало уехать с ними. Возвращаясь во дворец, он обрекал себя на смерть. Он уже все равно что покойник.

Впрочем, это забота не Коппо Перальта. Разве что незнакомца подвергнут пыткам, а он слышал имя Коппо, которое поможет связать события этой ночи с Фолько.

Он хотел было указать на это Адрии, но передумал. Будучи мужчиной крупным и сильным, практически на руках отнес ее туда, где ждали кони. Легко поднял, придерживая обеими руками за талию, и посадил на одного из них. Она вскрикнула, когда перекидывала ногу через седло. Потом посмотрела на него сверху, прерывисто вздохнула.

– Он знал, кто я такая и что я служу Фолько. Поэтому то, что я произнесла твое имя, не имеет значения. Никогда не считай меня недостаточно осмотрительной или неосторожной.

Одна из Риполи, она всегда ею останется. Высокомерная и властная с самого рождения, как бы ни пыталась убежать от этого.

Коппо что-то буркнул, кивнул. Вопросы и ответы будут позже.

Они тронулись в путь. Леон показывал дорогу, Коппо держался рядом с Адрией, Джан ехал последним, молчаливый и надежный. Сперва направились на север, потом по тропе вдоль реки на запад, в холодную осеннюю ночь. По левую руку тянулись виноградники, а сзади, над морем, поднималась голубая луна.

* * *

Елена проживет долгую жизнь и, умирая, будет считать, что благословлена богом, хотя ее не минуют потери и горе, но у кого в жизни их нет? Ей суждено закончить свою жизнь вдали от этих мест, на другом берегу моря, в опасной близости к востоку.

Она повстречает мужественного, сильного мужчину и женщину, возможно, еще более храбрую, более безрассудную, чем та, которая лежала в ее комнате для пациентов этой ночью, выздоравливая после ранения, – хотя и она обладала, по мнению Елены, огромной внутренней силой.

Она полюбит мужчину-гиганта, который станет отцом ее ребенка, но она так и не скажет ему об этом, и они никогда не будут жить вместе. Ей и в голову не придет рассказать ему о ребенке или о своей любви, поскольку это могло бы стать для него бременем, а она не хотела быть в долгу ни перед кем, не желала обременять ни одного мужчину – или женщину – на свете. Да и он был не из тех, кого можно привязать к себе.

И все же, когда он будет умирать, Елена окажется рядом с ним, хотя ни он, ни она не ожидали, что он умрет старым, в постели. Она будет плакать по нему всю ночь. Никогда она не жила без страсти и тоски, просто не желала принадлежать никому, кроме своего искусства и призвания. Она хотела, чтобы дочь уехала, построила собственную жизнь, но этого не произошло. Характер у всех разный, и есть вещи похуже, чем умная дочь, которая осталась жить с тобой и освоила, насколько позволяли способности, мастерство, которым ты сумела с ней поделиться. Да и для дочери такая жизнь далеко не худшая. Несмотря на все это, в течение долгой череды дней своей жизни Елена никогда не забывала ту осеннюю ночь в окрестностях Милазии.

Она началась с Карлито, потом, когда спустилась ночь, у калитки залаяли собаки. Елена всегда присматривала за своими больными ночью и в предрассветные часы, когда душам так легко ускользнуть. Она была вместе с женщиной в комнате для больных, снова меняла повязку на ране при свете нескольких ламп и очага. Ей необходим был свет для того, чем она занималась.

Рана все еще кровоточила. Это из-за поездки верхом, сказала она девушке. Та назвала свое имя, когда ее об этом спросили, но Елена была уверена, что оно не настоящее. То же самое с тремя мужчинами – она пришла к выводу, что они скрывают свои имена, желая защитить кого-то другого. Целительнице не сообщили о происхождении раны, не объяснили, как случилось, что молодую женщину пырнули кинжалом в ногу, а потом ей пришлось искать помощи вдалеке от тех мест, где о ней могли сообщить. И ни к чему было это знать. Ее задача – лечить, и ей заплатили серебром.

Предыдущую ночь мужчины провели в другом месте и не приходили в дневное время. Жители селения хорошо относились к Елене, потому что она была им полезна, но не следовало вызывать толки: если бы вдруг прискакал человек в мундире или ливрее и с деньгами и спросил, не проезжали ли мимо всадники, не останавливались ли у них…

Один из трех мужчин, предводитель, пробрался тайком только что, чтобы узнать о состоянии женщины, и, обнаружив ее бодрствующей, с разрешения Елены шепотом переговорил с ней.

Мужчина рвался ехать дальше. Елена ясно дала понять, что она ничего не может запретить и даже не станет пытаться, но, если он хочет, чтобы его спутница сохранила ногу и осталась жива, пусть едут без нее, раз уж им так необходимо; она же должна остаться для лечения.

– Он приедет сюда? – спросила женщина.

Мужчина нервно покосился на Елену.

– Я отправил… гм, Марко вчера ночью, чтобы сообщить, где мы находимся, но сомневаюсь. Мы слишком близко от… города.

Он плохо умел врать. Марко – еще одно придуманное имя. Сплошные тайны, а Елена была довольно любопытна. Но как заставить человека доверять тебе, и, кроме того, иногда действительно лучше ничего не знать.

Карлито снаружи свистнул, как она его учила, собаки его узнали и не залаяли. Крупный мужчина, повинуясь ее кивку, спрятался за дверью, ведущей в комнату больных. Карлито прошел по дорожке и ступил в дом, держа в руках каменный кувшин с медом.

– Я подумал, что вам понадобится больше меду, – сказал он с важным видом.

Умный, сообразительный паренек. Вероятно, ему от этого будет мало толку в той жизни, на которую он обречен. Елена уже задумывалась о подобных вещах: насколько важно иметь возможность делать то, что тебе хорошо удается. Скорее всего, мальчик проживет здесь всю жизнь, а если и уедет, став солдатом, велика вероятность того, что погибнет, так и не найдя лучшей, более свободной жизни.

– Спасибо, – сказа Елена. – Мне действительно нужно больше.

Это была неправда, но зачем говорить ему об этом?

– По дороге я кое-что видел, – сообщил Карлито. – Человека на коне.

В этот момент залаяли собаки.

Елена посмотрела на мальчика.

– Только одного, ты уверен?

– Конечно, уверен, – ответил он.

– Хорошо. Спасибо. Теперь беги домой, да побыстрее, через задний двор. Не медли, Карлито, я говорю совершенно серьезно.

Он взглянул на нее, понял, что она не шутит, и кивнул. Может быть, он ее не послушается, но вряд ли. Ему нравилось, что Елена разрешает ему помогать и называет своим другом, он не хотел бы потерять ее доверие. Мальчик снова вышел, направился налево через двор к дыре в заборе. Она, последовав за ним до входной двери, отозвала собак. Один человек – ничего страшного.

Он и правда был один. Елена увидела, как он спешился у калитки.

– Отведите коня под деревья, – негромко окликнула она.

– Конечно, – отозвался мужчина, кем бы он ни был.

Она проследила взглядом, как он повел своего коня к роще на запад от ее двора. Стояла в дверях, ждала. Он вернулся пешком. Собак она держала рядом с собой. На улице было холодно. Елена почувствовала, что большой мужчина встал в дверях у нее за спиной. Как тихо он подошел!

– Я не думал, что вы приедете, – сказал он мужчине у калитки. – Мы только что об этом говорили.

– С ней все в порядке? – спросил приехавший. Он был только голосом в ночи, свет до него не доходил.

– Кажется, да, – ответил большой мужчина.

Тот, что снаружи, вежливо обратился к Елене:

– Могу я пройти через вашу калитку?

Она не ожидала такой учтивости.

– Да.

Он вошел во двор, по дорожке, поздоровался с ней и назвал свое имя. Свое настоящее имя. Он был не из тех, кто скрывает свою подлинную личность. Вот так Елена впервые встретилась с Фолько Чино д’Акорси. Он, известный всей Батиаре, сейчас, в ночи, стоял на дорожке у ее двери.

Она поклонилась. Ее сердце стремительно забилось.

– Это большая честь для меня, – сказала она. – Теперь меня убьют?

– Только не я, – ответил Фолько.

Он махнул рукой, и женщина посторонилась, пропуская его в дом, но он остался стоять перед ней. Не такой высокий, как ей представлялось, крепкого телосложения, поразительно уродливый, по правде говоря, – с этим глазом, шрамом, сломанным носом. Он не носил на глазу повязку. Более крупный и молодой мужчина вышел, кивнул ему, и, повинуясь движению головы Фолько, встал у калитки. Он будет на страже, поняла Елена. После появления Фолько ночь стала другой.

– Девушка в комнате для больных, слева от вас, – сказала она. – Она у вас на службе?

– Это Адрия Риполи, младшая дочь герцога Мачеры, – ответил Фолько. Елена внезапно почувствовала, что ей необходимо сесть. Он смотрел на нее. – Поэтому вы, наверное, понимаете, как важно, чтобы ее вылечили.

Фолько прошел в комнату для больных раньше, чем она успела ответить.

– Во имя святого Джада, Адрия, что ты с собой сделала? – раздался его голос сквозь дверь.

Ответ Елена не услышала. Она подошла к очагу, чтобы вскипятить воду для следующей порции настоя для раненой. Привычная работа помогала успокоиться, но Елена продолжала усиленно размышлять. Что делает здесь эта молодая женщина? Из семейства Риполи? В этом доме?

Впрочем, ничье высокое происхождение – ни девушки, ни ее посетителей – не помешает ей вскоре попросить этого мужчину уйти: процесс лечения прерывать нельзя. Они тихо разговаривали в соседней комнате. Лишь бы только Карлито отправился прямиком домой. Происходило нечто необычное, и люди были слишком значительные, и опасность еще более возросла.

Привычные движения рук, привычная работа заставили сердце биться медленнее. Дело лучше спорится, когда ты спокойна.

Но тут же спокойствие, которого она с таким трудом добилась, разлетелось вдребезги, подобно брошенному о стену бокалу вина, потому что собаки снова залаяли – на этот раз яростно.

Елена быстро подошла к двери и распахнула ее. Она услышала, как большой мужчина, стоящий на страже, бросил вызов кому-то, подошедшему к калитке снаружи. Фолько д’Акорси, поспешно покинув комнату больной, очутился рядом с целительницей.

– Коппо! Не надо с ним драться! – крикнул он в темноту.

Слишком поздно: прозвучали резкие, быстрые слова, раздался звон скрестившихся мечей, а затем – почти сразу же, как показалось Елене, – звук падения тела и вскрик.

Собаки продолжали бешено лаять.

– Да сгноит Джад его душу во тьме! – рявкнул стоящий рядом с ней человек. – На этот раз я его убью. Убью.

Елена увидела у своей калитки темный силуэт еще одного большого мужчины и услышала низкий голос – он не принадлежал тому, кого звали Коппо. Собаки успокоились и замолчали.

Такого с ними никогда не случалось, если рядом были незнакомые люди.

Калитка открылась. Незнакомец помедлил, здороваясь с ее двумя псами, а потом широкими шагами направился к дому. Она увидела, как он спрятал меч в ножны.

Человек остановился на дорожке в нескольких шагах от входа в дом и от полосы света.

– Он бросил мне вызов, д’Акорси. Возможно, я его убил. Почему ты послал его одного?

Стоявший рядом с Еленой Фолько тяжело дышал.

– Ошибка. Я не ждал тебя так рано.

– Рано? Ты знал, что я приеду?

– Конечно. Ты до ужаса предсказуем.

Презрение, ярость, еще что-то. Елена сжала руки, пытаясь унять дрожь.

Фолько повернулся к ней:

– Беспокойная для вас выдалась ночь. Я прошу прощения за это. Теперь вот явился Теобальдо Монтикола, которого некоторые называют Волком Ремиджио. Думаю, ему нравится это прозвище. Он собирался устроить мне ловушку. Если он убил человека, которого я высоко ценю, это мне крайне не понравится.

– Он бросил мне вызов, – мягко повторил вновь прибывший, подходя ближе. – Глупо, если он знал, кто я такой. Мне пришлось рискнуть вызвать твое неудовольствие.

Теперь, когда на него падал свет, Елена увидела, что Монтикола замечательно красив. Он был так же широко известен, как и стоящий рядом с ней человек, и, возможно, еще более опасен. Она его видела однажды в Ремиджио. Такого человека нельзя было забыть.

Невозможно, подумала Елена, чтобы эти двое находились здесь. На свете такого просто не бывает.

– Я вскипячу еще воды, – сказала она.

Оба гостя одновременно рассмеялись, однако в их смехе не было веселья. Воздух казался таким твердым, словно вот-вот даст трещину. Елена не видела призраков, но физически ощущала распространяющийся вокруг страх.

– Я прикажу внести твоего человека в дом, – предложил красивый мужчина. Он сделал несколько шагов к калитке, прокричал приказание людям, которых Елена не видела, и вернулся обратно. – Твои шесть человек будут обезоружены, д’Акорси. Я велел их не трогать – пока. Конечно, обещать, что с ними все будет в порядке, я не могу.

– Откуда ты узнал, что их именно шестеро? – Голос Фолько звучал мягко.

Монтикола посмотрел на него.

– Мы следили за тем, как вы приехали.

– Нет, не следили, – возразил Фолько д’Акорси, на этот раз так тихо, что его едва было слышно. – Глупая ложь.

Начиная с этой секунды Елена была уверена, что умрет до наступления утра.