Читать книгу Тигана - Гай Гэвриел Кей - Страница 6

В тот день Дэвину не везло.

К своим девятнадцати годам он почти совсем смирился с маленьким ростом и мальчишеским бледным лицом, которыми словно в насмешку одарили его боги Триады. Уже много лет прошло с тех пор, как он бросил привычку висеть вниз головой на ветвях деревьев в лесу возле их фермы в Азоли, пытаясь хоть немного прибавить себе рост.

Прекрасная память всегда была предметом его гордости и источником радости, но многие воспоминания не приносили ни того, ни другого. Он бы с удовольствием забыл тот день, когда близнецы, возвращавшиеся с охоты со связкой дичи, застали его висящим на дереве вниз головой. Даже шесть лет спустя его мучило то, что его обычно туповатые братья сразу же догадались, чего он пытался добиться.

– Мы тебе поможем, малыш! – весело воскликнул Повар.

И прежде чем Дэвин успел выпрямиться и отползти подальше, Нико ухватил его за руки, а Повар за ноги, и крепкие близнецы начали перетягивать брата между собой, добродушно хохоча. Помимо прочего, им доставляло громадное наслаждение слушать не по годам изощренную ругань Дэвина.

Да, то была его последняя попытка прибавить себе рост. Той же ночью он пробрался в спальню храпящих близнецов и аккуратно вылил на каждого по ведру с помоями для свиней. И умчался, подобно Адаону, успев пересечь двор и выскочить за ворота фермы прежде, чем раздался их рев.

Дэвин провел в лесу две ночи, потом вернулся и был выпорот отцом. Он ожидал, что его заставят стирать простыни, но Повар сам это сделал. Близнецы, как всегда добродушные, уже позабыли об этом инциденте.

А Дэвин, будучи проклят или благословен памятью, подобно Эанне, богине Имен, не смог ничего забыть. Пускай на близнецов трудно было таить обиду, собственно говоря, почти невозможно, но от этого его одиночество не уменьшалось. Вскоре после того случая Дэвин ушел из дома, поступив учеником певца к Менико ди Феррату, чья труппа совершала турне по северу Азоли каждую вторую или третью весну.

С тех пор Дэвин ни разу не возвращался домой. Он брал недельный отпуск во время поездки труппы на север три года назад и еще раз этой весной. Не то чтобы с ним плохо обращались дома, он просто не вписывался в ту жизнь, и они все четверо это знали. Крестьянствовать в Азоли было серьезным, иногда суровым трудом, непрерывной битвой за сохранение земли и рассудка, постоянным сражением с наступающим морем и жаркой, туманной, серой монотонностью дней.

Если бы была жива его мать, все могло бы быть по-другому. Но ферма в Азоли, куда Гэрин из Нижнего Корте привез своих троих сыновей, была безрадостным местом и подходила разве что для близнецов, которым хватало общества друг друга, и для такого человека, каким постепенно стал сам Гэрин среди почти безжизненных равнин. Она не могла послужить источником духовной пищи или светлых воспоминаний для смышленого, одаренного живым воображением младшего ребенка, способности которого, какими бы они ни были, не имели ничего общего с возделыванием земли.

Узнав от Менико ди Феррата, что голос Дэвина способен на большее, чем пение деревенских баллад, они все испытали некоторое облегчение и распрощались ранним весенним утром, стоя под неизбежным серым дождем. Его отец и Нико, едва успев сказать слова прощания, двинулись к реке проверить уровень воды. Но Повар задержался и неуклюже ткнул своего странного младшего брата кулаком в плечо.

– Если с тобой будут плохо обращаться, – сказал он, – ты можешь вернуться домой, Дэв. Места хватит.

Дэвин запомнил и то, и другое: мягкий толчок в плечо, который с годами приобрел большее значение, чем пристало такому жесту, и сопровождавшие его слова, быстро произнесенные грубым голосом. По правде говоря, он действительно помнил почти все, кроме матери и жизни в Нижнем Корте. Но ему было меньше двух лет от роду, когда она погибла во время боев, а всего через месяц Гэрин увез своих троих сыновей на север.

С тех пор он помнил почти все.

Если бы Дэвин любил биться об заклад, – а он не любил, хотя бы в этом приближаясь душой к осторожным азолийцам, – то мог бы поставить кьяро или астин на то, что уже много лет не испытывал такого отчаяния. С той поры, если говорить правду, когда ему казалось, что он вообще никогда не вырастет.

Что нужно сделать, мрачно спрашивал себя Дэвин, чтобы получить выпивку в Астибаре? Да еще накануне праздника!

Проблема была бы почти смешной, если бы не вызывала такую ярость. Это было делом рук тощезадых губителей радости – жрецов Эанны, как он быстро выяснил в первом же кабачке, где ему отказались продать бутылку зеленого вина из Сенцио. Эта богиня, с жаром подумал Дэвин, достойна лучших слуг.

Дело в том, что год назад, в пылу вечной борьбы за первенство со служителями Мориан и жрицами Адаона, жрецы Эанны убедили марионеточный совет тирана, что молодежь Астибара стала слишком распущенной, а подобная распущенность приводит к беспорядкам. А так как очевидно, что таверны и кавницы являются рассадником распутства, меньше чем через две недели Альберико обнародовал и ввел в действие закон, по которому ни один юноша младше семнадцати лет не мог купить в Астибаре выпивку.

Высохшие, как пыль, жрецы Эанны праздновали – своим аскетическим способом – этот мелкий триумф над жрецами Мориан и элегантными жрицами Адаона: оба эти божества ассоциировались с темными страстями и, что неизбежно, с вином.

Хозяева заведений молча негодовали (негодовать громко в Астибаре было опасно), хотя не столько из-за убытков в торговле, сколько из-за подводных камней, с которыми было связано соблюдение нового закона. Он возложил на каждого владельца кабака, таверны или кавницы трудную задачу: определять возраст клиентов. В то же время, если кто-либо из вездесущих барбадиорских наемников случайно зайдет в таверну и ему покажется, что какой-то клиент слишком молодо выглядит, – вот вам еще одна закрытая на месяц таверна и еще один хозяин, посаженный в тюрьму на такой же срок.

Всем шестнадцатилетним астибарцам здорово не повезло. А вместе с ними, как постепенно стало очевидным в то утро, и одному малорослому девятнадцатилетнему певцу из Азоли с мальчишеским лицом.

После трех подряд неудачных попыток на западной стороне Храмовой улицы Дэвин испытал мимолетное искушение перейти дорогу к храму Мориан и изобразить приступ экстаза в надежде на то, что ему поднесут сенцианского зеленого в качестве средства от чрезмерной религиозности. Еще менее рациональной была мысль о том, чтобы запустить камнем в окно накрытого куполом храма Эанны и проверить, сможет ли его догнать один из этих бесполых слабоумных жрецов.

Однако он воздержался от этого, как из подлинного уважения к Эанне, богине Имен, так и из-за огромного количества рослых и вооруженных до зубов барбадиорских наемников, патрулирующих улицы Астибара. Конечно, барбадиоров было полно повсюду на Восточной Ладони, но нигде их присутствие не было столь тревожно очевидным, как в Астибаре, где обосновался сам Альберико.

В конце концов Дэвин пожелал себе заполучить серьезную простуду и направился на запад, к гавани, а затем, ведомый, к сожалению, так и не отказавшим нюхом, к улице Кожевников. Там, чуть не задохнувшись от зловония кож, заглушавшего соленый запах моря, в таверне под названием «Птица» ему без всяких расспросов продал откупоренную бутылку зеленого вина еле волочащий ноги трактирщик. Возможно, его подвело зрение в полумраке лишенного окон заведения, состоящего из одной комнаты.

Даже эта убогая, дурно пахнущая дыра ломилась от посетителей. Астибар был до краев переполнен приезжими накануне завтрашнего Праздника Виноградной Лозы. Дэвин знал, что в этом году урожай выдался отменным повсюду, кроме Чертандо, и сюда приехало много людей, готовых потратить свои астины и кьяро.

В «Птице», разумеется, не нашлось свободных столиков. Дэвин втиснулся в угол, туда, где темная, изрезанная деревянная стойка бара упиралась в заднюю стену, сделал глоток вина на пробу – разбавленное, но не сверх обычного, решил он – и сосредоточился на размышлениях о женском вероломстве и непоследовательности.

Конкретным воплощением которых в последние две недели стала для него Катриана д’Астибар.

Он рассчитал, что у него достаточно времени до вечерней репетиции – последней перед первым завтрашним выступлением в городском доме одного мелкого владельца винодельческого хозяйства, – чтобы предаться размышлениям за бутылкой и всё же явиться трезвым. Во всяком случае, он-то уже опытный член труппы, с возмущением подумал Дэвин. Он – компаньон. Знает процедуру обычных выступлений как свои пять пальцев. Дополнительные репетиции Менико устраивал для трех новичков труппы.

В том числе и для невозможной Катрианы. Которая и стала причиной того, что он в ярости убежал с утренней репетиции, не успев узнать, что Менико уже собирался ее закончить. Как, во имя Адаона, он должен был реагировать, когда неопытная новенькая девушка, которая воображает, что умеет петь, сказала то, что она сказала, в присутствии всех остальных? А ведь он относился к ней с искренним дружелюбием с тех пор, как она две недели назад присоединилась к ним.

Благодаря своей проклятой памяти Дэвин снова представил их всех девятерых на репетиции в арендованной ими задней комнате на первом этаже гостиницы. Четыре музыканта, две танцовщицы, Менико, Катриана и он сам, поющие впереди. Они репетировали «Песнь любви» Раудера, песню, заказанную, как и можно было предвидеть, женой виноторговца, вещь, которую Дэвин исполнял уже почти шесть лет, песню, которую он мог бы спеть даже в ступоре, в коме, во сне.

И возможно поэтому, да, он был слегка рассеян, ему было немного скучно, он немного больше, чем диктовала необходимость, наклонялся к их новой рыжеволосой певице, возможно, в его голосе и выражении лица была тень намека, но даже в этом случае…

– Дэвин, во имя Триады, – резко произнесла Катриана д’Астибар и тем самым положила конец репетиции, – ты что, не в состоянии отвлечься от своих похотливых мыслей хотя бы на время песни, чтобы прилично справиться с гармонией? Это совсем несложная песня!

Бледная кожа лица Дэвина мгновенно стала пунцовой. Менико, видел он, Менико, которому следовало резко отчитать девицу за самонадеянность, смеялся, покраснев еще сильнее, чем Дэвин. И остальные тоже смеялись.

Дэвин не смог придумать остроумный ответ и не хотел терять остатки собственного достоинства, поддавшись первому порыву дать наглой девице подзатыльник. Он просто резко развернулся и ушел.

Выходя, он бросил один-единственный укоризненный взгляд на Менико и совсем расстроился: толстый живот хозяина труппы колыхался от смеха, он вытирал слезы со своей круглой бородатой физиономии.

Вот почему в то прекрасное осеннее утро в Астибаре Дэвин отправился на поиски бутылки сенцианского зеленого и укромного местечка, где ее можно выпить. Получив наконец свое вино и с относительным удобством устроившись в полумраке, он рассчитывал, что спустя примерно полбутылки поймет, как должен был ответить в репетиционной комнате нахальной девице с рыжей гривой волос.

Если бы только она не была такой удручающе высокой, подумал он. И снова мрачно наполнил стакан. Потом поднял взгляд на почерневшие балки потолка, и у него промелькнула мысль повиснуть на одной из них – разумеется, зацепившись ногами. В память о былых временах.

– Могу я угостить вас? – спросил кто-то.

Дэвин со вздохом обернулся, готовясь дать отпор в ситуации, которая вполне предсказуема при его росте и мальчишеской внешности, если пьешь в одиночестве в баре для матросов.

То, что он увидел, его несколько успокоило. Задавший вопрос был средних лет, одет в темное, с седеющими волосами и морщинками тревоги или смеха, расходящимися от глаз к вискам. И все же…

– Спасибо, – сказал Дэвин, – но моя собственная бутылка почти полна, я предпочитаю женщин и не оказываю услуг морякам. И еще я старше, чем выгляжу.

Его новый знакомый громко рассмеялся.

– В таком случае, – сказал он весело, – можете угостить меня, если желаете, а я расскажу вам о двух своих дочерях на выданье и о двух других, которые приближаются к этому возрасту быстрее, чем мне бы хотелось. Меня зовут Ровиго д’Астибар, я – владелец судна «Морская Дева» и только что вернулся из плавания вдоль берегов Тригии.

Дэвин улыбнулся и потянулся через стойку бара за вторым стаканом. В «Птице» было слишком много народу, чтобы пытаться поймать взгляд подслеповатых глаз хозяина, а Дэвин не хотел его окликать, и на то у него были свои причины.

– С удовольствием разопью с вами эту бутылку, – ответил он Ровиго, – хотя вряд ли ваша жена будет рада, если вы сосватаете для ваших дочерей бродячего музыканта.

– Моя жена, – с чувством произнес Ровиго, – была бы безмерно счастлива, даже если бы я привел домой для старшей пастуха с лугов Чертандо.

Дэвин поморщился.

– Неужели так плохо? – пробормотал он. – А, ладно. Мы можем, по крайней мере, выпить за ваше благополучное возвращение из Тригии, да еще в самый канун Праздника. Меня зовут Дэвин д’Азоли бар Гэрин, к вашим услугам.

– А я – к вашим, друг Дэвин, который старше, чем выглядит. У вас были трудности с покупкой спиртного? – проницательно спросил Ровиго.

– Одной Мориан, богине Врат, известно, из скольких дверей я сегодня выходил с тем же пересохшим ртом, что и входил. – Дэвин опрометчиво понюхал тяжелый воздух. Даже сквозь запахи толпы и несмотря на отсутствие окон, вонь кож доносилась снаружи очень явственно. – Это заведение не первое, и даже не десятое, которое я посетил в поисках бутылки вина.

Ровиго улыбнулся:

– Разумный подход. Не покажусь ли я вам эксцентричным, если скажу, что всегда иду прямо сюда, когда «Морская Дева» возвращается из плавания? Почему-то этот запах говорит мне о суше. О том, что я вернулся.

– Вы не любите море?

– Я совершенно убежден, что любой человек, который утверждает обратное, лжет, или у него на суше долги, или сварливая жена, от которой он спасается, или… – Он замолчал, делая вид, что его внезапно осенила мысль. – Если подумать хорошенько… – прибавил он с преувеличенной задумчивостью. И подмигнул.

Дэвин громко рассмеялся и налил им еще вина.

– Почему же вы тогда плаваете?

– Торговля идет хорошо, – откровенно ответил Ровиго. – «Дева» – судно достаточно небольшое, чтобы проскользнуть в те порты на побережье или к западу от Сенцио и Феррата, в которые более богатые купцы не считают нужным заходить. Оно также достаточно быстрое, чтобы было выгодно плавать на юг, минуя горы Квилеи. Конечно, это противозаконно из-за эмбарго на торговлю, но если имеешь связи и не болтаешь о своем бизнесе, то риск не слишком велик и можно получить хорошую прибыль. Я покупаю на здешнем рынке барбадиорские пряности или шелк на севере и вожу их в такие места в Квилее, где иначе подобные вещи и не увидели бы. Привожу оттуда ковры, резные украшения, обувь, изукрашенные драгоценностями кинжалы, иногда фляги буината для продажи тавернам – все, что идет по хорошей цене. Я не могу брать крупные грузы, поэтому приходится следить, чтобы не выйти за рамки, но на это можно жить, пока страховка невысока и Адаон, бог Волн, держит меня на плаву. Я всегда иду в храм бога, прежде чем отправиться домой.

– Но сначала сюда, – улыбнулся Дэвин.

– Сначала сюда. – Они чокнулись и выпили. Дэвин снова наполнил стаканы.

– Какие новости из Квилеи? – спросил он.

– По правде говоря, именно там я и был, – ответил Ровиго. – А в Тригии лишь останавливался на обратном пути. Новости есть. Мариус этим летом снова победил в бою в Дубовой Роще.

– Об этом я слышал, – сказал Дэвин, качая головой с грустным восхищением. – Калека, и ему уже должно быть пятьдесят. Сколько раз он победил – шесть подряд?

– Семь, – серьезно ответил Ровиго. Помолчал, словно ожидая реакции.

– Простите, – сказал Дэвин. – В этом числе есть какой-то смысл?

– Мариус решил, что есть. Он просто объявил, что больше не будет никаких сражений в Дубовой Роще. Семь – священное число, заявил он. Позволив ему одержать последнюю победу, мать-богиня ясно выразила свою волю. Мариус только что провозгласил себя королем Квилеи, а не просто наместником Верховной жрицы.

– Что? – воскликнул Дэвин довольно громко, и к ним повернулось несколько голов. Он понизил голос: – А я думал, у них там матриархат.

– Так же думала и покойная Верховная жрица, – ответил Ровиго.

Путешествуя по полуострову Ладонь, по горным деревням и отдаленным замкам, помещичьим усадьбам и городам, которые были деловыми центрами, музыканты поневоле узнавали новости и слухи о больших событиях. Из своего небогатого опыта Дэвин знал, что разговоры были не более чем разговорами: способом скоротать холодную зимнюю ночь у очага в таверне Чертандо или произвести впечатление на путешественника в таверне Корте, доверительным шепотом сообщив ему, будто в этой игратской провинции, по слухам, формируется партия сторонников Барбадиора.

Это была всего лишь болтовня, к такому выводу давно пришел Дэвин. Два правящих колдуна из-за моря, с востока и запада, почти пополам поделили между собой Ладонь, и только захудалая провинция Сенцио формально не была оккупирована никем и тревожно поглядывала в обе стороны через водное пространство. Ее правитель был парализован нерешительностью и никак не мог определиться, какому волку позволить себя сожрать, а оба волка вот уже двадцать лет осторожно ходили кругами, и ни один не хотел подставить себя, сделав первый шаг.

Равновесие власти на полуострове казалось Дэвину несокрушимым, как скала, с тех пор как он себя помнил. Пока не умрет один из колдунов, (а колдуны, по слухам, живут очень долго), ничего не может измениться от болтовни в кавницах или залах дворцов.

В Квилее, однако, ситуация была совсем другой. Она выходила за рамки ограниченного опыта Дэвина, он не мог о ней судить и не мог ее понять. Он даже не догадывался, какими последствиями грозит поступок Мариуса в этой странной стране к югу от гор. К чему может привести тот факт, что теперь в Квилее не временный правитель. Он не должен каждые два года приходить в Дубовую Рощу и там, обнаженный, ритуально искалеченный и безоружный, встречаться с вооруженным мечом врагом, выбранным, чтобы убить его и занять его место. Но Мариуса не убили. Семь раз не убили.

А теперь Верховная жрица мертва. И Ровиго так сказал это, что невозможно было не понять смысла его слов. Несколько огорошенный, Дэвин тряхнул головой.

Он поднял глаза и увидел, что его новый знакомый смотрит на него со странным выражением.

– Вы – вдумчивый молодой человек, – сказал купец.

Дэвин пожал плечами, внезапно смутившись:

– Не слишком. Не знаю. И, конечно, не владею даром предвидения. Я не каждый день слышу подобные новости. Как вы думаете, что это будет означать?

На этот вопрос он не получил ответа.

Хозяин таверны, который с большим успехом не замечал призывных взмахов руки Ровиго, требующего еще одну бутылку вина, сейчас шагал прямо к их концу стойки, и ярость на его лице ясно читалась даже в полумраке помещения.

– Ты! – прошипел он. – Тебя зовут Дэвин?

Пораженный, Дэвин машинально кивнул. Выражение лица трактирщика стало еще более злобным.

– Убирайся отсюда! – проскрежетал он. – Тебя на улице ждет твоя проклятая Триадой сестра. Говорит, что отец требует тебя домой и – да проклянет вас обоих Мориан! – что он намерен донести на меня за то, что я продал спиртное несовершеннолетнему. Ты, проклятый подзаборный ублюдок, я тебя проучу, из-за тебя мое заведение могут закрыть накануне Праздника!

И не успел Дэвин шевельнуться, как ему в лицо выплеснули целый кувшин прокисшего черного вина, обжигающего, как огонь. Он отпрянул, вытирая заслезившиеся глаза и яростно ругаясь.

Когда зрение вернулось к нему, он увидел необычайное зрелище.

Ровиго – не очень крупный человек – перегнулся через стойку бара и ухватил хозяина за ворот грязной туники. Без видимых усилий он наполовину перетащил мужчину через стойку, а тот лишь беспомощно брыкался. Его воротник до такой степени врезался в шею, что лицо пошло багровыми пятнами.

– Горо, мне не нравится, когда оскорбляют моих друзей, – спокойно произнес Ровиго. – У этого парня нет отца, и сомневаюсь, что у него есть сестра. – Он вопросительно поднял бровь, глядя на Дэвина, который энергично замотал мокрой головой.

– Как я сказал, – продолжал Ровиго, который даже не запыхался, – у него нет сестры. И он вовсе не ребенок, что должно быть ясно любому хозяину таверны, не ослепшему от беспрерывного поглощения собственного пойла. А теперь, Горо, утешь меня немного, извинись перед Дэвином д’Азоли, моим новым другом, и предложи ему две закупоренные бутылки выдержанного красного из Чертандо, чтобы продемонстрировать свое искреннее раскаяние. За это я, возможно, позволю уговорить себя продать тебе бочку квилейского буината, которая сейчас стоит у меня на «Морской Деве». По сходной цене, разумеется, учитывая, сколько ты на ней заработаешь во время Праздника.

Физиономия Горо приобрела угрожающий оттенок. Дэвин почувствовал себя обязанным предостеречь Ровиго, но тут хозяин конвульсивно кивнул, и купец немного отпустил его воротник. Горо втянул в легкие вонючий воздух таверны так, словно он благоухал ароматами горных цветов Кьяры, и выплюнул три слова извинений в сторону Дэвина.

– А вино? – мягко напомнил ему Ровиго.

Он опустил хозяина пониже – все так же без видимых усилий, – и Горо, пошарив под стойкой бара, извлек две бутылки, содержимое которых действительно напоминало красное вино из Чертандо.

Ровиго еще чуть-чуть отпустил стянутый воротник.

– Выдержанное? – терпеливо спросил он.

Горо дернул головой вверх и вниз.

– Ну хорошо, – заявил Ровиго, отпуская Горо, – будем считать, что мы квиты. Полагаю, – сказал он, поворачиваясь к Дэвину, – что тебе следует сходить и узнать, кто там выдает себя за твою сестру.

– Я знаю, кто это, – мрачно ответил Дэвин. – Между прочим, спасибо. Я могу сам за себя постоять, но приятно иногда иметь союзника.

– Всегда приятно иметь союзника, – поправил его Ровиго. – Но сдается мне, ты не слишком рад иметь дело с этой «сестрой», так что я предоставлю тебе отправиться к ней в одиночку. Позволь еще раз порекомендовать твоему вниманию моих собственных дочерей. Они очень хорошо воспитаны, учитывая все обстоятельства.

– Я в этом ничуть не сомневаюсь, – ответил Дэвин. – Если смогу оказать вам ответную услугу, сделаю это с радостью. Я выступаю с труппой Менико ди Феррата, и мы будем здесь все праздники. Возможно, ваша жена захочет послушать нашу музыку. Дайте мне знать, если придете, и я устрою для вас хорошие места на любом из наших публичных концертов бесплатно.

– Спасибо. А если твой путь или любопытство приведут тебя на юго-восток от города, теперь или к концу года, то наши земли лежат в пяти милях отсюда, по правую руку от дороги. Как раз там, где они начинаются, стоит маленький храм Адаона, а на моих воротах нарисован герб с изображением корабля. Его придумала одна из девочек. Все они очень талантливы, – усмехнулся он.

Дэвин рассмеялся, и они, по обычаю, попрощались, соприкоснувшись ладонями. Ровиго снова вернулся на свое место в углу у стойки бара. Дэвин, с отчаянием чувствуя, что пропитан дурно пахнущим вином от светло-каштановых волос до пояса и что пятна имеются даже на штанах, вышел на улицу, сжимая в руках две бутылки красного вина из Чертандо. Несколько секунд он подслеповато щурился от яркого солнечного света, прежде чем заметить на противоположном конце улочки Катриану д’Астибар. Ее огненно-рыжие волосы сверкали на солнце, а к носу она крепко прижимала носовой платок.

Дэвин решительно шагнул на мостовую и чуть не перевернул тележку кожевника. Последовал быстрый обмен мнениями, удовлетворивший обе стороны. Кожевник с грохотом потащил свою тележку дальше, а Дэвин дал себе слово на этот раз не ставить себя в положение обороняющегося и пошел туда, где стояла Катриана.

– Ну, – ядовито произнес он, – я ценю, что ты проделала столь дальний путь, чтобы извиниться, но ты могла бы выбрать другой способ найти меня, если бы искренне этого хотела. Я предпочитаю носить одежду, незапятнанную дрянным вином. Ты, конечно, предложишь выстирать ее.

Катриана просто проигнорировала эту речь, холодно оглядывая его с ног до головы.

– Тебе действительно надо помыться и переодеться, – сказала она, не отнимая от губ надушенного платка. – Я не рассчитывала на столь бурную реакцию трактирщика. Но у меня не было лишних астинов на подкуп, и я не сумела придумать лучшего способа заставить трактирщика искать тебя среди посетителей.

Это было объяснение, отметил Дэвин, а не извинение.

– Прошу прощения, – ответил он с преувеличенным раскаянием в голосе. – Мне следует поговорить с Менико: кажется, мы мало тебе платим, вдобавок ко всем нашим прочим прегрешениям. Ты, наверное, привыкла к другому.

Катриана впервые заколебалась.

– Нам обязательно обсуждать это посреди улицы Кожевников? – спросила она.

Дэвин молча отвесил ей театральный поклон и жестом пригласил идти вперед. Она двинулась прочь от гавани, и он зашагал следом. Несколько минут они молчали, пока до них не перестал доноситься запах кож. С легким вздохом Катриана отняла от лица платок.

– Куда ты меня ведешь? – спросил Дэвин.

Очевидно, это было еще одно прегрешение. Голубые глаза вспыхнули гневом.

– Куда я могу тебя вести, во имя Триады? – В голосе Катрианы звучал сарказм. – Мы идем в мою комнату в гостинице, где займемся любовью, подобно Эанне и Адаону на заре мироздания.

– О, хорошо, – рявкнул Дэвин, чей гнев разгорелся с новой силой. – Почему бы нам не скинуться и не нанять еще одну женщину, чтобы она сыграла роль Мориан, – на тот случай, если мне станет с тобой скучно?

Катриана побледнела, но не успела открыть рот, как Дэвин схватил ее свободной рукой и развернул к себе лицом посреди улицы. Глядя в ее голубые глаза (и проклиная тот факт, что вынужден в них смотреть), он горячо произнес:

– Катриана, что именно я тебе сделал? Чем заслужил такой ответ? Или то, что ты сделала сегодня утром? Я был любезен с тобой с того дня, как мы приняли тебя в труппу, а если ты – профессионал, то знаешь, что так не всегда бывает среди бродячих артистов. К тому же, Марра, та певица, которую ты заменила, была моим самым близким другом. Она умерла от чумы в Чертандо. Я мог бы сильно подпортить тебе жизнь. Но не сделал этого и не собираюсь. Я с самого начала дал тебе понять, что считаю тебя привлекательной. Не знал, что это грех, если я веду себя учтиво.

Он отпустил ее руку, внезапно осознав, что очень крепко сжимает ее и что они находятся в очень людном месте, пусть уже и наступило полуденное затишье. Дэвин инстинктивно огляделся; к счастью, как раз в тот момент барбадиоров поблизости не оказалось. Что-то привычно сжалось у него в груди, вернулась знакомая боль, которая всегда сопровождала воспоминания о Марре. Первый настоящий друг в его жизни. Двое потерянных детей, с голосами, полученными в дар от Эанны, три года по ночам поверявшие друг другу свои страхи и сны в разных постелях всех провинций Ладони. Его первая возлюбленная. Первая смерть.

Катриана застыла на месте, и в ее глазах появилось выражение – возможно, при упоминании о смерти, – которое вдруг заставило его понять, что она моложе, чем он думал. Он считал ее старше себя, теперь он не был в этом уверен.

Дэвин ждал, часто дыша после своей вспышки, и наконец услышал, как она очень тихо произнесла:

– Ты слишком хорошо поешь.

Дэвин заморгал. Это было вовсе не то, чего он ожидал.

– Я вынуждена напрягать все силы во время исполнения, – продолжала она, и лицо ее впервые вспыхнуло. – Раудер для меня труден – все его вещи. А сегодня утром ты пел «Песнь любви», даже не задумываясь над ней, развлекал других, пытался очаровать меня. О Дэвин, мне приходится сосредоточиваться во время пения! Ты заставил меня нервничать, а когда я нервничаю, то срываюсь на людях.

Дэвин осторожно перевел дух и в задумчивости оглядел пустую, залитую солнцем улицу. Потом сказал:

– Ты знаешь… тебе когда-нибудь говорили, что можно, и даже полезно, рассказывать другим о подобных вещах – особенно тем, кому приходится работать с тобой?

Катриана покачала головой:

– Это не для меня. Я никогда не могла говорить об этом. Никогда.

– Тогда почему сказала сейчас? – рискнул Дэвин. – Почему ты пришла за мной?

Последовала еще более длинная пауза. Компания подмастерьев показалась из-за угла и с привычной издевкой заулюлюкала при виде парочки. В этом, однако, не было злого умысла, и они прошли мимо, не причинив вреда. Ветер гнал по булыжнику красно-золотые листья.

– Кое-что произошло, – сказала Катриана д’Астибар, – и Менико всем нам заявил, что ты – ключ к нашему успеху.

– Это Менико послал тебя за мной?

Что было совершенно невероятно после шести проведенных ими вместе лет.

– Нет, – быстро ответила Катриана, качая головой. – Нет, он сказал, что ты вернешься вовремя, что ты всегда приходишь вовремя. Но я нервничала, ведь так много поставлено на карту. Я не могла просто сидеть и ждать. Ты ведь ушел немного, гм, расстроенный.

– Немного, – мрачно согласился Дэвин, отметив, что она наконец-то соблаговолила сделать виноватое лицо. Он чувствовал бы себя в большей безопасности, если бы не продолжал находить ее столь привлекательной. Он никак не мог перестать, даже сейчас, гадать, как выглядели бы ее груди, освобожденные из тисков низко вырезанного корсажа. Марра рассказала бы ему, он знал, и даже помогла бы ему добиться победы. Они делали это друг для друга и потом делились впечатлениями, когда в прошлом году направлялись в Чертандо, где она умерла.

– Ты лучше расскажи мне, что случилось, – сказал он, заставляя себя вернуться в настоящее. Опасность таилась и в воспоминаниях, и в фантазиях.

– Ссыльный герцог Сандре умер вчера ночью, – сказала Катриана. Она оглянулась, но улица оставалась пустынной. – По какой-то причине, никто не знает почему, Альберико разрешает устроить ему проводы со всеми почестями во дворце Сандрени сегодня вечером и завтра утром, а потом…

Она замолчала, ее голубые глаза горели. Сердце Дэвина внезапно забилось быстрее, и он закончил вместо нее:

– Похороны? Со всеми обрядами? Не может быть!

– Со всеми обрядами! И, Дэвин, Менико пригласили сегодня после обеда на прослушивание! У нас появился шанс участвовать в отпевании, о котором будут говорить целый год во всех провинциях Ладони!

Сейчас она выглядела очень юной. И очень красивой. Глаза у нее сияли, как у ребенка.

– Поэтому ты поспешила найти меня, – пробормотал Дэвин, медленно кивая, – пока я не успел напиться до бесчувствия от неудовлетворенного желания.

Теперь, впервые, преимущество было на его стороне. Это был приятный поворот событий, особенно в сочетании с действительно потрясающей новостью. Он зашагал вперед, вынуждая ее догонять. Для разнообразия.

– Все совсем не так, – запротестовала Катриана. – Просто это очень важно. Менико сказал, что твой голос будет нашим главным козырем, что ты особенно хорошо исполняешь ритуальные песнопения.

– Не знаю, должен ли я быть польщен этим или оскорблен тем, что ты сочла меня настолько непрофессиональным, решив, что я опоздаю на репетицию накануне Праздника.

– Ни то, ни другое, – ответила Катриана д’Астибар с легким намеком на прежнюю резкость в голосе. – У нас нет для этого времени. Просто ты должен хорошо спеть сегодня после обеда. Лучше, чем когда-либо раньше.

Ему следовало бы сдержаться, понимал Дэвин, но настроение у него было слишком приподнятым.

– В таком случае ты уверена, что мы не пойдем к тебе в комнату? – вкрадчиво поинтересовался он.

Он не знал, как много зависело от следующего мгновения. Затем Катриана д’Астибар громко и впервые свободно рассмеялась.

– Вот так гораздо лучше, – усмехнулся Дэвин. – Я уже начал было всерьез сомневаться, что у тебя есть чувство юмора.

Она перестала смеяться.

– Иногда я и сама сомневаюсь, – почти рассеянно ответила Катриана. Потом прибавила совершенно другим тоном: – Дэвин, я не могу выразить словами, как мне хочется получить этот контракт.

– Ну конечно, – ответил он. – Это может сделать нам карьеру.

– Верно, – согласилась Катриана. Потом прикоснулась к его плечу и повторила: – Я не могу выразить словами, как мне хочется этого.

Он мог бы увидеть в этом прикосновении обещание, если бы был менее чутким и если бы не то, как она произнесла эти слова. В ее тоне совсем не было честолюбия или страстного желания, как понимал его Дэвин.

В нем он услышал тоску, и она проникла в такой уголок его души, о существовании которого он и не подозревал.

– Сделаю все, что смогу, – через несколько мгновений пообещал он, вспомнив без всякой причины о Марре и о пролитых им слезах.

На ферме в Азоли рано поняли, что у него есть способности к музыке, но это было уединенное место, и его обитателям не с чем было сравнивать его дар, чтобы правильно судить о подобных вещах.

Одним из первых воспоминаний Дэвина об отце – которое он часто призывал, потому что в нем этот жесткий человек казался мягким, – было то, как он напевал мелодию какой-то старой колыбельной, чтобы помочь сыну уснуть в ночь, когда тот свалился с лихорадочным жаром.

Мальчик, которому тогда было года четыре, утром проснулся здоровым и замурлыкал себе под нос эту мелодию, совершенно точно воспроизводя высоту тона. На лице Гэрина появилось сложное выражение, которое позже Дэвин научился связывать с воспоминаниями отца о жене. Однако в то утро Гэрин поцеловал своего младшего сына. Единственный раз на памяти Дэвина.

Эта мелодия стала их общей тайной. Они напевали ее вместе, в грубых, неумелых попытках достичь гармонии. Позднее Гэрин купил младшему сыну маленькую трехструнную сиринью во время одной из поездок на базар в город Азоли, которые совершал дважды в год. После этого было несколько вечеров – которые Дэвин действительно любил вспоминать, – когда они с отцом и близнецами пели у очага баллады моря и гор перед сном. Попытки убежать из влажной, скучной равнинной Азоли.

Став старше, он начал петь для некоторых других фермеров на свадьбах и наречениях. А однажды вместе со странствующим жрецом Мориан он спел на два голоса «Гимн Мориан, богине Врат» в дни осеннего Поста. Жрец после этого хотел лечь с ним в постель, но к тому времени Дэвин уже научился уклоняться от подобных предложений, никого не обижая.

Еще позже его начали приглашать в таверны. В Северной Азоли не было возрастных ограничений на выпивку. Там мальчик становился мужчиной, как только мог проработать в поле весь день, а девочка становилась женщиной после первых месячных.

И именно в таверне под названием «Река» в самом городе Азоли, в базарный день, Дэвин, которому только что исполнилось четырнадцать лет, пел «Путешествие из Корсо в Корте», и его услышал представительный бородатый человек по имени Менико ди Феррат, оказавшийся хозяином труппы музыкантов. Он на той же неделе увез его с фермы и изменил его жизнь.

– Мы следующие, – сказал Менико, нервно разглаживая на толстом животе свой лучший атласный камзол. Дэвин, от нечего делать наигрывавший на одной из свободных сириний свою самую первую колыбельную, ободряюще улыбнулся снизу вверх своему работодателю. Теперь уже своему компаньону.

Уже в семнадцать лет Дэвин перестал быть учеником. Менико, устав отказываться от предложений перепродать контракт своего юного тенора, в конце концов предложил Дэвину стать членом Гильдии странствующих певцов и постоянное жалованье. Сперва он, разумеется, дал понять, сколь многим молодой человек ему обязан и что лишь преданность можно считать приблизительно адекватной платой за подобную милость. Собственно говоря, Дэвин это знал, и в любом случае он любил Менико.

Год спустя, после очередных предложений от хозяев конкурирующих трупп во время летнего свадебного сезона в Корте, Менико сделал Дэвина компаньоном и дал ему десять процентов от выручки. Произнеся, почти слово в слово, ту же речь, что и в прошлый раз.

Это была большая честь, и Дэвин это понимал. Только старый Эгано, барабанщик и мастер игры на басовых струнных из Чертандо, который был вместе с Менико со дня создания труппы, тоже имел долю партнера. Все остальные были учениками или странствующими музыкантами на временных контрактах. Особенно сейчас, когда после весенней эпидемии чумы на юге все труппы Ладони испытывали нехватку в людях и старались заполнить бреши временными музыкантами, танцорами и певцами.

Призрачная цепочка звуков, едва слышная, отвлекла внимание Дэвина от сириньи. Он поднял глаза и улыбнулся. Алессан, один из троих новых членов труппы, легонько наигрывал мелодию той же колыбельной, которую играл Дэвин. На тригийской пастушеской свирели мелодия получалась странной, неземной.

Алессан, черноволосый, но уже с сединой на висках, подмигнул ему, продолжая перебирать пальцами дырочки свирели. Они вместе завершили песню – свирель, сиринья и тихий голос тенора.

– Жаль, что я не знаю слов, – с сожалением сказал Дэвин, когда они закончили. – Мой отец научил меня этой мелодии еще в детстве, но он так и не смог вспомнить слов.

Худое подвижное лицо Алессана оставалось задумчивым. Дэвину немногое было известно о тригийце после двух недель репетиций, только то, что этот человек необычайно искусно играет на свирели и на него можно положиться. Как партнера Менико, его больше ничто и не должно было интересовать. Алессан редко сидел в гостинице, если не было репетиций, но всегда являлся точно в назначенное время.

– Может быть, я и смогу их для тебя вспомнить, если хорошенько подумаю, – ответил он, характерным жестом запуская пальцы в волосы. – Когда-то, очень давно, я знал эти слова. – Он улыбнулся.

– Не беспокойся, – сказал Дэвин. – Я же до сих пор жил, не зная их. Это всего лишь старая песня, память о моем отце. Если останешься с нами, можем зимой попытаться вспомнить их вместе.

Он знал, что Менико одобрил бы его последний ход. Хозяин заявил, что Алессан ди Тригия – находка и к тому же выгодная, при том какую плату он запросил.

Выразительные губы его собеседника лукаво изогнулись в улыбке.

– Старые песни и воспоминания об отцах имеют большое значение, – сказал он. – Значит, твой отец умер?

Дэвин сделал охранительный жест, выставив вперед ладонь с двумя загнутыми пальцами.

– Был жив, когда я слышал о нем в последний раз, хотя я и не видел его уже почти шесть лет. Менико говорил с ним, когда в прошлый раз совершал поездку по северу Азоли, и отвез ему от меня несколько кьяро. Я никогда не возвращусь на ферму.

Алессан обдумал услышанное.

– Суровая семья из Азоли? – высказал он догадку. – Где не место честолюбивому мальчику с таким голосом, как у тебя? – Он говорил со знанием дела.

– Почти что так, – печально согласился Дэвин. – Хотя я не назвал бы себя честолюбивым. Скорее неусидчивым. И мы, собственно говоря, не коренные жители Азоли. Переехали туда из Нижнего Корте, когда я был еще маленьким ребенком.

Алессан кивнул.

– Даже так, – сказал он.

У этого человека манеры всезнайки, решил Дэвин, но он здорово играет на тригийской свирели. Так она, возможно, звучала на самой горе Адаона, на юге.

В любом случае у них не было времени продолжать этот разговор.

– Наша очередь! – объявил Менико, поспешно вбегая в комнату, где они ожидали выхода среди пыли и накрытой чехлами мебели давно уже заброшенного дворца Сандрени. – Сначала исполняем «Плач по Адаону», – сказал он, хотя они знали об этом уже несколько часов. Менико вытер ладони о бока камзола.

– Дэвин, это твой номер, заставь меня гордиться тобой, парень. – Это был его стандартный призыв. – Потом все вместе исполняем «Круженье лет». Катриана, любовь моя, ты уверена, что справишься с высокими нотами, или нам надо взять пониже?

– Справлюсь, – коротко ответила Катриана. Дэвин подумал, что ее тон свидетельствует о простой нервозности, но когда их взгляды на секунду встретились, он снова увидел в ее глазах уже знакомое выражение: стремление, выходящее за рамки страстного желания, к неведомому ему берегу.

– Мне бы очень хотелось получить этот контракт, – произнес в этот момент Алессан ди Тригия, довольно тихо.

– Вот удивительно! – огрызнулся Дэвин, обнаружив при этом, что и он тоже нервничает. Но Алессан рассмеялся, и старый Эгано тоже, и они все вместе вышли из комнаты. Эгано повидал слишком много за слишком долгие годы странствий и поэтому не был способен разволноваться перед обычным прослушиванием. Не произнеся ни единого слова, он, как всегда, сразу же подействовал на Дэвина успокаивающе.

– Сделаю все, что в моих силах, – через мгновение пообещал Дэвин во второй раз за этот день, не вполне понимая, кому он это обещает и почему.

В конце концов, то ли благодаря богам Триады, то ли вопреки им, как говаривал его отец, этого оказалось достаточно.

Главным судьей был благоухающий тонкими духами, экстравагантно одетый отпрыск семейства Сандрени – мужчина лет сорока, как предположил Дэвин, – который наглядно демонстрировал вялой позой и искусственно подчеркнутыми тенями вокруг глаз, почему тиран Альберико не слишком опасался потомков Сандре д’Астибара.

За спиной этого бросающегося в глаза персонажа стояли жрецы Эанны и Мориан в белых и дымчато-серых одеждах. Рядом с ними, резко выделяясь на их фоне, сидела жрица Адаона в ярко-красной тунике, с очень коротко остриженными волосами.

Конечно, стояла осень и надвигались дни Поста, поэтому Дэвина не удивили ее волосы. Но удивило то, что священники пришли на прослушивание. Они его смущали – еще одно наследство от отца, – но в данной ситуации он не мог позволить себе поддаться смущению и поэтому выбросил их из головы.

Он сосредоточил внимание на элегантном сыне герцога, единственном человеке, который сейчас имел значение. И ждал, как учил его Менико, отыскав внутри себя точку спокойствия.

Менико подал знак Ниери и Алдине, худощавым танцовщицам, одетым в серо-голубые, почти прозрачные траурные балахоны и черные перчатки. Через несколько мгновений, после первого их совместного прохода по сцене, он взглянул на Дэвина.

И Дэвин выдал ему, выдал им всем плач по Адаону, погибшему осенью, среди горных кипарисов. Он пел, как никогда прежде.

И все время с ним был Алессан ди Тригия, с его пронзительными, рвущими сердце горестными переливами пастушеской свирели. Они вдвоем, казалось, подняли в воздух и понесли Ниери и Алдине над только что выметенным полом, превратив поверхностные движения танца в ту лаконичную ритуальную точность, которой требовал «Плач» и которой так редко удавалось добиться.

Когда они кончили, Дэвин, медленно вернувшись во дворец Сандрени с поросших кедром и кипарисом гор Тригии, где умер бог и где он снова и снова умирал каждую осень, увидел, что сын Сандре д’Астибара рыдает. Дорожки от слез размазали тщательно нарисованные тени вокруг его глаз, а это означало, как внезапно понял Дэвин, что он ни разу не плакал во время выступлений трех предыдущих трупп.

Марра, юная и нетерпимая профессиональная певица, была бы недовольна этими слезами. «Зачем нанимать дворнягу и лаять самому?» – говорила она, когда их исполнение прерывали слезы или иные проявления чувств родственников.

Дэвин не был столь суровым тогда. И тем более теперь, после того как она умерла. Он отчаянно старался не опозориться публичным проявлением горя, когда Бернет ди Корте со своей труппой проводил траурные обряды в Чертандо в знак уважения к Менико.

Дэвин также понял по жаркому взгляду обведенных размазанными темными кругами глаз, брошенному на него потомком Сандре, и по не менее выразительному взгляду толстопалого жреца Мориан – во имя Триады, почему у богов Триады такие дурные слуги! – что, хотя они только что, возможно, и получили контракт, ему лично придется завтра в этом дворце быть начеку. Надо не забыть взять с собой кинжал.

Они действительно получили этот контракт. Вторая вещь уже не играла роли, поэтому хитрый Менико и начал с «Плача». Потом Менико осторожно представил Дэвина как своего компаньона, когда сын Сандре пожелал с ним познакомиться. Оказалось, что это средний сын из трех, по имени Томассо. Единственный, хриплым голосом объяснил он, крепко сжимая руку Дэвина в своих ладонях, кто обладает музыкальным слухом и разбирается в танцах настолько, чтобы выбрать исполнителей, подходящих для такого великого события, как отпевание его отца.

Дэвин, привыкший к этому, вежливо отнял свою ладонь, мысленно поблагодарив Менико за его рожденный опытом такт: представленный как партнер, он получал некоторый иммунитет от чересчур агрессивных ухаживаний, даже со стороны вельмож. Потом его представили жрецам, и он быстро преклонил колено перед жрицей Адаона в красном.

– Благослови, сестра бога, мою сегодняшнюю песнь и мое завтрашнее пение.

Краем глаза он заметил, как жрец Мориан сжал в кулаки пухлые, унизанные кольцами пальцы опущенных рук. Он принял благословение и защиту Адаона – указательный палец жрицы нарисовал символ бога у него на лбу, – зная, что успешно погасил разгорающееся желание жреца. Когда Дэвин встал и обернулся, то заметил, как Алессан ди Тригия, стоящий позади остальных, подмигнул ему, что было рискованно в этой комнате и среди этих людей. Он подавил улыбку, но не удивление: проницательность пастуха его тревожила.

Томассо д’Астибар немедленно согласился с первой же названной Менико ценой, что подтвердило мнение о нем Дэвина, как о жалком создании, несмотря на столь славное имя и столь высокое происхождение.

Ему было бы интересно узнать, и это на шаг-другой приблизило бы его к зрелости, что сам герцог Сандре принял бы ту же цену – или вдвое большую – и точно таким же образом. Однако Дэвину еще не исполнилось и двадцати лет, а даже Менико, втрое старше его, вернувшись в гостиницу, громко проклинал себя за стаканом вина, что не назвал еще большую сумму, чем та грабительская цена, которую ему только что выплатили полностью.

Лишь пожилой и спокойный Эгано сказал, тихо выбивая дробь двумя деревянными ложками по крышке стола:

– Хватит. Не надо жадничать. Отныне мы будем получать больше. Если у тебя хватит ума, завтра оставишь в каждом из храмов десятину. Мы заработаем ее снова, с процентами, когда будут отбирать музыкантов для дней Поста.

Менико, пребывающий в очень хорошем настроении, отпустил великолепное ругательство, превзойдя самого себя, и заявил, что намеревается предложить тощее тело Эгано в качестве десятины мясистому жрецу Мориан. Эгано улыбнулся беззубой улыбкой и продолжил выбивать тихую дробь.

Вскоре после вечерней трапезы Менико приказал всем ложиться спать. Завтра им придется рано встать, чтобы подготовиться к самому важному в их жизни выступлению. Он благожелательно улыбнулся, когда Алдине увела Ниери из комнаты. Дэвин был уверен, что в эту ночь девушки лягут вместе, и подозревал, что впервые. Он пожелал им насладиться друг другом, зная, что сегодня танец волшебным образом сблизил их. И еще он знал, потому что однажды это произошло с ним самим, как такое сближение заставляет ярче вспыхнуть пламя свечей у постели поздно ночью.

Он оглянулся в поисках Катрианы, но она уже поднялась к себе. Тем не менее она быстро чмокнула его в щеку тогда, во дворце Сандрени, сразу же после мощных объятий Менико. Это было началом или могло быть началом.

Он пожелал всем спокойной ночи и поднялся в отдельную комнату: эту единственную роскошь он потребовал для себя у Менико из бюджета труппы после смерти Марры.

Он ожидал, что она ему приснится – из-за траурных обрядов, из-за неудовлетворенного желания, и потому, что она снилась ему почти каждую ночь. Вместо этого он увидел бога.

Он увидел Адаона в горах Тригии, нагого и великолепного. Увидел, как струится его кровь, когда его разрывают на части обезумевшие жрицы, подстрекаемые к преступлению своей женской сутью каждый год в это осеннее утро ради еще более истового служения своему полу. Как они рвут на куски плоть умирающего бога в служении двум богиням, которые любили его и были ему матерью, дочерью, сестрой, невестой круглый год и все годы с тех времен, когда Эанна дала имена звездам.

Они делили его между собой и любили его всегда, за исключением одного этого утра на переломе осени. Этого утра, которое должно было стать предвестником, обещанием наступления весны и окончания зимы. Этого единственного утра в горах, когда богу, который был человеком, суждено быть убитым. Растерзанным и убитым, чтобы его положили на его место, в землю. Чтобы он стал землей, в свою очередь орошенной дождем слез Эанны и горестными рыданиями нескончаемых подземных ручьев Мориан, извивающихся от неутоленного желания. Убитым, чтобы возродиться и снова быть любимым, все сильнее с каждым минувшим годом, с каждой смертью в одетых кипарисами горах. Убитым, чтобы быть оплаканным, а затем восстать, как восстает бог, как восстает человек, как поднимается пшеница на летних полях. Восстать, а затем возлечь с богинями, со своей матерью и невестой, сестрой и дочерью, с Эанной и Мориан, под солнцем и звездами, и кружащимися по небу лунами – голубой и серебряной.

Дэвин с ужасом наблюдал во сне эту первобытную сцену: женщины несутся вверх по склону горы, их длинные волосы развеваются за спиной, они гонят бога-человека к пропасти над стремниной Касаделя.

Он видел, как ветки горных деревьев и ощетинившихся колючками кустарников срывают с женщин одеяния, как они сами охотно остаются обнаженными, чтобы бежать еще быстрее, как глотают на бегу кроваво-красные ягоды сонрай, чтобы одурманить себя и подготовить к тому, что им предстоит совершить высоко над ледяными струями Касаделя.

Он видел, как бог наконец обернулся. Его огромные черные глаза были знающими и отчаянными одновременно, пока он стоял у края пропасти, словно загнанный олень, на предопределенном, заранее выбранном, исконном месте своего конца. И Дэвин видел, как женщины настигли его там, как по их телам струилась кровь, а волосы развевались по ветру, как Адаон склонил свою гордую, великолепную голову перед роком их терзающих рук, зубов и ногтей.

И там, в конце погони, Дэвин увидел, что рты женщин широко открыты, что они перекликаются друг с другом в экстазе или страдании, терзаемые неудержимым желанием, или безумием, или горечью, но во сне их крики были беззвучными. Вместо криков всю эту дикую сцену среди кедров и кипарисов на склонах гор сопровождал единственный, пронзительный звук тригийской пастушеской свирели, которая играла мелодию его детства где-то высоко и далеко.

И в самом конце, когда женщины приблизились к богу, и схватили его, и сомкнулись вокруг него у пропасти над Касаделем, Дэвин увидел, что лицо терзаемого бога было лицом Алессана.