Читать книгу Семья - Гектор Шульц - Страница 2

Многие семьи на районе были странными. Даже Катькину можно было назвать странной, однако мне всегда казалось, что моя семья – особенная. В плохом смысле этого слова.

Я жила одна с мамой до семи лет, пока в нашей семье не появился мужчина. Впервые я увидела его при странных обстоятельствах. В тот день у нас отменили последний урок, и я радостная помчалась домой. Правда наткнулась по пути на извращенца, который, не стесняясь, дрочил на меня из кустов. Радость улетучилась быстро, и на смену ей пришел страх. Остаток пути до дома я одолела за пять минут, ни разу не остановившись, чтобы перевести дух. Влетела в квартиру и увидела в коридоре большие черные ботинки, которых раньше не было. Всю обувь папы, которую тот не забрал, мама давно выбросила. Но страшнее всего были звуки, доносившиеся из гостиной. Я слышала, как мама стонет, а потом побледнела, когда к её стонам добавились и мужские.

Войдя в гостиную, я увидела, что голая мама скачет на тощем мужике, а тот мнет её сиськи и плотоядно скалится. Прошло немного времени, прежде чем меня заметили. А когда заметили, мама заорала. Мужик испуганно юркнул под одеяло, я бросилась на кухню и охнула, когда в спину прилетел мамин тапок, больно ударив между лопаток.

Затем мама, закутавшись в халат, оттащила меня за руку в комнату, а когда вернулась, то ударила кулаком по скуле и сильно избила ремнем. Так сильно, что мне три дня было больно сидеть. На жопе до сих пор остались шрамы, которых я всегда жутко стеснялась.

Этот мужик вернулся через неделю. Он пришел в гости нарядным, пахнущим одеколоном и даже принес торт. Мама к его приходу тоже нарядилась. Она была красивой женщиной, неудивительно, что мужики слюни глотали, когда мы шли в магазин и из магазина, а тут сама себя переплюнула. Но я наотрез отказывалась понимать, что она нашла в дяде Игоре. Пока не повзрослела, чтобы понять.

Его звали Игорь. Игорь Романович Степанцов. Он был старше мамы на четыре года, но выглядел так, будто старше лет на десять, а то и больше. Худой, нескладный, с длинными руками и кривыми ногами, он словно сошел с карикатуры в газете. Серые глаза, тонкие потрескавшиеся губы и нос с горбинкой. Волосы у него были черными, но в них поблескивали белые нити. Когда я перешла в восьмой класс, он полностью поседел.

Дядя Игорь работал на хлебзаводе, которым владели коммерсы, благодаря чему и зарплата была хорошей, и её никогда не задерживали, чего нельзя сказать о других соседях. Катькин отец порой зарплату не получал по полгода, и её мама частенько прибегала к нам, чтобы перезанять немного денег.

Да, деньги у нашей семьи были, но я их почти не видела. Мне не давали на карманные расходы, а список покупок составляла мама и она же решала, что, когда и зачем нужно покупать. Тем не менее мама всегда носила золото, да и дядя Игорь частенько радовал её приятными подарками, а потом стал жить с нами и из дяди Игоря превратился в отчима.

Поначалу он был неплохим человеком. Порой мог напиться после получки, если мама ему разрешала. Но напившись, никогда не буянил. Только глаза у него странно блестели, когда он смотрел на меня. Потом он вздыхал, улыбался и отправлялся спать в «темную». Мой папа, до того, как уйти, расширил кладовку и сделал там полноценную комнату, где мама любила дремать днем.

Была одна черта в его характере, которую я не любила. Он молчал. Молчал, когда мама начинала меня бить. Молчал, когда она орала на меня из-за помарок в тетрадях. Молчал, когда она хлестала меня ремнем, потому что я вышла ночью попить воды и увидела, как она сосет ему хер. Понятно, что мама тоже держала его в ежовых рукавицах, но я порой надеялась, что он однажды сломается и заступится за меня. Однако этого так и не произошло. Дядя Игорь молчал, а то и вовсе уходил на балкон или на улицу, пока мама не уставала «учить меня жизни».

До восьмого класса мама раз в год уезжала в санаторий, который ей оплачивал отчим. И эти две недели становились раем для меня. Нет, работу по дому никто не отменял, но я, по крайней мере, могла спокойно заниматься своими делами, не боясь, что в комнату влетит мама с очередной претензией, что её «сука-дочь» сделала что-то не так.

В течение этих двух недель уроки мне помогал делать дядя Игорь, если я вдруг с чем-то не справлялась. Первый раз это ввергло меня в ступор. Не потому, что он меня избил. А потому, что объяснил, как и что делать простым человеческим языком. Но со временем я привыкла не расслабляться. Ведь мама все равно вернется, а значит вернется и все остальное: побои, ругань и боль. Правда и отчим в итоге изменился, превратившись в того, кого я возненавижу.

Через год, после того, как дядя Игорь стал жить с нами, родился Матвей. Мой брат. Поначалу я этому только порадовалась. Думала, наивная, что мама переключит свою «любовь» на него. Кто ж знал, что любовь и правда в ней проснется. Только не ко мне, а к Матвею. Тогда я не представляла, какого гондона исторгла на свет мамина манда. Тощий, как отец, с такими же кривыми ногами. Только голова была большой и неровной, а глаза мамины – черные, блестящие и злые.

Матвей всегда был странным. Он постоянно капризничал и плакал, а когда подрос, то начал удивлять странными заскоками. Однако маму это не смущало. Она в сыне души не чаяла, сюсюкалась с ним, читала ему сказки на ночь. Когда Матвей болел, она не отходила от его кровати ни на шаг. Когда болела я, ей было плевать. Хорошо хоть таблетки давала. Лишь утром спросит невзначай, даже не смотря в мою сторону:

– Не сдохла? Иди посуду мой. И брату не забудь молоко погреть.

Ей было насрать на меня. Но не на Матвея.

Когда Матвею стукнуло семь лет, и он отправился в школу, я перешла в восьмой класс. Мы часто пересекались на переменах, да только радости от этого я не испытывала. То он одноклассника ногой по яйцам лупит, то над девчонкой издевается. А однажды Матвей домой жабу притащил. Поймал в пруду у дома, посадил в пакет и притащил домой.

Я тогда уроки в своей комнате делала и не обратила внимания на беготню брата по квартире. То, что его лучше не трогать, я давно уяснила и лишь один раз нарушила правила, когда Матвей залез в мой стол и, вытащив кассету с любимой музыкой, раздолбал её молотком на моих глазах. Я шлепнула его по жопе, но он поднял такой вой, что влетевшая в комнату мама подумала, будто сына убивают. За это я получила половником по рукам и простояла всю ночь в углу на коленях, а утром еле доковыляла до школы и путанно объяснила медсестре, что сломала два пальца, упав с лестницы. То, что пальцы мне сломала мама, я не стала говорить. Даже Катьке.

Тогда Матвей поймал в пруду жабу, принес её домой и разделал в ванной кухонным ножом, после чего, влетев в мою комнату, вывалил останки и кишки на меня и мою кровать. Когда мама вернулась из магазина, я рассказала ей об этом и как же неожиданно было увидеть на её лице улыбку гордости.

– Ученый мой, – потрепала она Матвея за щеку, не обращая внимания на потроха. – Врачом станет.

– Хочу космонавтом! – рявкнул тот и, отпихнув руку матери, убежал в гостиную. Я, глотая слезы, сидела на стуле и с ужасом смотрела на испачканную кровать, убирать которую, естественно, предстояло мне.

Со временем проделки Матвея начали меня пугать. Только мама все посмеивалась и продолжала сюсюкаться с братом, не замечая, что тот превращается в ебаного психа.

Матвей часто закатывал истерики. Ругался, лез драться. Мог разорвать мою книгу или, взяв фломастеры, изрисовать учебник. Наказание за это получала, естественно, я. Потому что не убрала свои вещи и поэтому сама виновата.

Но однажды ночью, когда Матвею было девять, я проснулась от странного шуршания возле моего стола. Нащупав ночник и нажав на кнопку, чтобы включить свет, я еле сдержала крик, когда свет наконец-то загорелся. Матвей, с дебильной улыбкой на лице и безумным взглядом, стоял у кровати. В его руке были зажаты мои трусы, которые он периодически подносил к носу и шумно нюхал.

– Настя – блядь! – прошептал он, пока я с ужасом думала, что делать: звать маму или вырвать трусы и выгнать брата из комнаты. Несмотря на то, что я теперь спала в «темной», Матвею никто не запрещал заходить в неё, когда ему захочется. Тогда я об этом никому не рассказала. Только записала в дневник, вот только легче от этого не стало.

У Матвея вообще была нездоровая тяга ко мне. Он любил хватать меня за грудь и сдавливал так больно, что аж слезы из глаз лились. Подглядывал, как я купаюсь, и ловил настоящий кайф от того, что мама меня лупит. Но для мамы он все равно оставался «сыночкой». Ему прощались любые истерики, исполнялись любые капризы и, если я вдруг повышала на него голос, наказание следовало моментально.

Когда он родился, меня переселили в «темную» спальню. «Сыне нужно солнышко», – как сказала тогда мама. Я была этому только рада. Бессонные ночи выматывали, а орал Матвей часто. Но все же мама иногда выгоняла меня из кровати посреди ночи, чтобы я понянчилась с братом, который не мог уснуть. Ей было плевать, что завтра у меня контрольная или что я плохо себя чувствую. Матвей был всегда на первом месте. Даже когда родился Андрей, ничего не изменилось.

Андрей – мой младший брат. Он родился через три года после Матвея, но я сразу же поняла, какие они разные. Если Матвей орал, как резанный, то Андрейка был на удивление тихим и мирно посапывал в кроватке. Даже когда у него начали резаться зубки, он хоть и плакал, но делал это нехотя. Словно так надо, а не потому что ему больно.

Младшенький был копией мамы. Внешне, конечно. Это подмечали все знакомые, заставляя маму гордо улыбаться. Характером же Андрей был похож на отца – такой же тихий, неконфликтный. Правда он мог иногда взбрыкнуть, запустить в стену стакан с чаем или наорать на того, кто стоял рядом. Мама на его поведение тоже закрывала глаза, а когда братья ссорились, заставляла меня разнимать их. В одну из таких ссор Андрей воткнул мне вилку в бедро. Он разозлился на Матвея, который втихаря разукрасил его раскраску и испортил фломастеры, и поэтому кинулся в драку. Старший просто отпихнул его, но Андрей не успокоился. Он схватил вилку со стола и, если бы я не вмешалась, воткнул бы её брату в глаз. Однако успокоить его не удалось и вилка, ожидаемо, воткнулась в мою ногу. Тогда мама, наверное, в единственный раз, отлупила обоих братьев. Сначала дала по жопе Андрею, а потом досталось и Матвею, который бился в припадке, пока мама лупцевала его ремнем по жопе. Чуть позже, когда я вернулась в свою комнату и забралась в кровать, то впервые за долгое время засыпала с улыбкой. Этому не могла помешать даже ноющая от боли перебинтованная нога.

В остальном Андрейка был куда спокойнее Матвея. Он не потрошил лягушек, не нюхал мои трусы, спокойно обедал и даже иногда помогал мне с домашними делами. Мы с ним вместе мыли посуду. Вернее, мыла я, а он, стоя на маленькой табуретке, вытирал все чистым полотенцем, прежде, чем убрать посуду в шкаф.

Мама не могла на него нарадоваться, однако же Матвея почему-то любила больше. К счастью, Андрейка на этом не зацикливался. Он всегда ко всему относился спокойно, лишь изредка позволяя себе взорваться, да и то, если Матвей принимался его доводить. Но больше всего на свете он любил, когда я читала ему сказки на ночь. Он усаживался в кровати, скрестив ноги, подпирал подбородок кулачком и с таким серьезным лицом слушал истории, что я порой не могла сдержать улыбки. Иногда он задавал вопросы, на удивление умные и здравые, а я с удовольствием ему отвечала. Даже несмотря на проказы Матвея, который хулиганил до тех пор, пока я не уходила. Только при маме старший елейно улыбался и лежал спокойно под одеялом, пока я читала сказки.

– Насть, а Колобок, он что – дурак? – спросил Андрей меня однажды, когда я в сотый раз перечитывала ему любимую сказку.

– Почему? – удивилась я, закрывая книгу.

– Ну, – замялся он. Затем вздохнул и пожал плечами. – От бабы с дедом ушел. Зачем он ушел?

– Баба с дедом его бы съели.

– Не, – поморщился Андрейка, чуть подумав. – Он же говорящий. Кто ж хлеб говорящий есть будет? Может баба с дедом его били, Насть? Как мама тебя…

– Потому что Настя – блядь, – оскалился Матвей. Он прыгал на кровати, но, когда увидел, что на его выкрик никто не обратил внимания, надул губы и залез под одеяло.

– Не знаю. Может и так, – хмыкнула я и, наклонив голову, посмотрела на слишком уж серьезного брата.

– А почему он зайке, волку и медведю не дался? Они же тоже его съесть хотели. А он убежал от них. Только лиса его слопала.

– Боялся их, наверное, – ответила я. – Думал, что умнее. А лиса оказалась хитрее.

– Не, – снова махнул рукой Андрей, заставив меня улыбнуться. – Баба с дедом его съесть хотели, как ты сказала. И медведь, и волк, и зайка, и лиса.

– А ты как думаешь? – тихо спросила я. Андрейка посмотрел на меня и поджал губы. – Мне правда интересно. Расскажи.

– Его все съесть хотели, Насть. А он убегал. Да устал убегать. Вот и сдался, – серьезно ответил он, по привычке подпирая кулачком подбородок. Затем Андрей вдруг посмотрел на меня и, встав с кровати, подошел ближе. А потом, не успела я удивиться, обнял. Осторожно, словно боялся причинить боль.

– Насть, а ты не убежишь? Ну, чтобы тебя тоже не съели? – спросил он. Даже Матвей замер, приоткрыв рот и ковыряясь пальцем в носу.

– Нет, Андрейка. Не убегу, – тихо ответила я, поглаживая его по спине. Андрей кивнул, шмыгнул носом и забрался под одеяло.

– Хорошо, – пробубнил он и, повернувшись к стене, зевнул. – Спокойной ночи, Насть.

– Спокойной ночи, – вздохнула я и, убрав книгу сказок на полку, выключила свет. А потом, дойдя до своей комнаты, легла в кровать и расплакалась в подушку. Как и всегда тихо, чтобы никто не услышал.

Но чем старше становился Андрей, тем более замкнутым он становился. Его эмпатию словно высосали досуха. Он равнодушно смотрел, как мама меня отчитывает, уходил в свою комнату, если крики становились громче и дело доходило до избиений, и равнодушно хмыкал, если заставал меня плачущую в ванной комнате.

Я бы соврала, если бы сказала, что ненавидела каждого члена моей семьи. Была еще бабушка Лена, мать дяди Игоря. Пусть она была мне неродной, но зато я искренне её любила и радовалась, когда мама отправляла меня к ней.

Жила баба Лена в Блевотне – частном секторе, который давно оккупировали наркоманы, цыгане и прочий сброд. Порой я удивлялась, идя по раскисшей от дождя дороге к её домику и рассматривая другие дома: грязные, неряшливые, страшные. Домик бабы Лены был другим. Чистеньким и ухоженным. От него так и веяло теплом и уютом. Даже отмороженные блевотнинские уроды обходили его стороной, словно боялись запачкать своей скверной. К тому же бабу Лену любили.

Однажды к ней на участок залез вмазанный ублюдок и, схватив лопату у сарайчика, принялся бить стекла, орать и безумно смеяться, пугая нас с бабушкой. Через пару дней к домику бабы Лены подъехала красная шестерка, откуда выбрался пузатый мужик с черной, колючей бородой. Он обошел машину, открыл багажник и вытащил из него ночного гостя, изрядно побитого. Я тогда ночевала у бабушки и хорошо помню его лицо, хоть это и сложно было назвать лицом. Вместо него была жуткая восковая маска: глаза заплыли, кожа бурая, в страшных гематомах, а половины зубов нет. Баба Лена лишь головой покачала, когда бородатый мужик отвесил нарику поджопник и тот улетел в кусты крыжовника.

– Рома, ну что ты? – вздохнула она, подходя ближе.

– Этот к тебе ломился, мать? – вопросом на вопрос ответил мужик. У него были колючие, злые глазки, а еще от него пахло потом и чем-то тошнотворно сладким.

– Этот, этот. Что ж ты его так отделал-то, милок? – снова посетовала баба Лена, на что мужик рассмеялся и махнул рукой.

– Это разве отделал? Бурый немного, но в дверь пролазит.

– Чай будешь, Ром?

– Давай, мать, – кивнул мужик, а потом повернулся к избитому, который с трудом выбрался из кустов. – Слышь, уёба? Вставай и пиздуй к машине. В салоне стекла лежат. Приступай к работе.

– Так я же… – нарик не договорил, потому что мужик вдруг скрежетнул зубами и похлопал себя по груди. Я понятия не имела, почему избитый так перепугался, но он рысью кинулся к машине, а уже через секунду тащил в наш двор стекла и инструмент. Позже бабушка рассказала, что это за таинственный Рома посетил нас тогда. Им оказался местный торгаш «хмурым», а избитый был его клиентом, пусть и залетным.

Да, бабушку любили. Это я сразу поняла, потому что и меня в Блевотне никто и никогда не трогал. Может виной всему дядя Рома, который частенько заезжал к бабушке, а может и сама бабушка, которой никто не мог отказать. Да и как ей отказать?

Баба Лена была милой старушкой, которая словно сошла со страниц книги со сказками. Маленькое лицо, покрытое сеточкой морщин. Добрые голубые глаза и теплая, обезоруживающая улыбка. Не знаю, почему, но даже Матвей при ней переставал беситься и худо-бедно вел себя, как нормальный ребенок.

Порой мама уезжала с дядей Игорем на море, а нас отдавала бабушке. Ну а если с собой на море забирали моих братьев, то счастью моему не было предела.

– Настёна, вставай, – мягкое прикосновение к плечу. Бабушкина рука теплая и шершавая. Но я, открывая глаза, улыбаюсь. С кухни пахнет жареными пирожками, заливается соловьем на плите чайник, а на улице щебечут птицы и солнце заполняет спальню ярким, теплым светом. Первые дни самые радостные. Потому что знаешь, что не нужно нестись на кухню и мыть посуду. Не надо собирать братьев в школу и сад. Не надо бояться, что тяжелая рука мамы опустится на голову, наполняя её звоном и болью. Будет только бабушкина маленькая ладошка, которая погладит волосы. Будет улыбка, добрая и понимающая. Будет прекрасный день, потому что по-другому быть не может.

Я улыбалась, сладко потягивалась и вставала безо всякого сожаления. Нужно насладиться этими днями, пока они не закончились.

Днем я помогала бабушке в огороде. Мы пропалывали грядки, вырывали сорняки, а потом бабушка доверяла мне поливку. Надо было достать из сарая зеленый шланг, размотать его и подключить к крану, а потом можно и поливать, зажимая дырку на конце шланга пальцем, чтобы струя долетела до самого края грядок. И так пока бабушка не позовет обедать.

Борщ она варила наивкуснейший. К нему обязательно сало из морозилки и теплый хлеб, за которым бабушка ходила рано утром на пекарню у входа в Блевотню. Когда я заканчивала и собирала остатки борща со дна тарелки хлебом, бабушка всегда заваривала чай с душистыми травами. Волшебный чай, согревающий душу и сердце. Ну а после обеда она отпускала меня на речку, которая находилась недалеко от её домика. Отпускала спокойно, потому что знала, что со мной ничего не случится. А если и пристанет какой-нибудь залетный, так соседи сразу же отобьют у него все желание.

Речка на Блевотне странная. Узкая, неглубокая и грязноватая. Но я любила её. Любила уйти подальше от пляжа, где купались местные, расстилала полотенце и бежала купаться. Купалась долго, пока губы не синели, а потом грелась на солнышке и, улыбаясь, мечтала, чтобы этот день не заканчивался. Забавно, но именно на речке я нашла еще одного друга.

Мне было десять, когда мама с дядей Игорем решили поехать на море. Они взяли Матвея с собой, а меня сплавили бабушке, чему я была только рада. Мама была беременна Андреем и её настроение постоянно менялась, что чаще всего сказывалось на мне. Поэтому, когда мне сообщили, что я три недели проведу у бабушки, я постаралась скрыть эмоции. Однажды уже обожглась, за что получила ушат говна на свою голову и привычный подзатыльник.

– Чего лыбишься? – недовольно спросила мама, собирая чемодан. – Дома говном намазано?

– Нет, мам, – тихо ответила я, надеясь, что она успокоится. – Просто по бабушке соскучилась.

– Ага, как же. Соскучилась. Ссы в глаза – божья роса, – фыркнула мама, но быстро вернулась к сборам, не забывая ворчать себе под нос. – Лишь бы лентяйничать…

После того, как мама собрала чемодан, она выдала мне список книг на лето, велев прочитать первую десятку. Хорошо, что у бабушки большая библиотека была, но мама не знала, что эти книги я уже прочитала. За неимением других развлечений приходилось только читать, а если на мамин окрик ответить, что читаешь заданное в школе, то можно получить лишние два часа спокойной жизни. Поэтому я не спешила радоваться, состроив максимально равнодушное лицо. Ну а когда меня наконец-то отправили к бабушке, дав денег на автобус, я помчалась на остановку быстрее ветра.

Провозившись до обеда в огороде, я отпросилась у бабушки на речку и, переодевшись в купальник, взяла с собой полотенце, два пирожка с картошкой и бутылку воды.

– Ой, торопыга, – рассмеялась бабушка, когда я случайно выронила пирожок и, побелев от страха, вжала голову в плечи. – Иди, одевайся. Я соберу все.

– Спасибо, ба, – улыбнулась я. Как же сложно было привыкнуть к тому, что тебя не били, если ты что-то роняла. Но и привыкать к этому я не собиралась, зная, что все рано или поздно вернется на круги своя.

Однако, придя на речку и найдя свой укромный уголок, я удивилась, увидев там незнакомого белобрысого пацана, на вид моего ровесника. Тот лежал на зеленой травке, закрыв глаза, а мокрая кожа наглядно говорила о том, что он недавно вылез из воды.

Закусив губу, я вздохнула и, развернувшись, осмотрела берег. Но всюду, куда ни кинь взгляд, на траве загорали местные. Поэтому я плюнула и, достав из пакета полотенце, расстелила его, после чего спрятала под ним пирожки и воду.

– Привет, – я вздрогнула, услышав чуть хрипловатый, но веселый голос, и, повернувшись, увидела, что пацан сидит на травке и смотрит на меня с улыбкой.

– Привет, – осторожно ответила я, готовая схватить полотенце, пакет и убежать, если понадобится. Но мальчишка, подмигнув, отвернулся и снова лег на траву. Я немного расслабилась и, пожав плечами, скинула с себя шорты и майку, после чего с разбегу вбежала в воду. Вода была прохладной, еще не успела окончательно прогреться, но мне было все равно. Нырнув, я через мгновение всплыла и, повернувшись к берегу, увидела, что пацан снова уселся и теперь смотрит на меня. Почему-то мне стало неловко, поэтому я еще раз нырнула, а потом поплыла к берегу.

– Ты бабы Лены внучка? – спросил он, когда я уселась на полотенце и достала бутылку воды.

– Ага. А ты откуда знаешь? – поинтересовалась я. Мальчишка рассмеялся, чисто и беззаботно, и я неожиданно рассмеялась в ответ.

– Так я через три дома от неё живу, – ответил он. Я, пользуясь моментом, внимательно его рассмотрела. Высокий, коренастый, загорелый. Руки длинные, а лицо детское и наивное. Глаза зеленые, как трава, на которой он лежал. Но куда сильнее меня поразила его улыбка. Она была доброй, в отличие от улыбок остальных жителей Блевотни. Те улыбались скупо, пряча зубы, а глаза настороженно следили за каждым твоим движением. Мальчишка же улыбался просто так. Потому что ему хотелось улыбаться.

– Как тебя зовут? – спросила я.

– Ваня. А тебя?

– Настя.

– Будем знакомы, – улыбнулся он и я улыбнулась в ответ.

Ну а через полчаса мы уже болтали, как давние друзья. Ванька рассказал, что живет в Блевотне с рождения, папка его металл грузит на вокзале, а мама полы моет в школе. Я, неожиданно для себя, тоже рассказала ему о своей семье. За исключением самого сокровенного.

– Получается, что у тебя уже братка есть и еще один на подходе? – спросил он. Я кивнула в ответ. – Круто. Я бы тоже хотел братку, а мамка против. Говорит, что меня хрен прокормишь, куда еще один рот.

– Веселого мало, – вздохнула я, вспомнив истерики Матвея. – Никогда не знаешь, кого мама родит.

– Это да, – согласился Ванька, а потом замолчал, когда я достала из пакета пирожок. Мне хватило взгляда, чтобы увидеть, КАК Ванька смотрит на мой пирожок. Казалось, что он вообще его впервые видит.

– Держи, – улыбнулась я, протягивая ему пирожок. Ванька мотнул головой и демонстративно сморщил нос, но тут же сдался, когда я вытащила из пакета второй.

– Спасибо, – ответил он и не успела я моргнуть, как он проглотил пирожок, не жуя, и погладил себя по животу. – Ох, баба Лена вкусные пирожки делает. На Пасху всегда к ней ходим, да на колядки тоже. Хорошая она.

– Очень, – кивнула я. – Ты обсох?

– Ага, а что?

– Погнали купаться.

– Погнали, – рассмеялся Ванька и мы, хохоча, бросились к речке.

Теперь, если меня отправляли к бабушке, я радовалась вдвойне, потому что в Блевотне меня ждал Ванька. Так же, как и меня, он принял и моих братьев. Его не смущали ни проделки Матвея, ни закрытость Андрейки. Ванька никогда не позволял себе лишнего, даже если Матвей начинал кидать в него говном или грязью. Усмехнется, погрозит пальцем, вытрет грязную майку и забудет через секунду. А вот маму мою он побаивался.

Когда Ванька впервые с ней столкнулся, то сразу же получил в лицо поток говна, потому что не справился с велосипедом и нечаянно влетел в забор бабушки. К его несчастью, у калитки стояла мама. Она как раз приехала к бабушке за закрутками и заодно меня забрать, а Ванька спешил попрощаться.

– Долбоеб что ли? – ругнулась она, выронив пакет с моими вещами. Мне предстояло тащить две сумки с закрутками, которые были куда тяжелее пакета, но маму это, как обычно, не волновало.

– Простите, – стушевался Ванька, слезая с велосипеда. – Колесо в яму попало.

– Носиться не надо, как угорелый. Шмель-чи в жопу ужалил? – буркнула мама, поднимая пакет с земли. Ванька кивнул и робко улыбнулся.

– А Настя дома?

– А тебе чего от неё надо? – окрысилась мама и прищурила глаза.

– Просто попрощаться. Она же уезжает сегодня, – вздохнул Ванька, от волнения пощипывая седушку велосипеда пальцами.

– Ой, попрощаться, – рассмеялась она. – Жених что ли?

– Нет, – покраснел мальчишка. – Просто друг.

– Ага. Просто друг. Знаем таких друзей. Лыбятся, а потом херой своей в лицо тычут…

Я видела и слышала их разговор. Как раз стояла у окна, дожидаясь, пока бабушка вытащит из погреба банки с соленьями. Стояла и давилась слезами, потому что видела, как Ванька вжимает голову в плечи, как садится на велосипед и медленно катит в сторону речки. Вздохнув, я покачала головой и, вытерев мокрые глаза, помогла бабушке вылезти из погреба. Мама еще долго припоминала мне Ваньку.

– Узнаю, что ебешься с кем, удавлю! – мрачно сказала она мне вечером, когда мы приехали домой. Откуда десятилетней девчонке знать, что такое «ебешься»? Но я знала. С мамой быстро всему учишься. Даже если не хочешь.

*****

Как только я пошла в школу, то мама, как она всегда говорила, «начала готовить меня к жизни». Расшифровывалось это просто: я должна была носиться по дому, как Золушка. Поначалу список домашних обязанностей был небольшим, но с каждым днем он разрастался все больше и больше. Если же я что-то делала не так, сразу же следовало наказание. С этим было строго.

– Через пиздюлину всегда быстрее доходит, – сказала мама, когда я, заливаясь слезами, смотрела на прожжённую утюгом дыру в своей школьной блузке. Только плакала я не из-за блузки, а из-за того, что мама отхлестала меня шнуром от утюга. Кожа на спине вспучилась и горела, но маме, как обычно, было плевать. На этом она не успокоилась и положила на гладильную доску мою юбку. – Вперед и с песней. Пока не научишься.

Ну а когда родился Матвей, а потом и Андрей, список обязанностей увеличился. Теперь мне необходимо было учитывать и братьев. Уроки начинались в восемь утра, но я вставала в шесть. Неважно, болела или нет. Исключений не было. Сначала я шла на кухню и ставила чайник, потом шла в туалет и умывалась. К тому моменту чайник закипал, и я отправлялась будить мелких. Андрей вставал без проблем, только потормоши за плечо, а вот Матвей скулил, отбрыкивался, мог резко выбросить кулак и ударить в глаз, но услышав, как ворочается в кровати мама, тут же поднимался с гаденькой ухмылкой и шел в туалет.

Пока братья умывались, я наливала им чай, не забывая о том, чтобы разбавить кипяток холодной водой. Делала два бутерброда с колбасой и сыром, а себе намазывала на хлеб масло. Мама считала, что девочке нельзя есть колбасу и сыр, иначе она вырастет жирной. Поэтому я и завтракала куда скромнее братьев. Конечно, мысли о том, чтобы сделать себе нормальный бутерброд, были, однако я до одури боялась, что мама заметит. Поэтому с тоской смотрела, как братья уминают бутерброды с колбасой и сыром, а потом приступала к своему куску хлеба с маслом, иногда посыпая его сахаром, пока никто не видит.

После завтрака я одевала братьев, собирала рюкзак, и мы выходили из дома. Первым делом заводили Андрея в садик, а потом шли в школу. Иногда я опаздывала, если Матвей начинал беситься. Он мог упасть на асфальт, а потом ревел белугой, отказываясь идти в школу. Отчим смеялся и называл это «асфальтной болезнью». Со временем я приноровилась закидывать брата на плечо и, под смешки прохожих, тащила в школу.

После школы мне надо было зайти в магазин за свежим хлебом. Вчерашний хлеб Матвей ел только утром, а вот на обед обязательно нужен был свежий. Единственная радость, что компанию мне обычно составляла Катька, из-за чего я возвращалась домой гораздо позже. Но и тут выкручивалась, говоря маме, что стояла в очереди или ждала, пока машину разгрузят.

Вернувшись домой, я была должна подмести, вымыть полы и вытереть пыль. Не так и страшно, если мама не заставляла убираться в серванте. Там стояла её гордость – наборы фарфора и хрусталя, к которым пыль липла, как мухи к говну. Каждую тарелку или вазу надо было протереть влажной тряпкой, потом вытереть насухо и отложить в сторонку. Затем протереть стеклянную полку и поставить все обратно. Времени это занимало много, потому что тарелки были скользкими. Однажды я случайно разбила одну тарелку. Мама схватила осколки и с силой запустила их в меня. Один осколок порезал щеку, и я получила еще один шрам, напоминающий о том, что надо быть внимательнее.

После уборки я шла в ванную и замачивала в большом тазу рабочую одежду отчима. Лишь после этого мне разрешалось пообедать. Ела я быстро, потому что день был расписан буквально по минутам, а если замешкаешься, то мама сразу напомнит об этом. Ремнем или кулаком.

После уборки и обеда я садилась за уроки. Понятно, что успеть все сделать за пару часов, дико сложно, поэтому, если задавали много, то я делала часть, а часть оставляла на вечер, когда семья укладывалась спать. Если мне никто не мешал, то уроки я доделывала к часу ночи и ложилась спать.

Закончив с частью уроков, я одевалась и шла забирать братьев из садика и школы. Стало чуть полегче, когда Матвей перестал посещать продленку, но с другой стороны и хуже, потому что он приходил домой вместе со мной. Хорошо, если гулять убегал, а то мог и ко мне начать приставать, если ему скучно было.

Забрав братьев, я возвращалась домой, грела суп и кормила их. Потом мыла посуду и, либо шла в свою комнату, либо, что случалось реже, уходила гулять с разрешения мамы. Если она была не в настроении, то улица отменялась и мне подкидывали еще дел: погладить одежду, сходить в магазин или помочь с готовкой. Готовить еду мама не доверяла никому. Разве что заставляла меня все подготовить: почистить картошку и лук, отварить курицу и общипать мясо с костей, сделать рассол для мяса. Ну а потом, если её настроение чуть улучшалось, меня отпускали погулять. Я быстро одевалась, выбегала из квартиры, заходила за Катькой, и мы шли либо в парк, либо к пруду. Ну или шлялись по району: забредали в книжный, чтобы поглазеть на новинки, изучали видеокассеты в прокате и просто гуляли, болтая обо всем.

*****

Закрыв тетрадь и спрятав её в тайник, я вздохнула и откинулась на стуле. В груди снова заскребли кошки, словно я что-то забыла. Но я знала правду, хоть и не признавалась себе. Катька, прочитай она вдруг мои записи, сразу же бы ткнула меня мордой в главную ошибку. Я сглаживала все свои переживания. Не писала о них так, как чувствовала. И от этого было очень паскудно на душе.

Я хмыкнула и, чуть подумав, достала плеер. Есть еще час, чтобы отдохнуть. Писать больше не хотелось. Вместо облегчения воспоминания принесли боль. Но Катька говорила, что так часто бывает. Мол, ты борешься с собой, врешь и не желаешь говорить правду. Но со временем воспоминания станут более искренними и на душе сразу полегчает. Однако сейчас мне могла помочь только музыка.

Мама не любила то, что я слушаю. Катька мне как-то дала пару кассет. На одной был «Blackmore's night», который я сразу полюбила, а на второй «Король и Шут». Однажды мама увидела, что я слушаю плеер и, подойдя ко мне, выдернула наушник из уха, чтобы послушать самой. К счастью, я в тот момент слушала «Blackmore's night», поэтому она просто кивнула и, поворчав, что есть нормальная музыка, а не это говно, ушла. Если бы в плеере был «КиШ», то одной проповедью я бы не отделалась.

Поэтому музыку я предпочитала слушать либо ночью, когда в мою комнату точно никто не войдет, либо в те моменты, когда была одна дома. Правда чаще всего меня пробивало на слезы, когда я слушала музыку. Особенно «Blackmore's night». Красивые мелодии и мягкий вокал выворачивали душу наизнанку похлеще всяких дневников, а я, давясь слезами, беззвучно шевелила губами, подпевая белокурой Кэндис.

Вздохнув, я достала плеер, воткнула в уши наушники и нажала на кнопку. А потом закрыла глаза и унеслась в свои фантазии.

Вечером мама меня снова ударила. Большой ложкой, которой поливала жиром мясо в духовке. Моя вина. Я должна была следить за мясом, но задумалась о своем и чуть не спалила его. Когда мама влетела на кухню, я сидела за столом, уча стихотворение, которое задали на дом по литературе. Её не остановило, что я делала уроки. На меня сразу обрушился шквал говна.

– Блядь, Настя. Ты тупая? – заорала она, выключая плиту и беря со стола прихватку. Вытащив противень, мама скрежетнула зубами и, развернувшись ко мне, влепила подзатыльник. Я не успела сгруппироваться и поэтому ударилась лбом об книгу. Хорошо хоть книга смягчила удар. Об стол было бы больнее.

– Мам…

– Хули, «мам»?! Я тебе что сказала? За мясом следить! А ты ебалом щелкаешь, как и всегда. Чуть не сгорело. Свинины хорошей сейчас хрен найдешь, отец вон постарался, принес…

– Настя – блядь, – прогудел из коридора Матвей. Правда он сказал это тихо. Знал, гаденыш, что мама может и ему леща дать.

– Чего сидишь? – снова рявкнула она. – Тарелку давай. Сейчас сгорит все. Господи, ну что за бестолочь, а?

– Прости, мам, – виновато ответила я, шмыгнув носом. Но вместо прощения получила наказание. Мама схватила ложку, которой поливала жиром мясо, и, размахнувшись, врезала мне ей по лицу. Капли жира брызнули на стены, на стол и на книгу, которую я не успела убрать. В глазах тут же блеснули слезы, но маму они лишь раззадорили.

– Не думает голова, расплачивается жопа, – фыркнула она. – Нечего тут сырость разводить. Хорошо, что я успела.

– Я уберу, – тихо сказала я, беря противень и ставя его в раковину. Мама покачала головой и вышла из кухни. Я закусила губу, чтобы не разреветься и взяла в руки тряпку. А затем, вздохнув, включила холодную воду и принялась мыть грязный противень, счищая ногтями пригоревшее мясо.

– Бестолочь, – протянул Матвей. Он больно ущипнул меня за задницу, а когда я развернулась, показал мне язык. Не знаю, чем я думала, но внутри будто что-то лопнуло. Я размахнулась и стеганула ублюдка тряпкой по руке. За что сразу же поплатилась.

Пока вся семья ужинала на кухне, я стояла в углу на коленях. Сердце ходило ходуном, в груди горела обида, а под майкой наливались кровью ссадины, оставленные ремнем. Мама не церемонилась и, когда воющий Матвей бросился к ней, схватила первое, что попалось под руку. Ремень отчима. Широкий, плотный, тяжелый. С большой металлической бляшкой. От этой бляшки кожа вспучивалась, потом краснела и чуть ли не лопалась. Но боль от обиды была сильней.

Я промолчала, когда пробежавший в свою комнату Матвей вытер об мою майку грязные руки и украдкой саданул кулаком в шею. Я промолчала, когда мама в очередной раз проходя мимо, задела меня бедром, словно меня не было. Я промолчала, когда отчим, не обращая внимания, включил телевизор и уселся в кресло слева от меня. Я промолчала, как и всегда. Стоит мне ответить, как приходит боль.

Мне разрешили покинуть угол только перед сном. Естественно, ни о каком ужине и речи не шло, да я и не хотела. Дождавшись, когда мама пойдет укладывать братьев, я быстро забежала в туалет и включила горячую воду. Стянула с себя майку, повернулась и, посмотрев в зеркало, скривилась. На спине отчетливо виднелись бурые, отливающие синевой полосы.

Вздохнув, я сначала застирала в холодной воде майку, а потом замочила её в тазу. Вытащила из стопки чистого белья, которое еще не успела убрать, новую майку и отложила её в сторону. Включила горячую воду и вымыла голову, изредка морщась от боли, когда горячая вода попадала на спину. И лишь после этого, обмотав голову полотенцем, позволила себе тихо поплакать.

Я долго не могла уснуть. Горела спина, гудела голова, болело сердце. Я слышала храп отчима и сопение мамы. Они спали, а я зависла во тьме, не чувствуя кровати. Была только боль. Тупая и ноющая.

Встав с кровати, я на цыпочках подошла к двери и осторожно её закрыла. Затем наощупь нашла выключатель ночника и включила его. Желтый свет больно резанул по глазам, но я резко вытерла слезы и села за стол. Выдвинула шкафчик, убрала фальшивое дно и вытащила тетрадку с ручкой.

Мысли бешеным потоком крутились в голове, а я пыталась связать их воедино. Боль, обида, ненависть, ярость… страх. Они просились наружу, просились вырваться из плена, и я отпустила их. Ручка забегала по бумаге и кривые буквы начали складываться в слова. Слова в предложения. Предложения в то, что я так отчаянно пыталась скрыть от самой себя.

Я посмотрела на лампу и мотнула головой. Катька была права. Надо писать. Писать обо всём, что со мной творится. Честно и правдиво. Не боясь, что кто-то найдет эту тетрадь и прочтет, что в ней написано. Сейчас мне было плевать. Я просто хотела хоть с кем-нибудь поделиться своей болью. И пусть это обычная тетрадка в темно-синей обложке.

Успокоившись, я глубоко вздохнула, сосчитала до десяти, разгладила лист и, наклонившись, написала.

«За что меня так ненавидят»?